Николушку отправили в лес – проветриться. Узнав о том, что мужики собираются тетушку сжечь, он раскричался, вооружился дробовым ружьем, наведя этим великого страху на всех девчонок на кухне, и тетушке стоило больших трудов его уговорить – отказаться от расправы с мужиками. Ружье она отобрала и сказала:

– Вот бы в самом деле съездил, друг мой, осмотрел наши владения. Лес посмотри: Африкан Ильич уверяет, что через пятьдесят лет этот лес будет золотым дном.

Николушке подали к крыльцу тележку, дребезжащую так, будто она была и кузницей в то же время. Тетушка проводила его до ворот:

– Ступай, ступай, батюшка, просвежись…

Околица оказалась закрытой. Николушка долго кричал, чтобы ему отворили. Наконец из соломенного шалаша вышел согнутый ветхий старичок, снял шапку и глядел на проезжего.

– Эй, дед, отворяй! – сердито закричал Николушка.

– Сейчас, сейчас отворю, – старичок неторопливо снял лыковую петлю и отворил заскрипевшую на разные голоса околицу. – Откудова ты, милый?..

Николушка, не ответив, ударил вожжами и покатил под горку, и долго вслед ему глядел старичок, – плохо видел, а слышать – давно уже не слышал…

Лес, про который говорил Африкан Ильич, действительно был когда-то, при дедах Туреневых, могучим, мачтовым бором. С осени отборные мачты перекручивались у комля проволокой, чтобы дерево набухало смолой, делалось крепкое, как железо, – янтарное, и в январе их рубили. Но теперь Николушка, поминутно вывертывая вожжу из-под репицы ленивой лошаденки, мотающей головой на слепней, увидал лишь тощую сосновую поросль да чахлый, вдоль овражка, орешник, общипанный крестьянскими лошадьми, которые при виде едущего запрыгали на спутанных ногах подальше от дороги.

– Эй, молодой человек, где здесь туреневский лес? – спросил Николушка у подпаска – мальчика, сидевшего, подпершись на пне…

– Чего?

– Лес, я у тебя спрашиваю, где, дурак… Наш лес…

– А вот он лес, – сказал мальчик, сдвигая шапку на нос.

Николушка дернул плечами, доехал до того места, где лесок был погуще, замотал вожжи за облучок и, с трудом вылезши из тележки, пошел по мягкой похрустывающей хвое – лесному ковру. Кругом были пни, да корявые стволы, да поросль, шумел печально ветер над головой, по синему небу плыли облака. Николушка в тоске перелез через овраг, заросший папоротником, и лег на пригорке, закинув под затылок руки…

Ах, навсегда ушли хорошие времена – бессонные ночи, огни проспектов, снег, запах духов и меха, наслаждение тончайшего белья и скользящей шелком черной одежды… Настежь распахнутые привычно испуганным швейцаром хрустальные двери в ресторанный зал, где сразу все нервы натягивает музыка и играет на них пьяными пальцами… Огни люстр, сверкающие камни, теплая прелесть женских плеч… Запотевшее ведро и золотое горлышко, покрытое снежной салфеткой… Пьянящий гул голосов… И в дымной мгле исписанного алмазами зеркала – красные фраки, летящие смычки, цветы и темные, как мрак души, встревоженной музыкой, черным кофе и сумасшедшим желанием, – глаза женщины…

Николушка зажмурился, замотал головой – и сел в траве; кругом – пни, чахлые елочки, шумит хвоя над головой… Уныл был туреневский лес… Господи, господи, и здесь – коротать дни!..

