Пока Малюта разговаривал с сыном, царь продолжал молиться. Уже пот катился с лица его; уже кровавые знаки, напечатленные на высоком челе прежними земными поклонами, яснее обозначились от новых поклонов; вдруг шорох в избе заставил его обернуться. Он увидел свою мамку, Онуфревну.
      Стара была его мамка. Взял ее в Верьх [ ] еще блаженной памяти великий князь Василий Иоаннович; служила она еще Елене Глинской [ ]. Иоанн родился у нее на руках; у нее же на руках благословил его умирающий отец. Говорили про Онуфревну, что многое ей известно, о чем никто и не подозревает. В малолетство царя Глинские боялись ее; Шуйские и Бельские старались всячески угождать ей.
      Много сокрытого узнавала Онуфревна посредством гаданья и никогда не ошибалась. В самое величие князя Телепнева [ ] - Иоанну тогда было четыре года - она предсказала князю, что он умрет голодною смертью. Так и сбылось. Много лет протекло с тех пор, а еще свежо было в памяти стариков это предсказание.
      Теперь Онуфревне добивал чуть ли не десятый десяток. Она согнулась почти вдвое; кожа на лице ее так сморщилась, что стала походить на древесную кору, и как на старой коре пробивается мох, так на бороде Онуфревны пробивались волосы седыми клочьями. Зубов у нее давно не было, глаза, казалось, не могли видеть, голова судорожно шаталась.
      Онуфревна опиралась костлявою рукой на клюку. Долго смотрела она на Иоанна, вбирая в себя пожелтевшие губы, как будто бы что-то жевала или бормотала.
      - Что? - сказала наконец мамка глухим, дребезжащим голосом, - молишься, батюшка? Молись, молись, Иван Васильич! Много тебе еще отмаливаться! Еще б одни старые грехи лежали на душе твоей! Господь-то милостив; авось и простил бы! А то ведь у тебя что ни день, то новый грех, а иной раз и по два и по три на день придется!
      - Полно, Онуфревна, - сказал царь, вставая, - сама не знаешь, что говоришь!
      - Не знаю, что говорю! Да разве я из ума выжила, что ли? - И безжизненные глаза старухи внезапно заблистали. - Да что ты сегодня за столом сделал? За что отравил боярина-то? Ты думал, я и не знаю! Что? Чего брови-то хмуришь? Вот погоди, как пробьет твой смертный час; погоди только! Уж привяжутся к тебе грехи твои, как тысячи тысяч пудов; уж потянут тебя на дно адово! А дьяволы-то подскочат, да и подхватят тебя на крючья!
      Старуха опять принялась сердито жевать.
      Усердная молитва приготовила царя к мыслям набожным. Раздражительное воображение не раз уже представляло ему картину будущего возмездия, но сила воли одолевала страх загробных мучений. Иоанн уверял себя, что страх этот и даже угрызения совести возбуждаемы в нем врагом рода человеческого, чтобы отвлечь помазанника божия от высоких его начинаний. Хитростям дьявола царь противуставил молитву; но часто изнемогал под жестоким напором воображения. Тогда отчаяние схватывало его как железными когтями. Неправость дел его являлась во всей наготе, и страшно зияли перед ним адские бездны. Но это продолжалось недолго. Вскоре Иоанн негодовал на свое малодушие. В гневе на самого себя и на духа тьмы, он опять, назло аду и наперекор совести, начинал дело великой крови и великого поту, и никогда жестокость его не достигала такой степени, как после невольного изнеможенья.
      Теперь мысль об аде, оживленная наступающей грозой и пророческим голосом Онуфревны, проняла его насквозь лихорадочною дрожью. Он сел на постель. Зубы его застучали один о другой.
      - Ну, что, батюшка? - сказала Онуфревна, смягчая свой голос, - что с тобой сталось? Захворал, что ли? Так и есть, захворал! Напугала же я тебя! Да нужды нет, утешься, батюшка, хоть и велики грехи твои, а благость-то божия еще больше! Только покайся, да вперед не греши. Вот и я молюсь, молюсь о тебе и денно и нощно, а теперь и того боле стану молиться! Что тут говорить? Уж лучше сама в рай не попаду, да тебя отмолю!
      Иоанн взглянул на свою мамку, - она как будто улыбалась, но неприветлива была улыбка на суровом лице ее.
      - Спасибо, Онуфревна, спасибо; мне легче; ступай себе с богом!
