В лес бы уйти, там хоть на голове ходи – никто слова не скажет…
Подумали об этом Иван да Косичка да в темный лес и удрали.
Бегают, на деревья лазают, кувыркаются в траве, – никогда визга такого в лесу не было слышно.
К полудню ребятишки угомонились, устали, захотели есть.
– Поесть бы, – захныкала Косичка.
Иван начал живот чесать – догадывается.
– Мы гриб найдем и съедим, – сказал Иван. – Пойдем, не хнычь.
Нашли они под дубом боровика и только сорвать его нацелились, Косичка зашептала:
– А может, грибу больно, если его есть?
Иван стал думать. И спрашивает:
– Боровик, а боровик, тебе больно, если тебя есть?
Отвечает боровик хрипучим голосом:
– Больно.
Пошли Иван да Косичка под березу, где рос подберезовик, и спрашивают у него:
– А тебе, подберезовик, если тебя есть, больно?
– Ужасно больно, – отвечает подберезовик.
Спросили Иван да Косичка под осиной подосинника, под сосной – белого, на лугу – рыжика, груздя сухого да груздя мокрого, синявку-малявку, опенку тощую, масленника, лисичку и сыроежку.
– Больно, больно, – пищат грибы.
А груздь мокрый даже губами зашлепал:
– Што вы ко мне приштали, ну ваш к лешему…
– Ну, – говорит Иван, – у меня живот подвело.
А Косичка дала реву. Вдруг из-под прелых листьев вылезает красный гриб, словно мукой сладкой обсыпан – плотный, красивый.
Ахнули Иван да Косичка:
– Миленький гриб, можно тебя съесть?
– Можно, детки, можно, с удовольствием, – приятным голосом отвечает им красный гриб, так сам в рот и лезет.
Присели над ним Иван да Косичка и только разинули рты, – вдруг откуда ни возьмись налетают грибы: боровик и подберезовик, подосинник и белый, опенка тощая и синявка-малявка, мокрый груздь да груздь сухой, масленник, лисички и сыроежки, и давай красного гриба колотить-колошматить:
– Ах ты, яд, Мухомор, чтобы тебе лопнуть, ребятишек травить удумал…
С Мухомора только мука летит.
– Посмеяться я хотел, – вопит Мухомор…
– Мы тебе посмеемся! – кричат грибы и так навалились, что осталось от Мухомора мокрое место – лопнул.
И где мокро осталось, там даже трава завяла с мухоморьего яда…
– Ну, теперь, ребятишки, раскройте рты по-настоящему, – сказали грибы.
И все грибы до единого к Ивану да Косичке, один за другим, скок в рот – и проглотились.
Наелись до отвалу Иван да Косичка и тут же заснули.
А к вечеру прибежал заяц и повел ребятишек домой. Увидела мамка Ивана да Косичку, обрадовалась, всего по одному шлепку отпустила, да и то любя, а зайцу дала капустный лист:
– Ешь, барабанщик!
Братца звали Иван, а сестрицу – Косичка. Мамка была у них сердитая: посадит на лавку и велит молчать. Сидеть скучно, мухи кусаются или Косичка щипнет – и пошла возня, а мамка рубашонку задернет да – шлеп…
В лес бы уйти, там хоть на голове ходи – никто слова не скажет…
Подумали об этом Иван да Косичка да в темный лес и удрали.
Бегают, на деревья лазают, кувыркаются в траве, – никогда визга такого в лесу не было слышно.
К полудню ребятишки угомонились, устали, захотели есть.
– Поесть бы, – захныкала Косичка.
Иван начал живот чесать – догадывается.
– Мы гриб найдем и съедим, – сказал Иван. – Пойдем, не хнычь.
Нашли они под дубом боровика и только сорвать его нацелились, Косичка зашептала:
– А может, грибу больно, если его есть?
Иван стал думать. И спрашивает:
– Боровик, а боровик, тебе больно, если тебя есть?
Отвечает боровик хрипучим голосом:
– Больно.
