Во льду дед Семен бьет прорубь – рыбку ловить. Прорубь не простая – налажена с умом.
      Дед обчертил пешней круг на льду, проколупал яму, посередине наладил изо льда же кольцо, а внутри его ударил пешней.
      Хлынула спертая, студеная вода, до краев наполнила прорубь.
      С водой вошли рыбки – снеток, малявка, плотва.
      Вошли, поплавали, а назад нет ходу – не пускает кольцо.
      Посмеялся своей хитрости дед Семен, приладил сбоку к проруби канавку – сачок заводить и пошел домой, ждать ночи – когда и большая рыбина в прорубь заходит.
      Убрал дед Семен лошадь и овцу – все свое хозяйство – и полез на печь.
      А жил он вдвоем со старым котом на краю села в мазанке.
      Кот у деда под мышкой песни запел, тыкался мокрым носом в шею.
      – Что ты, неугомонный, – спрашивал дед, – или мышей давно не нюхал?
      Кот ворочался, старался выговорить на кошачьем языке не понять что.
      «Пустяки», – думает дед, а сна нет как нет.
      Проворочался до полуночи, взял железный фонарь, сачок, ведро и пошел на речку.
      Поставил у проруби железный фонарь, стал черенком постукивать по льду.
      – Ну-ка, рыбка, плыви на свет.
      Потом разбил тонкий ледок, завел сачок и вытянул его полный серебряной рыбешки.
      «Что за диво, – думает дед, – никогда столько рыбы не лавливал. Да смирная какая, не плещется».
      Завел и еще столько же вытянул. Глазам не верит: «Нам с котом на неделю едева не проесть».
      Посветил фонарем в прорубь – и видит на дне около кольца лежит темная рыбина.
      Распоясался дед Семен, снял полушубок, рукава засучил, наловчился да руками под водой и ухватил рыбину.
      А она хвостом не бьет, – смирная.
      Завернул дед рыбу в полу, подхватил ведро с малявками, и – домой…
      – Ну, – говорит, – котище, поедим на старости до отвала, смотри…
      И вывалил из полы на стол.
      И на столе вытянула зеленый плес, руки сложила, спит русалка, личико – спокойное, детское…
      Дед – к двери, ведро уронил, а дверь забухла, – не отворяется.
      Русалка спит…
      Обошелся дед понемногу; пододвинулся поближе, потрогал – не кусается, и грудь у нее дышит, как у человека.
      Старый кот рыбу рассыпанную не ест, на русалку смотрит, – горят котовские глаза.
      Набрал дед тряпья, в углу на печке гнездо устроил, в головах шапку старую положил, отнес туда русалку, а чтобы тараканы не кусали, – прикрыл решетом.
      И сам на печку залез, да не спится.
      Кот ходит, на решето глядит…
      Всю ночь проворочался старый дед; поутру скотину убрал да опять к печке: русалка спит; кот от решета не отходит.
      Задумался дед; стал щи из снетков варить, горшок валится, чаду напустил…
      Вдруг чихнуло…
      – Кот, это ты? – спрашивает дед.
      Глянул под решето, а у русалки открытые глаза, – светятся. Пошевелила губами:
      – Что это ты, дед, как чадишь, не люблю я чаду.
      – А я сейчас, – заторопился дед, окно поднял, а горшок с недоваренными щами вынес за дверь.
      – Проснулась? А я тебя было за щуку опознал.
      Половина дня прошла, сидят дед и кот голодные.
      Русалка говорит:
      – Дед Семен, я есть хочу.
      – А я сейчас, вот только, – дед помялся, – хлебец ржаной у меня, больше ничего нет.
      – Я леденцов хочу.
      – Сейчас я, сейчас… – Вышел дед на двор и думает: «Продам овцу, – куда мне овца? Куплю леденцов…»
      Сел на лошадь, овцу через шею перекинул, поскакал в село.
      К вечеру вернулся с леденцами.
      Русалка схватила в горсть леденцов – да в рот, так все и съела, а наевшись, заснула…
      Кот сидел на краю печки, злой, урчал.
      Приходит к деду внучонок Федька, говорит:
      – Сплети, дед, мочальный кнут…
      Отказать нельзя. Принялся дед кнут вить, хоть и не забавно, как раньше бывало.
      Глаза старые, за всем не углядишь, а Федька на печку да к решету.
      – Деда, а деда, что это? – кричит Федька и тянет русалку за хвост… Она кричит, руками хватается за кирпичи.
      – Ах ты озорник! – никогда так не сердился дед Семен; отнял русалку, погладил, а Федьку мочальным кнутом: – Не балуй, не балуй…
      Басом ревел Федька:
      – Никогда к тебе не приду…
      – И не надо.
      Замкнулся дед, никого в избу не пускал, ходил мрачный. А мрачнее деда – старый рыжий кот…
      – Ох, недоброе, кот, задумал, – говорил дед.
      Кот молчал.
      А русалка просыпалась, клянчила то леденцов, то янтарную нитку. Или еще выдумала:
      – Хочу самоцветных камушков, хочу наряжаться.
      Нечего делать – продал дед лошадь, принес из города сундучок камушков и янтарную нитку.
      – Поиграй, поиграй, золотая, посмейся.
      Утром солнце на печь глядело, сидела русалка, свесив зеленый плес с печи, пересыпала камушки из ладони в ладонь, смеялась.
      Дед улыбался в густые усы, думал: «Век бы на нее просмотрел».
      А кот ходил по пустому хлеву и мяукал хриплым мявом, словно детей хоронил. Потом прокрался в избу. Шерсть дыбом, глаза дикие.
      Дед лавку мыл; солнце поднималось, уходило из избы…
      – Дед, дед! – закричала русалка. – Разбери крышу, чтобы солнце весь день на меня светило.
      Не успел дед повернуться, а кот боком махнул на печь, повалил русалку, искал усатой мордой тонкое горло.
      Забилась русалка, вывертывается. Дед на печь, оттащил кота.
      – Удуши кота, удуши кота, – плачет русалка.
      – Кота-то удушить? – говорит дед. – Старого!..
      – Он меня съест.
      Скрутил дед тонкую бечевку, помазал салом, взял кота, пошел в хлев.
      Бечевку через балку перекинул, надел на кота петлю.
      – Прощай, старичок…
      Кот молчал, зажмурил глаза.
      Ключ от хлева дед бросил в колодезь.
      А русалка долго на этот раз спала: должно быть, с перепугу.
      Прошла зима. Река разломала лед, два раза прорывала плотину, насилу успокоилась.
      Зазеленела на буграх куриная слепота, запахло березами, и девушки у реки играли в горелки, пели песни.
      Дед Семен окно раскрыл; пахучий, звонкий от песен ветер ворвался в низкую избу.
      Молча соскочила с печи русалка, поднялась на руках.
      Глядит в окно, не сморгнет, высоко дышит грудь.
      – Дед, дед, возьми меня: я к девушкам хочу.
      – Как же мы пойдем, засмеют они нас.
      – Я хочу, возьми меня. – Натерла глаза и заплакала.
      Дед смекнул.
      Положил русалку за пазуху, пошел на выгон, где девушки хоровод водили.
      – Посмотрите-ка, – закричали девушки, – старый приплелся!..
      Дед было барахтаться… Ничего не помогло – кричат, смеются, за бороду тянут. От песней, от смеха закружилась стариковская голова.
      А солнышко золотое, ветер степной…
      И за самое сердце укусила зубами русалка старого деда, – впилась…
      Замотал дед головой да – к речке бегом бежать…
      А русалка просунула пальцы под ребра, раздвинула, вцепилась зубами еще раз. Заревел дед и пал с крутого берега в омут.
      С тех пор по ночам выходит из омута, стоит над водой седая его голова, мучаясь, открывает рот.
      Да мало что наплести можно про старого деда!

