Над глиняным яром – избушка, в избушке старушка живет и две внучки: старшую зовут Моря, младшую Дуничка.
      Один раз – ночью – лежит Моря на печи, – не спится. Свесила голову и видит.
      Отворилась дверь, вошла какая-то лохматая баба, вынула Дуничку из люльки и – в дверь – и была такова.
      Закричала Моря.
      – Бабынька, бабынька, Дуньку страшная баба унесла…
      А была та баба – кикимора, что крадет детей, а в люльку подкладывает вместо них полено.
      Бабушка – искать-поискать, да, знать, кикимора под яр ушла в омут зеленый. Вот слез-то что было!
      Тоскует бабушка день и ночь. И говорит ей Моря:
      – Не плачь, бабушка, я сестрицу отыщу.
      – Куда тебе, ягодка, сама только пропадешь.
      – Отыщу да отыщу, – твердит Моря. И раз, когда звезды высыпали над яром, Моря выбежала крадучись из избы и пошла куда глаза глядят.
      Идет, попрыгивает с ноги на ногу и видит – стоит над яром дуб, а ветки у дуба ходуном ходят. Подошла ближе, а из дуба торчит борода и горят два зеленых глаза…
      – Помоги мне, девочка, – кряхтит дуб, – никак не могу нынче в лешего обратиться, опояшь меня пояском.
      Сняла с себя Моря поясок, опоясала дуб. Запыхтело под корой, завозилось, и встал перед Морей старый леший.
      – Спасибо, девка, теперь проси чего хочешь.
      – Научи, дедушка, где сестрицу отыскать, ее злая кикимора унесла.
      Начал леший чесать затылок…
      А как начесался – придумал.
      Вскинул Морю на плечи и побежал под яр, вперед пятками.
      – Садись за куст, жди, – сказал леший и на берегу омута обратился в корягу, а Моря спряталась за его ветки.
      Долго ли так, коротко ли, замутился зеленый омут, поднялась над водой косматая голова, фыркнула, поплыла и вылезла на берег кикимора. На каждой руке ее по пяти большеголовых младенцев – игошей – и еще один за пазухой.
      Села кикимора на корягу, кормит игошей волчьими ягодами. Младенцы едят, ничего, – не давятся.
      – Теперь твоя очередь, – густым голосом сказала кикимора и вынула из-за пазухи ребеночка.
      – Дуничка! – едва не закричала Моря.
      Смотрит на звезды, улыбается Дуничка, сосет лохматую кикиморину грудь.
      А леший высунул сучок корявый да за ногу кикимору и схватил…
      Хотела кинуться кикимора в воду – никак не может.
      Игоши рассыпались по траве, ревут поросячьими голосами, дрыгаются. Вот пакость!
      Моря схватила Дуничку – и давай бог ноги.
      – Пусти – я девчонку догоню, – взмолилась к лешему кикимора.
      Стучит сердце. Как ветер летит Моря. Дуничка ее ручками за шею держит…
      Уже избушка видна… Добежать бы…
      А сзади – погоня: вырвалась кикимора, мчится вдогонку, визжит, на сажень кверху подсигивает…
      – Бабушка! – закричала Моря.
      Вот-вот схватит ее кикимора.
      И запел петух: «Кукареку, уползай, ночь, пропади, нечисть!»
      Осунулась кикимора, остановилась и разлилась туманом, подхватил ее утренний ветер, унес за овраг.
      Бабушка подбежала. Обняла Морю, взяла Дуничку на руки. Вот радости-то было.
      А из яра хлопал деревянными ладошами, хохотал старый дед-леший. Смешливый был старичок.

      В лесу по талому снегу идет мужик, а за мужиком крадется дикий кур.
      «Ну, – думает кур, – ухвачу я его».
      Мужик спотыкается, за пазухой булькает склянка с вином.
      – Теперь, – говорит мужик, – самое время выпить, верно?
      – Верно! – отвечает ему кур за орешником…
      – Кто это еще разговаривает? – спросил мужик и остановился.
      – Я.
      – Кто я?
      – Кур.
      – Дикий?
      – Дикий…
      – К чему же ты в лесу?
      Кур опешил:
      – Ну, это мое дело, почему я в лесу, а ты чего шляешься, меня беспокоишь?
      – Я сам по себе, иду дорогой…
      – А погляди-ка под ноги.
