Проект постановки на сцену трагедии 'Царь Федор Иоаннович'

      КНЯЗЬ ШАХОВСКОЙ И КНЯЖНА МСТИСЛАВСКАЯ
      Эти два лица играют хотя краткую, но необходимую роль в трагедии, по их органической связи с ее механизмом: без Мстиславской не было бы отказа Шаховскому; без Шаховского Федор не послал бы Шуйских в тюрьму. Но оба лица, как эпизодические, особенно Мстиславская, едва очерчены и не дают времени исполнителям углубиться в их характеры. Мстиславская - красивая девушка, привязанная к своему дяде и воспитателю, Ивану Шуйскому, которого она очень боится; жениха же своего, Шаховского, она любит и сильно с ним кокетничает.
      Шаховской - красивый, удалой молодец, благородный, отважный, ловкий во всех телесных упражнениях, но нелегко связывающий две идеи вместе. Отличительная его черта - необдуманность, и критики, порицая его за этот недостаток, доказали свою проницательность, равно как и открытием, что Иван Петрович Шуйский неспособен быть главою политической партии.
      МИТРОПОЛИТ ДИОНИСИЙ; АРХИЕПИСКОП ИОВ;
      АРХИЕПИСКОП ВАРЛААМ И ПРОЧИЕ ДУХОВНЫЕ ЛИЦА
      Хотя ни одному из них не суждено явиться на сцену иначе, как инкогнито, но для полноты обзора не мешает сказать о них несколько слов.
      Дионисий был человек достойный, всеми уважаемый, заслуживший от современников своею ученостью и красноречием прозвание мудрого грамматика. Главной его заботою было расширение церковных прав. Он не поддавался Годунову, которому не раз приходилось его задобривать, и грамота, врученная ему во втором акте, есть факт исторический. Когда начался процесс Шуйских, он и крутицкий архиепископ Варлаам - оба энергически протестовали против их осуждения и оба были сведены с престолов. Иов же, архиепископ ростовский, напротив, всегда держал сторону Годунова и был возведен в сан патриарха всея Руси. Роль его в деле об убиении царевича Дмитрия - очень незавидная. Экономия трагедии не допускала развития святительских характеров, но в ней сохранены самостоятельность Дионисия и подобострастие Иова. На сцене они могут показаться только в условном виде старцев, равно как и благовещенский протопоп и чудовский архимандрит. Духовника же Федора можно и вовсе исключить.
      БОГДАН КУРЮКОВ И ПРОЧИЕ КУПЦЫ
      Роль первого требует некоторого пояснения; другие только способствуют колориту трагедии. Курюков - человек минувшего века, когда еще значение удельных князей было только побеждено, а не вовсе уничтожено. В его время народ принимал еще участие в делах земли, и сочувствие его давало перевес той или другой стороне. На него опирались политические партии с успехом, не так, как попытался опереться Шуйский, когда уже царь Иван истолок, как в ступе, все исторические отношения, связывавшие народ с удельным княжеством. Курюков еще помнит эти отношения и держится их свято. Другие купцы привержены к Шуйским более по тождественности их интересов и по личному сочувствию; но для Курюкова Шуйские представляют знамя, которому он служит по преданию и за которое умирает. Это одна из тех богатырских фигур допетровского времени, про которые поляк Пасек говорит, что когда они стояли в сомкнутом строю с бердышами в руках, то казалось, что идешь "на отцов родных". Но в трагедии Курюков является уже как развалина былого, навсегда прошедшего времени. Он стал слаб и болтлив, и часто заговаривается. Только когда идет дело о Шуйских, он находит свою прежнюю ясность и прежнюю энергию. Лицо его умно и добродушно, рост высок, вся фигура живописна.
      Иван Красильников и Голубь-сын - оба дюжие молодцы, особенно второй. Их ролей не следует давать тщедушным статистам, иначе выйдет смешное противоречие между их наружностью и приписываемой им силой. Одно из назначений обоих - это показать не изгладившиеся еще или возобновившиеся после Иоанна отношения взаимного доверия между народом и боярством.
