Помолчали. Михаила негромко, - прилично, - вздыхал. Степка с недоброй усмешкой водил концом трости по крылатому зверю на ковре.
      - Что ж тебе присоветовать, Миша... Много есть способов для умного, а для дураков всегда сума да тюрьма... Вон, хоть бы тот же Володька Чемоданов две добрые деревеньки оттягал у соседа... Леонтий Пусторослев недавно усадьбу добрую оттягал на Москве у Чижовых...
      - Слыхал, дивился... Да как ухватиться-то за такое дело - оттягать? Шутка ли!
      - Присмотри деревеньку, да и оговори того помещика. Все так делают...
      - Как это - оговори?
      - А так: бумаги, чернил купи на копейку у площадного подьячего и настрочи донос...
      - Да в чем оговаривать-то? На что донос?
      - Молод ты, Миша, молоко еще не бросил пить... Вон, Левка Пусторослев пошел к Чижову на именины, да не столько пил, сколько слушал, а когда надо, и поддакивал... Старик Чижов и брякни за столом: "Дай-де бог великому государю Федору Алексеевичу здравствовать, а то говорят, что ему и до разговенья не дожить, в Кремле-де прошлою ночью кура петухом кричала"... Пусторослев, не будь дурак, вскочили крикнул: "Слово и Дело!" - Всех гостей с именинником - цап-царап - в приказ Тайных дел. Пусторослев: "Так, мол, и так, сказаны Чижовым на государя поносные слова". Чижову руки вывернули и - на дыбу. И завертели дело про куру, что петухом кричала. Пусторослеву за верную службу - чижовскую усадьбу, а Чижова - в Сибирь навечно. Вот как умные-то поступают... - Степка поднял на Михаилу немигающие, как у рыбы, глаза. - Володька Чемоданов еще проще сделал: донес, что хотели его у соседа на дворе убить до смерти, а дьякам обещал с добычи третью часть. Сосед-то рад был и последнее отдать, от суда отвязаться...
      Раздумав, Михаила проговорил, вертя шапку:
      - Не опытен я по судам-то, Степан Семеныч.
      - А кабы ты был опытный, я бы тебя не учил... (Степка засмеялся до того зло, - Михаила отодвинулся, глядя на его зубы - мелкие, изъеденные.) По судам ходить нужен опыт... А то гляди - и сам попадешь на дыбу... Так-то, Мишка, с сильным не связывайся, слабого - бей... Ты вот, гляжу, пришел ко мне без страха...
      - Степан Семеныч, как я - без страха...
      - Помолчи, молчать учиться надо... Я с тобой приветливо беседую, а знаешь, как у других бывает?.. Вот, мне скучно... Плеснул в ладоши... В горницу вскочили холопы... Потешьте меня, рабы верные... Взяли бы тебя за белы руки, да на двор - поиграть, как с мышью кошка... - Опять засмеялся одним ртом, глаза мертвые. - Не пужайся, я нынче с утра шучу.
      Михаила осторожно поднялся, собираясь кланяться. Степка тронул его концом трости, заставил сесть.
      - Прости, Степан Семеныч, по глупости что лишнее оказал.
      - Лишнего не говорил, а смел не по чину, не по месту, не по роду, холодно и важно ответил Степка. - Ну, бог простит. В другой раз в сенях меня жди, а в палату позовут - упирайся, не ходи. Да заставлю сесть, - не садись. И кланяться должен мне не большим поклоном, а в ноги.
      У Михаилы затрепетали ноздри, - все же сломил себя, униженно стал благодарить за науку. Степка зевнул, перекрестил рот.
      - Надо, надо помочь твоему убожеству... Есть у меня одна забота... Молчать-то умеешь?.. Ну, ладно... Вижу, парень понятливый... Сядь-ка ближе... (Он стукнул тростью, Михаила торопливо сел рядом. Степка оглянул его пристально). Ты где стоишь-то, в харчевне? Ко мне ночевать приходи. Выдам тебе зипун, ферязь, штаны, сапоги нарядные, а свое, худое, пока спрячь. Боярыню одну надо ублаготворить.
      - По этой части? - Михаила густо залился краской.
