379. К. П. Победоносцеву

1881 г. Марта 15? Ясная Поляна.

Милостивый государь Константин Петрович!

Я знаю Вас за христианина и, не поминая всего того, что я знаю о Вас, мне этого достаточно, чтобы смело обратиться к Вам с важной и трудной просьбой передать государю письмо, написанное мною по поводу страшных событий последнего времени .

Не самонадеянность побудила меня к такому смелому поступку, но единственно мысль или, вернее, чувство, не дающее мне покоя, что я буду виноват перед собою и перед богом, если никто не скажет царю того, что я думаю, и что мысли эти оставят хоть какой-нибудь след в душе царя; а я мог это сделать и не сделал. Вы близко стоите и к государю, и к высшим сферам; Вы знаете все, что сказано было и говорится о настоящем положении. Ради бога, возьмите на себя труд прочесть мое письмо, и если Вы найдете, что в нем нет ничего такого, что бы не было высказано, пожалуйста, уничтожьте письмо и простите меня за труд, который я доставил Вам. Но если Вы найдете, что в письме моем есть что-нибудь новое, такое, что может обратить на себя внимание государя, то, пожалуйста, передайте или перешлите его .

Простите за смелость моего обращения к Вам и верьте в чувства истинного уважения и преданности, с которыми имею честь быть Ваш покорный слуга

граф Лев Толстой.

380. H. H. Страхову

1881 г. Марта 15? Ясная Поляна.

Дорогой Николай Николаевич.

Заказное письмо, которое вы получите, это письмо от меня к государю . Хорошо ли, дурно, но меня так неотвязно мучила мысль, что я обязан перед своей совестью написать государю то, что думаю, что я мучался неделю — писал, переделывал и вот посылаю письмо. Мой план такой: письмо к государю и письмо, которое при этом приложено , вы — если вы здоровы и можете, и хотите это сделать, вы передадите, или лично, или хоть перешлете к Победоносцеву. Если вы увидите Победоносцева, то скажите ему то, что мне неловко писать, что если бы было возможно передать это письмо или мысли, которые оно содержит, не называя меня, то это бы было то, чего я больше всего желаю; разумеется, это только в том случае, если нет никакой опасности в представлении этого письма. Если же есть опасность, то я, разумеется, прошу передать от моего имени.

Письмо вышло нехорошо. Я написал сначала проще, и было хотя и длиннее, но было сердечнее, как говорят мои, и я сам это знаю, но потом люди, знающие приличия, вычеркнули многое — весь тон душевности исчез, и надо было брать логичностью, и оттого оно вышло сухо и даже неприятно. Ну что будет, то будет. Я знаю, что вы поможете мне , и вперед благодарю вас и обнимаю .

Ваш Л. Толстой.

381. Н. Н. Страхову

1881 г. Мая 3? Ясная Поляна.

Собрался совсем писать вам, дорогой Николай Николаевич, но получил второй нумер «Руси», в котором ваша статья, и решил прежде прочесть .

Мне не понравилась ни первая, ни вторая статья. Как и почему, — поговорим, когда увидимся. Пожалуйста, преодолейте же неприязненное чувство, которое вызовет в вас ко мне за то, что я сказал, что мне не нравится.

Очень вам благодарен за Филона. Позвольте им попользоваться, но, пожалуйста, не отдавайте его мне. Я с трудом могу понять, что это драгоценность. Так что не в коня корм. Простите и будьте добры ко мне по-прежнему.

Любящий вас Л. Толстой.

382. H. H. Страхову

1881 г. Мая 26? Ясная Поляна.

Дорогой Николай Николаевич!