      - То-то легче! Как обнадежишь тебя, куда и страх девался; уж и гнать меня вздумал: ступай, мол, с богом! А ты на долготерпение-то божие слишком не рассчитывай, батюшка. На тебя и у самого господа терпения-то не станет. Отречется он от тебя, посмотри, а сатана-то обрадуется, да шарх! и войдет в тебя. Ну вот, опять дрожать начал! Не худо б тебе сбитеньку [ ] испить. Испей сбитеньку, батюшка! Бывало, и родитель твой на ночь сбитень пивал, царствие ему небесное! И матушка твоя, упокой господи душу ее, любила сбитень. В сбитне-то и опоили ее проклятые Шуйские!
      Старуха как будто забылась. Глаза ее померкли; она опять принялась жевать губами, беспрерывно шатая головой.
      Вдруг что-то застучало в окно. Иван Васильевич вздрогнул. Старуха перекрестилась дрожащей рукой.
      - Вишь, - сказала она, - дождь полил! И молонья блистать начинает! А вот и гром, батюшка, помилуй нас, господи!
      Гроза усиливалась все более и скоро разыгралась по небу беспрерывными перекатами, беспрестанною молнией.
      При каждом ударе грома Иоанн вздрагивал.
      - Вишь, какой у тебя озноб, батюшка! Вот погоди маленько, я велю тебе сбитеньку заварить…
      - Не надо, Онуфревна, я здоров…
      - Здоров! Да на тебе лица не видать. Ты б на постелю-то лег, одеялом-то прикрылся бы. И чтой-то у тебя за постель, право! Доски голые. Охота тебе! Царское ли это дело! Ведь это хорошо монаху, а ты не монах какой!
      Иоанн не отвечал. Он к чему-то прислушивался.
      - Онуфревна, - сказал он вдруг с испугом, - кто там ходит в сенях? Я слышу шаги чьи-то!
      - Христос с тобой, батюшка! Кому теперь ходить. Послышалось тебе.
      - Идет, идет кто-то! Идет сюда! Посмотри, Онуфревна!
      Старуха отворила дверь. Холодный ветер пахнул в избу. За дверью показался Малюта.
      - Кто это? - спросил царь, вскакивая.
      - Да твой рыжий пес, батюшка, - отвечала мамка, сердито глядя на Малюту, - Гришка Скуратов; вишь, как напугал, проклятый!
      - Лукьяныч! - сказал царь, обрадованный приходом любимца, - добро пожаловать; откуда?
      - Из тюрьмы, государь; был у розыску, ключи принес! - Малюта низко поклонился царю и покосился на мамку.
      - Ключи! - проворчала старуха. - Уж припекут тебя на том свете раскаленными ключами, сатана ты этакой! Ей-богу, сатана! И лицо-то дьявольское! Уж кому другому, а тебе не миновать огня вечного! Будешь, Гришка, лизать сковороды горячие за все клеветы свои! Будешь, проклятый, в смоле кипеть, помяни мое слово!
      Молния осветила грозящую старуху, и страшна была она с подъятою клюкой, с сверкающими глазами.
      Сам Малюта несколько струсил; но Иоанна ободрило присутствие любимца.
      - Не слушай ее, Лукьяныч, - сказал он, - знай свое дело, не смотри на бабьи толки. А ты ступай себе, старая дура, оставь нас!
      Глаза Онуфревны снова засверкали.
      - Старая дура? - повторила она. - Я старая дура? Вспомянете вы меня на том свете, оба вспомянете! Все твои поплечники, Ваня, все примут мзду свою, еще в сей жизни примут, и Грязной, и Басманов, и Вяземский; комуждо воздается по делам его, а этот, - продолжала она, указывая клюкою на Малюту, - этот не примет мзды своей: по его делам нет и муки на земле; его мука на дне адовом; там ему и место готово; ждут его дьяволы и радуются ему! И тебе есть там место, Ваня, великое, теплое место!
      Старуха вышла, шаркая ногами и стуча клюкой.
      Иоанн был бледен. Малюта не говорил ни слова. Молчание продолжалось довольно долго.
      - Что ж, Лукьяныч, - сказал наконец царь, - винятся Колычевы?
      - Нет еще, государь. Да уж повинятся, у меня не откашляются!
      Иоанн вошел в подробности допроса. Разговор о Колычевых дал его мыслям другое направление.
      Ему показалось, что он может заснуть. Отослав Малюту, он лег на постель и забылся.
      Его разбудил как будто внезапный толчок.
      Изба слабо освещалась образными лампадами. Луч месяца, проникая сквозь низкое окно, играл на расписанных изразцах лежанки. За лежанкой кричал сверчок. Мышь грызла где-то дерево.
      Среди этой тишины Ивану Васильевичу опять сделалось страшно.
      Вдруг ему почудилось, что приподымается половица и смотрит из-под нее отравленный боярин.
      Такие видения случались с Иоанном нередко. Он приписывал их адскому мороченью. Чтобы прогнать призрак, он перекрестился.