      КНЯЗЬ АНДРЕЙ, ДМИТРИЙ И ИВАН ШУЙСКИЕ;
      КНЯЗЬ МСТИСЛАВСКИЙ И КНЯЗЬ ХВОРОСТИНИН
      Все три Шуйские были обвинены в измене и сосланы в заточение, где одновременно с Иваном Петровичем удавлены также Иван Иванович и Андрей Иванович. Последний, настаивающий в третьем акте на убиении Годунова, был признан главным преступником.
      Желательно, чтобы у всех троих в осанке и приемах была видна родственная черта гордой независимости, которою они, вместе с Иваном Петровичем, отличаются в большей мере, чем другие бояре, их сторонники.
      О Хворостинине и Мстиславском не могу сказать ничего, кроме, что первый был известен умом и воинскою доблестью, а второй, подобно своему отцу, постриженному Годуновым, одною доблестью. У Мстиславского есть сцена, требующая большой живости в исполнении, именно сцена, где он дает отказ Шаховскому.
      ФЕДЮК СТАРКОВ
      Этот шпион, слуга князя Ивана Петровича и его предатель, почти вовсе не говорит, но является в трех важных местах трагедии. Чтобы придать ему некоторую оригинальность, я предлагаю представить его седым человеком самого почтенного вида, которого одна наружность вселяет доверие. Он как будто ничего не видит и не знает, кроме своей должности дворецкого; но, когда на него не смотрят, глаза его бегают как мыши, а уши так и навастриваются. Если за эту роль возьмется умеющий, она даст ему случай к интересной немой игре.
      ГУСЛЯР
      Он должен быть молод, а не стар, чтобы его наружность составляла контраст с Курюковым. Песня его о Шуйском переделана из настоящей народной песни и большая часть стихов сохранена. Очень важно подобрать под них приличный напев, чтобы несведущий в археологии исполнитель не вздумал угостить публику каким-нибудь романсом. Худшей услуги он бы не мог оказать народной сцене на Яузском мосту.
      В собрании Стаховича он найдет характерные и подходящие мотивы. Одежда гусляра бедна, но опрятна.
      НИЩИЕ
      Эти должны быть в лохмотьях, и чем они будут оборваннее, тем живописнее выйдет последняя картина. Когда Годунов со Мстиславским уходят со сцены, а бояре и народ спешат за ними, нищие затягивают псалом, но так тихо, что он только слышится сквозь последний монолог Федора, но его не заглушает. Некоторые особенности одежды, а главное, оригинальный народный напев можно найти в "Калеках перехожих" г.Бессонова.
      ДЕКОРАЦИИ
      Большая часть декораций "Смерти Иоанна Грозного" годится и для "Царя Федора", но если он будет дан, то надобно сделать три новые:
      Первую, в начале третьего акта:
      САД КНЯЗЯ ИВАНА ПЕТРОВИЧА ШУЙСКОГО
      На первом плане кусты смородины и большие подсолнечники; в стороне забор с калиткой; в глубине пруд, с отражением в нем звездного неба, и крыльцо княжеского дома, по которому сходят действующие лица. Сначала ночь, потом занимающаяся заря.
      Вторую, в конце четвертого акта:
      МОСТ ЧЕРЕЗ ЯУЗУ
      Он должен идти от зрителей в глубину сцены, немного наискось, чтобы все на нем происходящее было видно. За рекой угол укрепления с воротами, через которые выводят Шуйских на мост. Вдали рощи и монастыри.
      Третью, в конце пятого акта:
      ПЛОЩАДЬ ПЕРЕД АРХАНГЕЛЬСКИМ СОБОРОМ
      Церковные врата должны находиться на первом плане, справа или слева, ибо вся сцена происходит у самого собора.
      ОБЩИЕ ЗАМЕЧАНИЯ
      При не установившейся еще у нас театральной критике, при отсутствии общепризнанной теории драматической игры, артисты наши бывают постоянно сбиваемы самыми разнородными взглядами не только на их исполнение, но и на основные правила искусства.
