Л.Н.Толстой
      ЧЕМ ЛЮДИ ЖИВЫ
      Мы знаем, что мы перешли из смерти и жизнь, потому что любим братьев: не любящий брата пребывает в смерти. (I посл. Иоан. III, 14)
      А кто имеет достаток в мире, но, видя брата своего в нужде, затворяет от него сердце свое: как пребывает в том любовь божия? (III, 17)
      Дети мои! станем любить не словом или языком, но делом и истиной. (III, 18)
      Любовь от бога, и всякий любящий рожден от бога и знает бога. (IV, 7)
      Кто не любит, тот не познал бога, потому что бог есть любовь. (IV, 8)
      Бога никто никогда не видел. Если мы любим друг друга, то бог в нас пребывает. (IV, 12)
      Бог есть любовь, и пребывающий в любви пребывает в боге, и бог в нем. (IV, 16)
      Кто говорит: я люблю бога, а брата своего ненавидит, тот лжец, ибо не любящий брата своего, которого видит, как может любить бога, которого не видит? (IV, 20).
      I
      Жил сапожник с женой и детьми у мужика на квартире. Ни дома своего, ни земли у него не было, и кормился он с семьею сапожной работой. Хлеб был дорогой, а работа дешевая, и что заработает, то и проест. Была у сапожника одна шуба с женой, да и та износилась в лохмотья; и второй год собирался сапожник купить овчин на новую шубу.
      К осени собрались у сапожника деньжонки: три рубля бумажка лежала у бабы в сундуке, а еще пять рублей двадцать копеек было за мужиками в селе.
      И собрался с утра сапожник в село за шубой. Надел нанковую бабью куртушку на вате на рубаху, сверху кафтан суконный, взял бумажку трехрублевую в карман, выломал палку и пошел после завтрака. Думал: "Получу пять рублей с мужиков, приложу своих три, - куплю овчин на шубу".
      Пришел сапожник в село, зашел к одному мужику - дома нет, обещала баба на неделе прислать мужа с деньгами, а денег не дала; зашел к другому, - забожился мужик, что нет денег, только двадцать копеек отдал за починку сапог. Думал сапожник в долг взять овчины, - в долг не поверил овчинник.
      - Денежки, - говорит, - принеси, тогда выбирай любые, а то знаем мы, как долги выбирать.
      Так и не сделал сапожник никакого дела, только получил двадцать копеек за починку да взял у мужика старые валенки кожей обшить.
      Потужил сапожник, выпил на все двадцать копеек водки и пошел домой без шубы. С утра сапожнику морозно показалось, а выпивши - тепло было и без шубы. Идет сапожник дорогой, одной рукой палочкой по мерзлым калмыжкам постукивает, а другой рукой сапогами валеными помахивает, сам с собой разговаривает.
      - Я, - говорит, - и без шубы тёпел. Выпил шкалик; оно во всех жилках играет. И тулупа не надо. Иду, забывши горе. Вот какой я человек! Мне что? Я без шубы проживу. Мне ее век не надо. Одно - баба заскучает. Да и обидно - ты на него работай, а он тебя водит. Постой же ты теперь: не принесешь денежки, я с тебя шапку сниму, ей-богу, сниму. А то что же это? По двугривенному отдает! Ну что на двугривенный сделаешь? Выпить - одно. Говорит: нужда. Тебе нужда, а мне не нужда? У тебя и дом, и скотина, и все, а я весь тут; у тебя свой хлеб, а я на покупном, - откуда хочешь, а три рубля в неделю на один хлеб подай. Приду домой - а хлеб дошел; опять полтора рубля выложь. Так ты мне мое отдай.
      Подходит так сапожник к часовне у повертка, глядит - за самой за часовней что-то белеется. Стало уж смеркаться. Приглядывается сапожник, а не может рассмотреть, что такое. "Камня, думает, здесь такого не было. Скотина? На скотину не похоже. С головы похоже на человека, да бело что-то. Да и человеку зачем тут быть?"
      Подошел ближе - совсем видно стало. Что за чудо: точно, человек, живой ли, мер 1000 твый, голышом сидит, прислонен к часовне и не шевелится. Страшно стало сапожнику; думает себе: "Убили какие-нибудь человека, раздели, да и бросили тут. Подойди только, и не разделаешься потом".