Вчера только получил и прочел ваши 3-ю и 4-ю статьи , Эти две мне очень понравились; но, простите меня, именно тем, что они отрицают первые. В первой статье вы поставили вопрос так: среди благоустроенного, хорошего общества явились какие-то злодеи, 20 лет гонялись за добрым царем и убили его. Что это за злодеи? И вы выставляете все недостатки этих злодеев во 2-й статье. Но, по мне, вопрос поставлен неправильно. Нет злодеев, а была и есть борьба двух начал, и, разбирая борьбу с нравственной точки зрения, можно только обсуживать, какая из двух сторон более отклонялась от добра и истины; а забывать про борьбу нельзя. Забывать может только тот, кто сам в борьбе. Но вы обсуживаете. Другой упрек в том, что для того, чтобы обсуживать, необходима твердая и ясная основа, с высоты которой обсуживается предмет. Вы же выставляете основой «народ». Должен сказать, что в последнее время слово это стало мне так же отвратительно, как слова: церковь, культура, прогресс и т. п. Что такое народ, народность, народное мировоззрение? Это не что иное, как мое мнение с прибавлением моего предположения о том, что это мое мнение разделяется большинством русских людей. Аксаков, например, наивно уверен, что самодержавие и православие это идеалы народа . Он и не замечает того, что самодержавие известного характера есть не что иное, как известная форма, совершенно внешняя, в которой действительно в недолгий промежуток времени жил русский народ. Но каким образом форма, да еще скверная, да еще явно обличившая свою несостоятельность, может быть идеалом, — это надо у него спросить. Каким образом внешняя религиозная форма греко-российско-иосифлянских догматов вероисповеданияи уже очень несостоятельная, и очень скверная может быть идеалом — народа? Это надо у него спросить. Ведь это так глупо, что совестно возражать. Я буду утверждать, что я знаю Страхова и его идеалы, потому что знаю, что он ходит в библиотеку каждый [день] и носит черную шляпу и серое пальто. И что потому идеалы Страхова суть: хождение в библиотеку, и серое пальто, и страховщина. Случайные две, самые внешние формы — самодержавие и православие, с прибавлением народности, которая уже ничего не значит, выставляются идеалами. Идеалы Страхова — хождение в библиотеку, серое пальто и страховщина. Сказать, я знаю народные идеалы, очень смело, но никому не запрещено. Это можно сказать, но надо сказать ясно и определенно, в чем я полагаю, что они состоят, и высказать действительно нравственные идеалы, а не блины на масленице или православие, и не мурмолку или самодержавие.

Ошибка вашей статьи почти та же. Вы осуждаете во имя идеалов народа и не высказываете их вовсе в первых двух статьях, и высказываете неопределенно для других (для меня ясно) в последних статьях. В последних статьях вы судите с высоты христианской и тут народ ни при чем. И эта одна точка зрения, с которой можно судить. Народ ни при чем. Сошелся этот какой-то народ с той точкой зрения, которую я считаю истинной, — тем лучше; не сошелся, — тем хуже для народа. И как только вы стали на эту точку зрения, то выходит совсем обратное тому, что было в прежних статьях. То были злодеи; а то явились те же злодеи единственными людьми, верующими — ошибочно, — но все-таки единственными верующими и жертвующими жизнью плотской для небесного, то есть бесконечного.

Дорогой Николай Николаич. Богатому красть, старому лгать, — недолго мне осталось жить, чтобы не говорить прямо всю правду людям, которых я люблю и уважаю, как вас. Разберите, что я говорю, и если неправда, — укажите, а если правда, то и мне при случае скажите такую же правду. Ваше молчание тяготило меня. Я дорожу и не перестану дорожить дружеским общением с вами.

Что вы делаете летом? Ясная Поляна, как и всегда, раскрывает вам свои любящие объятия. Надеюсь, что вы, если выедете, то не минуете нас и проживете чем дольше, тем радостнее для нас всех.

Я живу по-старому, расту и ближусь к смерти все с меньшим и меньшим сомнением. Все еще работаю и работы не вижу конца.

Обнимаю вас от всей души.

Ваш Л. Толстой.

383. H. H. Страхову

<неотправленное>

1881 г. Июня 1-5? Ясная Поляна.

Дорогой Николай Николаевич.

Мне всегда делается ужасно грустно, когда я вдруг с человеком, как вы, с которым мы всегда понимаем друг друга, вдруг упираюсь в тупик. И так мне сделалось грустно от вашего письма .

