А.Толстой
      Необычайные приключения на волжском пароходе
      Авантюрная повесть
      Теплая ночь на Волге. От пристани наверх уходят в темноту деревянные лестницы. Там на полугоре - одинокий фонарь, облепленный ночными бабочками, нежилые амбары, заколоченные лавки частников, часовня с вывеской Церабкоопа, подозрительная темнота грязных переулков. Тихо - ни шагов, ни стука колес в этот час. Пахнет рекой, селедочным рассолом и заборами, где останавливаются.
      На реке тишина. Постукивает динамо на пароходе.
      Освещен только капитанский мостик и широкий проход на нижнюю палубу. На воде - красные огоньки бакенов.
      Редкие, скупые звезды перед восходом луны. На той стороне реки - зарево строящихся заводов.
      Простукала моторная лодка,, ленивая волна мягко плеснула о смоляной борт конторки, у мостков заскрипели лодки. В освещенном пролете парохода появился капитан в поношенной куртке - унылое лицо, серые усы, руки за спиной... Прошел в контору, хлопнул дверью.
      И вот вдали по городским улицам вниз покатились железом,о булыжник колера пролетки. Некому прислушаться, а то стоило бы: лошадь, извозчик и седок сошли с ума... Кому, не жалея шеи, взбредет на ум так нестись по пустынному съезду?
      Из-за селедочных бочек вышли два грузчика: в припухших глазах равнодушие, волосы нечесаны, лица - отделенные от напрасной суеты, биографии - сложны и маловероятны. Лапти, широкие, до щиколоток, портки из сатина, воловьи мускулы на голом животе. Слушают, как в тишине гремят колеса.
      - Этот с поезда, - говорит один.
      - Пьяный.
      - Шею хочет сломать.
      - Пьяному-то не все одно?
      Шум сумасшедшей пролетки затихает на песке набережной, и снова уже близко колеса грохотнули и остановились.
      - Доехал.
      - Пойдем, что ли...
      Ленивой походкой грузчики пошли наверх. Навстречу им, вниз по лестницам, замелькали круглые икры в пестрых чулках, покатился крепкий человек в несоветской шляпе.
      Скороговоркой:
      - Два чемодана - первый класс...
      И, мать его знает как, не споткнувшись, долетел до свежевыкрашенной пристани и - прямо в дверь конторы. Касса еще не открыта. В дальнем помещении- яркий свет лампочки. У стола неприветливо сидит капитан и пароходный агент - с бледными скулами, подстриженными бачками. Человек ему с напором, торопливо:
      - Вы пароходный агент?
      Тот, как будто лишенный рефлексов, помолчав, поднял бесчувственные глаза:
      - Что нужно?
      - Мне прокомпостировать билет.
      - С половины второго.
      - Но (задравшись на конторские часы)... Без трех минут половина... Что за формализм!
      - Как вы сказали? - угрожающе переспросил агент.
      - Я говорю - мне дорога минута... Чрезвычайно... (На бритом лице горошины пота, лягушечий рот осклабился, блеснув золотом.) В конце концов можете мне оказать любезность...
      Агент, глядевший на него со всем преимуществом власти этих трех минут, - когда человек может бесноваться и даже треснуть и все-таки подождет, будь хоть сам нарком, - агент при слове "любезность" начал откидываться на стуле, словно предложили ему неимоверную гнусность.
      - Любезность? - протянул он зловеще, как из могилы.
      Человечек втянул шею.
      - А что я сказал? Ну да, любезность, как принято между людьми...
      - Принято между людьми... (Казалось, рука пароходного агента, ползет к телефонной трубке.) Человечек сошел с рельс. Но не надолго. Снова взорвался страстным нетерпением.
      - Мне нужно две одноместные каюты... Я рисковал сломать шею на ваших проклятых мостовых... (Повернулся к раскрытому окошечку, - где яснее шум колес.)... Сейчас сюда нагрянут с поезда... Вы можете ответить, когда я спрашиваю? Язык у вас отвалится? Есть свободные каюты? Есть? Нет? (Вдруг петушиным голосом.)... Бюрократизм!