      Глянул мужик, – вместо дороги – ничего нет, а из ничего нет торчит хвост петушиный и лапа – кур глаза отвел.
      – Так, – сказал мужик, – значит, приходится мне пропасть.
      Сел и начал разуваться, снял полушубок.
      Кур подскочил, кричит:
      – Как же я тебя, дурака, загублю? Очень ты покорный.
      – Покорный, – засмеялся мужик, – страсть, что хочешь делай.
      Кур убежал, пошептался с кем-то, прибегает и говорит:
      – Давай разговляться, подставляй шапку, – повернулся к мужику и снес в шапку яйцо.
      – Отлично, – сказал мужик, – давно бы так.
      Стали яйцо делить. Мужик говорит:
      – Ты бери нутро, – голодно, чай, тебе в лесу-то, а я шелуху пожую.
      Ухватил кур яйцо и разом сглотнул.
      – Теперь, – говорит кур, – давай вино пить.
      – Вино у меня на донышке, пей один.
      Кур выпил вино, а мужик снеговой водицы хлебнул.
      Охмелел кур, песню завел – орет без толку…
      Сигать стал с ноги на ногу, шум поднял по лесу, трескотню.
      – Пляши и ты, мужик…
      Завертел его кур, поддает крылом, под крылом сосной пахнет.
      И очутился мужик у себя в хлеву на теплом назме…
      Пришла баба от заутрени…
      – Это ты так, мужик, за вином ходил…
      – Ни-ни, – говорит мужик, – маковой росинки во рту не было, кур дикий меня путал.
      – Хорошо, – говорит баба и пошла за кочергой. Принесла кочергу да вдруг и спрашивает: – Ну-ка повернись, что это под тобой?
      Посмотрела, а под мужиком лежат червонцы.
      – Откуда это у тебя?
      Стал мужик думать.
      – Вот это что, – говорит, – кур это меня шелухой кормил… Дай бог ему здоровья…
      И поклонились мужик да баба лесу и сказали дикому куру – спасибо.

      На току, где рожь молотят, – ворох; ворох покрыт пологом, на пологу – роса. А под пологом девки спят…
      Пахнет мышами, и на небе стоит месяц.
      По току шагает длинный Полевик, весь соломенный, ноги тонкие…
      – Ну, ну, – ворчит Полевик, – рожь не домолотили, а спят.
      Подошел к вороху, потянул за полог:
      – Эй, вы, разоспались, заря скоро!
      Девки из-под полога высовывают головы, шепчут:
      – Кто это, девоньки, или приснилось? Никак светает скоро.
      Дрожат с холоду, просыпаются.
      На хуторе за прудом кричат петухи.
      К молотилке шагает Полевик; под молотилкой, накрывшись полушубками, спят парни.
      Постаскал с них Полевик полушубки:
      – Вставайте, рожь не домолочена.
      Парни глаза протирают…
      – Свежо, ребята, ай вставать пора…
      На току ворошится народ, натягивают полушубки да кацавейки, ищут: кто вилы, кто грабли…
      Холодеет месяц.
      А Полевик уж в поле шагает.
      – Голо, голо, – ворчит Полевик, – скучно.
      Ляжет он с тоски в канаву, придет зима, занесет его снегом.

      Скучно стало Ивану-царевичу, взял он у матушки благословение и пошел на охоту. А идти ему старым лесом.
      Настала зимняя ночь.
      В лесу то светло, то темно; по спелому снегу мороз потрескивает.
      Откуда ни возьмись выскочил заяц; наложил Иван-царевич стрелу, а заяц обернулся клубком и покатился. Иван-царевич за ним следом побежал.
      Летит клубок, хрустит снежок, и расступились сосны, открылась поляна, на поляне стоит белый терем, на двенадцати башнях – двенадцать голов медвежьих… Сверху месяц горит, переливаются стрельчатые окна.
      Клубок докатился, лунь-птицей обернулся: сел на воротах. Испугался Иван-царевич, – вещую птицу застрелить хотел, – снял шапку.
      – Прости глупость мою, лунь-птица, невдомек мне, когда ты зайцем бежал.
      – Меня Алая-Алица, ясная красавица, жижова пленница, за тобой послала, – отвечает ему лунь-птица, – давно стережет ее старый жиж.