Николушка перевернулся на живот и грыз травинку. Скверная вещь уединение, да еще – в лесу, в жаркий полдень… Воспоминания прошлого лезла Николушке в голову, – вспоминались минуточки, от которых вся кровь закипала… Взять бы такую минуточку и туда, – в сумасшедшие зрачки глаз, в шорох шелковых юбок, в темноту женского благоухания, – вниз головой, навек… Перед самым лицом Николушки в траву упала с дерева шишка… Он раскусил травинку и усмехнулся: «Тетушка Анна Михайловна в бумазейной кофте, со своими мышами и религиозными вопросами… Африкан Ильич, храпящий на весь дом после обеда… Комнаты, заваленные пшеницей, книги, съеденные мышами… Настенька, знакомая до последнего родимого пятнышка… Бррр! Будни… Поди воспрянь, работай!.. Ни один человек не воспрянет в такой обстановочке… Болото!..» Совсем близко, за елью, хрустнул сучок. Николушка поспешно обернулся и сквозь ветки увидел розовое платье Раечки… Край этой ситцевой юбочки словно махнул ему из безнадежной мглы… Николушка вскочил, одернул поддевку и подошел к Раисе, – она спиной к нему, нагнувшись, шарила рукой во мху. Он тихо позвал ее. Она выпрямилась, взглянула, ахнула и уронила из рук гриб…

– Вот, приехал посмотреть на наше запустение, – сказал Николушка, – а вы что делаете?..

– Грибы ищу, – ответила Раечка, словно с перепугу, тяжело дыша, – вот набрала грибов, все белые, борошии…

– Хорошие грибы… Значит, вы любите грибы?.!

– Еще бы…

– А я городской житель… Не умею их собирать, наберу еще поганок…

Раечка вепьниула, залилась румянцем и засмеялась, немного закинув голову, открыв ровные зубки… Николушка едва мог отвести взгляд от ее нежного горла.

– Пойдемте уж вместе, – сказал он, – как-нибудь помогу вам…

– Ах нет, Николай Михайлович, это для вас совсем не подходящее занятие.

– Почему же для вас подходящее, а для меня вдруг не подходящее?..

– Ну, вы такой – столичный, – сказала Раечка, перекинула с груди на спину косу и пошла…

Николушка шел рядом с ней, нахмурясь, горько сжав рот…

– Ах, Раиса, вы напомнили мне о самом больном, – сказал он после некоторого молчания, – лучше не будем говорить обо мне… Эх, все равно, туда и дорога, – он на ходу сломал сухую ветку, разломал ее и отшвырнул, – моя жизнь кончена…

Раиса быстро нагнулась, взяла грибок и сунула его в корзиночку под кленовые листья…

– Люди слишком много мне нанесли зла, – растоптали в моей душе все святое… Что ж – буду жить здесь, забытый, никому не нужный… И жить-то мне осталось недолго с моей печенью… Пусть!.. Да иногда – гляжу вот так – и жалко, – почему я не крестьянин, здоровый, беззаботный, с топором в руках, – рублю огромные сосны, летят щепки…

– Перестаньте, Николай Михайлович, – чуть слышно проговорила Раечка, и он увидел, что глаза ее зажмурены и ресницы – мокрые…

– Раиса, Рая, девушка моя, – крикнул он пылким, самого его удивившим голосом, – вам жаль меня?.. Сердце мое родное!.. – И схватил ее за дрожащие, холодные, маленькие руки. – Да? Да?.. О, помогите мне…

– Чем же я могу помочь, я такая глупая, Николай Михайлович…

– Любите меня!

Эти слова вырвались у Николушки в неудержимом порыве, сами собой. Раиса до того растерялась, что бросила лукошко с грибами, раскрыла ротик, слезы на ее синих глазах сразу высохли…

– Любите меня, – повторил Николушка и, опустившись на колени, обхватил Раису, поднял к ней взволнованное лицо. – Вы можете спасти меня… Вы спасете меня… С первой минуты, как только вы вошли – светлая, невинная, вся розовая, – я понял – сойду с ума… Или – вы, или – смерть…

Часа два спустя Николушка бегал по темному коридору и, растворяя двери, кричал в пустые комнаты:

– Тетя… Тетя же… Анна Михайловна, где вы?..

