В то самое время, как Малюта и Хомяк, сопровождаемые отрядом опричников, везли незнакомца к Поганой Луже, Серебряный сидел в дружеской беседе с Годуновым за столом, уставленным кубками.
      - Скажи, Борис Федорыч, - говорил Серебряный, - что сталось с царем сею ночью? с чего поднялась вся Слобода на полунощницу? Аль то у вас часто бывает?
      Годунов пожал плечами.
      - Великий государь наш, - сказал он, - часто жалеет и плачет о своих злодеях и часто молится за их души. А что он созвал нас на молитву ночью, тому дивиться нечего. Сам Василий Великий во втором послании к Григорию Назианзину [ ] говорит: что другим утром, то трудящимся в благочестии полунощь. Среди ночной тишины, когда ни очи, ни уши не допускают в сердце вредительного, пристойно уму человеческому пребывать с богом.
      - Борис Федорыч! Случалось мне видеть и прежде, как царь молился; оно было не так. Все теперь стало иначе. И опричнины я в толк не возьму. Это не монахи, а разбойники. Немного дней, как я на Москву вернулся, а столько неистовых дел наслышался и насмотрелся, что и поверить трудно. Должно быть, обошли государя. Вот ты, Борис Федорыч, близок к нему, он любит тебя, что б тебе сказать ему про опричнину?
      Годунов улыбнулся простоте Серебряного.
      - Царь милостив ко всем, - сказал он с притворным смирением, - и меня жалует не по заслугам. Не мне судить о делах государских, не мне царю указывать. А опричнину понять не трудно: вся земля государева, все мы под его высокою рукою; что возьмет государь на свой обиход, то и его, а что нам оставит, то наше; кому велит быть около себя, те к нему близко, а кому не велит, те далеко. Вот и вся опричнина.
      - Так, Борис Федорыч, когда ты говоришь, оно выходит гладко, а на деле не то. Опричники губят и насилуют земщину хуже татар. Нет на них никакого суда. Вся земля от них гибнет! Ты бы сказал царю. Он бы тебе поверил!
      - Князь Никита Романыч, много есть зла на свете. Не потому люди губят людей, что одни опричники, другие земские, а потому, что и те и другие - люди! Положим, я бы сказал царю; что ж из того выйдет? Все на меня подымутся, и сам царь на меня же опалится!..
      - Что ж? Пусть опалится, а ты сделал по совести, сказал ему правду!
      - Никита Романыч! Правду сказать недолго, да говорить-то надо умеючи. Кабы стал я перечить царю, давно бы меня здесь не было, а не было б меня здесь, кто б тебя вчера от плахи спас?
      - Что дело, то дело, Борис Федорыч, дай бог тебе здоровья, пропал бы я без тебя!
      Годунов подумал, что убедил князя.
      - Видишь ли, Никита Романыч, - продолжал он, - хорошо стоять за правду, да один в поле не воевода. Что б ты сделал, кабы, примерно, сорок воров стали при тебе резать безвинного?
      - Что б сделал? А хватил бы саблею по всем по сорока и стал бы крошить их, доколе б души богу не отдал!
      Годунов посмотрел на него с удивлением.
      - И отдал бы душу, Никита Романыч, - сказал он, - на пятом, много на десятом воре; а достальные все-таки б зарезали безвинного. Нет; лучше не трогать их, князь; а как станут они обдирать убитого, тогда крикнуть, что Степка-де взял на себя более Мишки, так они и сами друг друга перережут!
      Серебряному был такой ответ не по сердцу. Годунов заметил это и переменил разговор.
      - Вишь, - сказал он, глядя в окно, - кто это сюда скачет сломя шею? Смотри, князь, никак твой стремянный?
      - Вряд ли! - отвечал Серебряный, - он отпросился у меня сегодня верст за двадцать на богомолье…
      Но, вглядевшись пристальнее во всадника, князь в самом деле узнал Михеича. Старик был бледен как смерть. Седла под ним не было; казалось, он вскочил на первого коня, попавшегося под руку, а теперь, вопреки приличию, влетел на двор, под самые красные окна.