      Десятая неделя после пасхи – купальские дни.
      Солнце самый пуп земли печет, и зацветает дивная Полынь-трава. В озера, на самое зеленое дно, под коряги подводные, под водоросли глядит огненное солнце.
      Негде упрятаться русалкам-мавкам, и в тихие вечера, в лунные ночи уходят они из вод озерных и хоронятся в деревьях, и зовут их тогда древяницами.
      Это присказка, а сказка вот какая.
      Жили-были брат Иван да сестра Марья в избенке на берегу озера.
      Озеро тихое, а слава о нем дурная: водяной шалит.
      Встанет над озером месяц, начнут булькать да ухать в камышиных заводях, захлюпают по воде словно вальками, и выкатит из камышей на дубовой коряге водяной, на голове колпак, тиной обмотан. Увидишь, прячься – под воду утянет.
      Строго брат Иван наказывал сестре Марье:
      – Отлучусь я, так ты после сумерек из хаты – ни ногой, песни не пой над озерной водой, сиди смирно, тихо, как мыши сидят…
      – Слушаю, братец! – говорит Марья.
      Ушел Иван в лес. Скучно стало Марье одной за станком сидеть; облокотилась она и запела:
 
Где ты, месяц золотой? —
Ходит месяц над водой, —
В глыбко озеро взглянул,
В темных водах утонул…
 