– Кто тебя, батюшка, укусил? – проговорила, наконец, тетушка, высовываясь из дверей угловой, сундучной комнаты…

– Мне необходимо с вами говорить…

– Господи, помилуй… Да на тебе лица нет! Решительным шагом Николушка вошел в сундучную, полутемную комнату, где пахло мехом, нафталином и мышами, не снимая шапки, сел на сундук и ненавидящими глазами уставился на Настю, которая стояла у окна, у кресла, где они разговаривали с тетушкой…

– Уйди, Настя, – проговорил Николушка и вдруг бешено топнул ногой, – уходи, тебе говорят…

– Ты белены, что ли, объелся, дружочек? – спросила Настенька, внимательно следя за его взглядом.

Николушка вскочил, но сел опять. Анна Михайловна с недоумением поворачивала голову то к Николушке, то к Насте.

– Если эта женщина не уйдет, я за себя не ручаюсь, – сказал он, глотая слюну.

Настя поджала губы, спрятала руки под косынку и вышла…

– Анна Михайловна, – заговорил Николушка, обхватив руками голову, – тетушка… Вы хотите, чтобы я стал человеком… Вы хотите, чтобы я стал молод, здоров, честно зарабатывал деньги… Но, покуда около меня эта женщина, я – труп… Она тащит меня в бездну… Она, она виновата в моем позоре…

– Подожди, Николай, – перебила тетушка дрогнувшим от страха голосом, – говори по-человечески… у меня голова кружится… Что случилось?

– Тетушка, я женюсь на Раисе!..

В тетушкиной спальне пахло валерьяной. Анна Михайловна сидела в кресле, повесив нос, голова ее была обмотана компрессом. Около нее – Африкан Ильич, помалкивая, вздыхал и курил. Изредка вздыхала и тетушка.

Было после обеда, то время, когда по усадьбам и деревням дремлют куры и собаки, похрапывают люди в тени забора, в сараях, в каретниках; мальчуган какой-нибудь сидит на куче золы, в завязанной узлом на спине рубашонке, и сладко зевает, держа в грязном кулаке заморенного воробья; а где-нибудь в избе молодайка, на сносях, поет однообразно, – перед ней чашка с теплым квасом, по столу ходят мухи, тошно пахнет луком, сквозь засиженное окно виден все тот же амбар и желтый выгон… Сосет под сердцем у молодайки, негромко растягивает она слова песни, под окном слушает ее свинья, отмахивая искусанным ухом надоедливых мух. Так вот и сейчас на черном крыльце пела Василиса-стряпка такую же песню. Африкан Ильич слушал, молчал и, наконец, сказал с шумным вздохом:

– Ох, баба как воет, проклятая… Не открывая глаз, тетушка кивнула.

Нелегко досталась ей вчерашняя история; Настя, подслушав у дверей Николушкино заявление, ворвалась, как зверь, в сундучную комнату. Николушка при виде ее блестевших глаз потерял присутствие духа и вдруг, обернувшись к тетушке, всхлипнул:

– Вот видите!

Тогда Настя ударила его кулаком по лицу и вцепилась в волосы. Николушка плюнул на нее, махал руками, тетушка самоотверженно проникла между враждующими – и ей попало; прибежавший Африкан Ильич оторвал Настю от Николушки и унес, и она кричала: «Я твоей шлюхе прическу поправлю». Николушка, мотаясь головой то на тетушкином плече, то на жилете Африкана Ильича, снова рассказал историю своей пропащей жизни… Его отпоили водкой. Далеко за полночь слышны были в старом дому всхлипывания, порой дикие вскрики и монотонный голос отчитывающей тетушки. В тот же вечер Машутка, несмотря на страх к привидениям, бегала под поповское окно и рассказывала потом на кухне, что поп Иван без подрясника, в подштанниках, ходил, как журавль, по горнице и все чего-то бубнил, а Раечка горько плакала, спрятав лицо в подушку.