      - Батюшка Никита Романыч! - кричал он еще издали, - ты пьешь, ешь, прохлаждаешься, а кручинушки-то не ведаешь? Сейчас встрел я, вон за церквой, Малюту Скуратова да Хомяка; оба верхом, а промеж них, руки связаны, кто бы ты думал? Сам царевич! сам царевич, князь! Надели они на него черный башлык, проклятые, только ветром-то сдуло башлык, я и узнал царевича! Посмотрел он на меня, словно помощи просит, а Малюта, тетка его подкурятина, подскочил, да опять и нахлобучил ему башлык на лицо!
      Серебряный вспрянул с места.
      - Слышишь, слышишь, Борис Федорыч! - вскричал он, сверкая глазами. - Али ждать еще, чтоб воры перессорились меж собой! - И он бросился с крыльца.
      - Давай коня! - крикнул он, вырывая узду из рук Михеича.
      - Да это, - сказал Михеич, - конь-то не по тебе, батюшка, это конь плохой, да и седла-то на нем нетути… да и как же тебе на таком коне к царю ехать?..
      Но князь уже вскочил и полетел не к царю, а в погоню за Малютой…
      Есть старинная песня, может быть современная Иоанну, которая описывает по-своему приводимое здесь событие:
 
Когда зачиналась каменна Москва,
Зачинался царь Иван, государь Васильевич.
Как ходил он под Казань-город,
Под Казань-город, под Астрахань;
Он Казань-город мимоходом взял,
Полонил царя и с царицею;
Выводил измену из Пскова,
Из Пскова и из Новгорода.
Как бы вывесть измену из каменной Москвы!
Что возговорит Малюта, злодей Скурлатович:
«Ах ты гой еси, царь Иван Васильевич!
Не вывесть тебе изменушки до веку!
Сидит супротивник супротив тебя,
Ест с тобой с одного блюда,
Пьет с тобой с одного ковша,
Платье носит с одного плеча!»
И тут царь догадается,
На царевича осержается.
«Ах вы гой еси, князья и бояре!
Вы берите царевича под белы руки,
Надевайте на него платье черное,
Поведите его на болото жидкое,
На тое ли Лужу Поганую.
Вы предайте его скорой смерти!»
Все бояре разбежалися.
Один остался Малюта-злодей,
Он брал царевича за белы руки,
Надевал на него платье черное.
Повел на болото жидкое,
Что на ту ли Лужу Поганую.
Проведал слуга Никиты Романыча,
Садился на лошадь водовозную,
Скоро скакал к Никите Романычу:
«Гой еси, батюшка Никита Романыч!
Ты пьешь, ешь, прохлаждаешься,
Над собой кручинушки не ведаешь!
Упадает звезда поднебесная,
Угасает свеча воску ярого,
Не становится млада царевича!»
Никита Романыч испугается,
Садится на лошадь водовозную,
Скоро скачет на болото жидкое,
Что на ту ли Лужу Поганую.
Он ударил Малюту по щеке:
«Ты Малюта, Малюта Скурлатович!
Не за свой ты кус принимаешься,
Ты этим кусом подавишься!..»
 
      Песня эта, может быть и несходная с действительными событиями, согласна, однако, с духом того века. Не полно и не ясно доходили до народа известия о том, что случалось при царском дворе или в кругу царских приближенных, но в то время, когда сословия еще не были разъединены нравами и не жили врозь одно другого, известия эти, даже искаженные, не выходили из границ правдоподобия и носили на себе печать общей жизни и общих понятий.