Пошли Иван да Косичка под березу, где рос подберезовик, и спрашивают у него:
– А тебе, подберезовик, если тебя есть, больно?
– Ужасно больно, – отвечает подберезовик.
Спросили Иван да Косичка под осиной подосинника, под сосной – белого, на лугу – рыжика, груздя сухого да груздя мокрого, синявку-малявку, опенку тощую, масленника, лисичку и сыроежку.
– Больно, больно, – пищат грибы.
А груздь мокрый даже губами зашлепал:
– Што вы ко мне приштали, ну ваш к лешему…
– Ну, – говорит Иван, – у меня живот подвело.
А Косичка дала реву. Вдруг из-под прелых листьев вылезает красный гриб, словно мукой сладкой обсыпан – плотный, красивый.
Ахнули Иван да Косичка:
– Миленький гриб, можно тебя съесть?
– Можно, детки, можно, с удовольствием, – приятным голосом отвечает им красный гриб, так сам в рот и лезет.
Присели над ним Иван да Косичка и только разинули рты, – вдруг откуда ни возьмись налетают грибы: боровик и подберезовик, подосинник и белый, опенка тощая и синявка-малявка, мокрый груздь да груздь сухой, масленник, лисички и сыроежки, и давай красного гриба колотить-колошматить:
– Ах ты, яд, Мухомор, чтобы тебе лопнуть, ребятишек травить удумал…
С Мухомора только мука летит.
– Посмеяться я хотел, – вопит Мухомор…
– Мы тебе посмеемся! – кричат грибы и так навалились, что осталось от Мухомора мокрое место – лопнул.
И где мокро осталось, там даже трава завяла с мухоморьего яда…
– Ну, теперь, ребятишки, раскройте рты по-настоящему, – сказали грибы.
И все грибы до единого к Ивану да Косичке, один за другим, скок в рот – и проглотились.
Наелись до отвалу Иван да Косичка и тут же заснули.
А к вечеру прибежал заяц и повел ребятишек домой. Увидела мамка Ивана да Косичку, обрадовалась, всего по одному шлепку отпустила, да и то любя, а зайцу дала капустный лист:
– Ешь, барабанщик!
Рачья свадьба
Грачонок сидит на ветке у пруда. По воде плывет сухой листок, в нем – улитка.
– Куда ты, тетенька, плывешь? – кричит ей грачонок.
– На тот берег, милый, к раку на свадьбу.
– Ну, ладно, плыви.
Бежит по воде паучок на длинных ножках, станет, огребнется и дальше пролетит.
– А ты куда?
Увидал паучок у грачонка желтый рот, испугался.
– Не трогай меня, я – колдун, бегу к раку на свадьбу.
Из воды головастик высунул рот, шевелит губами.
– А ты куда, головастик?
– Дышу, чай, видишь, сейчас в лягушку хочу обратиться, поскачу к раку на свадьбу.
Трещит, летит над водой зеленая стрекоза.
– А ты куда, стрекоза?
– Плясать лечу, грачонок, к раку на свадьбу…
«Ах ты, штука какая, – думает грачонок, – все туда торопятся».
Жужжит пчела.
– И ты, пчела, к раку?
– К раку, – ворчит пчела, – пить мед да брагу.
Плывет красноперый окунь, и взмолился ему грачонок:
– Возьми меня к раку, красноперый, летать я еще не мастер, возьми меня на спину.
– Да ведь тебя не звали, дуралей.
– Все равно, глазком поглядеть…
– Ладно, – сказал окунь, высунул из воды крутую спину, грачонок прыгнул на него, – поплыли.
А у того берега на кочке справлял свадьбу старый рак. Рачиха и рачата шевелили усищами, глядели глазищами, щелкали клешнями, как ножницами.
Ползала по кочке улитка, со всеми шепталась – сплетничала.
Паучок забавлялся – лапкой сено косил. Радужными крылышками трещала стрекоза, радовалась, что она такая красивая, что все ее любят.