      Да будет же мне позволено, не вдаваясь в подробную теорию, которой здесь не место, заявить только о коренном законе, долженствующем руководить исполнителей всякой серьезной драмы. Закон этот для них тот же самый, как и для драматического поэта: он предписывает взаимное проникновение идеализма и реализма, или, простыми словами, соединение правды с красотой.
      Полная и голая правда есть предмет науки, а не искусства. Искусство не должно противоречить правде, но оно не принимает ее в себя всю, как она есть. Оно берет от каждого явления только его типические черты и отбрасывает все несущественное. Этим живопись отличается от фотографии, поэзия от истории и, в частности, драма от драматической хроники. Иллюзия, производимая искусством, не должна быть иллюзией полного обмана. Удовольствие, ощущаемое нами при виде художественного портрета, есть иное чувство, чем созерцание оригинала в зеркале. Напротив, оригинал часто бывает нам неприятен, а воспроизведение нас привлекает. Причина тому, что живопись (когда она достойна этого имени) отбрасывает все, что в оригинале случайно, незнаменательно, индифферентно, и сохраняет только его сущность. Она возводит единичное явление природы в тип или в идею, другими словами, она его идеализирует и тем придает ему красоту и значение. То же делает драматург с историческим событием; то же должны делать с ним и драматические исполнители, которых обязанность: облекать в плоть и кровь идею драматурга. Как его фигуры в драме не суть повторения живых личностей, но идеи этих личностей, очищенные от всего, что не принадлежит к их сущности, так и драматический артист должен в исполнении воздерживаться от всего, что не составляет сущность его роли, но тщательно отыскивать и воспроизводить все ее типические черты. Его игра должна быть согласна с природой, но не быть ее повторением. Нет сомнения, что Юлию Кесарю случалось иногда кашлять и чихать, как и всем другим смертным, и художник, который в его роли вздумал бы кашлять и чихать, не отступил бы от природы, но он своим реализмом умалил бы идею Юлия Кесаря, ибо его сущность состояла не в чиханье, которое он разделял и с другими римлянами, но в чертах, ему одному принадлежащих. Исполнитель серьезной роли не должен забывать, что, при ограниченности драматической рамы, каждое его движение, каждая его интонация имеют значение; он не должен позволять себе ничего лишнего и не должен упускать ничего существенного: одним словом, он должен проникнуться идеей, им представляемой, и постоянно держаться на ее высоте, имея в виду идеальную, а не реальную правду. Я настаиваю на этом законе так положительно потому, что он найден не мной, а Аристотелем. К нему же пристали все великие критики нашего времени, в том числе Лессинг и Гёте, и в этом смысле он может по справедливости назваться законом европейским. Хотя многие у нас находят, что мы не обязаны подчиняться этим законам "потому, что мы не европейцы", подождем, чтобы Азия или Новая Голландия выслали нам более верную эстетику или же чтобы явились особенные русские законы искусства, которые еще не открыты, но скоро должны открыться; а до того, за неимением лучшего, будем держаться как в технике драмы, так и в ее исполнении законов европейских, под опасением попасть в беззаконность.
      Если бы кто нашел, что все сказанное мною разумеется само собой и что я, по французскому выражению, взламываю незамкнутую дверь, - я тому отвечу, что совершенно с ним согласен, но в оправдание себе укажу на распространившуюся доктрину о каких-то русских началах, на которых должны у нас развиваться наука и искусство.
      Есть русские нравы, русская физиогномия, русская история, русская археология; есть даже русское искусство - но нет русских начал искусства, как нет русской таблицы умножения. Нет, в строгом смысле, и европейских начал, а есть начала абсолютные, общие, вечные. Можно сомневаться в верности их определения, но не их существования; можно спорить о их сущности, но не о их применимости. И если бы даже которое-нибудь из этих начал не было достаточно уяснено, то с минуты своего уяснения оно станет обязательно для всех наций без исключения. Которое же из них признано годным для одного народа, то годно для всех народов, ибо перед законодательством искусства нет привилегированных классов.