      И пошел сапожник мимо. Зашел за часовню - не видать стало человека. Прошел часовню, оглянулся, видит - человек отслонился от часовни, шевелится, как будто приглядывается. Еще больше заробел сапожник, думает себе: "Подойти или мимо пройти? Подойти - как бы худо не было: кто его знает, какой он? Не за добрые дела попал сюда. Подойдешь, а он вскочит да задушит, и не уйдешь от него. А не задушит, так поди вожжайся с ним. Что с ним, с голым, делать? Не с себя же снять, последнее отдать. Пронеси только бог!"
      И прибавил сапожник шагу. Стал уж проходить часовню, да зазрила его совесть.
      И остановился сапожник на дороге.
      - Ты что же это, - говорит на себя, - Семен, делаешь? Человек в беде помирает, а ты заробел, мимо идешь. Али дюже разбогател? боишься, ограбят богатство твое? Ай, Сема, неладно!
      Повернулся Семен и пошел к человеку.
      II
      Подходит Семен к человеку, разглядывает его и видит: человек молодой, в силе, не видать на теле побоев, только видно - измерз человек и напуган; сидит, прислонясь, и не глядит на Семена, будто ослаб, глаз поднять не может. Подошел Семен вплоть, и вдруг как будто очнулся человек, повернул голову, открыл глаза и взглянул на Семена. И с этого взгляда полюбился человек Семену. Бросил он наземь валенки, распоясался, положил подпояску на валенки, скинул кафтан.
      - Будет, - говорит, - толковать-то! Одевай, что ли! Ну-ка!
      Взял Семен человека под локоть, стал поднимать. Поднялся человек. И видит Семен - тело тонкое, чистое, руки, ноги не ломаные и лицо умильное. Накинул ему Семен кафтан на плечи, - не попадет в рукава. Заправил ему Семен руки, натянул, запахнул кафтан и подтянул подпояскою.
      Снял было Семен картуз рваный, хотел на голого надеть, да холодно голове стало, думает: "У меня лысина во всю голову, а у него виски курчавые, длинные". Надел опять. "Лучше сапоги ему обую".
      Посадил его и сапоги валеные обул ему.
      Одел его сапожник и говорит:
      - Так-то, брат. Ну-ка, разминайся да согревайся. А эти дела все без нас разберут. Идти можешь?
      Стоит человек, умильно глядит на Семена, а выговорить ничего не может.
      - Что же не говоришь? Не зимовать же тут. Надо к жилью. Ну-ка, на вот дубинку мою, обопрись, коли ослаб. Раскачивайся-ка!
      И пошел человек. И пошел легко, не отстает.
      Идут они дорогой, и говорит Семен:
      - Чей, значит, будешь?
      - Я не здешний.
      - Здешних-то я знаю. Попал-то, значит, как сюда, под часовню?
      - Нельзя мне сказать.
      - Должно, люди обидели?
      - Никто меня не обидел. Меня бог наказал.
      - Известно, все бог, да все же куда-нибудь прибиваться надо. Куда надо-то тебе?
      - Мне все одно.
      Подивился Семен. Не похож на озорника и на речах мягок, а не сказывает про себя. И думает Семен: "Мало ли какие дела бывают", - и говорит человеку:
      - Что ж, так пойдем ко мне в дом, хоть отойдешь мало-мальски.
      Идет Семен, не отстает от него странник, рядом идет. Поднялся ветер, прохватывает Семена под рубаху, и стал с него сходить хмель, и прозябать стал. Идет он, носом посапывает, запахивает на себе куртушку бабью и думает: "Вот-те и шуба, пошел за шубой, а без кафтана приду да еще голого с собой приведу. Не похвалит Матрена!" И как подумает об Матрене, скучно станет Семену. А как поглядит на странника, вспомнит, как он взглянул на него за часовней, так взыграет в нем сердце.
      III
      Убралась Семена жена рано. Дров нарубила, воды принесла, ребят накормила 1000 , сама закусила и задумалась; задумалась, когда хлебы ставить: нынче или завтра? Краюшка большая осталась.
      "Если, думает, Семен там пообедает да много за ужином не съест, на завтра хватит хлеба".