      Часы бьют половину второго. Агент, с кривой усмешкой нехотя сдавшегося человека, закуривает и мертвым голосом:
      - Что вам нужно, гражданин?
      Oт неожиданности человечек выпучился, попятился.
      Снова подскочил:
      - Две одноместные каюты первого класса рядом...
      - Ваши билеты...
      Началось внимательное рассматривание билетов. Человечек переступал заграничными башмаками. Шум пролеток приближался. .
      - Свободных кают нет, - жестом, в котором не было никакой надежды, агент вернул билеты. Пододвинул пачку телеграмм, лизнул плоский палец, начал их перелистывать, не замечая, что у человечка шея потянулась, вытянулась, зрачки забегали по текстам депеш.
      - Билет могу прокомпостировать, - сказал агент, - но поедете в рубке первого класса до Саратова...
      Морща лоб, как понтер, он читал вполголоса: "Безусловно забронировать две одноместных первого класса для иностранцев мистера Скайльса и мистера Смайльса".
      Мгновенно пухлая рука человечка пронеслась мимо носа пароходного агента и упала на телеграмму:
      - А это же что, черт возьми! (Схватил депешу.) "Безусловно забронировать"... Телеграмма наркоминдела! На каком же основании у вас нет кают? Головотяпство! Вредительство! (Агент мигнул, в глазах его появилось что-то человеческое.) Я буду жаловаться. Где телеграф? Мистер Скайльс и мистер Смайльс, - это же плановая поездка... Палки суете в колеса?
      Под напором страшных слов агент торопливо мигал. Рефлексы его пришли в крайний беспорядок. Он ничего не спросил, ни фамилии человечка, ни тогопочему именно он берет каюты Скайльса и Смайльса,- словом, в полнейшей путанице мыслей протянул ему два ключа:
      - Извиняюсь, мистер... Товарищ... Две каюты первой категории... Значит это ваша телеграмма? Вам бы надо сразу сказать, что... - Человечек побежал от стола. В дверях, прищурясь: - На пароходе, надеюсь. - икра, стерлядь и TOMy подобное?
      - Кухня на ять... Вот - капитан... Можете переговорить...
      Но тот уже исчез за дверью. Агент сел, провел плоскими пальцами по увлажненному лбу:
      - И с первого же слова - вредительством сует в морду...
      Капитан, сидевший уныло и равнодушно, вдруг усмехнулся желтым боковым зубом под запущенными усами:
      - А мое мнение, что он взял тебя на пушку.
      Агент, затрясся, позеленел: - Меня - на пушку? Что вы хотите этим выразить?
      - А то, что каюты забронированы для американцев, а получил их он.
      - Да он кто? (Агент застучал костяшками пальцев по телеграмме.) Он-то и есть американец, как их там, - Скайльс или Смайльс...
      - Да ведь ты его даже фамилии не спросил...
      - Разговаривать с тобой! Шевиот, штиблеты - бокс, весь в экспорте... Эх ты, провинция! По одной шляпе можно понять, что - американец, как их там сволочей,- Скайльс или Смайльс...
      - Так ведь он же русский, - сказал капитан. Агент весь перекривился, передразнивая: - "Рускай"!..
      - Он же по-русски говорил.
      - "Па-русски"!.. Что же из того - по-русски? Может, он тыщщу языков знает...
      Капитан сдался. Крутанул унылой головой:
      - С тобой разговаривать... А кормить я их чем буду?
      - Иностранцев?
      - Ведь нашего они жрать не станут... Ну - икра, стерлядь... И сразу перловая похлебка с грибами на второе...
      - Продовольственный сектор меня не касается.
      Шумно в контору вошел широкий, ужасной природной силы человек, в сером френче, галифе и тонких сапогах.
      Медное лицо его сияло - ястребиный нос, маленький рот, обритый череп, широко расставленные рыже-веселые глаза.
      - Броня товарища Парфенова, каютку, - басовитый голос его наполнил контору. Агент молча взглянул в телеграмму, подал ключ. Парфенов сел рядом с капитаном, подтянул голенище: - Голодать не будем, папаша?
      - Глядя по аппетиту, - уклончиво ответил капитан.
      - Повар-то у вас прошлогодний?