      С этими абсолютными началами не следует смешивать ни ту национальную физиогномию, которую невольно выказывает каждый драматург и каждый исполнитель и которая в иных случаях бывает недостатком; ни те национальные особенности, которые принадлежат по праву всем драматическим лицам, смотря по их народности, и с которыми соображаться есть долг и обязанность. Мы требуем как от драматурга, так и от исполнителя, чтобы каждое лицо действовало в нравах своей нации (русская ли она или другая - все равно), и несоблюдение этого правила заслуживает порицания; но иное грешить против национальности, иное против законов искусства, и каждый из этих проступков подлежит особой подсудности. Спутывать национальные нравы с небывалыми национальными началами искусства - значит вносить неясность в понятия не только артистов и публики, но и самих писателей. Так называемая живая струя, "которая бьет из самобытного родника русского творчества", если она рождает действительно художественные произведения, бьет, без сомнения, из родника, общего всему художеству, как бы ни были национальны ее краски. Если же она бьет из другого источника, то, при всей национальности красок, никогда ничего не произведет истинно художественного. Туманные выражения вроде: "Своеобычная форма исторического развития русского народа", или "Родовые черты бытового начала", или "Условия родовых отличий русской жизни" - и так далее, которые выдаются нам за предтечи новых, оригинальных законов творчества, переводятся очень просто словами: "Русские нравы, русская физиогномия". Само собою разумеется, что держаться этих условий на русской сцене есть долг как драматурга, так и исполнителя; но нет причины давать этому простому правилу какой-то глубокий, таинственный смысл. Писатель, который заставил бы Дмитрия Донского петь серенаду под балконом своей возлюбленной, или актер, который в роли Пожарского стал бы расшаркиваться, держа шапку под мышкой, оба провинились бы не перед русскими началами искусства, а перед русскими нравами и русской физиогномией. И странно было бы говорить про них, что они нарушили "своеобычные условия родовых отличий", или приписывать их нелепость тому, что еще не открыта какая-то "струя" или "своеобычная форма русской исторической драмы". Такого рода фразы затемняют самые простые понятия и уподобляются ученому, глубокомысленному отыскиванию рукавиц, торчащих за поясом.
      Итак, пусть не смущаются ими наши исполнители, но, оставаясь русскими с головы до ног, тем не менее свято соблюдают общие законы искусства, обязательные для всех наций, и не упускают из вида главного из них: закона идеальной правды, который есть краеугольный камень всякого художества.
      В заключение скажу, что, какому бы искусству мы себя ни посвятили, оно никогда не дается нам даром и что если нет художника без вдохновения, то одно вдохновение не составляет художника. Какие бы ни были природные дарования живописца, зодчего, ваятеля, музыканта или поэта, если они не подвергнут себя самой строгой дисциплине, они не возвысятся над посредственностью. Успех же, приобретаемый ими, иногда на счет честного исполнения дела - есть стыд, а не торжество.
      Первая степень дисциплины драматического артиста - это буквальное изучение своей роли; вторая - присвоение себе передаваемого характера в его малейших подробностях, с отбрасыванием всего, что не составляет его сущность; третья - согласование своей роли с прочими ролями пьесы и держание себя на подобающем градусе яркости, ни выше, ни ниже.
      Это согласование ролей, которое называется у нас неприятным именем: ансамбль, и которое можно бы заменить словом: дружность, есть преимущественно дело режиссера. Оно так важно, что без него никакое художественное исполнение немыслимо. Живописец, ваятель, зодчий или поэт зависит каждый от себя самого; но драматический артист, равно как и музыкант, участвующий в симфонии, зависят каждый от своих товарищей, как и эти от него зависят. Малейшее между ними несогласие производит диссонанс, разладицу, фальшь, и ответственность за это лежит на режиссере, который есть капельмейстер труппы.