      - По этой самой, - беса тешить. Без хлопот набьешь карман ефимками... Есть одна боярыня знатная... Сидит на коробах с казной, а бес ее свербит... Понял, Мишка? Будешь ходить в повиновении - тогда твое счастье... А заворуешься - велю кинуть в яму к медведям, - и костей не найдут. (Он выпростал из-под жемчужных нарукавников ладони и похлопал. Вошел давешний наглый отрок.) Феоктист, отведи дворянского сына в баню, выдай ему исподнего и одежи доброй... Ужинать ко мне его приведешь.
      14
      Царевна Софья вернулась от обедни, - устала. Выстояла сегодня две великопостные службы. Кушала хлеб черный да капусту, и то - чуть-чуть. Села на отцовский стул, вывезенный из-за моря, на колени опустила в вышитом платочке просфору. Стулец этот недавно по ее приказу принесли из Грановитой палаты. Вдова, царица Наталья, узнав, кричала: "Царевна-де и трон скоро велит в светлицу к себе приволочь"... Пускай серчает царица Наталья.
      Мартовское солнце жарко било разноцветными лучами сквозь частые стекла двух окошечек. В светлице - чистенько, простенько, пахнет сухими травами. Белые стены, как в келье. Изразцовая с лежанками печь жарко натоплена. Вся утварь, лавки, стол покрыты холстами. Медленно вертится расписанный розами цифирьный круг на стоячих часах. Задернут пеленою книжный шкапчик: великий пост - не до книг, не до забав.
      Софья поставила ноги в суконных башмаках на скамеечку, полузакрыв глаза, покачивалась в дремоте. Весна, весна, бродит по миру грех, пробирается, сладкий, в девичью светлицу... В великопостные-то дни!.. Опустить бы занавеси на окошках, погасить пестрые лучи, - неохота встать, неохота позвать девку. Еще поют в памяти напевы древнего благочестия, а слух тревожно ловит, - не скрипнула ли половица, не идет ли свет жизни моей, ах, не входит ли грех... "Ну, что ж, отмолю... Все святые обители обойду пешком... Пусть войдет".
      В светлице дремотно, только постукивает маятник. Много здесь было пролито слез. Не раз, бывало, металась Софья между этих стен... Кричи, изгрызи руки, - все равно уходят годы, отцветает молодость... Обречена девка, царская дочь, на вечное девство, черную скуфью... Из светлицы одна дверь - в монастырь. Сколько их тут - царевен - крикивало по ночам в подушку дикими голосами, рвало на себе косы, - никто не слыхал, не видел.
      Сколько их прожило век бесплодный, уснуло под монастырскими плитами. Имена забыты тех горьких дев. Одной выпало счастье, - вырвалась, как шалая птица, из девичьей тюрьмы. Разрешила сердцу - люби... И свет очей, Василий Васильевич прекрасный, не муж какой-нибудь с плетью и сапожищами, возлюбленный со сладкими речами, любовник, вкрадчивый и нетерпеливый... Ох, грех, грех! Софья, оставив просфору, слабо замахала руками, будто отгоняла его, и улыбалась, не раскрывая глаз, теплым лучам из окна, горячим видениям...
      15
      Скрипнула половица. Софья вскинулась, пронзительно глядя на дверь, будто влетит сейчас в золотых ризах огненнокрылый погубитель. Губы задрожали, - опять облокотилась о бархатный подлокотник, опустила на ладонь лицо. Шумно стучало сердце.
      Наклоняясь под низкой притолокой, осторожно вошел Василий Васильевич Голицын. Остановился без слов. Софья так бы и обхватила его, как волна морская, взволнованным телом. Но притворилась, что дремлет: сие было приличнее, - устала царевна, стоявши обедню, и почивает с улыбкой.
      - Софья, - чуть слышно позвал он. Наклонился, хрустя парчой. У Софьи раскрылись губы. Тогда душистые усы его защекотали щеки, теплые губы приблизились, прижались сильно. Софья всколыхнулась, неизъяснимое желание прошло по спине, горячей судорогой растаяло в широком тазу ее. Подняла руки - обнять Василия Васильевича за голову, и оттолкнула:
      - Ох, отойди... Что ты, грех, чай, в пятницу-то...
      Раскрыла умные глаза и удивилась, как всегда, красоте Василия Васильевича. Почувствовала, что он - нетерпелив. Покачала головой, вся заливаясь радостью...