      Повертела, повертела Матрена краюху, думает: "Не стану нынче хлебов ставить. Муки и то всего на одни хлебы осталось. Еще до пятницы протянем".
      Убрала Матрена хлеб и села у стола заплату на мужнину рубаху нашить. Шьет и думает Матрена про мужа, как он будет овчины на шубу покупать.
      "Не обманул бы его овчинник. А то прост уж очень мой-то. Сам никого не обманет, а его малое дитя проведет. Восемь рублей деньги не малые. Можно хорошую шубу собрать. Хоть не дубленая, а все шуба. Прошлую зиму как бились без шубы! Ни на речку выйти, ни куда. А то вот пошел со двора, все на себя падел, мне и одеть нечего. Не рано пошел. Пора бы ему. Уж не загулял ли соколик-то мой?"
      Только подумала Матрена, заскрипели ступеньки на крыльце, кто-то вошел. Воткнула Матрена иголку, вышла в сени. Видит - вошли двое: Семен и с ним мужик какой-то без шапки и в валенках.
      Сразу почуяла Матрена дух винный от мужа. "Ну, думает, так и есть загулял". Да как увидела, что он без кафтана, в куртушке в одной и не несет ничего, а молчит, ужимается, оборвалось у Матрены сердце. "Пропил, думает, деньги, загулял с каким-нибудь непутевым, да и его еще с собой привел".
      Пропустила их Матрена в избу, сама вошла, видит - человек чужой, молодой, худощавый, кафтан на нем ихний. Рубахи не видать под кафтаном, шапки нет. Как вошел, так стал, не шевелится и глаз не поднимает. И думает Матрена: недобрый человек - боится.
      Насупилась Матрена, отошла к печи, глядит, что от них будет.
      Снял Семен шапку, сел на лавку, как добрый.
      - Что ж, - говорит, - Матрена, собери ужинать, что ли!
      Пробурчала что-то себе под нос Матрена. Как стала у печи, не шевельнется: то на одного, то на другого посмотрит и только головой покачивает. Видит Семен, что баба не в себе, да делать нечего: как будто не примечает, берет за руку странника.
      - Садись, - говорит, - брат, ужинать станем.
      Сел странник на лавку.
      - Что же, али не варила?
      Взяло зло Матрену.
      - Варила, да не про тебя. Ты и ум, я вижу, пропил. Пошел за шубой, а без кафтана пришел, да еще какого-то бродягу голого с собой привел. Нет у меня про вас, пьяниц, ужина.
      - Будет, Матрена, что без толку-то языком стрекотать! Ты спроси прежде, какой человек...
      - Ты сказывай, куда деньги девал?
      Полез Семен в кафтан, вынул бумажку, развернул.
      - Деньги - вот они, а Трифонов не отдал, завтра посудился.
      Еще пуще взяло зло Матрену: шубы не купил, а последний кафтан на какого-то голого надел да к себе привел.
      Схватила со стола бумажку, понесла прятать, сама говорит:
      - Нет у меня ужина. Всех пьяниц голых не накормишь.
      - Эх, Матрена, подержи язык-то. Прежде послушай, что говорят...
      - Наслушаешься ума от пьяного дурака. Недаром не хотела за тебя, пьяницу, замуж идти. Матушка мне холсты отдала - ты пропил; пошел шубу купить - пропил.
      Хочет Семен растолковать жене, что пропил он только двадцать копеек, хочет сказать, где он человека нашел, - не дает ему Матрена слова вставить: откуда что берется, по два слова вдруг говорит. Что десять лет тому назад было, и то все помянула.
      Говорила, говорила Матрена, подскочила к Семену, схватила его за рукав.
      - Давай поддевку-то мою. А то одна осталась, и ту с меня снял да на себя напер. Давай сюда, конопатый пес, пострел тебя расшиби!
      Стал снимать с себя Семен куцавейку, рукав вывернул, дернула баба затрещала в швах куцавейка. Схватила Матрена поддевку, на голову накин 1000 ула и взялась за дверь. Хотела уйти, да остановилась: и сердце в ней расходилось - хочется ей зло сорвать и узнать хочется, какой-такой человек.
      IV
      Остановилась Матрена и говорит:
      - Кабы добрый человек, так голый бы не был, а то на нем и рубахи-то нет. Кабы за добрыми делами пошел, ты бы сказал, откуда привел щеголя такого.