Лягушка надула живот, пела песни. Плясали три пескарика и ерш.
Рак-жених держал невесту за усище, кормил ее мухой.
– Скушай, – говорил жених.
– Не смею, – отвечала невеста, – дяденьки моего жду, окуня…
Стрекоза закричала:
– Окунь, окунь плывет, да какой он страшный с крыльями.
Обернулись гости… По зеленой воде что есть духу мчался окунь, а на нем сидело чудище черное и крылатое с желтым ртом.
Что тут началось… Жених бросил невесту, да – в воду; за ним – раки, лягушка, ерш да пескарики; паучок обмер, лег на спинку; затрещала стрекоза, насилу улетела.
Подплывает окунь – пусто на кочке, один паучок лежит и тот, как мертвый…
Скинул окунь грачонка на кочку, ругается:
– Ну, что ты, дуралей, наделал… Недаром тебя, дуралея, и звать-то не хотели…
Еще шире разинул грачонок желтый рот, да так и остался – дурак дураком на весь век.
Порточки
Жили-были три бедовых внучонка: Лешка, Фомка и Нил. На всех троих одни только порточки приходились, синенькие, да и те были с трухлявой ширинкой.
Поделить их – не поделишь и надеть неудобно – из ширинки рубашка заячьим ухом торчит.
Без порточек горе: либо муха под коленку укусит, либо ребятишки стегнут хворостиной, да так ловко, – до вечера не отчешешь битое место.
Сидят на лавке Лешка, Фомка и Нил и плачут, а порточки у двери на гвоздике висят.
Приходит черный таракан и говорит мальчишкам:
– Мы, тараканы, всегда без порточек ходим, идите жить с нами.
Отвечает ему старший – Нил:
– У вас, тараканов, зато усы есть, а у нас нет, не пойдем жить с вами.
Прибегает мышка.
– Мы, – говорит, – то же самое без порточек обходимся, идите с нами жить, с мышами.
Отвечает ей средний – Фомка:
– Вас, мышей, кот ест, не пойдем к мышам.
Приходит рыжий бык; рогатую голову в окно всунул и говорит:
– И я без порток хожу, идите жить со мной.
– Тебя, бык, сеном кормят – разве это еда? Не пойдем к тебе жить, – отвечает младший – Лешка.
Сидят они трое, Лешка, Фомка и Нил, кулаками трут глаза и ревут. А порточки соскочили с гвоздика и сказали с поклоном:
– Нам, трухлявым, с такими привередниками водиться не приходится, – да шмыг в сени, а из сеней за ворота, а из ворот на гумно, да через речку – поминай как звали.
Покаялись тогда Лешка, Фомка и Нил, стали прощенья у таракана, у мыша да у быка просить.
Бык простил, дал им старый хвост – мух отгонять. Мышь простила, сахару принесла – ребятишкам давать, чтоб не очень больно хворостиной стегали. А черный таракан долго не прощал, потом все-таки отмяк и научил тараканьей мудрости:
– Хоть одни и трухлявые, а все-таки порточки.
Муравей
Ползет муравей, волокет соломину.
А ползти муравью через грязь, топь да мохнатые кочки; где вброд, где соломину с края на край переметнет да по ней и переберется.
Устал муравей, на ногах грязища – пудовики, усы измочил. А над болотом туман стелется, густой, непролазный – зги не видно.
Сбился муравей с дороги и стал из стороны в сторону метаться – светляка искать…
– Светлячок, светлячок, зажги фонарик.
А светлячку самому впору ложись – помирай, – ног-то нет, на брюхе ползти не спорно.
– Не поспею я за тобой, – охает светлячок, – мне бы в колокольчик залезть, ты уж без меня обойдись.
Нашел колокольчик, заполз в него светлячок, зажег фонарик, колокольчик просвечивает, светлячок очень доволен.
Рассердился муравей, стал у колокольчика стебель грызть.
А светлячок перегнулся через край, посмотрел и принялся звонить в колокольчик.
