Весеннее солнце, обогнув положенный путь, садилось в голую степь за длинными холмами, золотя края неба, и пыль от стада, и большие окна коровинского дома, обращенные на закат. Сходясь под карнизом двумя пологими дугами, окна, вверху из цветного стекла, опускались почти до пола, так что Аггею Коровину, сидевшему в кресле, не нужно было приподниматься, чтобы видеть поляну сада, где широко разрослись одичавшие розы, и два полукруга аллей, и старые яблони, и куртины сирени, окаймленные петуниями, ромашками, резедой.

Подперев ладонью крупное лицо, в русой бородке, с небольшими татарскими усиками вниз, подолгу молчал Аггей, держа в руке книгу, наудачу взятую из шкафов.

Торопиться было не к чему и некуда, и мысли скользили от воспоминаний к предметам, без любопытства останавливаясь, когда краснощекая скотница в подоткнутом сарафане проходила садом, громко крича:

– Сидор, а Сидор, что же ты, рыжий шут, не идешь?

Глядя на толстую бабу, Аггей думал: «Кричи, кричи, а Сидор на деревню ушел».

Потом на темнеющую поляну прибегал охотничий пес – сеттер: нюхая кусты, останавливался и кусал какую-то траву, и Аггей тоже знал, для чего сеттер ест траву, – вчера его погрызли овчарки.

Края неба зеленели, тускнели, и вечерняя звезда загорелась над последней оранжевой полосой.

Аггей вздохнул и, заложив книгу в щель кресла, подперся, поворочался и сел удобнее.

Десятый год доживал он одиноко в богатой усадьбе. И только раз, после кончины матери, пришел в душевное смятение, не выдержал тоски и сказал приказчику:

– Ильич, я бы за границу съездил…

– Воля ваша, – ответил на это Ильич.

– Так как же, Ильич, надо собираться, денег достать, да паспорт, да повидать родных…

И, так говоря, Аггей угасал, поездка казалась невероятной: жизни не хватит переделать все дела перед дальним отъездом.

«Шумно там, – думал он, – суета».

Но сегодня Аггей чувствовал небольшое беспокойство: нарочный поутру привез письмо, и до вечера Аггей держал его в кармане, не распечатывая, и улыбался иногда, думая, что если захочет – прочтет новость.

– Может быть, незнакомая девушка, – мечтал Аггей, – одинокая, как и я, хочет приехать, и мы будем сидеть вдвоем у окна.

Зажмурив глаза, старался Аггей представить лицо девушки; оно всегда было одно и то же, где-то виденное давно; но как только он начинал всматриваться, улавливать эти черты – они расплывались, и память глохла, а потом и голова разбаливалась от таких дум.

«Скоро темно станет, не прочтешь», – подумал Аггей и, сделав усилие, достал и вскрыл серый толстый конверт.

Письмо было от Степана Людмилина – товарища детства, который извещал, что вместе с сестрой заедет проездом дня через четыре.

– Людмилин, – повторил Аггей и представил худенького гимназиста, в очках, с полуоткрытым ртом, в широкополой фуражке; у фуражки был выломан герб, потому что даже самые тихие мальчишки мочили картузы водой, клали на ночь под тюфяк и выламывали буквы из герба…

«Ах, как хорошо, – думал Аггей, – вот он войдет, близорукий, ища меня глазами, и поцелует… И мы, как прежде: он внимательно станет слушать, а я расскажу всю свою жизнь, смерть мамы и одиночество, и о том, что всегда хотел полюбить; мы обнимемся и пойдем в сад. Я скажу: оставайся со мной, – милый. Конечно, он согласится. А если хочет, пусть занимается хозяйством… Маленький гимназист в куртке с ремнем… По вечерам будем пить чай на веранде».

Потом Аггей вспомнил, что Людмилин приедет не один.

– Ну зачем с сестрой: наверно, она взрослая и суетливая, будет всюду ходить, ей надо все показывать; еще, пожалуй, заведет моду – гулять…

И Аггей третий раз повернулся в кресле, шумно вздохнул…

«Через четыре дня, – подумал он, – а письмо было послано четыре дня назад».