Рано поутру тетушка пошла к попу Ивану, но он уже усаживал Раису в старенький тарантас и, холодно объяснив Анне Михайловне безнравственность ее племянника, зачмокал на мерина и уехал, вея, как флюгером, оторванной полой шляпы.

Тетушка побрела домой, оглядываясь на уезжающих, и вдруг заметила, как навстречу им из-под плотины вылез Николушка и замахал картузом. Поп Иван, привстав, хлестал лошадь. Раечка потянулась было из тележки, но, прижатая поповской рукой, закрылась платочком. От всех этих переживаний у тетушки сделалась мигрень.

Сдвигая с глаз компресс, Анна Михайловна проговорила слабым голосом:

– Грех Ждать награды от людей, друг мой, но все-таки обидно, – уж очень он неблагодарный…

– Н-да, – сказал Африкан Ильич, – племянничек ваш действительно – пенкосниматель…

– Подумайте – во всем обвиняет меня… И Настя на меня сердится, будто я его с Раисой сводила…

– Отодрать их обоих, – вот как я это понимаю…

– Ох, нет, только не это, Африкан Ильич.

– А если не драть, так что же?

– Ума не приложу… Вот как вернется батюшка, – пойдите к нему, друг мой, и скажите, что я хочу исповедоваться и в воскресенье, если допустит, приму святое причастие.

Африкан Ильич крякнул, так как был безбожником, но из уважения к тетушке не высказывал своих убеждений. Анна Михайловна опять принялась клевать носом. На черном крыльце пела Василиса все одну и ту же песню. И лучше бы не было этой песни на крещеной Руси.

Прошло два дня. В туреневском дому было спокойно, но молчаливо. За столом не засиживались, – быстро расходились по комнатам. Анна Михайловна в доброте своей думала, что Николушкин страстный порыв миновал: действительно, Николушка ходил небритый, угрюмый, опустившийся, и только по внимательным взглядам Настеньки, по кривым ее усмешечкам можно было догадываться, что с Николушкой не все обстоит благополучно…

Так и вышло. К вечеру Николушка надвинул до ушей мягкую фуражку, закурил папироску и вышел из дому. Тетушка спросила – «ты куда?» Он пожал плечами – «так, никуда» – и пошел через плотину на мельницу. Африкан Ильич в это время еще опочивал в сундучной комнате, и тетушку некому было вразумить, что значит – «никуда»; она не приняла даже во внимание, что не более получаса тому назад сама услала Машутку на мельницу за раками, которых мельников брат и дьячок Константин Палыч ловили бреднем в пруду.

В конце плотины, из оврага, поднималась двускатная, покрытая лишаями крыша водяной мельницы. За нею, на лугу, в тени огромных и коряжистых осокорей стояли распряженные воза. Еще подалее – вдоль низкого берега медленно двигались, по колено в воде, дьячок с рыжими развевающимися волосами и – в воде по грудь – мельников брат; тащили бредень и кричали: «Куда же глыбже-то?» – «Лезь, тебе говорят!» – «Да куда же глыбже-то?» – «Лезь, тебе говорят, антихрист»…

Николушка не спеша дошел до мельницы, спустился вниз к водосливу, где по скользким, шелковым от плесени доскам тонким слоем бежала вода; где тяжело и нехотя, все мокрое и почерневшее, в зеленых волосах, скрипя, вертелось водяное колесо; где в зеленоватой полутьме пахло сыростью и дегтем и, сотрясая весь ветхий остов мельницы, скрипели, стучали, крутились деревянные шестерни; где не раз деревенские мальчики, лавливая лягушек на тряпочку, видели сквозь щели мостков, внизу, в омуте, водяного, который сидел на самом дне, ухватив перепончатыми лапами зеленые сваи…

Николушке торопиться было некуда. Он бросил окурок в пену, под колесо, поднялся по шаткой сквозной лесенке наверх, где в луче света крутилась мучная пыль, легко порхали тяжелые жернова, сыпалась пахучая ржаная мука в сусеки, – захватил щепоть муки, растер ее между пальцами и вышел за ворота.