И сбежались на звон да на свет звери: жуки водяные, ужишки, комары да мышки, бабочки-полуношницы. Повели топить муравья в непролазные грязи.
Муравей плачет, упрашивает:
– Не торопите меня, я вам муравьиного вина дам.
– Ладно.
Достали звери сухой лист, нацедил муравей туда вина; пьют звери, похваливают.
Охмелели, вприсядку пустились. А муравей – бежать.
Подняли звери пискотню, шум да звон и разбудили старую летучую мышь.
Спала она под балконной крышей, кверху ногами. Вытянула ухо, сорвалась, нырнула из темени к светлому колокольчику, прикрыла зверей крыльями да всех и съела.
Вот что случилось темною ночью, после дождя, в топучих болотах, посреди клумбы, около балкона.
Петушки
На избушке бабы-яги, на деревянной ставне, вырезаны девять петушков. Красные головки, крылышки золотые.
Настанет ночь, проснутся в лесу древяницы и кикиморы, примутся ухать да возиться, и захочется петушкам тоже ноги поразмять.
Соскочат со ставни в сырую траву, нагнут шейки и забегают. Щиплют траву, дикие ягоды. Леший попадется, и лешего за пятку ущипнут.
Шорох, беготня по лесу. А на заре вихрем примчится баба-яга на ступе с трещиной и крикнет петушкам:
– На место, бездельники!
Не смеют ослушаться петушки и, хоть не хочется, – прыгают в ставню и делаются деревянными, как были.
Но раз на заре не явилась баба-яга – ступа дор
о
гой в болоте завязла.
Радехоньки петушки; побежали на чистую кулижку, взлетели на сосну.
Взлетели и ахнули.
Дивное диво! Алой полосой над лесом горит небо, разгорается; бегает ветер по листикам; садится роса.
А красная полоса разливается, яснеет. И вот выкатило огненное солнце.
В лесу светло, птицы поют, и шумят, шумят листья на деревах.
У петушков дух захватило. Хлопнули они золотыми крылышками и запели – кукареку! С радости.
А потом полетели за дремучий лес на чистое поле, подальше от бабы-яги.
И с тех пор на заре просыпаются петушки и кукуречут.
– Кукуреку, пропала баба-яга, солнце идет!
Мерин
Жил у старика на дворе сивый мерин, хороший, толстый, губа нижняя лопатой, а хвост лучше и не надо, как труба, во всей деревне такого хвоста не было.
Не наглядится старик на сивого, все похваливает. Раз ночью пронюхал мерин, что овес на гумне молотили, пошел туда, и напали на мерина десять волков, поймали, хвост ему отъели, – мерин брыкался, брыкался, отбрыкался, ускакал домой без хвоста.
Увидел старик поутру мерина куцего и загоревал – без хвоста все равно что без головы – глядеть противно. Что делать?
Подумал старик да мочальный хвост мерину и пришил.
А мерин – вороват, опять ночью на гумно за овсом полез.
Десять волков тут как тут; опять поймали мерина, ухватили за мочальный хвост, оторвали, жрут и давятся – не лезет мочала в горло волчье.
А мерин отбрыкался, к старику ускакал и кричит:
– Беги на гумно скорей, волки мочалкой давятся.
Ухватил старик кол, побежал. Глядит – на току десять серых волков сидят и кашляют.
Старик – колом, мерин – копытом и приударили на волков.
Взвыли серые, прощенья стали просить.
– Хорошо, – говорит старик, – прощу, пришейте только мерину хвост.
Взвыли еще раз волки и пришили.
На другой день вышел старик из избы, дай, думает, на сивого посмотрю; глянул, а хвост у мерина крючком – волчий.
Ахнул старик, да поздно: на заборе ребятишки сидят, покатываются, гогочут.
– Дедка-то – лошадям волчьи хвосты выращивает.
И прозвали с тех пор старика – хвостырь.
Куриный бог
Мужик пахал и сошником выворотил круглый камень, посреди камня дыра.
– Эге, – сказал мужик, – да это куриный бог.