      Но призрак не исчез, как то случалось прежде. Мертвый боярин продолжал смотреть на него исподлобья. Глаза старика были так же навыкате, лицо так же сине, как за обедом, когда он выпил присланную Иоанном чашу.
      «Опять наваждение! - подумал царь, - но не поддамся я прелести сатанинской, сокрушу хитрость дьявольскую. Да воскреснет бог и да расточатся врази его!»
      Мертвец медленно вытянулся из-под полу и приблизился к Иоанну.
      Царь хотел закричать, но не мог. В ушах его страшно звенело.
      Мертвец наклонился перед Иоанном.
      - Здрав буди, Иване! - произнес глухой нечеловеческий голос, - се кланяюся тебе, иже погубил еси мя безвинно!
      Слова эти отозвались в самой глубине души Иоанна. Он не знал, от призрака ли их слышит или собственная его мысль выразилась ощутительным для уха звуком.
      Но вот приподнялась другая половица; из-под нее показалось лицо окольничего Данилы Адашева, казненного Иоанном четыре года тому назад.
      Адашев также вытянулся из-под полу, поклонился царю и сказал:
      - Здрав буди, Иване, се кланяюся тебе, иже казнил еси мя безвинно!
      За Адашевым явилась боярыня Мария, казненная вместе с детьми. Она поднялась из-под полу с пятью сыновьями. Все поклонились царю, и каждый сказал:
      - Здрав буди, Иване! се кланяюся тебе!
      Потом показались князь Курлятев, князь Оболенский, Никита Шереметьев и другие казненные или убитые Иоанном.
      Изба наполнилась мертвецами. Все они низко кланялись царю, все говорили:
      - Здрав буди, здрав буди, Иване, се кланяемся тебе!
      Вот поднялись монахи, старцы, инокини, все в черных ризах, все бледные и кровавые.
      Вот показались воины, бывшие с царем под Казанью.
      На них зияли страшные раны, но не в бою добытые, а нанесенные палачами.
      Вот явились девы в растерзанной одежде и молодые жены с грудными младенцами. Дети протягивали к Иоанну окровавленные ручонки и лепетали:
      - Здрав буди, здрав буди, Иване, иже погубил еси нас безвинно!
      Изба все более наполнялась призраками. Царь не мог уже различать воображение от действительности.
      Слова призраков повторялись стократными отголосками. Отходные молитвы и панихидное пение в то же время раздавались над самыми ушами Иоанна. Волосы его стояли дыбом.
      - Именем бога живого, - произнес он, - если вы бесы, насланные вражьею силою, - сгиньте! Если вы вправду души казненных мною - дожидайтесь Страшного суда божия! Господь меня с вами рассудит!
      Взвыли мертвецы и закружились вокруг Иоанна, как осенние листья, гонимые вихрем. Жалобнее раздалось панихидное пение, дождь опять застучал в окно, и среди шума ветра царю послышались как будто звуки труб и голос, взывающий:
      - Иване, Иване! на суд, на суд!
      Царь громко вскрикнул. Спальники вбежали из соседних покоев в опочивальню.
      - Вставайте! - закричал царь, - кто спит теперь! Настал последний день, настал последний час! Все в церковь! Все за мною!
      Царедворцы засуетились. Раздался благовест. Только что уснувшие опричники услышали знакомый звон, вскочили с полатей и спешили одеться.
      Многие из них пировали у Вяземского. Они сидели за кубками и пели удалые песни. Услышав звон, они вскочили и надели черные рясы поверх богатых кафтанов, а головы накрыли высокими шлыками [ ].
      Вся Слобода пришла в движение. Церковь божией матери ярко осветилась. Встревоженные жители бросились к воротам и увидели множество огней, блуждающих во дворце из покоя в покой. Потом огни образовали длинную цепь, и шествие потянулось змеею по наружным переходам, соединявшим дворец со храмом божиим.
      Все опричники, одетые однолично в шлыки и черные рясы, несли смоляные светочи. Блеск их чудно играл на резных столбах и на стенных украшениях. Ветер раздувал рясы, а лунный свет вместе с огнем отражался на золоте, жемчуге и дорогих каменьях.
      Впереди шел царь, одетый иноком, бил себя в грудь и взывал, громко рыдая:
      - Боже, помилуй мя, грешного! Помилуй мя, смрадного пса! Помилуй мою скверную голову! Упокой, господи, души побитых мною безвинно!
      У преддверия храма Иоанн упал в изнеможении.
      Светочи озарили старуху, сидевшую на ступенях. Она протянула к царю дрожащую руку.
      - Встань, батюшка! - сказала Онуфревна, - я помогу тебе. Давно я жду тебя. Войдем, Ваня, помолимся вместе!