      - Да я сказываю тебе: иду, у часовни сидит этот раздемши, застыл совсем. Не лето ведь, нагишом-то. Нанес меня на него бог, а то бы пропасть. Ну, как быть? Мало ли какие дела бывают! Взял, одел и привел сюда. Утиши ты свое сердце. Грех, Матрена. Помирать будем.
      Хотела Матрена изругаться, да поглядела на странника и замолчала. Сидит странник - не шевельнется, как сел на краю лавки. Руки сложены на коленях, голова на грудь опущена, глаз не раскрывает и все морщится, как будто душит его что. Замолчала Матрена. Семен и говорит:
      - Матрена, али в тебе бога нет?!
      Услыхала это слово Матрена, взглянула еще на странника, и вдруг сошло в ней сердце. Отошла она от двери, подошла к печному углу, достала ужинать. Поставила чашку на стол, налила квасу, выложила краюшку последнюю. Подала нож и ложки.
      - Хлебайте, что ль, - говорит.
      Подвинул Семен странника.
      - Пролезай, - говорит, - молодец.
      Нарезал Семен хлеба, накрошил, и стали ужинать. А Матрена села об угол стола, подперлась рукой и глядит на странника.
      И жалко стало Матрене странника, и полюбила она его. И вдруг повеселел странник, перестал морщиться, поднял глаза на Матрену и улыбнулся.
      Поужинали; убрала баба и стала спрашивать странника:
      - Да ты чей будешь?
      - Не здешний я.
      - Да как же ты на дорогу-то попал?
      - Нельзя мне сказать.
      - Кто ж тебя обобрал?
      - Меня бог наказал.
      - Так голый и лежал?
      - Так и лежал нагой, замерзал. Увидал меня Семен, пожалел, снял с себя кафтан, на меня надел и велел сюда прийти. А здесь ты меня накормила, напоила, пожалела. Спасет вас господь!
      Встала Матрена, взяла с окна рубаху старую Семенову, ту самую, что платила, подала страннику; нашла еще портки, подала.
      - На вот, я вижу, у тебя и рубахи-то нет. Оденься да ложись где полюбится - на хоры али на печь.
      Снял странник кафтан, одел рубаху и портки и лег на хоры. Потушила Матрена свет, взяла кафтан и полезла к мужу.
      Прикрылась Матрена концом кафтана, лежит и не спит, все странник ей с мыслей не идет.
      Как вспомнит, что он последнюю краюшку доел и на завтра нет хлеба, как вспомнит, что рубаху и портки отдала, так скучно ей станет; а вспомнит, как он улыбнулся, и взыграет в ней сердце.
      Долго не спала Матрена и слышит - Семен тоже не спит, кафтан на себя тащит.
      - Семен!
      - А!
      - Хлеб-то последний поели, а я не ставила. На завтра, не знаю, как быть. Нечто у кумы Маланьи попрошу.
      - Живы будем, сыты будем.
      Полежала баба, помолчала.
      - А человек, видно, хороший, только что ж он не сказывает про себя.
      - Должно, нельзя.
      - Сём!
      - А!
      - Мы-то даем, да что ж нам никто не дает?
      Не знал Семен, что сказать. Говорит: "Будет толковать-то". Повернулся и заснул.
      V
      Наутро проснулся Семен. Дети спят, жена пошла к соседям хлеба занимать. Один вчерашний странник в старых портках и рубахе на лавке сидит, вверх смотрит. И лицо у него против вчерашнего светлее.
      И говорит Семен:
      - Чего ж, милая голова: брюхо хлеба просит, а голое тело одежи. Кормиться надо. Что работать умеешь?
      - Я ничего не умею.
      Подивился Семен и говорит:
      - Была бы охота. Всему люди учатся.
      - Люди работают, и я работать буду.
      - Тебя как звать?
      - Михаил.
      - Ну, Михайла, сказывать про себя не хочешь - твое дело, а кормиться надо. Работать будешь, что прикажу, - кормить буду.
      - Спаси тебя господь, а я учиться буду. Покажи, что делать.
      Взял Семен пряжу, надел на пальцы и стал делать конец.
      - Дело не хитрое, гляди...