      - Софья, - сказал он, - внизу Иван Михайлович да Иван Андреевич Хованский с великими вестями пришли к тебе. Выйди. Дело неотложное...
      Софья схватила его руки, прижала к полной груди и поцеловала их. Ресницы ее были влажны от избытка любви. Подошла к зеркальцу - поправить венец, и рассеянно скользнула по своему отражению - некрасива, но ведь любит...
      - Пойдем.
      У косящатого окошечка, касаясь потолочного свода горлатными шапками, стояли Хованский и Иван Михайлович Милославский, царевнин дядя, широкоскулый, с глазами-щелками, весь потный, в новой, дарованной шубе, весь налитой кровью от сытости и волнения. Софья, быстро подойдя, по-монашечьи наклонила голову. Иван Михайлович вытянул насколько возможно бороду и губы - ближе подступить мешало ему чрево.
      - Матвеев уже в Троице. (Зеленоватые глаза Софьи расширились.) Монахи его, как царя, встречают... Мая двенадцатого ждать его на Москве. Только что прискакал из-под Троицы племянник мой, Петька Толстой... Рассказывает: Матвеев после обедни при всем народе лаял и срамил нас, Милославских: "Вороны, говорит, на царскую казну слетелись... На стрелецких-де копьях хотят во дворец прыгнуть... Только этому-де не бывать... Уничтожу мятеж, стрелецкие полки разошлю по городам да на границы. Верхним боярам крылья пообломаю. Крест-де целую царю Петру Алексеевичу. А за малолетством его пусть правит мать, Наталья Кирилловна, и без того не умру, покуда так все не сбудется..."
      Лицо Софьи посерело. Стояла она, опустив голову и руки. Только вздрагивал рогатый венец, и толстая коса шевелилась по спине. Василий Васильевич находился поодаль, в тени. Хованский мрачно глядел под ноги, сказал:
      - Сбудется, да не то... Матвееву на Москве не быть...
      - А хуже других, - еще торопливее зашептал Милославский, - срамил он и лаял князя Василия Васильевича. "Васька-де Голицын за царский венец хватается, быть ему без головы..."
      Софья медленно обернулась, встретилась глазами с Василием Васильевичем. Он усмехнулся, - слабая, жалкая морщинка скользнула в углу рта. Софья поняла: решается его жизнь, идет разговор о его голове... За эту морщинку сожгла бы Москву она сейчас... Проглотив волнение, Софья спросила:
      - А что говорят стрельцы?
      Милославский засопел. Василий Васильевич мягко пошел по палате, заглядывая в двери, вернулся и стал за спиной Софьи. Не сдержавшись, она перебила начавшего рассказывать Хованского.
      - Царица Наталья Кирилловна крови возжаждала... С чего бы? Или все еще худородство свое не может забыть, - у отца с матерью в лаптях ходила... Все знают, когда Матвеев из жалости ее взял к себе в палаты, а у нее и рубашки не было переменить... А теремов сроду не знала, с мужиками за одним столом вино пила. - У Софьи полная шея, туго охваченная жемчужным воротом сорочки, налилась гневом, щеки покрылись пятнами. - Весело царица век прожила, и с покойным батюшкой и с Никоном-патриархом немало шуток было шучено... Мы-то знаем, теремные... Братец Петруша - прямо - притча, чудо какое-то - и лицом и повадкой на отца не похож. - Софья, стукнув перстнями, стиснула, прижала руки к груди... - Я - девка, мне стыдно с вами говорить о государских делах... Но уж - если Наталья Кирилловна крови захотела, - будет ей кровь... Либо всем вам головы прочь, а я в колодезь кинусь...
      - Любо, любо слушать такие слова, - проговорил Василий Васильевич. Ты, князь Иван Андреевич, расскажи царевне, что в полках творится...
      - Кроме Стремянного, все полки за тебя, Софья Алексеевна, - сказал Хованский. - Каждый день стрельцы собираются многолюдно у съезжих изб, бросают в окна камнями, палками, бранят полковников матерно... ("Кха", поперхнулся при этом слове Милославский, испуганно моргнул Василий Васильевич, а Софья и бровью не повела...) Полковника Бухвостова да сотника Боборыкина, кои строго стали говорить и унимать, стрельцы взвели на колокольню и сбили оттуда наземь, и кричали: "Любо, любо..." И приказов они слушать не хотят; в слободах, в Белом городе и в Китае собираются в круги и мутят на базарах народ, и ходят к торговым баням, и кричат: "Не хотим, чтоб правили нами Нарышкины да Матвеев, мы им шею свернем".