      – Войди, Иван-царевич, – жалобно прозвенел из терема голос.
      По ледяному мосту пробежал, распахнул ворота Иван-царевич – оскалились медвежьи головы. Вышиб ногой дверь в светлицу: видит – на нетопленной печурке сидит жиж, голова у него медная, глазами ворочает.
      – Ты зачем объявился? Или две головы на плечах? – зарычал жиж.
      Прицелился Иван-царевич и вогнал золотую стрелу между глаз старому жижу.
      Упал жиж, дым повалил у него изо рта, вылетело красное пламя и пояло терем. Иван-царевич побежал в светлицу. У окна, серебряными цепями прикована, сидит Алая-Алица, плачет… Разрубил цепи, взял Иван-царевич на руки царевну и выскочил с ней в окошко.
      Рухнул зимний терем и облаком поднялся к синему небу. Сбежал снег с поляны, на земле поднялись, зацвели цветы. Распустились по деревьям клейкие листья.
      Откуда ни возьмись прибежали тоненькие, синие еще от зимнего недоеда, русалки-мавки, закачались на деревьях; пришел журавль на одной ноге; закуковала кукушка; лешие захлопали в деревянные ладоши; позык аукался.
      Шум, гам, пение птичье…
      И по синему небу раскатился, загрохотал апрельский гром.
      И узнали все на свете, что Иван-царевич справляет свадьбу с Алой-Алицей, весенней царевной.

      Внизу овина, где зажигают теплины, в углу темного подлаза лежит, засунув морду в земляную нору, черный кот.
      Не кот это, а овинник.
      Лежит, хвостом не вильнет – пригрелся. А на воле – студено.
      Прибежали в овин девушки, ногами потопали.
      – Идемте в подлаз греться.
      Полегли в подлазе, где дымом пахнет, близко друг к дружке, и завели такие разговоры, что – стар овинник, а чихнул и землей себе глаза запорошил.
      – Что это, подружки, никак чихнуло? – спрашивают девушки.
      Овинник рассердился, что глаза ему запорошило, протер их лапой и говорит:
      – Ну-ка, иди сюда, которая нехорошие слова говорила!
      Каждая девушка на себя подумала, и ни одна ни с места.
      – Ну, что же, – говорит овинник, – или мне самому вылезать?
      И стал из норы пятиться…
      Тут одна догадливая да бедная, сирота Василиса, взяла ржаной сноп, прикрыла его платком и поставила впереди всех.
      – Вот тебе!..
      Выскокнул из норы овинник, пыхнул зелеными глазами и стал сноп рвать, а девушки из овина выбежали и – на деревню, а та, что подогадливее – Василиса, – схоронилась за ворох соломы и говорит оттуда:
      – Черный кот, старый овинник, что со мной делаешь, – все тело мое изорвал.
      Фыркнул овинник, отскочил и кричит:
      – Очень я злой, погоди – отойду, тогда разговаривай.
      Подождала Василиса и говорит опять:
      – Отошел?
      – Отхожу, сейчас, только усы вылижу… Ну, что тебе надо?
      – Залечи мне раны…
      Фыркнул кот в землю, лапой пыль подхватил и мазнул по снопу.
      А сноп так и остался снопом…
      – Так ты меня обманула? – говорит кот, а самому уж смешно.
      – Обманула, батюшка, – отвечает ему Василиса, – прости, батюшка, да смилуйся – найди мне жениха, чтобы краше его на свете не было.
      – Уж больно я сам-то урод, – говорит овинник. – Ну да ладно. – И ударился о землю и стал из черного кота – кот белый и хвостом Василису пощекотал…
      – Чем тебе не жених?
      – Нет, – говорит Василиса, – за кота замуж не пойду; дай мне жениха настоящего.
      Подумал овинник, походил по овину, – мыша походя сожрал. Вдруг подскочил к ржаному снопу, заурчал, облизал его, чихнул три раза и сделался из снопа – человек.
      – Получай жениха, – говорит Василисе овинник. – Смотри – от сырости береги, а то прорастет.
      Василиса взяла человека за руку и вывела его из подлаза, из овина на лунный свет. И встал перед ней молодой жених в золотом кафтане, в шапке с пером. Глядит на Василису и смеется. Василиса поклонилась ему в пояс – и они пошли в избу.