      Мы удивляемся иногда, что между драматическими художниками, которых общее согласие единственно упрочивает успех их общего дела, так трудно найти это согласие; но причина тому в самом существе их искусства. Исполнитель живет только в настоящем времени; в нем одном лежат его успех и торжество. Другие художники, если они не признаны современниками, могут надеяться на одобрение потомства; исполнитель ожидает его только от современников. Отсюда его жажда рукоплесканий; отсюда его уступки вкусу публики, хотя бы этот вкус противоречил его артистическим убеждениям; отсюда его желание быть замеченным, во что бы то ни стало, хотя бы в ущерб пиесе. Но действующий так - ошибается. Правда окончательно берет верх над неправдой, и хотя у исполнителя короче срок, чем у другого художника, чтобы заставить публику его оценить - но жизни его на это достаточно. Вспомним покойного Щепкина, который, никогда не спускаясь до уровня толпы, тем самым заставлял толпу подыматься до его высоты. Художник, жертвующий своею совестью минутному торжеству, перестает быть художником, ибо он забывает, что уже одно служение искусству заключает в себе свою награду. Пусть лучше он останется непризнанным, пусть лучше вся пиеса упадет и провалится, чем допустится посягательство на достоинство искусства! В этой области более, чем во всякой другой, должно царить правило: "Вершися правда, хоть свет пропадай!" Fiat justitia, pereat mimdus!
      1868
      ПРИМЕЧАНИЯ
      ЦАРЬ ФЕДОР ИОАННОВИЧ
      Исходным пунктом замысла был захвативший поэта образ Федора, и Толстой прежде всего стремился понять его и найти для его изображения соответствующие краски. Об этом он вспомнил в августе 1870 г.: "В "Федоре" я написал много сцен прежде, чем закрепил канву, - только чтобы установить характер Федора" (письмо к жене). Первоначальная редакция, существенно отличавшаяся от окончательной, до нас не дошла. Однако некоторые сведения о ней имеются в письмах В.А.Соллогуба к С.А.Толстой (19 февраля 1867 г.) и К.Сайн-Витгенштейн к Толстому (декабрь 1868 г.). Из них мы узнаем, в частности, что сначала Углич занимал значительно большее место в трагедии и лишь впоследствии был отодвинут на задний план.
      Главные исторические факты, послужившие основой сюжета трагедии, заключены на нескольких страницах "Истории Государства Российского". У Карамзина заимствованы и многие детали, отдельные выражения и пр. Так, упрек, брошенный Шуйскому Голубем: "Князь Иван Петрович! Вы нашими миритесь головами!" - цитата из Карамзина лишь с перестановкой слов: "нашими миритесь" вместо "миритесь нашими".
      Вместе с тем Толстой многое изменил и перестроил в соответствии со своим замыслом. Описывая, например, примирение Шуйского с Борисом Годуновым, Карамзин не противопоставлял так резко, как Толстой, искренность и откровенность первого коварству второго. Борис, пишет он, "скоро увидел, что они, не уступая ему в лукавстве, под личиной мнимого нового дружества, оставались его лютыми врагами". Уменьшена в примирении роль митрополита Дионисия и в значительной степени передана Федору; поэтому оно происходит не у Дионисия, а во дворце. Княжна Мстиславская у Толстого не насильно пострижена Борисом, а сама хочет уйти в монастырь под впечатлением гибели жениха и дяди; отсюда - последняя сцена пятого действия, существенная для идейного смысла всего произведения и для характеристики Федора и Ирины. Вся сюжетная линия "Шаховской - Мстиславская", роль Шаховского в гибели Шуйских, размолвка Федора с Борисом из-за Шуйских и т.п. - все это продукт художественного вымысла Толстого.