      - Кричать они горласты, но нам видеть надобно от них великие дела. Софья вытянулась, изломила брови. - Пусть не побоятся на копья поднять Артамона Матвеева, Языкова и Лихачева - врагов моих, Нарышкиных - все семя... Мальчишку, щенка ее, спихнуть не побоятся... Мачеха, мачеха!.. Чрево проклятое... Вот, возьми... - Софья сразу сорвала с пальцев все перстни, зажав в кулаке, протянула Хованскому. - Пошли им... Скажи им, все им будет, что просят... И жалованье, и земли, и вольности... Пусть не заробеют, когда надо. Скажи им: пусть кричат меня на царство.
      Милославский только махал в перепуге руками на Софью. Хованский, разгораясь безумством, скалил зубы... Василий Васильевич прикрыл глаза ладонью, не понять зачем, - быть может, не хотел, чтобы при сих словах увидали надменное лицо его...
      16
      Алексашка с Алешкой отъелись на пирогах за весну. Житье - лучше не надо. Разжирел и Заяц, обленился: "Поработал со свое, теперь вы потрудитесь на меня, ребята". Сидел целый день на крыльце, глядя на кур, на воробьев. Полюбил грызть орехи. С лени и жиру начали приходить к нему мысли: "А вдруг мальчишки утаивают деньги? Не может быть, чтобы не воровали хоть по малости".
      Стал он по вечерам, считая выручку, расспрашивать, придираться, лазить у них по карманам и за щеки, ища утайных денег. По ночам стал плохо спать, все думал: "Должен человек воровать - раз он около денег". Оставалось одно средство: застращать мальчишек.
      Алексашка с Алешкой пришли однажды к ужину веселые - отдали выручку. Заяц пересчитал и придрался, - копейки не хватает... Украли! Где копейка? Взял, с утра еще вырезанную, сырую палку, сгреб Алексашку за виски и начал бить с приговором: раз по Алексашке, два - по Алешке. Отвозив мальчиков, велел подавать ужинать.
      - Так-то, - говорил он, набивая рот студнем, с уксусом, с перцем, - за битого нынче двух небитых дают... В люди вас выведу, вьюноши, сами потом спасибо скажете.
      Ел Заяц щи со свининой, куриные пупки на меду с имбирем, лапшу с курой, жареное мясо. Молоко жрал с кашей. Кладя ложку на непокрытый стол, тонко рыгал. Щеки у него дрожали от сытости, глаза заплыли. Расстегнул пуговицу на портках:
      - Бога будете за меня молить, чада мои дорогие... Я - добрый человек... Ешьте, пейте, - чувствуйте, я ваш отец...
      Алексашка молчал, кривил рот, в глаза не глядел. После ужина сказал Алешке:
      - От отца ушел через битье, а от этого и подавно уйду. Он теперь повадится драться, боров.
      Страшно стало Алешке бросать сытую жизнь. Лучше, конечно, без битья! Да где же найти такое место на свете, - все бьют. На печи тайком плакал. Но нельзя же было отбиваться от товарища. Наутро, взяв лотки с пирогами, мальчики вышли на улицу.
      Свежо было майское утро. Сизые лужи. На березах - пахучая листва. Посвистывают скворцы, задрав к солнцу головки. За воротами стоят шалые девки, - ленятся работать. На иной, босой, одна посконная рубаха, а на голове - венец из бересты, в косе - ленты. Глаза дикие. Скворцы на крышах щелкают соловьями, заманивают девок в рощи, на траву. Вот весна-то!.. "Вот пироги подовые с медом..."
      Алексашка засмеялся:
      - Подождет Заяц нынешней выручки.
      - Ай, Алексашка, ведь так - грабеж.
      - Дура деревенская... А жалованье нам дьявол платил? Хребет на него даром два месяца ломали... Эй! Купи, стрелец, с зайчатиной, пара - с жару, - грош цена...