      - И повар и заведующий хозяйством - те же...
      - А то - смотри не засыпься: американцев повезешь...
      - Не в первый раз. Тяжело возить француза, - в еде разборчив, - от всего его пучит... Американца хоть тухлым корми - было бы выпить... В прошлый рейс четверых вез. В Астрахани едва из кают вытащили. Туристы!
      - И Волги не видели?
      - Ничего не видали - как дым... Для удобства прямо внизу у буфетчика пили. День и ночь водку с мадерой.
      Парфенов раскрыл маленький рот кружком и грохотнул. В контору ввалилось несколько человек с фибровыми чемоданами,- москвичи, выражение лиц нахальное и прожженное до последней грани. Обступили стол, и у агента зазвенело в ушах от поминания, - будто бы между прочим, - знаменитых фамилий, декретных имен... Так, один с мокрой шеей, в расстегнутой белой блузе, трясся отвислыми щеками, потными губами, собачьими веками:
      - Послушайте, товарищ, была телеграмма моего дяди Калинина, дяди Миши?.. Не было? Значит - будет.Дайте ключ...
      Другой, с носом, как будто вырезанным из толстого картона, и зловеще горящими глазами, ловко просунулся костлявым плечом:
      - Для пасынка профессора Самойловича, броня "Известий ВЦИК"...
      Чья-то в круглых очках напыщенная физиономия, готовая на скандал:
      - Максим Горький... Я спрашиваю, товарищ, была от него телеграмма по поводу меня?.. Нет? Возмутительно!.. Я известный писатель Хиврин... Каюту мне нужно подальше от машины, я должен серьезно работать.
      В то же время на пристани, куда ушел капитан, произошло следующее: человечек, которого в конторе приняли за важного американца, в крайнем возбуждении кинулся мимо бочек с сельдью на сходни. На набережной уже гремели подъезжавшие пролетки с пассажирами. Он остановился, всматриваясь в темноту, и- свистящим шепотом:
      - Миссис Ребус... Миссис Ребус...
      Мимо него, скрипя досками, прошел в контору веселый Парфенов. Наверху ссорилась с извозчиками группа бронированных москвичей. Человечек дрожал от возбуждения:
      - Миссис Ребус, миссис Ребус...
      Тогда из темноты у самой во ды выдвинулась женская фигура в мохнатом пальто. Он кинулся к ней по мосткам:
      - Достал две каюты.
      - Очень хорошо, но вы могли сообщить это более спокойно, - несколько трудно произнося слова, с английским акцентом проговорила женщина. - Дайте руку. У меня узкая юбка.
      Протянув к нему руку в дорожной перчатке, она вскочила на мостик. Поднятый воротник пальто закрывал низ ее лица, кожаная шапочка надвинута на глаза.
      Оправив кушак, она засунула руки в широкие карманы. Ее твердый носик казался кусочком заморского владычества на этом сыром и темном советском берегу.
      - Каюты, которые вы получили, надеюсь, не заняты?спросила она.
      - Вы же сами знаете, что я не мог заказать кают... Все переполнено... Пришлось взять каюты мистера Скайльса и мистера Смайльса...
      - Как же вы думаете поступить с этими джентльменами? Через минуту они будут здесь. Надеюсь - вы не предполагаете, что я буду спать вместе со Скайльсом или Смайльсом?
      - Все понимаю... У меня трещит голова, миссис Ребус...
      - Агентство Ребус не оплачивает трещание вашей головы, мистер Ливеровский. Дайте ключ. Я устала и хочу лечь.
      - Предполагал, что вы могли бы как-нибудь сами переговорить с американцами... Вам-то они, конечно, уступят каюты...
      - Я ни о чем не буду просить Скайльса и Смайльса, они не принадлежат к числу наших друзей...
      - Тогда что же? Чтобы они совсем не поехали?
      - Да. Их не мешало бы проучить - этих друзей советской власти.
      - Я должен понять, что вы разрешаете не останавливаться ни перед какими мерами?..
      - Да... Ключ! - сказала Ребус.
      Опустев ключ в теплый карман, пошла к освещенному пароходу. Обернулась.
      - Негр едет? Вы проверили?