Принес его домой и говорит хозяйке:
– Я куриного бога нашел, повесь его в курятнике, куры целее будут.
Баба послушалась и повесила за мочалку камень в курятнике, около насеста.
Пришли куры ночевать, камень увидели, поклонились все сразу и закудахтали:
– Батюшка Перун, охрани нас молотом твоим, камнем грозовым от ночи, от немочи, от росы, от лисиной слезы.
Покудахтали, белой перепонкой глаза закрыли и заснули.
Ночью в курятник вошла куриная слепота, хочет измором кур взять.
Камень раскачался и стукнул куриную слепоту, – на месте осталась.
За куриной слепотой следом вползла лиса, сама, от притворства, слезы точит, приловчилась петуха за шейку схватить, – ударил камень лису по носу, покатилась лиса кверху лапками.
К утру налетела черная гроза, трещит гром, полыхают молнии – вот-вот ударят в курятник.
А камень на мочалке как хватит по насесту, попадали куры, разбежались спросонок кто куда.
Молния пала в курятник, да никого не ушибла – никого там и не было.
Утром мужик да баба заглянули в курятник и подивились:
– Вот так куриный бог – куры-то целехоньки.
Картина
Захотела свинья ландшафт писать. Подошла к забору, в грязи обвалялась, потерлась потом грязным боком о забор – картина и готова.
Свинья отошла, прищурилась и хрюкнула. Тут скворец подскочил, попрыгал, попикал и говорит:
– Плохо, скучно!
– Как? – сказала свинья и насупилась – прогнала скворца.
Пришли индюшки, шейками покивали, сказали:
– Так ми – ло, так мило!
А индюк шаркнул крыльями, надулся, даже покраснел и гаркнул:
– Какое великое произведение!..
Прибежал тощий пес, обнюхал картину, сказал:
– Недурно, с чувством, продолжайте, – и поднял заднюю ногу.
Но свинья даже и глядеть на него не захотела. Лежала свинья на боку, слушала похвалы и похрюкивала.
В это время пришел маляр, пхнул ногой свинью и стал забор красной краской мазать.
Завизжала свинья, на скотный двор побежала:
– Пропала моя картина, замазал ее маляр краской… Я не переживу горя!..
– Варвары, варвары… – закурлыкал голубь.
Все на скотном дворе охали, ахали, утешали свинью, а старый бык сказал:
– Врет она… переживет.
Маша и мышки
– Спи, Маша, – говорит нянюшка, – глаза во сне не открывай, а то на глаза кот прыгнет.
– Какой кот?
– Черный, с когтями.
Маша сейчас же глаза и зажмурила. А нянька залезла на сундук, покряхтела, повозилась и носом сонные песни завела. Маша думала, что нянька из носа в лампадку масла наливает.
Подумала и заснула. Тогда за окном высыпали частые, частые звезды, вылез из-за крыши месяц и сел на трубу…
– Здравствуйте, звезды, – сказала Маша.
Звезды закружились, закружились, закружились. Смотрит Маша – хвосты у них и лапки. – Не звезды это, а белые мыши бегают кругом месяца.
Вдруг под месяцем задымилась труба, ухо вылезло, потом вся голова – черная, усатая.
Мыши метнулись и спрятались все сразу. Голова уползла, и в окно мягко прыгнул черный кот; волоча хвост, заходил большими шагами, все ближе, ближе к кровати, из шерсти сыпались искры.
«Глаза бы только не открыть», – думает Маша.
А кот прыгнул ей на грудь, сел, лапами уперся, шею вытянул, глядит.
У Маши глаза сами разлепляются.
– Нянюшка, – шепчет она, – нянюшка.
– Я няньку съел, – говорит кот, – я и сундук съел.
Вот-вот откроет Маша глаза, кот и уши прижал… Да как чихнет.