      Все больше попадалось баб и девок за воротами, на перекрестках толпился народ. Вот бегом прошли стрельцы, звякая бердышами, - народ расступился, глядя на них в страхе. Чем ближе к Всехсвятскому мосту через Москву-реку, тем стрельцов и народу становилось больше. Весь берег, как мухами, обсажен людьми, - лезли на навозные кучи - глядеть на Кремль. В зеркальной воде, едва колеблемой течением, спокойно отражались зеленоверхие башни, зубцы кирпичных стен и золотые купола кремлевских церквей, церковенок и соборов. Но неспокойны были разговоры в народе. За твердынями стен, где пестрели чудные, нарядные крыши боярских дворов и государева дворца, - в этой майской тишине творилось неладное... Что доподлинно, - еще не знали. Стрельцы шумели, не переходя моста, охраняемого с кремлевской стороны двумя пушками. Там виднелись пешие и конные жильцы - дети боярские, служившие при государевой особе. Поверх белых кафтанов на них навешаны за спиной на медных дугах лебединые крылья. Жильцов было мало, и, видимо, они робели, глядя, как с Балчуга подваливают тысячи народу.
      Алексашка, как бес, вертелся близ моста. Пироги они с Алешкой все живо сбыли, лотки бросили. Не до торговли. Жутко и весело. В толпе то здесь, то там начинали кричать люди. У всех накипело. Жить очертело при таких порядках. Грозили кремлевским башням. Старик посадский, взлезши на кучу мусора и снявши колпак с лысины, говорил медленно:
      - При покойном Алексее Михайловиче так-то народ поднялся... Хлеба не было, соли не было, деньги стали дешевы, серебряный-то целковый казна переплавляла на медный... Бояре кровь народную пили жадно... Народ взбунтовался, снял с коня Алексея Михайловича и рвал на нем шубу... Тогда многие дворы боярские разбили и сожгли, бояр побили... И на Низу поднялся великодушный казак Разин... И быть бы тогда воле, народ бы жил вольно и богато... Не поддержали... Народ слабый, одно - горланить горазд. И ныне без единодушия того, ребята, ждите, - плахи да виселицы, одолеют вас бояре...
      Слушали его, разинув рты... И еще смутнее становилось и жутче. Понимали только, что в Кремле власти нет, и время бы подходящее - пошатнуть вековечную твердыню. Но как?
      В другом месте выскакивал стрелец к народу:
      - Чего ждете-то? Боярин Матвеев чуть свет в Москву въехал... Не знаете, что ли, Матвеева? Покуда в Кремле бояре, без головы, лаялись друг с дружкой, - жить еще можно было... Теперь настоящий государь объявился, он вожжи подтянет... Данями, налогами так всех обложит, как еще не видали... Бунтовать надо нынче, завтра будет поздно.
      Кружились головы от таких слов. Завтра - поздно... Кровью наливались глаза... Мороком чудился Кремль, лениво отраженный в реке, - седой, запретный, вероломный, полный золота... На стенах у пушек - ни одного пушкаря. Будто - вымер. И высоко - плавающие коршуны над Кремлем...
      Вдруг на той стороне моста засуетились крылатые жильцы, донеслись их слабые крики. Между ними, вертясь на снежно-белом коне, появился всадник. Его не пускали, размахивая широколезвийными бердышами. Наседая, он вздернул коня, вырвался, потерял шапку и бешено помчался по плавучему мосту, - между досок брызнула вода, - цок, цок, - тонконогий конь взмахивал весело гривой.
      Тысячи народа затихли. С того берега раздался одинокий выстрел по скачущему. Врезавшись в толпу, он вытянулся на стременах, - кожа двигалась на сизо обритой его голове, длинное длинноносое лицо разгорелось от скачки; задыхаясь, он блестел карими глазами из-под широких, как намазанных углем, бровей. Его узнали:
      - Толстой... Петр Андреевич... Племянник Милославского... Он - за нас... Слушайте, что он скажет...
      Высоким, срывающимся голосом Петр Андреевич крикнул:
      - Народ... Стрельцы... Беда... Матвеев да Нарышкины только что царевича Ивана задушили... Не поспеете - они и Петра задушат... Идите скорей в Кремль, а то будет поздно...