Он, торопясь, раскрыл хрустящий листок и прочел: «Понедельник…»

«Так и есть, сегодня пятница, поезд приходит в шесть, сейчас они должны подъехать…»

Сильно взволнованный, потирая затекшее колено, вышел Аггей на балкон.

Ночь закрыла полосу заката. Возникли звуки, всегда таинственные, как будто сама темнота шевелилась в кустах, ломала ветку и меланхолично ухала вдруг далеко за прудом, где, сидя на пловучих листах, пели, надув брюшко, маленькие лягушки.

Облокотясь о балюстраду, Аггей прислушивался. Вспомнил один день, когда на мгновение упали все звуки.

Тогда посреди поляны стоял он – маленький, синеглазый мальчик – и сквозь закопченное стекло глядел на солнце.

Не было теней, красноватая темнота будто пеплом осыпала траву и деревья; на солнце надвигался черный круг. Когда остался тонкий серп, все замолкло. Колонны дома поднялись, стали серыми, и Аггей думал, что сейчас расколется беззвучно солнце…

Аггей вспоминал, слушал звуки, а когда за садом на плотине запел ямской колокольчик, тихо засмеялся…

Аггей поставил свечу на комод в прихожей и раскрыл парадные двери, вглядываясь в темноту прохладной лестницы.

Там, внизу, вносили, должно быть, чемоданы, шаркали ногами, и слышались негромкие голоса:

– Узнаешь, Надя, эту лестницу; она мне казалась гораздо больше… А вон и Аггей… Здравствуй, Аггей…

– Степан, иди же, – закричал Аггей, – я не могу посветить, свечу задувает сквозняком…

– Узнаю голос, – проговорил Степан, появляясь в крылатке, в золотом пенсне, – здравствуй. – Мягкие губы его коснулись Аггея. – А вот Надя, сестра, ты помнишь?

– Помню, помню, – торопливо бормотал Аггей и тряс им обоим руки, – пойдемте, пойдемте. И этот чемодан унеси, кучер.

– Ты все такой же торопыга, – спокойно улыбаясь, говорил Степан, и углы его губ приподнимались полукругом. – Дай нам вымыться, мы все в пыли.

Худой и маленький, он пошел по коридору, подняв голову, словно мог видеть тольке из-под пенсне.

Аггей крикнул вдогонку: «Вон направо твоя комната», – и, умиляясь, стоял около Нади, распутывавшей вуалевый шарф…

– Я тоже буду мыться, – сказала она, – ужасная пыль.

– Господи, что же я думаю, а ужин! – воскликнул Аггей. – Впрочем, я сию минуту. – И он пошел в столовую.

«А он все такой же, – думал Аггей, стоя под висячей лампой. – Я уже вижу, что обрадовался; а она ничего, – кажется, мешать нам не будет».

К столу, уставленному домашними яствами, проплыла и неслышно села за самовар Марья Ивановна – экономка.

– Марья Ивановна, – сказал Аггей, – хорош ли ужин сегодня?

– Не знаю, батюшка, так это все сразу да кувырком распорядились; что выйдет – не пеняйте, а завтра постараемся.

– Что они как долго моются?

– А барышня настоящая красавица, и сундук с платьями, вот бы… Эх… да что и говорить… Не то что уездные наши…

– Перестаньте, Марья Ивановна, всегда вы скажете глупость…

Надя вошла под руку с братом. На ней было синее платье. Оглядываясь, она сказала:

– У вас здесь все чудесное, старинное. Наверно, мебель так же стояла сто лет назад.

– Да, все старое, – сказал Аггей и, притянув вымытого одеколоном Степана, трогал волосы его и плечи, – я так рад, я совсем один живу. Нам нужно о многом переговорить…

– Ты очень гостеприимен, – говорил Степан, слегка запрокинув лицо в большой бороде каштанового цвета, – мы в Петербурге отвыкли от деревенских обычаев… И если глубже рассмотреть, то деревенская жизнь более значительна, чем городская.