Здесь, на лужку, – кто в траве, кто на разбитом жернове, – сидели мужики, до света еще приехавшие с возами, с помолом. Николушка, сделав строгие глаза, приветствовал их баском: «Здорово, ребята!» Из мужиков кое-кто снял шапку; мельник Пров, старый солдат, сказал приветливо: «Садитесь, баринок», – и подвинулся, уступив на жернове место Николушке…

– Так-то оно было, – продолжал рассказывать Пров, прижимая черным пальцем золу в трубочке, – нельзя счесть – сколько он погубил нашего народу… Вышлет генерал Барятинский войск, и все это войско Шамиль погубит… Сколько наших косточек на этом Кавказе легло, – и-их, братцы мои… Шамиль упорен, а генерал Барятинский еще упорнее: нельзя, говорит, этого допустить, чтобы русский император отступился перед Шамилем.

– Досадно это ему, конечно, сделалось, – сказал один из мужиков, нагнув голову и трогая носок лаптя.

– Ну да, вроде как досадно. Собрал генерал Барятинский огромное войско, обложил Шамиля со всех сторон, – ни ему воды, ни ему пищи: забрался он на самый верх, на гору, с черкесами, и оттуда стреляет, не сдается… Наши поставили лестницы и полезли, и полезли, братцы мои, – одних убьют, другие лезут… Генерал Барятинский стоит внизу, бороду вот таким манером на обе стороны утюжит, ревет: «Не могу допустить русскому оружию позора…»

– Бывают такие задорные, – сказал тот же мужик.

– Долго ли, коротко ли, – вышли у черкесов все снаряды. Тут наши их и осилили. Взошли на гору и видят – стоят черкесы кругом, а посреди их – Шамиль сидит на камне и коран читает. Наши кричат: «Сдавайся!» И что же, брат мой, думаешь – черкесы эти садятся на коней, – сядет, завернется в бурку и прыгает в море. А с той горы ему до моря лететь восемнадцать верст… Ну, тут наши солдатики подоспели, наскочили на Шамиля, скрутили ему руки…

– Все-таки генерал своего добился, – опять сказал тот же мужик.

Николушка сидел на жернове и курил, часто моргая. Дело в том, что он давно уже заметил неподалеку, около возов – Машутку. Она стояла у телеги, подняв колено и упираясь пяткой в спицу колеса, и весело посматривала в сторону Николушки. На ней была прямая – черная кофта с желтой оторочкой, – мода сельца Туренева, – желтый платочек и красная юбочка.

– Н-да-с, – деловито нахмурившись, проговорил Николушка, – ну, прощайте, мужички. – Он лениво поднялся и пошел к возам, расставляя по-кавалерийски ноги.

Машутка глядела на него смеющимися глазами. Он, – будто только что ее увидел, – остановился, покачиваясь:

– А, ты здесь?.. Ты что тут делаешь?..

У Машутки задвигались тоненькие, точно чиркнутые угольком, брови, она приняла босую ногу с колеса и усмехнулась:

– Тетинька за раками послали, а эти черти только кричат, ни одного не поймали. – Она сейчас же затрясла головой и звонко засмеялась, махнула локтем в сторону пруда: – Дьячок не хочет в воду лезть, говорит – я лицо духовное.

Николушка обернулся в сторону широкого, синеватого к вечеру пруда. На истоптанном копытами низком берегу дьячок и мельников брат, низенький мужик, все еще ссорились, вырывая друг у друга бредень. Особенной причины для смеха в этой глупой сцене, конечно, не было. Николушка презрительно поморщился.