      Прошло с той поры много дней. Лег снег на мерзлую землю, завыли студеные ветра, поднялись вьюги.
      Соломенный жених живет у Василисы, похаживает по горнице, поглядывает в окошечко и все приговаривает.
      – Скучно мне, темно, холодно…
      И стала Василиса замечать, что жених ее портится, позеленело у него на кафтане и на сапожках золото, ночью стал кашлять, стонать во сне. Раз утром слез с кровати, подпоясался и говорит:
      – Уйду, Василиса, искать теплого места.
      – А я-то как же?..
      – Ты меня жди.
      И ушел, только снег скрипнул за воротами.
      Жених идет, весь от инея белый. Кругом него мороз молоточками постукивает – крепко ли закована земля, не взломан ли синий лед на реке; по деревьям попрыгивает, морозит зайцам уши.
      Хочет жених от мороза уйти, а молоточки все чаще, все больнее постукивают, – по жилам, по костям. Остудился жених, а степь бела кругом, ровна.
      И повисло над степью, над самым краем солнце, красное и студеное. Жених к солнцу бежит, колпаком машет:
      – Погоди, погоди, возьми меня в зеленые луга.
      И добежал было. Вдруг выскочил из-под снега большой, косматый, крепколобый волк, доскакал большим махом до солнца, обхватил его лапами, прижался пузом, – с одной стороны, с другой приловчился и вонзил клыки в алое солнце.
      Завизжали, застучали ледяные молотки, потемнела степь, завыл мертвый лес. Соломенный жених бежать пустился, упал в снег и не помнит, что дальше было.
      Василиса, когда одна осталась, пораскинула бабьим умом и пошла к старому овиннику. А чтобы он не очень сердился, сунула под нос ему пирог с творогом и говорит:
      – Жених от меня убежал, должно быть, замерз, очень жалею его.
      – Ничего, – отвечает ей овинник, – жених твой в озимое пошел.
      – А я-то как же?
      – Найдешь ты жениха в чистом поле, ляг с ним рядом, а что дальше будет – сама увидишь.
      Пошла Василиса в поле, долго шла, не день и не два. Видит – большой сугроб. Разрыла его руками, видит – лежит под снегом жених.
      Упала на него Василиса, омочила лицо его слезами; жених не шевелится.
      Тогда легла она с ним рядом и стала глядеть в зимнее белое небо.
      Снег Василису порошит, молоточки в сердце бьют, обручи набивают на тело, и говорит Василиса:
      – Желанный мой.
      И чудится ей – голубеет, синеет небо, и из самой его глубины летит к земле, раскаляясь, близится молодое, снова рожденное солнце.
      Заухали снега, загудели овраги, ручьи побежали, обнажая черную землю, над буграми поднялись жаворонки, засвистели серые скворцы, грач пришел важной походкой, и соломенный жених открыл сонные синие глаза и привстал.
      Проходили мимо добрые люди, сели на меже отдохнуть и сказали:
      – Смотри, как рожь всколосилась, а с ней переплелись васильки цветы…
      Душисто…

      Багряное солнце садилось над мерзлым бурьяном, скрипели журавли колодцев, вдова Акулина пела у окошка горемычную песню, а по деревне проходил странник. Полушубок на нем древний, из дыр овчина торчит, лыковая котомка за плечами.
      Ни молод странник, ни стар, а взглянешь на него – под усами умильная улыбка, глаза серые, ласковые, смешливые.
      Подходит он к Акулининому двору, шапку снял и говорит ласково:
      – Скучно тебе, милая?
      Увидала странника Акулина, кинулась за ворота.
      – Странник божий, взойди, сделай милость.
      Взошел странник, сел на лавку. Угощает его вдова, а сама пытает – откуда да куда, не слышал ли про счастье: лежит, говорят, оно в океане, под горючим камнем.
      Странник наелся, напился, ложку положил и спрашивает:
      – Ну, а ты, милая, все – маешься?
      Забилась Акулина на лавке.
      – Такая маета – сказать не можно: сушит змей белое мое тело, сосет сердце, ночи до утра глаз не смыкаю, а в полночь свистнет над крышей, рассыплется искрами и встанет на дворе – не зверь, не человек…
      Улыбается странник, светятся глаза его.
      – Силен враг, Акулина, трудно тебе, трудно. А ведь свистнет – опять побежишь?