      Таков ли ты был, князь Никита Романович, каким воображаю тебя, - про то знают лишь стены кремлевские да древние дубы подмосковные! Но таким ты предстал мне в час тихого мечтания, в вечерний час, когда поля покрывались мраком, вдали замирал шум хлопотливого дня, а вблизи все было безмолвно, и лишь ветер шелестел в листьях, и лишь жук вечерний пролетал мимо. И грустно и больно сказывалась во мне любовь к родине, и ясно выступала из тумана наша горестная и славная старина, как будто взамен зрения, заграждаемого темнотою, открывалось во мне внутреннее око, которому столетия не составляли преграды. Таким предстал ты мне, Никита Романович, и ясно увидел я тебя, летящего на коне в погоню за Малютой, и перенесся я в твое страшное время, где не было ничего невозможного.
      Забыл Серебряный, что он без сабли и пистолей, и не было ему нужды, что конь под ним стар. А был то добрый конь в свое время; выслужил он лет двадцать и на войне и в походах; только не выслужил себе покою на старости; выслужил упряжь водовозную, сено гнилое да удары палочные!
      Теперь почуял он на себе седока могучего и вспомнил о прежних днях, когда носил богатырей в грозные сечи и кормили его отборным зерном, и поили медвяною сытой. И раздул он красные ноздри, и вытянул шею, и летит в погоню за Малютой Скуратовым.
      Скачет Малюта во дремучем лесу со своими опричниками. Он торопит их к Поганой Луже, поправляет башлык на царевиче, чтоб не узнали опричники, кого везут на смерть. Кабы узнали они, отступили бы от Малюты, схоронились бы больший за меньшего. Но думают опричники, что скачет простой человек меж Хомяка и Малюты, и только дивятся, что везут его казнить так далеко.
      Торопит Малюта опричников, серчает на коней, бьет их плетью по крутым бедрам.
      - Ах вы, волчья сыть, травяные мешки! Не одумался б царь, не послал бы за нами погони!
      Скачет злодей Малюта во дремучем лесу, смотрят на него пташки, вытянув шейки, летят над ним черные вороны - уж близко Поганая Лужа!
      - Эй, - говорит Малюта Хомяку, - никак, стучат за нами чужие подковы?
      - Нет, - отвечает Хомяк, - то от наших коней топот в лесу раздается.
      И пуще торопит Малюта опричников, и чаще бьет коней по крутым бедрам.
      - Эй, - говорит он Хомяку, - никак, кто-то кричит за нами?
      - Нет, - отвечает Хомяк, - то нашу молвь отголоски разносят.
      И серчает Малюта на коней.
      - Ах вы, волчья сыть, травяные мешки! Ой, не было б за нами погони!
      Вдруг слышит Малюта за собою:
      - Стой, Григорий Лукьяныч!
      Серебряный был у Скуратова за плечами. Не выдал его старый конь водовозный.
      - Стой, Малюта! - повторил Серебряный и, нагнав Скуратова, ударил его в щеку рукою могучею.
      Силен был удар Никиты Романовича. Раздалася пощечина, словно выстрел пищальный; загудел сыр-бор, посыпались листья; бросились звери со всех ног в чащу; вылетели из дупел пучеглазые совы; а мужики, далеко оттоле дравшие лыки, посмотрели друг на друга и сказали, дивясь:
      - Слышь, как треснуло! Уж не старый ли дуб надломился над Поганою Лужей?
      Малюта свалился с седла. Бедный старый конь Никиты Романовича споткнулся, покатился и испустил дух.
      - Малюта! - вскричал князь, вскочив на ноги, - не за свой ты кус принимаешься! Ты этим кусом подавишься!
      И, вырвав из ножен саблю Малюты, он замахнулся разрубить ему череп.
      Внезапно другая сабля свистнула над головою князя. Матвей Хомяк прилетел господину на помощь. Завязался бой меж Хомяком и Серебряным. Опричники напали с голыми саблями на князя, но деревья и лом защитили Никиту Романовича, не дали всем вдруг окружить его.
      «Вот, - думал князь, отбивая удары, - придется живот положить, не спася царевича! Кабы дал бог хоть с полчаса подержаться, авось подоспела бы откуда-нибудь подмога!»