Я сказал вам, что письма ваши мне не понравились, потому что точка зрения ваша неправильна; что вы, не видя того, что последнее, поразившее вас зло, произошло от борьбы, обсуживаете это зло. Вы отвечаете мне: «Я не хочу слышать ни о какой борьбе, ни о каких убеждениях, если они приводят к этому и т. д.». Но если вы обсуждаете дело, то вы обязаны слышать. Я вижу, что чумака 100-летнего убили жесточайшим образом колонисты и юношу прекрасного Осинского повесили в Киеве. Я не имею никакого права осуждать этих колонистов и тех, кто повесил Осинского, если я не хочу слышать ни о какой борьбе. Только если я хочу слышать, только тогда я узнаю, что чумак убил 60 человек, а Осинский был революционер и писал прокламации. Вас особенно сильно поразило убийство царя, вам особенно противны те, которых вы называете нигилистами. И то и другое чувства очень естественные, но для того, чтобы обсуживать предмет, надо стать выше этих чувств; а вы этого не сделали. И потому мне не понравились ваши письма. Если же я и потому, что вы упоминаете о народе, и потому, что вы особенно строго осуждаете это убийство, указывая, почему это убийство значительнее, чем все те убийства, среди которых мы живем, предположил, что вы считаете существующий русский государственный строй очень хорошим, то я это сделал для того, чтобы найти какое-нибудь объяснение той ошибки, которую вы делаете, не желая слышать ни про какую борьбу и вместе с тем обсуживая один из результатов борьбы. Ваша точка зрения мне очень, очень знакома (она очень распространенная теперь и очень мне не сочувственна). Нигилисты — это название каких-то ужасных существ, имеющих только подобие человеческое. И вы делаете исследование над этими существами. И по вашим исследованиям оказывается, что даже когда они жертвуют своею жизнью для духовной цели, они делают не добро, но действуют по каким-то психологическим законам бессознательно и дурно.

Я не могу разделять этого взгляда и считаю его дурным. Человек всегда хорош, и если он делает дурно, то надо искать источник зла в соблазнах, вовлекавших его в зло, а не в дурных свойствах гордости, невежества. И для того, чтобы указать соблазны, вовлекшие революционеров в убийство, нечего далеко ходить. Переполненная Сибирь, тюрьмы, войны, виселицы, нищета народа, кощунство, жадность и жестокость властей — не отговорки, а настоящий источник соблазна.

Вот что я думаю. Очень жалею, что я так не согласен с вами, но не забывайте, пожалуйста, что не я обсуживаю то зло, которое творится; вы обсуживаете, и я сказал только свое мнение, и не мнение, а объяснение, почему мне не нравятся ваши письма. Я только одного желаю, чтобы никогда не судить и не слышать про это.

Как жаль, что вы не приедете летом. И для меня жаль и за вас очень жаль. Сидеть в Петербурге летом, должно быть, ужасно. Да особенно еще хворая. Может быть, вы еще устроитесь. Как бы хорошо было. Пожалуйста, не сердитесь на меня и не думайте, что я читаю вас невнимательно. Обнимаю вас .

Ваш

384. С. А. Толстой

1881 г. Июня 11. Крапивна.

2-й час после полудня. Крапивна . Дошел хуже, чем я ожидал. Натер мозоли, но спал, и здоровьем чувствую лучше, чем ожидал. Здесь купил чуни пенечные, и в них пойдется легче. Приятно, полезно и поучительно очень. Только бы дал бог нам свидеться здоровым всей семьей, и чтоб не было дурного ни с тобой, ни со мной, а то я никак не буду раскаиваться, что пошел. Нельзя себе представить, до какой степени ново, важно и полезно для души (для взгляда на жизнь) увидать, как живет мир божий, большой, настоящий, а не тот, который мы устроили себе и из которого не выходим, хотя бы объехали вокруг света.

Дмитрий Федорович идет со мной до Оптиной. Он тихий и услужливый человек. Ночевали мы в Селиванове у богатого мужика, бывшего старшины, арендатора. Из Одоева напишу и из Белева напишу. Я очень берегу себя и купил нынче винных ягод для желудка.