      - Едет. Каюта ему забронирована. Сам видел. (Схватился за нос в крайнем раздумье и - про себя: "Гм, что-то надо придумать!" Ливеровский скрылся в толпе сезонных рабочих. Миссис Ребус, двигаясь как представительница высшей цивилизации, внезапно споткнулась. Медленно оборачиваясь, отодвинулась в сторону. По мосткам шли - молодая женщина в атласном несвежем пальтеце с заячьим воротником и трое мужчин. Один из них был негр; улыбаясь широким оскалом, он глядел вокруг с доброжелательным любопытством:
      - Это - Волга? Я много читал о Волге у ваших прекрасных писателей.
      - Все восхищаются: Волга, Волга, но безусловно - ничего особенного, говорила дама с заячьим воротником,- я по ней третий раз езжу. После заграничной вам покажется гадко. Грязь и невежество.
      Муж дамы с заячьим воротником, профессор Родионов (средних лет, средней наружности, весь, кроме глаз, усталый), внес шутливый оттенок в женины слова:
      - Собака, ты все-таки не думай, что за границей повсюду одни кисельные берега...
      - Какие кисельные? Когда я о киселе говорила? При них котируешь меня как-то странно...
      - Ах, собака, ну опять...
      - Может надоесть в самом деле, - всю дорогу выставляешь какой-то дурой...
      - Ну, ладно...
      Видимо, царапанье между дамой и профессором было затяжное. Негр сказал, глядя в бархатную темноту на огоньки бакенов, на мирные звезды:
      - Я буду счастлив полюбить этот край...
      Четвертый спутник лениво: - За карманами присматривайте.
      Один глаз у него был закрыт, другой - снулый, худощавое лицо, как на фотографии для трамвайной книжки.
      Он пошел за ключами. Негр переспросил:
      - Не понял, - о чем товарищ Гусев?
      Дама с раздражением:
      - Знаете, мистер Хопкинсон, не то что здесь карманы береги, а каждый день - едет, скажем, пассажир, - так его с извозчика даже стаскивают. Весь народ на этой Волге закоренелые бандиты...
      Профессор с унылым отчаянием: - Ну, что это, Шурочка...
      - И тут готов спорить?
      - Никогда не поверю, миссис Шура, вы ужасная шутничка... - Хопкинсон не договорил: глаза его, как притянутые, встретились с пристальным взглядом миссис Ребус. Улыбка сползла с толстых губ.
      Шура завертела любопытным носиком:
      - На кого уставились? (Увидела, тоненько хихикнула.) Вот и правда, говорят, - на негров особенно действуют наши блондинки...
      - Шура, замолчи, ради бога.
      - Оставь меня, Валерьян.
      - Эта дама - не русская, - с тревогой проговорил негр, поставил к ногам профессора чемодан и, будто преодолевая какой-то постыдный для него страх, пошел к миссис Ребус. Приподнял шляпу.
      - Боюсь быть навязчивым... Но мне показалось...
      Эсфирь Ребус освободила подбородок из воротника пальто и улыбнулась влажным ртом, пленительно:
      - Вы ошиблись, мы не знакомы.
      - Простите, простите. - Он пятился, смущенный, низко поклонился ей, вернулся к своим. Лакированное лицо взволнованно: - Я ошибся, эта дама англичанка... Но мы не знакомы... (Снял шляпу, вытер лоб). Я немножко испугался... Это нехорошее чувство - страх... Он передается нам с кровью черных матерей.
      - Слушайте, испугались этой гражданки? Чего ради?
      - Она мне напомнила... Ее взгляд мне напомнил то, что бы я хотел забыть здесь, именно здесь, в России...
      - Расскажите. Что-нибудь эротическое?
      - Собака, пойдем на пароход, в самом деле...
      - Оставь меня...
      - Женщинам не отказывают, миссис Шура... Но слушать на ночь рассказы негра...
      - Именно - на ночь...
      - Вы будете плохо спать.
      - Наплевать, слушайте... Все равно - у меня хроническая бессонница.
      - Это у тебя-то? - сказал профессор.
      - Мистер Хопкинсон, сознайтесь - у вас какая-то тайна...