      Посмотрел Михаила, надел также на пальцы, тотчас перенял, сделал конец.
      Показал ему Семен, как наваривать. Также сразу понял Михайла. Показал хозяин и как всучить щетинку и как тачать, и тоже сразу понял Михайла.
      Какую ни покажет ему работу Семен, все сразу поймет, и с третьего дня стал работать, как будто век шил. Работает без разгиба, ест мало; перемежится работа - молчит и все вверх глядит. На улицу не ходит, не говорит лишнего, не шутит, не смеется.
      Только и видели раз, как он улыбнулся в первый вечер, когда ему баба ужинать собрала.
      VI
      День ко дню, неделя к неделе, вскружился и год. Живет Михайла по-прежнему у Семена, работает. И прошла про Семенова работника слава, что никто так чисто и крепко сапог не сошьет, как Семенов работник Михайла, и стали из округи к Семену за сапогами ездить, и стал у Семена достаток прибавляться.
      Сидят раз по зиме Семен с Михайлой, работают, подъезжает к избе тройкой с колокольцами возок. Поглядели в окно: остановился возок против избы, соскочил молодец с облучка, отворил дверцу. Вылезает из возка в шубе барин. Вышел из возка, пошел к Семенову дому, вошел на крыльцо. Выскочила Матрена, распахнула дверь настежь. Нагнулся барин, вошел в избу, выпрямился, чуть головой до потолка не достал, весь угол захватил.
      Встал Семен, поклонился и дивуется на барина. И не видывал он людей таких. Сам Семен поджарый и Михайла худощавый, а Матрена и вовсе как щепка сухая, а этот - как с другого света человек: морда красная, налитая, шея как у быка, весь как из чугуна вылит.
      Отдулся барин, снял шубу, сел на лавку и говорит:
      - Кто хозяин сапожник?
      Вышел Семен, говорит:
      - Я, ваше степенство.
      Крикнул барин на своего малого:
      - Эй, Федька, подай сюда товар.
      Вбежал малый, внес узелок. Взял барин узел, положил на стол.
      - Развяжи, - говорит.
      Развязал малый. Ткнул барин пальцем товар сапожный и говорит Семену:
      - Ну, слушай же ты, сапожник. Видишь товар?
      - Вижу, - говорит, - ваше благородие.
      - Да ты понимаешь ли, какой это товар?.
      Пощупал Семен товар, говорит:
      - Товар хороший.
      - То-то хороший! Ты, дурак, еще не видал товару такого. Товар немецкий, двадцать рублей плачен.
      Заробел Семен, говорит:
      - Где же нам видать.
      - Ну, то-то. Можешь ты из этого товара на мою ногу сапоги сшить?
      - Можно, ваше степенство.
      Закричал на него барин:
      - То-то "можно". Ты понимай, ты на кого шьешь, из какого товару. Такие сапоги мне сшей, чтобы год носились, не кривились, не поролись. Можешь берись, режь товар, а не можешь - и не берись и не режь товару. Я тебе наперед говорю: распорются, скривятся сапоги раньше году, я тебя в острог засажу; не скривятся, не распорются до году, я за работу десять рублей отдам.
      Заробел Семен и не знает, что сказать. Оглянулся на Михайлу. Толканул его локтем и шепчет:
      - Брать, что ли?
      Кивнул головой Михаила: "Бери, мол, работу".
      Послушался Семен Михаилу, взялся такие са 1000 поги сшить, чтобы год не кривились, не поролись.
      Крикнул барин малого, велел снять сапог с левой ноги, вытянул ногу.
      - Снимай мерку!
      Сшил Семен бумажку в десять вершков, загладил, стал на коленки, руку об фартук обтер хорошенько, чтобы барский чулок не попачкать, и стал мерить. Обмерил Семен подошву, обмерил в подъеме; стал икру мерить, не сошлась бумажка. Ножища в икре как бревно толстая.
      - Смотри, в голенище не обузь.
      Стал Семен еще бумажку нашивать. Сидит барин, пошевеливает перстами в чулке, народ в избе оглядывает. Увидал Михайлу.
      - Это кто ж, - говорит, - у тебя?
      - А это самый мой мастер, он и шить будет.
      - Смотри же, - говорит барин на Михайлу, - помни, так сшей, чтобы год проносились.