      Заворчала, зашумела, закричала толпа, ревя - кинулась к мосту. Заколыхались тысячи голов, завертелся среди них белый конь Толстого. Заскрипел мост, опустился, - бежали по колено в воде. Расталкивая народ, молча, озверелые, проходили сотня за сотней стрельцы. Где-то ударил колокол - бум, бум, бум, - чаще, тревожнее. Отозвались колокольни, заметались колокола, и все сорок сороков московских забили набат...
      В тихом Кремле кое-где, блеснув солнцем, захлопнулось окошко, другое...
      17
      От нетерпения перемешавшись полками, стрельцы добежали до Грановитой палаты и Благовещенского собора. Многие, отстав по пути, ломились в крепкие ворота боярских дворов, лезли на колокольни - бить набат, тысячепудовым басом страшно гудел Иван Великий. В узких проулках между дворов, каменных монастырских оград и желтых стен длинного здания приказов валялись убитые и ползали со стонами раненые боярские челядинцы. Носилось испуганно несколько оседланных лошадей, их ловили со смехом. Крича, били камнями окна.
      Стрельцы, народ, тучи мальчишек (и Алексашка с Алешкой) глядели на пестрый государев дворец, раскинувшийся на четверть Кремлевской площади. Палаты каменные и деревянные, высокие терема, приземистые избы, сени, башни и башенки, расписанные красным, зеленым, синим, обшитые тесом и бревенчатые, - соединены множеством переходов и лестниц. Сотни шатровых, луковичных крыш, чудных верхушек - ребрастых, пузатых, колючих, как петушьи гребешки, - блестели золотом и серебром. Здесь жил владыка земли, после бога первый...
      Страшновато все-таки. Сюда не то что простому человеку с оружием подойти, а боярин оставлял коня у ворот и месил по грязи пеший, ломил шапку, косясь на царские окна. Стояли, глядели. В грудь бил надрывно голос Ивана Великого. Брала оторопь. И тогда выскочили перед толпой бойкие людишки.
      - Ребята, чего рты разинули? Царевича Ивана задушили, царя Петра сейчас кончают. Айда, приставляй лестницы, ломись на крыльцо!
      Гул прошел по многотысячной толпе. Резко затрещали барабаны. "Айда, айда", - завопили дикие голоса. Кинулось десятка два стрельцов, перелезли через решетку, выхватывая кривые сабли, - взбежали на Красное крыльцо. Застучали в медную дверь, навалились плечами. "Айда, айда, айда", - ревом пронеслось по толпе. Заколыхались над головами откуда-то захваченные лестницы. Их приставили к окнам Грановитой палаты, к боковым перилам крыльца. Полезли. Лязгая зубами, кричали: "Давай Матвеева, давай Нарышкиных!"...
      18
      - Убьют ведь, убьют... Что делать, Артамон Сергеевич?..
      - Бог милостив, царица. Выйду, поговорю с ними... Эй, послали за патриархом? Да бегите еще кто-нибудь...
      - Артамон Сергеевич, это они, они, враги мои... Языков сам видел, двое Милославских, переодетые, со стрельцами...
      - Твое дело женское - молись, царица...
      - Идет, идет! - закричали из сеней. Вонзая в дубовый пол острие посоха, вошел патриарх Иоаким. Исступленные, в темных впадинах, глаза его устремились на низенькие окна под сводами. С той стороны к цветным стеклышкам прильнули головы стрельцов, взлезших на лестницы. Патриарх поднял сухую руку и погрозил. Головы отшатнулись.
      Наталья Кирилловна кинулась к патриарху. Ее полное лицо было бело, как белый плат, под чернолисьей шапочкой. Уцепилась за его ледяную руку, часто целуя, лепетала:
      - Спаси, спаси, владыко...
      - Владыко, дела плохие, - сурово сказал Артамон Сергеевич. Патриарх повернул к нему расширенные зрачки. Матвеев мотнул квадратной пего-серой бородой. - Заговор, прямой бунт... Сами не знают, что кричат...
      Похожий на икону древнего письма, орлиноглазый, тонконосый, Матвеев был спокоен: видал много всякого за долгую жизнь, не раз был близ смерти. Одно чувство осталось у него - гордое властолюбие... Сдерживая гнев, трепетавший в стариковских веках, сказал:
      - Лишь бы из Кремля их удалить, а там расправимся...