      Не ответив, негр опять повернул белки глаз в сторону миссис Ребус. Лицо ее до самых бровей ушло в широкий воротник, ножка потопывала. Притягивающие глаза не отрывались от Хопкинсона. Шура прошептала громко:
      - Уставилась как щука...
      Когда Гусев, вернувшись с ключами, заслонил спиною миссис Ребус, она оторвалась от стены и прошла мимо Хопкинсона так близко, что его ноздри втянули запах духов. Почти коснувшись его локтем и будто обезвреживая странный блеск глаз, она освободила из воротника подбородок, показала нежнейшую в свете улыбку:
      - На пароходе будем болтать по-английски, я очень рада. Ожидается прекрасная погода. Покойной ночи.
      Она ушла на пароход. Хопкинсон не смог ничего ответить. Родионов сказал раздумчиво:
      - Странная штука - рот, губы, вообще. Глазами солгать нельзя. Женщины лгут улыбкой.
      - Шикарная дамочка, - прошипела Шура, - туфли, чулки на ней видели? - а сукно на пальте? Вся модная, тысяч на десять контрабанды.
      - Чего хочет от меня эта дама? - с ужасным волнением спросил Хопкинсон. - Что ей от меня нужно?
      Спутники не ответили. Только Гусев - скучливо:
      - Берегите карман, товарищи.
      Двинулись к пароходным сходням. В это время на спине голого по пояс грузчика проплыли новенькие, с пестрыми наклейками чемоданы. Позади шагали два иностранца - бритые, седые, румяные, серые шляпы (цвета крысиного живота), пальто - на руке, карманы коричнево-лиловых пиджаков оттопырены от журналов и газет.
      Тот из них, кто был пониже, - налитой как яблочко, говорил:
      - Уверяю вас, - они сели в экипаж вслед за нами.
      Другой, тот, что повыше, - с запавшими глазами:
      - Я верю вам, мистер Лимм, но я своими глазами видел, как мистер Скайльс менял деньги в буфете, а мистер Смайльс пил нарзан.
      - Выходит, что один из нас ошибается, мистер Педоти.
      - Несомненно, мистер Лимм.
      - Я готов держать пари, что Скайльс и Смайльс через три минуты будут здесь. Идет?
      - Я не большой любитель держать пари, мистер Лимм. Но - идет.
      - Десять шиллингов.
      - Вам не гарантирована покойная старость, мистер Лимм. Отвечаю.
      - Вынимайте ваши часы.
      Лимм и Педоти полезли в жилетные карманы за часами. Ни у того, ни у другого часов не оказалось.
      - Мои часы? - растерянно спросил Лимм.
      - И мои тоже, - сказал Педоти.
      - Куда они могли деваться?
      - Я только что вынимал их.
      Оба произнесли протяжно: "о-о-о"...
      Около озадаченных иностранцев уже стоял Гусев. Оба глаза открыты. Сказал сурово:
      - Сперли у обоих. Понятно вам?
      - О, - проговорили Лимм и Педоти, - это непонятно.
      - То есть - как непонятно? Каждый сознательный гражданин сам должен смотреть за карманами, а не ходить разиня рот, затруднять госорган - искать ваши побрякушки. Работа уголовного розыска основана на классовом принципе, но в данном случае -ваше счастье: вы наши гости, полезные буржуи, считайте - часы у вас в кармане.
      Он пронзительно свистнул и с непостижимой расторопностью кинулся в толпу. Сейчас же оттуда выскочили два карманника, - помчались по селедочным бочкам, через кучи колес, ящиков и лаптей. Гусев, казалось, появлялся сразу в нескольких местах, будто три, четыре, пять Гусевых выскакивали из-за тюков и бочек.
      На румяных лицах Лимма и Педоти расплывались удовлетворенные улыбки.
      - Оказывается, они умеют охранять собственность, мистер Педоти.
      - Да, когда хотят, мистер Лимм.
      Грузчики, привалившись к перилам, говорили: - Проворный, дьявол.
      - Не уйти ребятам.
      - Засыпались ребята.