      Оглянулся и Семен на Михайлу; видит - Михайла на барина и не глядит, а уставился в угол за барином, точно вглядывается в кого. Глядел, глядел Михаила и вдруг улыбнулся и просветлел весь.
      - Ты что, дурак, зубы скалишь? Ты лучше смотри, чтобы к сроку готовы были.
      И говорит Михайла:
      - Как раз поспеют, когда надо.
      - То-то.
      Надел барин сапог, шубу, запахнулся и пошел к двери. Да забыл нагнуться, стукнулся в притолоку головой. Разругался барин, потер себе голову, сел в возок и уехал.
      Отъехал барин, Семен и говорит:
      - Ну уж кремняст. Этого долбней не убьешь. Косяк головой высадил, а ему горя мало.
      А Матрена говорит:
      - С житья такого как им гладким не быть. Этакого заклепа и смерть не возьмет.
      VII
      И говорит Семен Михайле:
      - Взять-то взяли работу, да как бы нам беды не нажить. Товар дорогой, а барин сердитый. Как бы не ошибиться. Ну-ка ты, у тебя и глаза повострее, да и в руках-то больше моего сноровки стало, на-ка мерку. Крои товар, а я головки дошивать буду.
      Не ослушался Михайла, вяял товар барский, разостлал на столе, сложил вдвое, взял нож и начал кроить.
      Подошла Матрена, глядит, как Михайла кроит, и дивится, что такое Михайла делает. Привыкла уж и Матрена к сапожному делу, глядит и видит, что Михайла не по-сапожному товар кроит, а на круглые вырезает.
      Хотела сказать Матрена, да думает себе: "Должно, не поняла я, как сапоги барину шить; должно, Михайла лучше знает, не стану мешаться".
      Скроил Михаила пару, взял конец и стал сшивать не по-сапожному, в два конца, а одним концом, как босовики шьют.
      Подивилась и на это Матрена, да тоже мешаться не стала. А Михайла все шьет. Стали полудновать, поднялся Семен, смотрит - у Михайлы из барского товару босовики сшиты.
      Ахнул Семен. "Как это, думает, Михайла год целый жил, не ошибался ни в чем, а теперь беду такую наделал? Барин сапоги вытяжные на ранту заказывал, а он босовики сшил без подошвы, товар испортил. Как я теперь разделаюсь с барином? Товару такого не найдешь".
      И говорит он Михайле:
      - Ты что же это, - говорит, - милая голова, наделал? Зарезал ты меня! Ведь барин сапоги заказывал, а ты что сшил?
      Только начал он выговаривать Михайле - грох в кольцо у двери, стучится кто-то. Глянули в окно: верхом кто-то приехал, лошадь привязывает. Отперли: входит тот самый малый от барина.
      - Здорово!
      - Здорово. Чего надо?
      - Да вот барыня прислала об сапогах.
      - Что об сапогах?
      - Да что об сапогах! сапог не нужно барину. Приказал долго жить барин,
      - Что ты!
      - От вас до дома не доехал, в возке и помер. Подъехала повозка к дому, вышли высаживать, а он как куль завалился, уж и закоченел, мертвый лежит, насилу из возка выпростали. Барыня и прислала, говорит: "Скажи ты сапожнику, что был 1000 , мол, у вас барин, сапоги заказывал и товар оставил, так скажи: сапог не нужно, а чтобы босовики на мертвого поскорее из товару сшил. Да дождись, пока сошьют, и с собой босовики привези". Вот и приехал.
      Взял Михайла со стола обрезки товара, свернул трубкой, взял и босовики готовые, щелкнул друг об друга, обтер фартуком и подал малому. Взял малый босовики.
      - Прощайте, хозяева! Час добрый!
      VIII
      Прошел и еще год, и два, и живет Михайла уже шестой год у Семена. Живет по-прежнему. Никуда не ходит, лишнего не говорит и во все время только два раза улыбнулся: один раз, когда баба ему ужинать собрала, другой раз на барина. Не нарадуется Семен на своего работника. И не спрашивает его больше, откуда он; только одного боится, чтоб не ушел от него Михайла.
      Сидят раз дома. Хозяйка в печь чугуны ставит, а ребята по лавкам бегают, в окна глядят. Семен тачает у одного окна, а Михайла у другого каблук набивает.