– А ты вот тут сидишь, – сказал он с расстановкой, – смотри – тетушка тебе задаст. Кого дожидаешься?

Смеющееся Машуткино лицо вдруг стало серьезным, рот сжался. Тенистыми от ресниц глазами она внимательно, почти сурово, взглянула на Николушку, дернула на лоб платок и пошла, осторожно ступая босыми ногами, и еще раз быстро взглянула на Николушку…

– Ах, черт возьми, – пробормотал он, втягивая особенно ставший почему-то пахучим воздух сквозь ноздри, – ах, черт!

Знакомой томительной болью завалило грудь… Стало отчетливо ясно – какая-то сила подняла его сегодня спозаранку с постели, толкала из комнаты в комнату, в коридор, на кухню, в сад и привела на мельницу…

Ноги его стали легкими, глаза – зоркими, все силы его, наливаясь сладостью и огнем, устремились к уходившей по берегу пруда девушке, – ветер отдувал ее красную юбочку, желтый платок… Давеча, когда она стояла у колеса, ее поднятое колено помутило голову Николушке, – сейчас желто-зеленая на закате трава стегала ее колени.

«Плевать на Настю, на тетку», – с божественной легкостью подумал он и пошел, – сами ноги погнались по лугу за девушкой. Она обернулась, ее чернобровое личико испуганно задрожало, она пошла быстрее, он побежал. Около гумна, у омета прошлогодней соломы, запыхавшись, он догнал ее и схватил за руку:

– Куда ты бежишь?

– Пустите, Николай Михайлович, – проговорила Машутка быстрым шепотом и выдергивала руку, но силы у нее не было.

– Слушай, Маша, я с тобой хотел поговорить, – вот о чем…

– Барин, миленький, не говорите…

– Дело в следующем… Я больше так не могу… Они меня сгноили… Я сегодня всю ночь не спал… Я на тебе женюсь, честное слово…

– Барин, миленький, увидят…

– Ничего не увидят… Ты смотри, как темно… Садись вот сюда, в солому… Какая ты прелесть… Когда ты шла по траве – ты ноги не исцарапала, а?.. Какой у тебя рот… Чего на меня уставилась, Маша, Машенька…

Совсем темными, косившими от волнения, невидящими глазами Машутка глядела на страшное, красивое, улыбающееся, оскаленное лицо Николушки, – будто издали слышала его бормотание. Чтобы не дрожал подбородок, она закусила нижнюю губу. И глядя, – все откидывалась, отстранялась.

Когда Николушка по берегу пруда бежал за Машуткой, мужики, сидевшие у мельницы, глядели им вслед и говорили:

– Ай, баринок-то в нашу кашу мешается.

– А женатый.

– Ну что Же, что женатый… Еще хуже женатый: к сладкому привыкает.

– Испортит он девчонку.

– Чья такая?

– Василисина, – сирота.

– Хорошая девчонка…

– Ишь ты, как за ней подрал.

– Ест сытно, спит крепко – чего же ему не гонять.

– Прошлым летом у нас одному такому артисту ноги переломали.

– Да и этому не мешало бы…

– К гумну заворачивает… смекалистый… Там ее, в соломе, и кончит.

– Зря все это, нехорошо…

– Да уж это совсем зря…

Двое туреневских парней, лежавшие здесь же, в траве, поднялись и, переглянувшись, побежали через плотину на деревню. Глядя им вслед, мужики говорили:

– Побьют они его…

– Ну, что же, и побьют – ничего…

– Дорого баринок за сладкое-то заплатит!..

Настя сумерничала, сидя у тусклого окна, в спальне. Узкой холодной рукой она придерживала у ворота пуховый коричневый платок – подарок тетушки, любившей все коричневое, добротное и скромное. Насте и хотелось и не хотелось спать, на душе было так же тускло, как в этом пыльном окне с едва видными очертаниями кустов, унылых строений, прикрытых покосившимися соломенными крышами, и мутно белевшего в сумерках белья на веревке.