      Хохотал меднолицый Парфенов, расставив ноги. В толпе ухали, гикали, свистели:
      - Сыпь! Крой! Наддай! Вали! Вали!
      И вот - все кончилось: Гусев появился с обоими часами: лицо равнодушное, один глаз опять закрыт. Лимм и Педоти захлопали в ладоши:
      - Браво! Поздравляем...
      - Никаких знаков одобрения, - Гусев одернул кушак.- Работа показательная, - для своих, а также для международных бандитов...
      Внезапно что-то с треском обрушилось, покатилось, загрохотало на берегу. Крик. Тишина. Парфенов проговорил:
      - Не иначе как ящики с экспортными яйцами.
      Из темноты появился капитан. Унылое лицо вытянуто, усы дрожали. Развел руками:
      - Необыкновенное происшествие... Граждане, нет ли среди вас доктора?
      Гусев, подскочив к нему: - Ящики с экспортными яйцами?
      - Да не с яйцами, с таранью... Черт их знает - обрушилось полсотни ящиков прямо на сходни... И уложены были в порядке... Впрочем, не я их укладывал, меня это не касается, я ни при чем...
      - Сколько человек задавило?
      - Да двух иностранцев, - говорю я вам.
      - Мне это не нравится, - сказал Гусев. - До смерти?
      - Ну, конечно, - покалечило, шутка ли - ящиком-то... Да - живые... А, впрочем, мое дело вести пароход, за груз отвечаю, а что на берегу...
      - Господин капитан, - спросил Лимм, - мы поджидали здесь двух американских джентльменов...
      - Ну да же, говорю вам, - одному бок ободрало, другого вбило в песок головой, завалило рыбой, вытаскиваем...
      - Это они, мистер Педоти, - сказал Лимм.
      - Это Скайльс и Смайльс...
      Педоти и Лимм поспешно пошли на берег. За нимикое-кто из любопытствующих пассажиров, москвичи, капитан, Парфенов, Гусев. На конторке появился Ливеровский, - шляпа помята, руки в карманах. Гусев, приостановившись, внимательно оглядывает его. Ливеровский - с кривой усмешкой:
      - А еще хотите, чтоб к вам иностранцы ездили...
      Возмутительные порядки...
      - У вас оторваны с мясом две пуговицы, - заметили?
      - А вам, собственно, какое дело? Убирайтесь-ка к чертям собачьим.
      - Ладно, встретимся у чертей собачьих. - Гусев ушел.
      Ливеровский задрал голову к палубе, где, взявшись за столбик, стояла Эсфирь Ребус.
      - Грубо работаете, Ливеровский, - сказала она.
      - Плевать, зато - чисто.
      - Могу я, наконец, пойти спать?
      - Спите как птичка. Скайльс и Смайльс не поедут с этим пароходом...
      - Очень хорошо. У Скайльса и Смайльса отобьет охоту иметь дело с этой грязной страной.
      Эсфирь Ребус ушла в каюту. Ливеровский, захватив чемоданы, - на пароход. По палубе прогуливались Хопкинсон, в отблескивающих пароходными лампочками черепаховых очках, и профессор Родионов. Остановились, облокотились о перила, глядели, как из конторы вышел пароходный агент и за ним молодая женщина в парусиновом пальто с откинутым капюшоном,- за руку она держала хорошенькую сонную девочку. Рубя ладонью воздух, агент говорил со злостью:
      - Гражданка, отвяжитесь от меня, - билетов ни в первом, ни во втором, ни в третьем...
      - Что же нам делать?
      - Что хотите, то и делайте...
      - Мы смертельно устали с моей девочкой, - восемьдесят верст на лошадях...
      - Пожалуйста, - это меня не касается.
      - Тогда уж - дайте палубные места...
      - То - дайте, то - не давайте... Сразу надо решать... Неорганизованные... Нате, - два палубных...
      Молодая женщина, не выпуская руки девочки, попробовала захватить чемодан, укладку, корзину с провизией, кукольную кроватку и картонку для шляпы. Но то либо другое падало, - ничего не выходило. Тогда она сунула девочке кукольную кровать и - с досадой:
      - Можешь мне помочь, в самом деле. Не видишь - я мучаюсь...