      Подбежал мальчик по лавке к Михайле, оперся ему на плечо и глядит в окно.
      - Дядя Михайла, глянь-ка, купчиха с девочками, никак, к нам идет. А девочка одна хромая.
      Только сказал это мальчик, Михайла бросил работу, повернулся к окну, глядит на улицу.
      И удивился Семен. То никогда не глядит на улицу Михайла, а теперь припал к окну, глядит на что-то. Поглядел и Семен в окно; видит - вправду идет женщина к его двору, одета чисто, ведет за ручки двух девочек в шубках, в платочках в ковровых. Девочки одна в одну, разузнать нельзя. Только у одной левая ножка попорчена - идет, припадает.
      Взошла женщина на крыльцо, в сени, ощупала дверь, потянула за скобу отворила. Пропустила вперед себя двух девочек и вошла в избу.
      - Здорово, хозяева!
      - Просим милости. Что надо?
      Села женщина к столу. Прижались ей девочки в колени, людей чудятся.
      - Да вот девочкам на весну кожаные башмачки сшить.
      - Что же, можно. Не шивали мы маленьких таких, да все можно. Можно рантовые, можно выворотные на холсте. Вот Михайла у меня мастер.
      Оглянулся Семен на Михайлу и видит: Михайла работу бросил, сидит, глаз не сводит с девочек.
      И подивился Семен на Михайлу. Правда, хороши, думает, девочки: черноглазенькие, пухленькие, румяненькие, и шубки и платочки на них хорошие, а все не поймет Семен, что он так приглядывается на них, точно знакомые они ему.
      Подивился Семен и стал с женщиной толковать - рядиться. Порядился, сложил мерку. Подняла себе женщина на колени хроменькую и говорит:
      - Вот с этой две мерки сними; на кривенькую ножку один башмачок сшей, а на пряменькую три. У них ножки одинакие, одна в одну. Двойни они.
      Снял Семен мерку и говорит на хроменькую:
      - С чего же это с ней сталось? Девочка такая хорошая. Сроду, что ли?
      - Нет, мать задавила.
      Вступилась Матрена, хочется ей узнать, чья такая женщина и чьи дети, и говорит:
      - А ты разве им не мать будешь?
      - Я не мать им и не родня, хозяюшка, чужие вовсе - приемыши.
      - Не свои дети, а как жалеешь их!
      - Как мне их не жалеть, я их обеих своею грудью выкормила. Свое было детище, да бог прибрал, его так не жалела, как их жалею.
      - Да чьи же они?
      IX
      Разговорилась женщина и стала рассказывать. - Годов шесть, - говорит, тому дело было, в одну неделю обмерли сиротки эти: отца во вторник похоронили, а мать в пятницу померла. Остались обморушки эти от отца трех деньков, а мать и дня не прожила. Я в эту пору с мужем в крестьянстве жила. Соседи были, двор об двор жили. Отец их мужик одинокий был, в роще работал. Да уронили дерево как-то на него, его поперек прихватило, все нутро выдавило. Только довезли, он и отдал богу душу, а баба его в ту же 1000 неделю и роди двойню, вот этих девочек. Бедность, одиночество, одна баба была, - ни старухи, ни девчонки. Одна родила, одна и померла.
      Пошла я наутро проведать соседку, прихожу в избу, а она, сердечная, уж и застыла. Да как помирала, завалилась на девочку. Вот эту задавила - ножку вывернула. Собрался народ - обмыли, спрятали, гроб сделали, похоронили. Всё добрые люди. Остались девчонки одни. Куда их деть? А я из баб одна с ребенком была. Первенького мальчика восьмую неделю кормила. Взяла я их до времени к себе. Собрались мужики, думали, думали, куда их деть, и говорят мне: "Ты, Марья, подержи покамест девчонок у себя, а мы, дай срок, их обдумаем". А я разок покормила грудью пряменькую, а эту раздавленную и кормить не стала: не чаяла ей живой быть. Да думаю себе, за что ангельская душка млеет? Жалко стало и ту. Стала кормить, да так-то одного своего да этих двух - троих грудью и выкормила! Молода была, сила была, да и пища хорошая. И молока столько бог дал в грудях было, что зальются, бывало. Двоих кормлю, бывало, а третья ждет. Отвалится одна, третью возьму. Да так-то бог привел, что этих выкормила, а своего по второму годочку схоронила. И больше бог и детей не дал. А достаток прибавляться стал. Вот теперь живем здесь на мельнице у купца. Жалованье большое, жизнь хорошая. А детей нет. И как бы мне жить одной, кабы не девчонки эти! Как же мне их не любить! Только у меня и воску в свечке, что они!