– Да, да, – говорил Аггей, придвигая им блюда с едой, – ешьте же…

– Тем смешнее, что я – агроном по профессии – никогда не вижу деревни. – И, самому себе улыбаясь, Степан глядел повыше головы собеседника.

– Какой у вас костюм? – спросила Надя. – Очень вам идет…

Аггей, оглядывая огромное свое тело в расстегнутом на груди кафтане, из-под которого была видна белая рубаха, смутился, запахнулся.

– Мне кажется, что я толстый такой, неловкий.

Надя засмеялась, так же как и брат, закидывая голову на высокой шее, морща подбородок, прикрывая глаза длинными ресницами, и Аггей подумал, с тоской вглядываясь: «Где я видел ее?»

– Нам по дороге попался пьяный мужик, – говорила Надя, – большой и косматый, у пояса привязана целая куча уток; брат его спрашивает: «Как ты из такого ружья столько настрелял?» А он тряхнул головой и говорит: «Когда я, чудесный барин, выпью, что угодно могу сделать…» И попросил гривенничек за знакомство.

Надя, рассказывая, подняла руки, и, глядя на них, Аггей подумал: «Какая она театральная все-таки».

Степан сдержал зевок.

– Вот теперь я чувствую, что устал, иду спать. «Милый он, – слегка волнуясь, думал Аггей, ведя друга в спальню, – сейчас ему все расскажу». Но Степан раздевался и говорил, сладко зевая:

– Завтра возьму почву для исследования: не знаю, как у тебя, но крестьянские земли совершенно лишены фосфатов. Их нужно сдабривать жжеными костями или американским гуано. Ты бы сделал опыт.

– Хорошо, – сказал Аггей уныло, – попробую. – И сел на кровать, устало опустив руки.

– Степан, ты знаешь, я десять лет прожил один. Тяжело.

– Как же, знаю. – Степан отстегнул помочи и погладил впалую грудь. – Гуано, конечно, дороговато, но крестьяне могут пользоваться суперфосфатом. Я усиленно провожу в земстве раздачу томасова шлака.

И он залез в постель, глядя поверх головы собеседника на свои какие-то суперфосфаты, а Аггей сидел около, освещенный сбоку свечой, так что блестел кончик его крупного носа и один тоскливый глаз.

– Слушай, – сказал Аггей, – я десять лет все один и один…

Но у Степана уже закатывались глаза.

– Убийственны эти дороги ваши… Задуй свечу и не буди меня поутру.

Аггей посидел немного в темноте и пошел по коридору, опустив голову. В конце коридора была наглухо закрытая дверь в зимние сени… Остановясь перед Дверью, обитой кошмой, Аггей глядел на медные гвоздики.

– Ну, конечно, он устал, а я пристаю с глупыми речами. Все-таки раньше Степан был добрее. Или уж я одичал очень и смешон.

Тронув шляпку гвоздя, он подумал: «Вот эти гвозди зимой покрываются инеем и делаются белые, как грибы…»

Вдруг тень его на стене переместилась направо. Оглянувшись, Аггей увидел улыбающуюся Надю, со свечой в руке.

– С кем вы разговариваете? – спросила она.

– Я ни с кем, – ответил Аггей, подойдя и краснея. – Вы не спите?

– Я хотела потихоньку обойти весь дом. Здесь можно заплутаться, проблуждать всю ночь. Мне все кажется: в комнатах пахнет плесенью и старой пачулей. – Она села на подоконник открытого в сад окна. – Какой вы счастливый, Аггей Петрович.

Она вздохнула и, откинувшись, положила ногу на ногу, охватила колено…

– Резедой пахнет, слышите? Сыростью и резедой. Аггей, глядя на ее колено и голые до локтей руки, не замечал улыбки, растягивавшей полный его рот…

– Я вспоминаю, – продолжала Надя, – у вас в комнате стояла игрушечная изба с печкой и лавками, как настоящая, туда можно было заходить…

– Да, отец велел ее построить на елку…

– Мы ехали к вам на елку в возке. Я все время почему-то боялась огнедышащих гор, – начиталась, или Степан меня напугал: они представлялись вроде кучи песку, но очень страшными. Я помню комнату, где проснулась: на стене висело оружие и меч в три раза больше меня, а в углу стоял человек, одетый в латы; я все думала, что он поднимет руку и кивнет мне пальцем.