Крикнула Маша, и все звезды-мыши появились откуда ни возьмись, окружили кота; хочет кот прыгнуть на Машины глаза – мышь во рту, жрет кот мышей, давится, и сам месяц с трубы сполз, поплыл к кровати, на месяце нянькин платок и нос толстый…
– Нянюшка, – плачет Маша, – тебя кот съел… – И села.
Нет ни кота, ни мышей, а месяц далеко за тучками плывет.
На сундуке толстая нянька выводит носом сонные песни.
«Кот няньку выплюнул и сундук выплюнул», – подумала Маша и сказала:
– Спасибо тебе, месяц, и вам, ясные звезды.
Великан
У ручья под кустом маленький стоял городок. В маленьких домах жили человечки. И все было у них маленькое – и небо, и солнце с китайское яблочко, и звезды.
Только ручей назывался – окиян-море и куст – дремучий лес.
В дремучем лесу жили три зверя – Крымза двузубая, Индрик-зверь, да Носорог.
Человечки боялись их больше всего на свете. Ни житья от зверей, ни покоя.
И кликнул царь маленького городка клич:
– Найдется добрый молодец победить зверей, за это ему полцарства отдам и дочь мою Кузяву-Музяву Прекрасную в жены.
Трубили трубачи два дня, оглох народ – никому головой отвечать не хочется.
На третий день приходит к царю древний старец и говорит:
– На такое дело, царь, никто не пойдет, кроме ужасного богатыря великана, что сейчас у моря-окияна сидит и кита ловит, снаряди послов к нему.
Снарядил царь послов с подарками, пошли послы раззолоченные да важные.
Шли, шли в густой траве и увидали великана; сидит он в красной рубашке, голова огненная, на железный крюк змея надевает.
Приужахнулись послы, пали на колени, пищат. А тот великан был мельников внучонок Петька-рыжий – озорник и рыболов.
Увидал Петька послов, присел, рот разинул. Дали послы Петьке подарки – зерно маковое, мушиный нос, да сорок алтын деньгами и просили помочь.
– Ладно, – сказал Петька, – веди меня к зверям.
Привели его послы к рябиновому кусту, где из горки торчит мышиный нос.
– Кто это? – спрашивает Петька.
– Самая страшная Крымза двузубая, – пищат послы.
Мяукнул Петька по-кошачьи, мышка подумала, что это кот, испугалась и убежала.
А за мышкой жук топорщится, боднуть норовит рогом.
– А это кто?
– Носорог, – отвечают послы, – всех детей наших уволок.
Петька за спину носорога ухватил, да за пазуху! Носорог царапался.
– А это Индрик-зверь, – сказали послы.
Индрик-зверь Петьке на руку заполз и укусил за палец.
Петька рассердился:
– Ты, муравей, кусаться! – И утопил Индрик-зверя в окиян-море.
– Ну что? – сказал Петька и подбоченился.
Тут ему царь и царевна Кузява-Музява Прекрасная и народ бух в ноги.
– Проси, чего хочешь!
Поскреб Петька стриженый затылок:
– Вот когда с мельницы убегать буду, так поиграть с вами можно?
– Играй, да легонечко, – пискнул царь.
– Да уж не обижу.
Перешагнул Петька через городок и побежал рыбу доуживать. А в городке во все колокола звонили.
Произведения для детей
Сказки и рассказы
Полкан
На весеннем солнышке греется пес Полкан.
Морду положил на лапы, пошевеливает ушами – отгоняет мух.
Дремлет пес Полкан, зато ночью, когда на цепь посадят, – не до сна.
Ночь темна, и кажется все – крадется кто-то вдоль забора.
Кинешься, тявкнешь, – нет никого. Или хвостом по земле застукает, по-собачьи; нет никого, а стукает…
Ну, с тоски и завоешь, и подтянет вон там, за амбаром, зальется чей-то тонкий голос.
Или над поветью глазом подмигивать начнет, глаз круглый и желтый.
А потом запахнет под носом волчьей шерстью. Пятишься в будку, рычишь.
А уж жулики – всегда за воротами стоят, всю ночь.
Жулика не страшно, а досадно – зачем стоит.