Вошла тетушка, различимая по огоньку папиросы, села у стены на сундук и проговорила негромко:

– Огня-то не зажигаешь?

– Нет… так что-то…

– Ну, ну. – Было слышно, как тетушка сдержала зевоту. – Одна сидишь, Настя?

– Да, одна…

– То-то я смотрю – Николушки все нет и нет. Ушел, – а я думала – вернулся.

– Придет.

Снаружи к окну поднялся на лапах серый кот, внимательно поглядел через стекло в комнату, убрал одну лапу и другую и скрылся. Настя зашевелилась в кресле.

– Не люблю, когда коты в окно заглядывают… У меня подруга была кокотка, до такой степени боялась кошек, – падала в обморок…

– И Машутка еще куда-то провалилась, – быстро сказала тетушка.

– Я раньше очень хорошо жила, – после молчания проговорила Настя, – своя квартира: мебель – голубой атлас, две шубы: одна – вся в соболях, другая – норка, сверху – горностай. Бриллианты какие были. Все, подлец, пропил…

– Ах, Настенька…

– Конечно – подлец, самый последний…

– Ах, Настенька!..

– Что, Анна Михайловна?

– Думаю я, Настенька, простить бы вам ему надо…

– Ах, будто я ему не прощала… А сюда зачем приехала?.. Знаете – какие у меня поклонники были?.. Один граф на коленях круг меня ползал, дом на Сергиевской хотел подарить, купчую принес, – я его с купчей вместе за дверь выкинула, потому что он мне противный был… Прощать!.. У меня до сих пор на теле раны не заживают от его побоев, – простила… А когда он последнее мое колье в ломбард потащил, – знала я, что ни копеечки этих денег не увижу… Колье заложил и деньги мои пропил с Сонькой Еврионом, с кокоткой, моей подругой… Я ему всю морду расцарапала, – простила… Я бы на каторгу за ним пошла, только бы он меня одну любил…

Настенька оборвала, шмыгнула, стала шарить под собою в кресле носовой платок.

– Лучше вы с ним об этом-то прощении потолкуйте, Анна Михайловна… Он только о том и думает теперь, как бы мне мстить, зачем я его от девчонки, от этой Раисы, оторвала… Я теперь знаю, что у него на уме: к вашей Машутке подбирается…

– Бог знает, что вы говорите! – воскликнула тетушка и встала с сундука. – Извините меня, Настенька, но у вас разнузданное воображение… Я давно к вам приглядываюсь… Трудно, трудно с вами…

Настя всхлипнула, откинулась в глубь огромного кресла. И, странно, – лицо ее словно стало светлее, розовее. На коричневых цветках старой обивки все яснее выступал ее тонкий профиль, причудливый свет золотил ее волосы, и вот выступила вся освещенная ее голова с закрытыми глазами…

– Что это? – воскликнула тетушка. – Свет какой!

Настя открыла глаза и ахнула: на штукатуренной стене лежал багровый четырехугольник окна.

– Огонь! – крикнула она, срываясь с кресла. Тетушка молча подняла руки к голове. В дому уже хлопали дверями, слышался топот ног, испуганные голоса звали тетушку. Дверь с треском раскрылась, дунуло сквозняком, вошел Африкан Ильич.

– Пожар, – сказал он густым голосом, – гумна жгут. – Остановился у окна и глядел на зарево, заложив руки за спину, сутулый и багровый.

Настя легла на кровать, вниз лицом, в подушки. Тетушка звала в коридоре:

– Николушка? Где Николушка? Девки, девчонки, бегите, ищите молодого барина.

Зарево разгоралось. На дворе осветились бревенчатые стены служб. От кустов легли густые мерцающие тени, у ворот черными силуэтами стояли любопытные… Послышались испуганные голоса:

– Идет, идет…