      - Не вижу, - сказала заспанная девочка.
      - Держи кровать.
      - Держу.
      Но только мать подхватила кое-какие вещи, - девочка стоя заснула, кроватка упала...
      - Мука моя с тобой, Зинаида! Неужели у тебя нет воли, характера преодолеть сон? Возьми же себя в руки.
      - Взяла.
      - Держи кроватку... Идем, не спи...
      И, конечно, - опять шаг - и девочка заснула, кроватка упала. У матери покатилась шляпная картонка, посыпалась провизия из корзиночки. Она села на укладку с подушками и всхлипнула. Зинаида проговорила: - У самой нет характера, а на меня кричишь.
      На девочку и на мать глядели с палубы Хопкинсон и Родионов. Когда рассыпались вещи, негр сбежал вниз, широко улыбаясь, сказал:
      - Я вам немножко помогу. (И - девочке, присев перед ней:) Не бойтесь, литль беби, я не трубочист. Помуслите пальчик, проведите-ка мне по щеке. Я не пачкаюсь.
      Девочка так и сделала, - помуслила палец, провела ему по щеке:
      - Нет, не пачкаетесь.
      - Теперь ко мне на руки, дарлинг. Алле хоп! - Он поднял Зинаиду, подхватил чемодан и укладку, пошел на пароход. Женщина с остальными вещами, несколько замешкавшись, - за ним. На сходнях стоял профессор Родионов. Глаза - изумленно расширены: - Нина Николаевна...
      Она приостановилась, посмотрела на профессора длинным взором. Казалось - ничуть не удивилась встрече.
      Подхватила удобнее картонку:
      - Вы упорно не хотели меня узнавать, когда стояли там, на палубе, - это понятно... Но не подойти к дочери, она слегка задышала...
      - Нина, снова с упреков?
      - Какой-то черный человек-и у того нашлось великодушие, взял на руки несчастную девчонку...
      - Я не узнал, Нина, даю честное слово, ни тебя, ни Лялю... Не виделись два года. Ты так переменилась... Не к плохому... Ты откуда сейчас?
      - Из Иваново-Вознесенска, где служу. Я в отпускх - Театр?
      - Да.
      - Позволь - донесу твои вещи. Как ты устроилась?
      - Никак, - на палубе.
      - Нина, возьми же мою каюту.
      - Ты один? (Это - с искоркой радости.)
      - Нет, со мной Шура... В том-то и дело.
      - Спасибо. Мы предпочитаем устроиться на палубе.
      Она прошла на пароход. Родионов, раздумчиво глядя под ноги, - вслед за ней. На пристань возвращались пассажиры, бегавшие глядеть, как вытаскивают американцев из-под ящиков с таранью. Капитан, все еще взъерошенный, сердито махал помощнику(на освещенном мостике):
      - Павел Иванович, давайте же гудок...
      В стороне Гусев говорил Парфенову: - Ящики с воблой сами не летают по воздуху.
      - Не летают, - соглашался Парфенов.
      - Ящики были сброшены.
      - Так.
      - Вопрос - кем и зачем?
      - Не понимаю. - Широкое лицо Парфенова выражало простодушное удивление. Гусев - ему на ухо: - Преступник едет на пароходе.
      - Брось.
      - Здесь подготовляется крупное преступление. Их целая шайка.
      - Гады ползучие! - Парфенов рассердился, весь стал медный. - Да когда же они нас в покое оставят, проклятые?!
      Хрипло, ревущим басом загудел пароход. По сходням мчался запоздалый пассажир. Ему кричали с парохода: "Штаны потеряешь!" Седьмой час утра. В четвертом классе среди наваленных друг на друга сельскохозяйственных машин, ящиков с персидским экспортом, цементных бочек, связок лаптей спят женщины, дети, старые мужики, - узлы, сундучки, пилы, топоры: это сезонные рабочие и хлебные мешочники. Под полом трясутся дизеля. Из люка несет селедочным рассолом.
      Хмурый буфетчик уже открыл дверь в буфетную, где на винных полках бутылки лимонада и бутафория, надпись - "папирос нет", и на отечном лице буфетчика (грязная блуза, беременный живот, в волосах - перхоть, в карманчике - чернильный карандаш), - на лице его чудится надпись: "и, вообще, ничего нет и не будет, господа-товарищи"... Он отпускает чай.