      Заголосила Акулина:
      – Страшно мне, ночь придет, сама ко врагу потянусь, а днем руки бы на себя наложила.
      Погладил ее по голове странник, и затихла молодая баба.
      – Тетенька Акулина, – позвал в окно девичий голосок, – на посиделки тебя кличут, пойдешь?
      А там поглубже заглянул любопытный глаз.
      – Ты и странника приводи, сказку скажет!
      Рассмеялась и убежала, а странник говорит:
      – Что же, Акулина, пойдем, куда зовут.
      Акулина ушла за перегородку прибираться, а странник у окна запел:
 
Ходила во синем море,
Ходила белая рыба,
Ходила, била плесом
По тому ли синю морю:
Ты раздайся, синее море,
На две волны, на два берега.
Ты выплесни, выкини
Алатырь, горюч камень.
 
      Слушает, вздыхает Акулина за перегородкой; прибралась, вышла, – красивая, глаза мрачные.
      – Ну, пойдем, странник.
      Пришли на посиделки.
      А там народу набилось, как грибов в лукошко; тренькают на балалайке, подплясывают, подпевают, шутки шутят, и в сенях, и на лавках, и на печи – понабились.
      Странника отступили, просят.
      – Спой нам, скажи сказку.
      Странник сел у двери и запел опять про то же:
 
Ходила во синем море,
Ходила белая рыба.
 
      Пригорюнились девицы, подсели к парням. Кто с печи голову свесил, кто с полатей. Расселись парами – стало тихо. Одна Акулина без друга, как куст обкошенный. Сдвинула брови, белая кипень, стоит посреди избы, под сарафаном грудь ходуном ходит.
      – Акулина, Акулина, обойдись, – говорит странник.
      А у нее глаза уж как озеро. Дрожит дрожью.
      В это время просвистел за окном змеиный свист.
      Дрогнула Акулина и – к двери.
      – Не ходи, Акулина!
      – Пусти!
      Выскочила на улицу; странник за ней и схоронился в сенях. Акулина стала посреди двора и шепчет:
      – Лети… лети.
      И со свистом, как от тысячи птиц, закружился над двором черный змей, раскинул крылья, опустился на снег.
      Встал на лапы, лебединую голову протянул к Акулине и языком – облизнул ей белое лицо.
      А странник подкрался, оттолкнул Акулину да змея по голове лестовкой и ударил.
      Взметнулся змей и рассыпался просом, а странник петухом обернулся – зерна клевать.
      Не дала ему, упала на петуха Акулина, ухватила за крылья и в избу поволокла.
      – Оборотень, – закричала Акулина, – рубите ему голову!
      Петух вырвался – да под лавку, крыльями бьет, в руки не дается.
      Заметался народ по избе, петуха ловят. Поймали, у Акулины и топор в руках.
      – Клади его на порог!
      Вытянули за голову, за ноги петуха. Размахнулась Акулина топором… Да так и застыла у нее рука.
      Пропали стены. Вместо девушек – березы в инее, парни – ели, а Акулина – ива плакучая, вся в сосульках.
      На пне сидит странник. Улыбается, сияют серые глаза. Возле на снегу лежит петушиное перо.
      Поднял странник перо, пустил по ветру, сказал:
      – Лети, перышко, где сядешь, туда и я скоро приду; много еще мне исходить осталось, увертлив змей, не пришло его время.

      Клонит ветер шелковые зеленя, солнце в жаворонковом свисте по небу летит, и от земли идет крепкий, ржаной дух.
      Одна только невсхожая полоса с бугра в лощину лежит черной заплатой – десятина бобыля…
      У десятины стоит бобыль; ветер треплет непокрытую его голову.
      – Эх, – говорит бобыль, – третий год меня мучаешь, проклятая! – Плюнул на родную землю и пошел прочь.
      Проходит неделя. В четверг после дождя встречает бобыля шабер и говорит ему:
      – Ну, брат, и зеленя же у тебя, – все диву даемся, ужо заколосятся…
      – Врешь! – сказал бобыль… И побежал на свою десятину.
      Видит – выпустили зеленя трубку, распахнули лист, и шумит усатый пшеничный колос.
      На чудо не надивуется бобыль, а кошки сердце поскребывают: зачем проклинал родную землю.