Прощай, душенька, целую тебя и всех.

Если бы ты видела вчера на ночлеге девочку Мишиных лет, ты бы влюбилась в нее — ничего не говорит и все понимает, и на все улыбается, и никто за ней не смотрит.

Главное новое чувство это — сознавать себя и перед собой, и перед другими только тем, что я есмь, а не тем, чем я вместе со своей обстановкой. Нынче мужик в телеге догоняет. «Дедушка! куда бог несет?» — В Оптину. — «Что ж там и жить останешься?» И начинается разговор.

Только бы тебя не расстроивали большие и малые дети, только бы гости не были неприятные, только бы ты сама была здорова, только бы ничего не случилось, только бы… я делал все самое хорошее, и ты тоже, и тогда все будет прекрасно.

385. И. С. Тургеневу

1881 г. Июня 26-27? Ясная Поляна.

Очень хочется побывать у вас, дорогой Иван Сергеевич. Мне так было в последнее свиданье хорошо с вами, как никогда прежде не было. И как ни странно это сказать, но я чувствую, что я теперь только после всех перипетий нашего знакомства вполне сошелся с вами и что теперь я все ближе и ближе буду сходиться с вами.

Паломничество мое удалось прекрасно . Я наберу из своей жизни годов 5, которые отдам за эти 10 дней. Я бы сейчас поехал к вам, но после моего возвращения случилось со мной то, чего не бывало, — флюс, который не давал мне ни есть, ни спать 6 суток. Я нынче первый день встал и слаб, как после тифа. Во вторник жена едет в Москву, а я остаюсь караулить дом. Когда она вернется, тогда, то есть между 5 и 10 июля, очень хочу съездить к вам . Очень рад буду возобновить знакомство с Яковом Петровичем , которому передайте мой поклон. Наши все благодарят вас за память, а я дружески жму вашу руку.

Толстой.

386. В. И. Алексееву

1881 г. Ноября 15–30? Москва.

Спасибо вам, дорогой Василий Иванович, за письмо ваше .

Думаю я об вас беспрестанно и люблю вас очень. Вы недовольны собой, что же мне-то сказать про себя? Мне очень тяжело в Москве. Больше двух месяцев я живу и все так же тяжело. Я вижу теперь, что я знал про все зло, про всю громаду соблазнов, в которых живут люди, но не верил им, не мог представить их себе, как вы знали, что есть Канзас по географии, но узнали его только, когда приехали в него . И громада этого зла подавляет меня, приводит в отчаяние, вселяет недоверие. Удивляешься, как же никто не видит этого?

Может быть, мне нужно было это, чтобы яснее найти свой частный путь в жизни. Представляется прежде одно из двух: или опустить руки и страдать бездеятельно, предаваясь отчаянию, или мириться со злом, затуманивать себя винтом, пустомельем, суетой. Но, к счастью, я последнего не могу, а первое слишком мучительно, и я ищу выхода. Представляется один выход — проповедь изустная, печатная, но тут тщеславье, гордость и, может быть, самообман и боишься его; другой выход — делать доброе людям; но тут огромность числа несчастных подавляет. Не так, как в деревне, где складывался кружок естественный. Единственный выход, который я вижу, — это жить хорошо — всегда ко всем поворачиваться доброй стороной. Но этого все еще не умею, как вы. Вспоминаю о вас, когда обрываюсь на этом. Редко могу быть таким — я горяч, сержусь, негодую и недоволен собой. Есть и здесь люди. И мне дал бог сойтись с двумя. Орлов один, другой и главный Николай Федорович Федоров. Это библиотекарь Румянцевской библиотеки. Помните, я вам рассказывал. Он составил план общего дела всего человечества, имеющего целью воскрешение всех людей во плоти. Во-первых, это не так безумно, как кажется. (Не бойтесь, я не разделяю и не разделял никогда его взглядов, но я так понял их, что чувствую себя в силах защитить эти взгляды перед всяким другим верованием, имеющим внешнюю цель.) Во-вторых, и главное, благодаря этому верованию он по жизни самый чистый христианин. Когда я ему говорю об исполнении Христова учения, он говорит: «Да это разумеется», — и я знаю, что он исполняет его. Ему 60 лет, он нищий и все отдает, всегда весел и кроток . Орлов, пострадавший — 2 года сидел по делу Нечаева и болезненный, тоже аскет по жизни, и кормит 9 душ и живет хорошо. Он учитель в железнодорожной школе.