      За окнами жгуче раздавались удары и крики. По палате из двери в дверь пробежал на цыпочках тот, кого стрельцы и бояре ненавидели хуже сатаны, красавец и щеголь, двадцатичетырехлетний и уже боярин, брат царицы, Иван Кириллович Нарышкин, - говорили, что будто бы уж примерял на голову царский венец. Черные усики его казались наклеенными на позеленевшем лице: словно он видел завтрашние пытки и страшную смерть свою на лобном месте. Размахивая польскими рукавами, крикнул:
      - Софья пожаловала! - и скрылся за дверью. За ним вслед проковылял на кривых ногах карлик, ростом с дитятю. Держась за шутовской колпак, плакал всем морщинистым лицом, тоже будто чуя, что завтра предаст своего господина.
      В палату быстро вошли Софья, Василий Васильевич Голицын и Хованский. Щеки у Софьи были густо нарумянены. Вся - в золотой парче, в высоком жемчужном венце. Приложив к груди руки, низко поклонилась царице и патриарху. Наталья Кирилловна отшатнулась от нее, как от змеи, замигала глазами, - смолчала.
      - Народ гневается, знать, есть за что, - сказала Софья громко, - ты бы с братьями вышла к народу, царица... Они бог знает что кричат, будто детей убили... Уговори, посули им милости, - того гляди, во дворец ворвутся...
      Говорила, а белые зубы ее постукивали, зеленые глаза мерцали радостным возбуждением. Матвеев шагнул к ней.
      - Не время сводить бабьи счеты...
      - Тогда выдь ты к ним...
      - Смерти не боюсь, Софья Алексеевна...
      - Не спорьте, - сказал патриарх, стукнув посохом. - Покажите им детей, Ивана и Петра...
      - Нет! - крикнула Наталья Кирилловна, хватаясь за виски. - Владыко, не позволю... Боюсь...
      - Вынесите детей на Красное крыльцо, - повторил патриарх.
      19
      И вот завизжал замок на медной двери на Красном крыльце. Толпа придвинулась, затихла, жадно глядя. Замолкли барабаны.
      Алексашка повис, вцепившись руками и ногами, на пузатом столбе крыльца. Алешка не отставал от него, хотя было ой как страшно.
      Дверь распахнулась. Увидели царицу Наталью Кирилловну во вдовьей черной опашени и золотопарчовой мантии. Взглянув на тысячи, тысячи глаз, упертых на нее, царица покачнулась. Чьи-то руки протянули ей мальчика в пестром узком кафтанчике. Царица с усилием, вздернув животом, приподняла его, поставила на перила крыльца. Мономахова шапка съехала ему на ухо, открыв черные стриженые волосы. Круглощекий и тупоносенький, он вытянул шею. Глаза круглые, как у мыши. Маленький рот сжат с испугу.
      Царица хотела сказать что-то и зашлась, закинула голову. Из-за ее спины выдвинулся Матвеев. По толпе прошло рычание... Он держал за руку другого мальчика, постарше, с худым равнодушным личиком, отвисшей губой.
      - Кто вам лгал, - стариковским, но сильным голосом заговорил Матвеев, изламывая седые брови, - кто лгал, что царя и царевича задушили... Глядите, вот царь Петр Алексеевич, на руках у царицы... Здоров и весел. Вот царевич Иван, - приподнял равнодушного мальчика и показал толпе. - Оба живы божьей милостью... (В толпе стали переглядываться, заговорили: "Они самые, обману нет...") Стрельцы! Идите спокойно по домам... Если что надо, - есть какие просьбы и жалобы, - присылайте челобитчиков...
      С крыльца в толпу сошли Хованский и Василий Васильевич. Кладя руки на плечи стрельцам и простым людям, уговаривали разойтись, но говорили будто с усмешкой. Из присмиревшей толпы раздались злые голоса:
      - Ну что ж, что они живы...
      - Сами видим, что живы...
      - Все равно не уйдем из Кремля...
      - Нашли дураков... Знаем ваши сладкие слова...
      - А потом ноздри рвать у приказной избы...
      - Выдайте нам Матвеевых и Нарышкиных...
      - Ивана Кирилловича Нарышкина... Он царский венец примерял...