      Собрал бобыль урожай сам-тридцать; из пудовых снопов наколотил зерна, и муку смолол, и замесил из первого хлеба квашню, и лег подремать на лавке…
      Ночь осенняя бушевала ледяным дождем, хлопали наотмашь ворота, выл в трубе ветер.
      В полночь поднял бобыль голову и видит – валит из квашни дым. Надувшись, слетела покрышка, и поползло через края проклятое тесто, рассыпалось на полу землей…
      Смекнул бобыль, что с мукой-то не ладно, повез мешки в город к старому пекарю…
      Пекарю муку эту продал, деньги зашил в шапку; потом шапку распорол и деньги все пропил, и, когда домой собрался, не было у него ни денег и ни подводы, – один нос разбитый.
      Пекарь в то же время замесил из бобылевой муки кренделя, поставил в печь и когда пришло время, – вытащил на лопате не подрумяненные кренделя, а такие завитуши и шевырюшки, что тут же обеспамятел и послал жену к дворянину продать муку за сколько даст.
      Дворянин сидел в саду, одной рукой держал наливное яблочко, другой писал записки.
      – Что тебе, милая? – сказал дворянин тонким голосом и прищурился.
      – Насчет пшеничной муки, – сказала пекарева жена, – старик-то мой больно плох…
      Купил дворянин в долг проклятую муку и пригласил детей дворянских пирожки с вареньем кушать.
      Под сиреневым кустом сели дворянские дети, взяли каждый по пирожку и откусили, а в пирожке лапти – крошеные, старые онучи, щепки, – всякая дрянь.
      Побросали дворянские дети пирожки и подали на дворянина в суд.
      Прослышал про все это дело король и сказал:
      – Я их всех сам буду судить.
      И встали перед светлые его очи: дворянин, пекарь и бобыль… Бобыль как встал, так и глаза разинул и босой ногой почесал ногу.
      Король велел объявить все, как было. Выслушал. Державой и скипетром потряс и говорит:
      – Проклял ты, бобыль, родную землю, и за то тебе будет наказание великое.
      И приказал мужика отвести вместе с мукой на проклятую десятину, чтобы всю муку приел… Так и сделали… Посадили бобыля посреди его земли и ковшом в рот стали муку сыпать. Три раза попросил бобыль водицы, целую меру приел.
      Приел, и распучило. Руки растопырились и одеревенели, через колени на землю поплыл живот, и полезли из бобыля шипы, а волосы стали дыбом, как репей.
      Кругом бобыля порос густой и непролазный бурьян по всей десятине.
      И долго спустя слышали в колючих порослях – жевало и ухало: то, сидя на земле, ел и проесть не мог проклятую муку проклятый бобыль.

      У соседа за печкой жил мужичок с локоток.
      Помогал соседу кое-чем, понемножку. Плохое житье на чужих хлебах.
      Взяла мужика тоска, пошел в клеть; сидит, плачет. Вдруг видит – из норы в углу высунулась мордочка и повела поросячьим носом.
      «Анчутка беспятый», – подумал мужичок и обмер.
      Вылез анчутка, ухо наставил и говорит:
      – Здравствуй, кум!
      «Какой я ему кум», – подумал мужичок и на случай поклонился.
      – Окажи, кум, услугу, – говорит анчутка, – достань золы из-под печки; мне через порог перейти нельзя, а золы надо – тещу лечить, – плоха, объелась мышами.
      Мужичок сбегал, принес золы, анчутка его благодарит:
      – За службу всыплю я тебе казны, сколько в шапку влезет.
      – На что мне казна, – отвечает мужичок, – вот бы силой поправиться!
      – Это дело пустое, попроси звериного царя…
      И научил анчутка, как к звериному царю попасть и что говорить нужно.
      Мужичок подумал – все равно так-то пропадать, и полез в крысиную нору, как его учили.
      Там темно, сыро, мышами пахнет. Полз, полз – конца не видно, и вдруг полетел вниз, в тартарары. Встал, почесался и видит: вода бежит, и привязана у берега лодочка, – с малое корытце.
      Сел мужичок в лодочку, отпихнулся, и завертелся, помчался – держи шапку.
      Над головой совы и мыши летают, из воды высовываются такие хари – во сне не увидишь.
      Наконец загорелся свет, мужичок пригреб к берегу, выпрыгнул на траву и пошел на ясное место. Видит – высоченное дерево шумит, и под ним, на семи шкурах, сидит звериный царь.