      Официант, тоже низенький, неопределимого возраста, касимовский татарин, с подносами в руках, ловко перешагивает через ноги, головы, детские грязные ручки с разжатыми во сне кулачками, - уносится наверх.
      В двери третьего класса видны сквозные койки в два этажа, - рваные пятки спящих студентов, дамочки - ны свыше надобности оголенные ножки, взлохмаченные седые волосы уездного агронома, бледное лицо ленинградской студентки, тщетно разыскивающей пенсне под подушкой. Двое военных - в широчайших галифе и босиком - едва продрали глаза и уже закусывают.
      Кричит грудной и от детонации пронзительно заливается где-то за койками другой ребенок. К умывальнику стоит очередь.
      Профессор Родионов проснулся чуть свет от неопределенного чувства, будто накануне сделал какую-то гадость. За двенадцать лет революции он отвык от самоанализа - от занятия праздного, в некоторых случаях и антигосударственного. Два года тому назад он без намека на анализ разошелся с Ниной Николаевной. Жизнь с Шурочкой была сплошным накоплением фактов; он не пытался даже внести в них хотя бы какую-нибудь классификацию.
      И вот на утренней заре проснулся он от неприятного сердцебиения. Сквозь жалюзи тянуло речной прохладой.
      За матовым стеклом двери горела в коридоре лампочка, слабый свет ложился на Шурочкино молодое лицо с открытым ртом.
      Профессор глядел на нее, приподнявшись на локте, и еще определеннее почувствовал, что погряз в чем-то неподходящем. "Лицо очевидной дуры", подумал (точно формула выскочила), и с застоявшейся силой в нем раскопошился самоанализ.
      Он торопливо оделся и вышел на палубу, мокрую от росы. Разливалась оранжевая заря. На берегах - еще сумрак. Звезды маленькие. Тоска. Профессор чувствовал несчастье и заброшенность. Сел и самогрызся.
      "Где-то здесь, рядом, отрезанные от него, самая близкая на свете душа Нина Николаевна - и Зиночка... Бедные, гордые, независимые, невинные... А этот? Я-то? Обмусоленный Шурочкой... Пропахший "букетом моей бабушки"... Интенсивный петух! Бррр! Бррр!" - Брр, брр, - довольно громко повторил профессор.
      Солнце поднялось над Заволжьем; на заливных лугах легли сизые полосы.
      - Бррр... Бесстыдник, интенсивный петух! Бррр...
      За спиной его голая Шурочкина рука отодвинула жалюзи; заспанное лицо ее сощурилось от света. Зевнула:
      - Чего ты бормочешь, Валька? (Он не повернулся, не ответил, только страшно расширил глаза.) - Она высунула из окна всю руку, дернула профессора за плечо.Чего спозаранку встал? Идем досыпать. - Потянула его за щеку. - Ну, поцелуй меня, Валя...
      Он вскочил. Встал у борта, - коротко, как топором: - Нет!
      - Живот, что ли, болит?
      - Нет. Знай: я еще до рассвета убежал. С меня хватит...
      - Чего! - Она удивилась. Но аппарат для думанья был у нее несовершенный. Зевнула. - А ну тебя... Неврастеник...
      Шурочка вытянула нижнюю губку. Закрыла жалюзи. К профессору подходил Хопкинсон, - выспавшийся, элегантный, в белоснежном воротничке. Высоко поднимая ноги в огромных башмаках, благосклонный ко всем проявлениям природы, - протянул Родионову обе руки:
      - Прекрасное утро. Я в восторге. А вы - как спали, профессор?
      - Так себе... Кстати, мистер Хопкинсон, вы не видели, где устроилась вчерашняя дама с дочкой?
      - О, литль беби? Я как раз ходил и думал о них... Большое счастье быть отцом такой очаровательной девочки, - дарлинг...
      Родионов взял негра под руку, нажимая на нее - прошел четыре шага. С трудом:
      - Друг мой... Так сложна жизнь... Словом, эта девочка- моя дочь.