      Три элемента сюжета - примирение Шуйского с Борисом, челобитная и заговор против Федора - связаны у Толстого совсем не так, как в "Истории Государства Российского". У Карамзина примирение не имеет никакого отношения к челобитной и заговору, а связь челобитной с заговором такова: узнав о челобитной, Борис поступил относительно мягко - добился покаяния Дионисия и ограничился пострижением Мстиславской, но вскоре после этого, желая ликвидировать враждебные ему боярские круги, создал мнимый заговор против Федора и погубил Шуйских и их сторонников. В "Царе Федоре Иоанновиче" последовательность и взаимозависимость этих событий иные. Трагедия начинается с челобитной, затем следует эпизод примирения, который тесно вплетен в сюжет и который именно и приводит к заговору. Заговор Шуйских и их желание посадить на престол Дмитрия в пьесе не выдумка Бориса, а реальный факт, но вызван он обманом того же Бориса. Арест же и гибель Шуйских следствие не раскрытого заговора, а челобитной; последняя предшествует заговору, но Федор узнает о них в обратном порядке. Таким образом, отдельные события, лежащие в основе сюжета, являются историческими, но большинство мотивировок и пружин драматической интриги принадлежат Толстому.
      Кроме ряда эпизодических и безыменных действующих лиц, в "Царе Федоре Иоанновиче" есть и другие вымышленные персонажи. Григорий Петрович Шаховской - лицо историческое, он известен как сподвижник обоих Лжедмитриев, но он вовсе не был сторонником Шуйских, и герой Толстого не имеет с ним ничего общего, кроме имени. Михайло Головин - тоже лицо историческое, но и ему приписаны такие поступки, которые не имели места в действительности, в частности сношения с Угличем (основной факт, характеризующий фигуру Головина в пьесе); ни в исторических сочинениях, ни в документах об этом ничего не говорится.
      Действие трагедии происходит "в конце XVI столетия", но не прикреплено к определенному году. Отдельные события, изображенные в ней, относятся: примирение Шуйского с Борисом - к 1585 году, челобитная - к 1585 - 1586 годам, заговор Шуйских - к 1587 году, смерть И.П.Шуйского - к 1589 году, смерть Дмитрия - к 1591 году и т.д.
      Действие первое. Думой - т.е. Боярской думой, совещательным органом при царе. И всей землей. - Слово "земля" часто употребляется в трагедии в смысле: страна, государство или народ. Зело - очень. Преставился - умер. Во иноческий чин - в монахини. Соборне - все вместе. Когда сидел во Пскове и т.д. - Речь идет об обороне Пскова в 1581 г. от осаждавшего его польского короля Стефана Батория. Упоминание имени польского коронного гетмана и канцлера Я.Замойского (1541 - 1605) связано с эпизодом, о котором Толстой рассказывает в "Проекте постановки" "Царя Федора Иоанновича". Выдам головою - см. с. 595. Скоро ли повалишь - дозволишь, разрешишь. Навуходоносор - см. с. 594. Что твердый Кремль - т.е. крепость. Нагие. - Мария Федоровна Нагая была последней женой Ивана Грозного и матерью царевича Дмитрия. А если он сам от себя ворует? - От старинного значения слова "вор" - обманщик, изменник. Батур - Стефан Баторий.
      Действие второе. Писанье - см. т. 1, примеч. к "Василию Шибанову". Пещися - заботиться, радеть. Грамматик - здесь: ученый. Губные старосты ведали судебными делами губы, судебного округа в Московской Руси. Править (недоборы) - взыскивать, взымать. Держальники - см. с. 594. Да тожде вы глаголете - чтобы вы говорили одно. Благоутробны - усердны, добры. Убо поэтому. Гостям московским - московским купцам. Аршинник - купец. Тулумбас большой турецкий барабан. Поял - взял в жены.
      Действие третье. Минеи - см. с. 596. Дьяк - чиновник, исполнявший секретарские обязанности. Царь Иверский. - Иверия - Грузия. Царство Кизилбашское - Персия. Латиниы - католики.
      Действие четвертое. Хоругви - знамена. Братина - сосуд для вина. Жильцы - разряд служилого люда в Московском государстве. Просвира - особый хлебец, употребляемый в православном богослужении.
      Действие пятое. Клирное... пенье. - От слова "клир" - духовенство какой-нибудь церкви или прихода. Поднизи - жемчужная или бисерная бахрома на женском головном уборе. Маячные дымы - дымовые сигналы, подававшиеся в случае тревоги. Розыск учинить - произвести следствие.