      Вдруг стукнуло в ставню.
      – Кто тут?
      – Выдь к нам, выдь к нам, – говорят за ставней тонкие голоса.
      Выбежала Марья и ахнула.
      От озера до хаты – хороводы русалочьи.
      Русалки-мавки взялись за руки, кружатся, смеются, играют.
      Всплеснула Марья ладошами. Куда тут! – обступили ее мавки, венок надели…
      – К нам, к нам в хоровод, ты краше всех, будь наша царица. – Взяли Марью за руки и закружились.
      Вдруг из камыша вылезла синяя, раздутая голова в колпаке.
      – Здравствуй, Марья, – захрипел водяной, – давно я тебя поджидал… – И потянулся к ней лапами…
      Поздним утром пришел Иван. Туда, сюда, – нет сестрицы. И видит – на берегу башмаки ее лежат и поясок.
      Сел Иван и заплакал.
      А дни идут, солнце ближе к земле надвигается.
      Настала купальская неделя.
      «Уйду, – думает Иван, – к чужим людям век доживать, вот только лапти новые справлю».
      Нашел за озером липку, ободрал, сплел лапти и пошел к чужим людям.
      Шел, шел, видит – стоит голая липка, с которой он лыки драл.
      «Ишь ты, назад завернул», – подумал Иван и пошел в другую сторону.
      Кружил по лесу и опять видит голую липку.
      – Наважденье, – испугался Иван, побежал рысью.
      А лапти сами на старое место загибают…
      Рассердился Иван, замахнулся топором и хочет липку рубить. И говорит она человеческим голосом:
      – Не руби меня, милый братец…
      У Ивана и топор вывалился.
      – Сестрица, ты ли?
      – Я, братец; царь водяной меня в жены взял, теперь я древяница, а с весны опять русалкой буду… Когда ты с меня лыки драл, наговаривала я, чтобы не уходил отсюда далеко.
      – А нельзя тебе от водяного уйти?
      – Можно, найти нужно Полынь-траву на зыбком месте и мне в лицо бросить.
      И только сказала, подхватили сами лапти, понесли Ивана по лесу.
      Ветер в ушах свистит, летят лапти над землей, поднимаются, и вверх в черную тучу мчится Иван.
      «Не упасть бы», – подумал и зацепился за серую тучу – зыбкое место.
      Пошел по туче – ни куста кругом, ни травинки.
      Вдруг зашевелился под ногами и выскочил из тучевой ямы мужичок с локоток, красная шапочка.
      – Зачем сюда пришел? – заревел мужичок, как бык, откуда голос взялся.
      – Я за Полынь-травою, – поклонился Иван.
      – Дам тебе Полынь-траву, только побори меня цыганской ухваткой.
      Легли они на спины, по одной ноге подняли, зацепились, потянули.
      Силен мужичок с локоток, а Ивану лапти помогают.
      Стал Иван перетягивать.
      – Счастье твое, – рычит мужичок, – быть бы тебе на седьмом небе, много я закинул туда вашего брата. Получай Полынь-траву. – И бросил ему пучок.
      Схватил траву, побежал вниз Иван, а мужичок с локоток как заревет, как загрохочет и язык красный из тучи то метнет, то втянет.
      Добежал до липки Иван и видит – сидит на земле страшный дед, водит усами…
      – Пусти, – кричит Иван, – знаю, кто ты, не хочешь ли этого? – И ткнул водяному в лицо Полынь-травою.
      Вспучился водяной, лопнул и побежал ручьем быстрым в озеро.
      А Иван в липку бросил Полынь-траву, вышла из липки сестрица Марья, обняла брата, заплакала, засмеялась.
      Избушку у озера бросили они и ушли за темный лес – на чистом поле жить, не разлучаться.
      И живут неразлучно до сих пор и кличут их всегда вместе – Иван да Марья, Иван да Марья.

      На пне сидит ведьмак, звезды считает когтем – раз, два, три, четыре… Голова у ведьмака собачья и хвост здоровенный, голый.
      …Пять, шесть, семь… И гаснут звезды, а вместо них на небе появляются черные дырки. Их-то и нужно ведьмаку – через дырки с неба дождик льется.
      А дождик с неба – хмара и темень на земле.
      Рад тогда ведьмак: идет на деревню людям вредить.
      Долго ведьмак считал, уж и мозоль на когте села.
      Вдруг приметил его пьяненький портной: «Ах ты, говорит, гад!» – И побежал за кусты к месяцу – жаловаться. Вылетел из-за сосен круглый месяц, запрыгал над ведьмаком – не дает ему звезд тушить. Нацелится ведьмак когтем на звезду, а месяц, – тут как тут, и заслонит.
      Рассердился ведьмак, хвостом закрутил – месяц норовит зацепить и клыки оскалил.
      Притихло в лесу. А месяц нацелился – да как хватит ведьмака по зубам…
      Щелкнул собачьей пастью ведьмак, откусил половину у месяца и проглотил.
      Взвился месяц ущербый, свету невзвидел, укрылся за облако.
      А ведьмак жалобно завыл, и посыпались с деревьев листочки.
      У ведьмака в животе прыгает отгрызанный месяц, жжет; вертится юлой ведьмак, и так и сяк – нет покоя…
      Побежал к речке и бултыхнулся в воду… Расплескалась серебряная вода. Лег ведьмак на прохладном дне. Корчится. Подплывают русалки стайкой, как пескари, маленькие… Уставились, шарахнулись, подплыли опять и говорят:
      – Выплюнь, выплюнь месяц-то.
      Понатужился ведьмак, выплюнул, повыл немножко и подох.
      А русалки ухватили голубой месяц и потащили в самую пучину.
      На дне речки стало светло, ясно и весело.
      А месяц, что за тучей сидел, вырастил новый бок, пригладился и поплыл между звезд по синему небу.
      Не впервые ясному бока выращивать.

      Лежит на возу мужик, трубочку посасывает – продает черного козла. А народу на ярмарке – труба нетолченая.