      Вместо рук у царя – лопухи, ноги вросли в землю, на красной морде – тысяча глаз.
      А кругом – звери, птицы и все, что есть на земле живого – сидят и на царя посматривают. Увидал мужичка звериный царь и закричал:
      – Ты кто такой? Тебе чего надо?
      Подошел мужичок, кланяется:
      – Силешки бы мне, батюшка, звериный царь…
      – Силу или половину?
      – Осьмухи хватит.
      – Полезай ко мне в брюхо!
      И разинул царь рот, без малого – с лукошко.
      Влез мужичок в звериный живот, притулился, пуповину нашел, посасывает.
      Три дня сосал.
      – Теперь вылезай, – зовет зверь, – чай, уж насосался.
      Вылез мужичок, да уж не с локоток, а косая сажень в плечах, собольи брови, черная борода.
      – Доволен? – спрашивает царь. – Выйдешь на волю, поклонись чистому полю, солнцу красному, всякому жуку и скотине.
      И дунул. И подхватили мужика четыре ветра, вынесли к мосту, что у родного села.
      Солнце за горку садится, стадо гонят, идут девки…
      Подбоченился мужик и крикнул:
      – Эй, Дунька, Акулина, Марья, Василиса, аль не признали?
      Девки переглядываются.
      А мужик тряхнул кудрями.
      – Теперь, – говорит, – пир горой, посылай за свахой. Я теперь самого звериного царя меньшой сын.
      Девки так и сели. А мужик выбрал из них самую румяную да на ней и женился.

      В конюшне темно и тепло, жуют сено лошади, стукнет по дереву подкова, цепь недоуздка зазвенит или скрипнет перегородка – караковый почесался.
      В узкое окно влезает круглый месяц.
      Лошади беспокоятся.
      – Опять подглядывает месяц-то, – ржет негромко вороной, – хоть бы козел пришел,  – все не так страшно.
      – Козла «хозяин» боится, – сказал караковый, – а месяц сам по себе, его не напугаешь.
      – Куда это козел ушел? – спросила рыжая кобыла.
      – На плотину, в воду глядеть.
      Кобыла храпнула:
      – К чему в воду глядеть? Одни страсти.
      – Страшно мне, – зашептал вороной, – месяц в окно лезет. Схватить его разве зубами?
      – Не трогай, – ответил караковый, – захромаешь.
      Кобыла жалобно заржала.
      В конюшне – опять тихо. На сеновале возятся мыши.
      Захрапел вдруг, шарахнулся вороной, копытами затопал.
      – Смотрите, смотрите, месяц-то, – зашептал он, – и рога у него, и глаза.
      Дрогнул караковый.
      – А борода есть?
      – И борода веником.
      Караковый захрапел:
      – «Хозяин» это, берегись.
      Вдруг клубком из окошка скатился в стойло вороному старичок и засмеялся, заскрипел.
      Вороной стал как вкопанный, мелкой дрожью дрожит.
      Рыжая кобыла легла со страха, вытянула шею.
      Караковый забился в угол.
      – Вороненький, соколик, – заскрипел «хозяин», – гривку тебе заплету, – боишься меня? А зачем козла звал?.. Не зови козла, не пугай меня… – и, с вывертом, с выщипом, ухватил вороного.
      Вороной застонал.
      – Стонешь? Не нравится? А мне козлиный дух нравится!.. Идем за мной.
      Старичок отворил дверь и вывел за гриву вороного на двор.
      – Голову-то не прячь, – скрипнул он и ущипнул за губу.
      Вспрыгнул на холку, и помчались в поле.
      Караковый подбежал к окну.
      – Ну и лупят… пыль столбом… под горку закатились. Смотри-ка. На горку вскакнули, стали; «хозяин» шею ему грызет; лягается вороной; поскакали к пруду.
      В конюшню вошел козел и почесался.
      – Гуляешь, – крикнул козлу караковый, – а вороного «хозяин» гоняет.
      – Где? – спросил козел басом.
      – У пруда.
      Опустил козел рога и помчался…
      Перебежал плотину, стал – кудластый, и пошел от козла смрад – в пруду вода зашевелилась, и отовсюду, из камышей, из-под ветел, повылезла вся нечисть болотная, поползла по полю, где вороной под «хозяином» бился.