Чего-чего не перевидишь ночью-то… охо, хо… Пес долго и сладко зевнул и по пути щелкнул муху.
Поспать бы. Закрыл глаза, и представилась псу светлая ночь.
Над воротами стоит круглый месяц – лапой достать можно. Страшно. Ворота желтые.
И вдруг из подворотни высунулись три волчьих головы, облизнулись и спрятались.
«Беда», – думает пес, хочет завыть и не может.
Потом три головы над воротами поднялись, облизнулись и спрятались.
«Пропаду», – думает пес.
Медленно отворились ворота, и вошли три жулика с волчьими головами.
Прошлись кругом по двору и начали все воровать.
– Украдем телегу, – сказали жулики, схватили, украли.
– И колодец украдем, – схватили, и пропал и журавль и колодец.
А пес ни тявкнуть, ни бежать не может.
– Ну, – говорят жулики, – теперь самое главное!
«Что самое главное?» – подумал пес и в тоске упал на землю.
– Вон он, вон он, – зашептали жулики.
Крадутся жулики ко псу, приседают, в глаза глядят.
Со всею силою собрался пес и помчался вдоль забора, кругом по двору.
Два жулика за ним, а третий забежал, присел и рот разинул. Пес с налета в зубастую пасть и махнул.
– Уф, аф, тяф, тяф…
Проснулся пес… на боку лежит и часто, часто перебирает ногами.
Вскочил, залаял, побежал к телеге, понюхал, к колодцу подбежал, понюхал – все на месте.
И со стыда поджал пес Полкан хвост да боком в конуру и полез.
Рычал.
Прожорливый башмак
В детской за сундуком лежал медведюшка, – его туда закинули, он и жил.
В столе стояли оловянные солдаты с ружьями наперевес.
В углу в ящике жили куклы, старый паровоз, пожарный с бочкой, дикая лошадь без головы, собачка резиновая да собачка, которая потерялась, – полон ящик.
А под кроватью валялся старый нянькин башмак и просил каши.
Когда нянька зажигала ночник на стене, говорила «ох, грехи» и валилась на сундук, слетал тогда с карниза зазимовавший комар и трубил в трубу, которая у него приделана была к носу:
– На войну, на войну!
И тотчас выпрыгивали из стола солдаты, солдатский генерал на белом коне и две пушки.
Из-за сундука лез медведюшка, расправлял четыре лапы.
С ящика в углу соскакивала крышка, выезжал оттуда паровоз и на нём две куклы – Танька и Манька, пожарный катил бочку, собачка резиновая нажимала живот и лаяла, собачка, которая потерялась, нюхала пол и скребла задними лапами, лошадь без головы ржала, что ничего не видит, и вместо головы у неё торчал чулок.
А после всех вылезал из-под кровати нянькин башмак и клянчил:
– Каши, каши, каши!
Но его никто не слушал, потому что все бежали к солдатам, которые, как самые храбрые, бросались вперёд к пузатому комоду.
А под комодом лежала страшная картинка. На картинке была нарисована рожа с одними руками.
Все смотрели под комод, куклы трусили, но под комодом никто не шевелился, и куклы сказали:
– Только напрасно нас напугали, мы пойдём чай пить.
И вдруг все заметили, что на картинке рожи нет, а рожа притаилась за ножкой комода.
Куклы тотчас упали без чувств, и паровоз увёз их под кровать, лошадь встала на дыбы, потом на передние ноги, и из шеи у неё вывалился чулок, собачки притворились, что ищут блох, а генерал отвернулся – так ему стало страшно, и командовал остатками войска:
– В штыки!
Храбрые солдаты кинулись вперёд, а рожа выползла навстречу и сделала страшное лицо: волосы у неё стали дыбом, красные глаза завертелись, рот пополз до ушей, и щёлкнули в нём жёлтые зубы.
Солдаты разом воткнули в рожу тридцать штыков, генерал сверху ударил саблей, а сзади хватили в рожу бомбами две пушки. В дыму ничего не стало видно.