      И лишь только он подумал, как пронзительный свист раздался в лесу; ему отвечали громкие окрики. Один опричник, уже занесший саблю на князя, упал с раздробленною головой, а над трупом его явился Ванюха Перстень, махая окровавленным чеканом. В тот же миг разбойники, как стая волков, бросились на Малютиных слуг, и пошла между ними рукопашная. Хотел бы Малюта со своими дать дружный напуск на врагов, да негде было разогнаться, все пришел лес да валежник. Многие легли на месте; но другие скоро оправились. Крикнули: гой-да! и потоптали удалую вольницу. Сам Перстень, раненный в руку, уже слабее разил чеканом, как новый свист раздался в лесу.
      - Стойте дружно, ребята! - закричал Перстень, - то дедушка Коршун идет на прибавку!
      И не успел он кончить речи, как Коршун с своим отрядом ударил на опричников, и зачался меж ними бой великий, свальный, самый красный.
      Трудно было всадникам стоять в лесу против пеших. Кони вздымались на дыбы, падали навзничь, давили под собой седоков. Опричники отчаялись насмерть. Сабля Хомяка свистела как вихорь, над головой его сверкала молния.
      Вдруг среди общей свалки сделалось колебание. Дюжий Митька буравил толпу и лез прямо на Хомяка, валяя без разбору и чужих и своих. Митька узнал похитителя невесты. Подняв обеими руками дубину, он грянул ею в своего недруга. Хомяк отшатнулся, удар пал в конскую голову, конь покатился мертвый, дубина переломилась.
      - Погоди! - сказал Митька, наваливаясь на Хомяка, - тяперь не уйдешь!
      Кончилась битва. Не с кем было более драться, все опричники легли мертвые, один Малюта спасся на лихом аргамаке [ ].
      Стали разбойники считать своих и многих недосчитались. Было и между ними довольно урону.
      - Вот… - сказал Перстень, подходя к Серебряному и стирая пот с лица, - вот, боярин, где довелось свидеться!
      Серебряный, с первым появлением разбойников, бросился к царевичу и отвел коня в сторону; царевич был привязан к седлу. Серебряный саблею разрезал веревки, помог царевичу сойти и снял платок, которым рот его был завязан. Во все время сечи князь от него не отходил и заслонял его собою.
      - Царевич, - сказал он, видя, что станичники уже принялись грабить мертвых и ловить разбежавшихся коней, - битва кончена, все твои злодеи полегли, один Малюта ушел, да, я чаю, и ему несдобровать, когда царь велит сыскать его!
      При имени царевича Перстень отступил назад.
      - Как? - сказал он, - это сам царевич? Сын государев? Так вот за кого бог привел постоять! Так вот кого они, собаки, связамши везли!
      И атаман повалился Иоанну Иоанновичу в ноги.
      Весть о его присутствии быстро разнеслась меж разбойников. Все бросили выворачивать карманы убитых и пришли бить челом царевичу.
      - Спасибо вам, добрые люди! - сказал он ласково, без обычного своего высокомерия, - кто б вы ни были, спасибо вам!
      - Не на чем, государь! - отвечал Перстень, - кабы знал я, что это тебя везут, я бы привел с собою не сорок молодцов, а сотенки две; тогда не удрал бы от нас этот Скурлатыч; взяли б мы его живьем, да при тебе бы вздернули. Впрочем, есть у нас, кажись, его стремянный; он же мне старый знакомый, а на безрыбье и рак рыба. Эй, молодец, у тебя он, что ли?
      - У меня! - отвечал Митька, лежа на животе и не выпуская из-под себя своей жертвы.
      - Давай его сюда, небось не уйдет! А вы, ребятушки, разложите-ка огоньку для допросу да приготовьте веревку аль, пожалуй, хоть чумбур [ ] отрежь.
      Митька встал. Из-под него поднялся здоровый детина; но, лишь только он обернулся лицом к разбойникам, все вскрикнули от удивления.