      ПРОЕКТ ПОСТАНОВКИ НА СЦЕНУ
      ТРАГЕДИИ "ЦАРЬ ФЕДОР ИОАННОВИЧ"
      В связи с дошедшими до него слухами, что постановка "Царя Федора Иоанновича" не будет разрешена, Толстой стал опасаться и за судьбу "Проекта". Когда эти слухи подтвердились, ему особенно хотелось, чтобы "Проект" был напечатан. "В нем есть общие литературные взгляды, - писал поэт Стасюлевичу 11 октября 1868 года, - которые мне хотелось бы провести".
      Как и в "Проекте постановки" "Смерти Иоанна Грозного", Толстой использовал ряд мест из "Истории" Карамзина; это совершенно явно в характеристиках Бориса Годунова, И.П.Шуйского, Ирины. Но общая трактовка Федора далека от карамзинской (см. вступит. статью, т. 1, с. 32-33).
      Иронические замечания о "поборниках русских начал искусства", отвергающих европейскую драматургическую технику, о том, что нельзя "отымать у наших лучших людей того времени еще и возможности религии честного слова потому только, что это чувство есть также западное", отрывок относительно "доктрины о каких-то русских началах, на которых должны у нас развиваться наука и искусство", направлены против статьи П.В.Анненкова о "Царе Федоре" "Последнее слово русской исторической драмы" ("Русский вестник", 1868, № 7). Нужно отметить, что эти утверждения Анненкова вырваны из контекста статьи, с главной мыслью которой - о том, что сценические эффекты, заимствованные из западной драматургии ("шекспировское, шиллеровское, романтическое" и пр.), иногда заставляют Толстого пренебрегать "бытовой и исторической стороной предмета" - они тесно связаны.
      Опыт показал, что не только напоминание не было лишним и т.д. - Толстой имеет в виду нетвердое знание ролей некоторыми исполнителями в "Смерти Иоанна Грозного", в первую очередь игравшим Грозного В.В.Самойловым. Флетчер Д. - автор книги "Of the Russe commonwealth" ("О Русском государстве"); был в России в 1588 г. "Русские древности" - "Древности Российского государства. Рисованы акад. Ф.Г.Солнцевым" (1849-1853). Иконописный портрет Федора помещен в вып. 4. Оценку портрета И.М.Снегиревым см. в составленном им тексте к этому выпуску "Древностей". Шумский С.В. (1821-1878) - артист Малого театра; играл Грозного в "Смерти Иоанна Грозного". Титло - в средневековой письменности надстрочный знак над сокращенно написанным словом. Гейденштейн Р. (ок. 1556 - 1620) - польский историк, участник войн Польши с Россией, автор "De bello moscovito commentariorum" ("Записки о московской войне"). Студное - постыдное. Владимир Андреевич, князь Старицкий (1533-1569) - двоюродный брат Ивана Грозного; был казнен вместе с женой и сыновьями по обвинению в покушении на жизнь царя. Горсей И. - автор ряда сочинений о России, много лет проживший в России в годы царствования Ивана IV и Федора. Здесь имеется в виду его "The most solemn and magnificent coronation of Theodor Ivanowich" ("О торжественной и великолепной коронации Федора Ивановича"). Зубров П.И. (1822-1873) - артист Александринского театра. Протей (греч. миф.) - морское божество, старец, обладавший способностью принимать любой облик. Линская Ю.Н. (1820-1871) - артистка Александринского театра, исполнительница комических и бытовых ролей. Пасек Я. (ум. ок. 1705 г.) - польский шляхтич, автор мемуаров о второй половине XVII в. Собрание Стаховича - "Собрание русских народных песен. Текст и мелодии собрал и музыку аранжировал М.Стахович" (1854). "Калеки перехожие" "Калеки перехожие. Сборник русских народных стихов. С рисунками и нотами. Собрал и издал П.Бессонов" (1861-1864).
      И.Г.Ямпольский