– Хотите, я покажу эту комнату, – сказал Аггей, глядя в глаза, – она наверху; но все покрыто пылью и паутиной…

Надя тоже молча и внимательно глядела ему в глаза. Аггей больше не улыбался. Надя сказала:

– Я иду спать. Устала. Покойной ночи, – и, прощаясь, пожала руку спокойно и крепко маленькой своей рукой.

Войдя к себе в спальню, Аггей лег не раздеваясь на постель и платком стал вытирать нос и сморкаться.

– Как глупо, – сказал он, – и не с чего; просто не нужно было им приезжать.

Утром Аггей долго ждал пробуждения гостей и, не дождавшись, побрел на речку. На тропинке попался садовник Сидор. Аггей сказал ему:

– Идем купаться.

Сидор ухмыльнулся в ярко-рыжую бороду и пошел за барином, немного отставая. Вялым голосом Аггей говорил:

– Надо бы купальню построить вон у той ветлы, я давно тебе толкую, Сидор.

– Отчего же, можно построить, – отвечал Сидор с полной готовностью, хотя такой разговор начинался каждую весну.

– Построим ее в виде портика и окрасим в белое… Вот ко мне гости приехали и купались бы…

Раздевшись, Аггей долго сидел на траве, глядя, как около корней ивы плавают пиявки.

Сидор мылил лицо и бороду, приговаривая:

– С мыльцем-то чище.

Аггей представлял белую купальню, отраженную в воде, себя в этой купальне, сидящего на скамейке, и Надю: она будто бы пальцами пробовала воду и, улыбаясь, вся залитая солнцем, начала снимать башмачки.

– Ах, боже мой, как же это так! – испуганно воскликнул Аггей. Подошел к берегу и плюхнулся в воду и, почувствовав свежесть, поплыл, громко фыркая. Из камыша выбежал гуськом выводок домашних утят, утка, крякая, вытягивала шею, пугала Аггея, и он вдруг обрадовался и солнцу, и реке, и свежести.

– Чай, гости мои давно встали, – говорил Аггей, одеваясь. – Сидор, ты возьми простыню, а я побегу.

На веранде за чайным столом сидел Степан в белом пиджаке; когда Аггей подошел, он сказал, щурясь:

– От тебя рекой пахнет… Знаешь, Надя и сейчас бы спала, если бы я не разбудил…

Аггей от неизвестной причины засмеялся, покраснел и вдруг, к удивлению экономки, потрепал ее за чепец:

– Сегодня вы, Марья Ивановна, просто красавица. Марья Ивановна только ахнула. Степан, не спеша намазывая масло, сказал:

– Этим липам, должно быть, больше ста лет. Вообще – сад хорош.

– Я на тебя обиделся вчера, – ответил Аггей весело, – хотел поговорить откровенно, а ты заснул…

И он радостно вздрогнул: из дому донеслись быстрые шаги и голос Нади.

Она вошла в холщовом платье, коротком и ловком, каштановые волосы ее были причесаны просто и тоже так ловко, что Аггею показалась точно чем-то священным эта ловкость, и захотелось вытянуться самому в кресле, стать вдвое худее.

Надя вдруг спросила:

– Как вы спали, Аггей Петрович?

Он даже открыл немного рот. Она спросила просто, из учтивости, и продолжала пить чай маленькими глотками и забыла, конечно, про вопрос, но Аггей видел, что угол глаза у нее был лукавый.

С боков веранды по натянутым бечевкам вились темно-зеленые ипомеи, цветущие утром, пока их лиловых колокольчиков не коснется солнце. Аггей оторвал плеть и подал с поклоном Наде, чтобы она украсила ею платье.

– Так на портрете моя бабушка, когда была девицей, – проговорил он, густо краснея.

Надя посмотрела внимательно, взяла цветы, взглянула на брата, поднялась и плечом задела ветку акаций, осыпавшую ее крупными каплями росы.

– Мы идем гулять, – сказала она, – покажите мне сад и речку. Степан, иди же!