Когда же белое облако поднялось к потолку – на полу в одной куче лежали измятые и растерзанные солдаты, пушки и генерал. А рожа бежала по комнате на руках, перекувыркивалась и скрипела зубами.
Видя это, собачки упали кверху лапами, прося прощения, лошадь брыкалась, нянькин башмак стоял дурак дураком, разиня рот, только пожарный с бочкой ничего не испугался, он был «Красный Крест» – и его не трогали.
– Ну, теперь мой черёд, – сказал медведь; сидел он позади всех на полу, а теперь вскочил, разинул рот и на мягких лапах побежал за рожей.
Рожа кинулась под кровать – и медведь под кровать, рожа за горшок – и медведь за горшок.
Рожа выкатилась на середину комнаты, присела, а когда медведь подбежал, подпрыгнула и отгрызла ему лапу.
Завыл медведь и улез за сундук.
Осталась рожа одна; на левую руку оперлась, правой погрозила и сказала:
– Ну, теперь я примусь и за ребятишек, или уж с няньки начать?
И стала рожа к няньке подкрадываться, но видит – свет на полу, обернулась к окну, а в окне стоял круглый месяц, ясный, страшный, и, не смигнув, глядел на рожу.
И рожа от страха стала пятиться, пятиться прямо на нянькин башмак, а башмак разевал рот всё шире и шире. И когда рожа допятилась, башмак чмокнул и проглотил рожу.
Увидев это, пожарный с бочкой подкатился ко всем раненым и убитым и стал поливать их водой.
От пожарной воды ожили генерал, и солдаты, и пушки, и собаки, и куклы, у медведя зажила лапа, дикая лошадь перестала брыкаться и опять проглотила чулок, а комар слетел с карниза и затрубил отбой.
И все живо прыгнули по местам.
А башмак тоже попросил водицы, но и это не помогло. Башмак потащился к комоду и сказал:
– Уж больно ты, рожа, невкусная.
Понатужился, сплющился, выплюнул рожу и шмыгнул под кровать.
А рожа насилу в картинку влезла и больше из-под комода ни ногой, только иногда по ночам, когда мимо комода медведюшка пробегает или едут на паровозе куклы, – ворочает глазами, пугает.
Воробей
На кусту сидели серые воробьи и спорили – кто из зверей страшнее.
А спорили они для того, чтобы можно было погромче кричать и суетиться. Не может воробей спокойно сидеть: одолевает его тоска.
– Нет страшнее рыжего кота, – сказал кривой воробей, которого царапнул раз кот в прошлом году лапой.
– Мальчишки много хуже, – ответила воробьиха, – постоянно яйца воруют.
– Я уж на них жаловалась, – пискнула другая, – быку Семёну, обещался пободать.
– Что мальчишки, – крикнул худой воробей, – от них улетишь, а вот коршуну только попадись на язык, беда как его боюсь! – и принялся воробей чистить нос о сучок.
– А я никого не боюсь, – вдруг чирикнул совсем ещё молодой воробьёныш, – ни кота, ни мальчишек. И коршуна не боюсь, я сам всех съем.
И пока он так говорил, большая птица низко пролетела над кустом и громко вскрикнула.
Воробьи, как горох, попадали, и кто улетел, а кто притулился, храбрый же воробьёныш, опустив крылья, побежал по траве. Большая птица щёлкнула клювом и упала на воробьёныша, а он, вывернувшись, без памяти нырнул в хомячью нору.
В конце норы, в пещерке, спал, свернувшись, старый пёстрый хомяк. Под носом лежала у него кучка наворованного зерна и мышиные лапки, а позади висела зимняя тёплая шуба.
«Попался, – подумал воробьёныш, – я погиб…»
И зная, что если не он, так его съедят, распушился и, подскочив, клюнул хомяка в нос.
– Что это щекочет? – сказал хомяк, приоткрыв один глаз, и зевнул. – А, это ты. Голодно, видно, тебе малый, на – поклюй зёрнышек.