      - Кровопийцы, бояре... Языкова нам выдайте... Долгорукова...
      Все злее кричали голоса, перечисляя ненавистные имена бояр. Наталья Кирилловна опять побелела, обхватила сына. Петр вертел круглой головой, чей-то голос крикнул со смехом: "Гляди-ка, - чистый кот". С крыльца сбежал, весь в алом бархате, в соболях, в звенящем оружии, князь Михаила Долгорукий, сын стрелецкого начальника, холеный и надменный, закричал на стрельцов, размахивая нагайкой:
      - Рады, сучьи дети, что отец мой больной лежит. Сарынь! Прочь отсюда, псы, холопы...
      Попятились было стрельцы перед свистящей нагайкой... Но не те времена, - не так надо было разговаривать... Задышали, засопели, потянулись к нему:
      - А с колокольни ты не летал?.. Ты кто нам, щенок?.. Бей его, ребята!..
      Взяли его за перевязь, сорвали, в клочья разлетелся бархатный кафтан. Михаила Долгорукий выхватил саблю и, пятясь, отмахиваясь, взошел на крыльцо. Стрельцы, уставя копья, кинулись за ним. Схватили. Царица дико завизжала. Растопыренное тело Долгорукого полетело и скрылось в топчущей, рвущей его толпе. Матвеев и царица подались к двери. Но было уже поздно: из сеней Грановитой палаты выскочили Овсей Ржов с товарищами.
      - Бей Матвеева, - закричали они.
      - Любо, любо, - заревела толпа.
      Овсей Ржов насел сзади на Матвеева. Царица взмахнула рукавами, прильнула к Артамону Сергеевичу. Царевич Иван, отпихнутый, упал и заплакал. Круглое лицо Петра исказилось, перекосилось, он вцепился обеими руками в пегую бороду Матвеева...
      - Оттаскивай, не бойся, рви его, - кричали стрельцы, подняв копья, кидай нам!
      Оттащили царицу, отшвырнули Петра, как котенка. Огромное тело Матвеева с разинутым ртом высоко вдруг поднялось, растопыря ноги, и перевалилось на уставленные копья.
      Стрельцы, народ, мальчишки (Алексашка с Алешкой) ворвались во дворец, разбежались по сотням комнат. Царица с обоими царевичами все еще была на крыльце, без памяти. К тем, кто остался на площади, опять подошли Хованский и Голицын, и в толпе закричали:
      - Хотим Ивана царем... Обоих... Хотим Софью... Любо, любо... Софью хотим на царство... Столб хотим на Красной площади, памятный столб, - чтоб воля наша была вечная...
      Глава вторая
      1
      Пошумели стрельцы. Истребили бояр: братьев царицы Ивана и Афанасия Нарышкиных, князей Юрия и Михайлу Долгоруких, Григория и Андрея Ромодановских, Михаилу Черкасского, Матвеева, Петра и Федора Салтыковых, Языкова и других - похуже родом. Получили стрелецкое жалованье - двести сорок тысяч рублев, и еще по десяти сверх того рублев каждому стрельцу наградных. (Со всех городов пришлось собирать золотую и серебряную посуду, переливать ее в деньги, чтобы уплатить стрельцам.) На Красной площади поставили столб, где с четырех сторон написали имена убитых бояр, их вины и злодеяния. Полки потребовали жалованные грамоты, где бояре клялись ни ныне, ни впредь никакими поносными словами, бунтовщиками и изменниками стрельцов не называть, напрасно не казнить и в ссылки не ссылать.
      Приев и выпив кремлевские запасы, стрельцы разошлись по слободам, посадские - по посадам. И все пошло по-старому. Ничего не случилось. Над Москвой, над городами, над сотнями уездов, раскинутых по необъятной земле, кисли столетние сумерки - нищета, холопство, бездолье.
      Мужик с поротой задницей ковырял кое-как постылую землю. Посадский человек от нестерпимых даней и поборов выл на холодном дворе. Стонало все мелкое купечество. Худел мелкопоместный дворянин. Истощалась земля; урожай сам-три - слава тебе, господи. Кряхтели даже бояре и именитые купцы. Боярину в дедовские времена много ли было нужно? - шуба на соболях да шапка горлатная - вот и честь. А дома хлебал те же щи с солониной, спал да молился богу.