      Прижала к себе женщина одною рукой девочку хроменькую, а другою рукой стала со щек слезы стирать.
      И вздохнула Матрена и говорит:
      - Видно, пословица не мимо молвится: без отца, матери проживут, а без бога не проживут.
      Поговорили они так промеж себя, поднялась женщина идти; проводили ее хозяева, оглянулись на Михайлу. А он сидит, сложивши руки на коленках, глядит вверх, улыбается.
      Х
      Подошел к нему Семен: что, говорит, ты, Михайла! Встал Михайла с лавки, положил работу, снял фартук, поклонился хозяину с хозяйкой и говорит:
      - Простите, хозяева. Меня бог простил. Простите и вы.
      И видят хозяева, что от Михайлы свет идет. И встал Семен, поклонился Михайле и сказал ему:
      - Вижу я, Михайла, что ты не простой человек, и не могу я тебя держать, и не могу я тебя спрашивать. Скажи мне только одно: отчего, когда я нашел тебя и привел в дом, ты был пасмурен, и когда баба подала тебе ужинать, ты улыбнулся на нее и с тех пор стал светлее? Потом, когда барин заказывал сапоги, ты улыбнулся в другой раз и с тех пор стал еще светлее? И теперь, когда женщина приводила девочек, ты улыбнулся в третий раз и весь просветлел. Скажи мне, Михайла, отчего такой свет от тебя и отчего ты улыбнулся три раза?
      И сказал Михайла:
      - Оттого свет от меня, что я был наказан, а теперь бог простил меня. А улыбнулся я три раза оттого, что мне надо было узнать три слова божии. И я узнал слова божьи; одно слово я узнал, когда твоя жена пожалела меня, и оттого я в первый раз улыбнулся. Другое слово я узнал, когда богач заказывал сапоги, и я в другой раз улыбнулся; и теперь, когда я увидал девочек, я узнал последнее, третье слово, и я улыбнулся в третий раз.
      И сказал Семен:
      - Скажи мне, Михайла, за что бог наказал тебя и какие те слова бога, чтобы мне знать.
      И сказал Михайла:
      - Наказал меня бог за то, что я ослушался его. Я был ангел на небе и ослушался бога. Был я ангел на небе, и послал меня господь вынуть из женщины душу. Слетел я на землю, вижу: лежит одна жена - больна, родила двойню, двух девочек. Копошатся девочки подле матери, и не может их мать к грудям взять. Увидала меня жена, поняла, что бог меня по душу послал, заплакала и говорит: "Ангел божий! мужа моего только схоронили, деревом в лесу убило. Нет у меня ни сестры, ни тетки, ни бабки, некому моих сирот взрастить. Не бери ты мою душеньку, дай мне самой детей вспоить, вскормить, на ноги поставить! Н 1000 ельзя детям без отца, без матери прожить!" И послушал я матери, приложил одну девочку к груди, подал другую матери в руки и поднялся к господу на небо. Прилетел к господу и говорю: "Не мог я из родильницы души вынуть. Отца деревом убило, мать родила двойню и молит не брать из нее души, говорит: "Дай мне детей вспоить, вскормить, на ноги поставить. Нельзя детям без отца, без матери прожить". Не вынул я из родильницы душу". И сказал господь: "Поди вынь из родильницы душу и узнаешь три слова: узнаешь, что есть в людях, и чего не дано людям, и чем люди живы. Когда узнаешь, вернешься на небо". Полетел я назад на землю и вынул из родильницы душу.
      Отпали младенцы от грудей. Завалилось на кровати мертвое тело, придавило одну девочку, вывернуло ей ножку. Поднялся я над селом, хотел отнести душу богу, подхватил меня ветер, повисли у меня крылья, отвалились, и пошла душа одна к богу, а я упал у дороги на землю.