      - Хлопко! - раздалося отовсюду, - да это Хлопко! Это он Хлопка притиснул вместо опричника.
      Митька смотрел разиня рот.
      Хлопко насилу дышал.
      - Ишь, - проговорил наконец Митька, - так это я, должно быть, тебя придавил! Чаво ж ты молчал?
      - Где ж мне было говорить, коли ты у меня на горле сидел, тюлень этакий! Тьфу!
      - Да чаво ж ты подвернулся?
      - Чаво! чаво! Как ты, медведь, треснул коня по лбу, так седок-то на меня и свалился, а ты, болван, вместо чтобы на него, да на меня и сел, да и давай душить сдуру, знай обрадовался!
      - Ишь! - сказал Митька, - вот што! - и почесал затылок.
      Разбойники захохотали. Сам царевич улыбнулся. Хомяка нигде не могли найти.
      - Нечего делать, - сказал Перстень, - видно, не доспел ему час, а жаль, право! Ну, так и быть, даст бог, в другой раз не свернется! А теперь дозволь, государь, я тебя с ребятами до дороги провожу. Совестно мне, государь! Не приходилось бы мне, худому человеку, и говорить с твоею милостью, да что ж делать, без меня тебе отселе не выбраться!
      - Ну, ребята, - продолжал Перстень, - собирайтесь оберегать его царскую милость. Вот ты, боярин, - сказал он, обращаясь к Серебряному, - ты бы сел на этого коня, а я себе, пожалуй, вот этого возьму. Тебе, дядя Коршун, я чай, пешему будет сподручнее, а тебе, Митька, и подавно!
      - Ничто! - сказал Митька, ухватясь за гриву одного коня, который от этого покачнулся на сторону, - и я сяду!
      Он занес ногу в стремя, но, не могши попасть в него, взвалился на коня животом, проехал так несколько саженей рысью и наконец уже взобрался на седло.
      - Эхва! - закричал он, болтая ногами и подкидывая локти.
      Вся толпа двинулась из лесу, окружая царевича.
      Когда показалось наконец поле, а вдали запестрела крыша Александровой слободы, Перстень остановился.
      - Государь, - сказал он, соскакивая с коня, - вот твоя дорога, вон и Слобода видна. Не пристало нам доле с твоею царскою милостью оставаться. К тому ж там пыль по дороге встает; должно быть, идут ратные люди. Прости, государь, не взыщи; поневоле бог свел!
      - Погоди, молодец! - сказал царевич, который, по миновании опасности, начал возвращаться к своим прежним приемам. - Погоди, молодец! Скажи-ка наперед, какого ты боярского рода, что золоченый зипун носишь?
      - Государь, - ответил скромно Перстень, - много нас здесь, бояр без имени-прозвища, много князей без роду-племени. Носим, что бог послал!
      - А знаешь ли, - продолжал строго царевич, - что таким князьям, как ты, высокие хоромы на площади ставят и что ты сам своего зипуна не стоишь? Не сослужи ты мне службы сегодня, я велел бы тем ратникам всех вас перехватить да к Слободе привести. Но ради сегодняшнего дела я твое прежнее воровство на милость кладу и батюшке царю за тебя слово замолвлю, коли ты ему повинную принесешь!
      - Спасибо на твоей ласке, государь, много тебе благодарствую; только не пришло еще мне время нести царю повинную. Тяжелы мои грехи перед богом; велики винности перед государем; вряд ли простит меня батюшка-царь, а хоча бы и простил, так не приходится бросать товарищей!
      - Как? - сказал удивленный царевич, - ты не хочешь оставить воровства своего, когда я сам тебе мой упрос обещаю? Видно, грабить-то по дорогам прибыльнее, чем честно жить?
      Перстень погладил черную бороду и лукавою усмешкой выказал два ряда ровных и белых зубов, от которых загорелое лицо его показалось еще смуглее.