Соловьев здесь. Но он головной. Еще был я у Сютаева . Тоже христианин и на деле. Книгу мою «Краткое изложение» читали и Орлов, и Федоров, и мы единомышленны. С Сютаевым во всем до малейших подробностей. Ну, казалось бы, хорошо. Кроме того, пишу рассказы, в которых хочу выразить мои мысли . Казалось бы, хорошо, но нет, нет спокойствия. Торжество, равнодушие, приличие, привычность зла и обмана давят. Сижу я все дома, утром пытаюсь работать — плохо идет, часа в 2, 3 иду за Москву-реку пилить дрова. И когда есть сила и охота подняться, это освежает меня, придает силы, — видишь жизнь настоящую и хоть урывками в нее окунаешься и освежаешься. Но когда не хожу. Тому назад недели 3 я ослабел и перестал ходить, и совсем было опустился — раздражение, тоска. Вечером сижу дома, и одолевают гости. Хоть и интересные, но пустые разговоры, и теперь хочу затвориться от них.

Пишите, пожалуйста, почаще. Поцелуйте за меня Лизавету Александровну, Лизу, Колю. Лиза прекрасное письмо написала, и ей и Лизавете Александровне верно кажется скучно, а я как позавидовал вашей жизни.

Прочел письмо и вижу, что оно ужасно бестолково, но боюсь не сумею написать лучше и посылаю.

Напишу непременно получше другой раз.

387. H. H. Страхову

1881 г. Ноября 23? Москва.

Простите, дорогой Николай Николаич, что не отвечал на ваше письмо . Вы меня любите, я знаю, и потому понимаете. Правда, что мне тяжело. Бывает очень больно. Но боль эту не отдам за 10 лет веселой, приятной жизни. Даже странно сказать: не отдам за веселую приятную жизнь. Она-то мне и противна, а дорога, хотя не боль, но та деятельность, которая может выйти из этой боли. Не отвечал я вам, потому что был все это время в очень напряженном состоянии. Нынче я не то, что бодрее, но менее удручен.

Работы я никакой еще не начал настоящей. Написал рассказ, в детский журнал («Детский отдых») — и то нехорошо и с ужасным насилием над собой. Интересных мне людей я вижу много, но зачем? Учиться мне уж нечему от людей. А жить так, как я выучился, я не умею. И все ищу, и стараюсь, и все недоволен собой.

У нас все благополучно, родился сын . Все слава богу здоровы и в семье хорошо.

Что вы делаете? Пишите мне и верьте в мою дружбу. Мне сердиться на вас не только не за что, но я знаю, что нет человека, который бы так по-моему понимал меня, как вы. У меня только происходит иногда по отношению вас обман чувств: «если этот человек так понимает меня, то как же он не разделяет моих чувств и в той же мере?» иногда говорю я себе об вас. И разумеется, я говорю вздор, доказывающий только то, что я не умею так понимать вас, как вы меня, и потому не вижу ваших чувств так же ясно, как вы мои.

Познакомился я с Николаем Михайловским. Я ожидал большего. Очень молодо, щеголевато и мелко. Обнимаю вас

Л. Толстой.

388. В. К. Истомину

1881 г. Декабря начало. Москва.

Любезнейший Владимир Константинович.

Я переменил не больше 20 строк во всем, но они оченьнужны, особенно в конце. Надеюсь на ваше умное и тонкое отношение к этому моему писанью и вверяюсь вам. Переменять же больше не буду, в чем и подписуюсь .

Л. Толстой.