      Двое опричников подняли царя под руки. Он вошел в церковь.
      Новые шествия, также в черных рясах, также в высоких шлыках, спешили по улицам с зажженными светочами. Храмовые врата поглощали все новых и новых опричников, и исполинские лики святых смотрели на них, негодуя, с высоты стен и глав церковных.
      Среди ночи, дотоле безмолвной, раздалось пение нескольких сот голосов, и далеко слышны были звон колокольный и протяжные псалмы.
      Узники в темницах вскочили, гремя цепями, и стали прислушиваться.
      - Это царь заутреню служит! - сказали они. - Умягчи, боже, его сердце, вложи милость в душу его!
      Маленькие дети в слободских домах, спавшие близ матерей, проснулись в испуге и подняли плач.
      Иная мать долго не могла унять своего ребенка.
      - Молчи! - говорила она наконец, - молчи, не то Малюта услышит!
      И при имени Малюты ребенок переставал плакать, в испуге прижимался к матери, и среди ночного безмолвия раздавались опять лишь псалмы опричников да беспрерывный звон колокольный.

      Солнце взошло, но не радостное утро настало для Малюты. Возвратясь домой, он не нашел сына и догадался, что Максим навсегда бросил Слободу. Велика была ярость Григорья Лукьяныча.
      Во все концы поскакала погоня. Конюхов, проспавших отъезд Максима, Малюта велел тотчас вкинуть в темницу.
      Нахмуря брови, стиснув зубы, ехал он по улице и раздумывал, доложить ли царю или скрыть от него бегство Максима.
      Конский топот и веселая молвь послышались за его спиною. Малюта оглянулся. Царевич с Басмановым и толпою молодых удальцов возвращался с утренней прогулки. Рыхлая земля размокла от дождя, кони ступали в грязи по самые бабки. Завидев Малюту, царевич пустил своего аргамака вскачь и обрызгал грязью Григорья Лукьяновича.
      - Кланяюсь тебе земно, боярин Малюта! - сказал царевич, останавливая коня. - Встретили мы тотчас твою погоню. Видно, Максиму солоно пришлось, что он от тебя тягу дал. Али ты, может, сам послал его к Москве за боярскою шапкой, да потом раздумал?
      И царевич захохотал.
      Малюта, по обычаю, слез с коня. Стоя с обнаженною головой, он всею ладонью стирал грязь с лица своего. Казалось, ядовитые глаза его хотели пронзить царевича.
      - Да что он грязь-то стирает? - заметил Басманов, желая подслужиться царевичу, - добро, на ком другом, а на нем не заметно!
      Басманов говорил вполголоса, но Скуратов его услышал. Когда вся толпа, смеясь и разговаривая, ускакала за царевичем, он надел шапку, влез опять на коня и шагом поехал ко дворцу.
      «Добро! - думал он про себя, - дайте срок, государи, дайте срок!» И побледневшие губы его кривились в улыбку, и в сердце, уже раздраженном сыновним побегом, медленно созревало надежное мщение неосторожным оскорбителям.
      Когда Малюта вошел во дворец, Иван Васильевич сидел один в своем покое. Лицо его было бледно, глаза горели. Черную рясу заменил он желтым становым кафтаном, стеганным полосами и подбитым голубою бахтой. Восемь шелковых завязок с длинными кистями висели вдоль разреза. Посох и колпак, украшенный большим изумрудом, лежали перед царем на столе. Ночные видения, беспрерывная молитва, отсутствие сна не истощили сил Иоанновых, но лишь привели его в высшую степень раздражительности. Все испытанное ночью опять представилось ему обмороченьем дьявола. Царь стыдился своего страха.
      «Враг имени Христова, - думал он, - упорно перечит мне и помогает моим злодеям. Но не дам ему надо мною тешиться! Не устрашуся его наваждений! Покажу ему, что не по плечу он себе борца нашел!»
      И решился царь карать по-прежнему изменников и предавать смерти злодеев своих, хотя были б их тысячи.
      И стал он мыслию пробегать подданных и между ними искать предателей.
      Каждый взгляд, каждое движение теперь казалось ему подозрительным.
      Он припоминал разные слова своих приближенных и в словах этих искал ключа к заговорам. Самые родные не избежали его подозрений.
      Малюта застал его в состоянии, похожем на лихорадочный бред.
      - Государь, - сказал, помолчав, Григорий Лукьянович, - ты велишь пытать Колычевых про новых изменников. Уж положись на меня. Я про все заставлю Колычевых с пыток рассказать. Одного только не сумею: не сумею заставить их назвать твоего набольшего супротивника!
      Царь с удивлением взглянул на любимца.
      В глазах Малюты было что-то необыкновенное.
      - Оно, государь, дело такое, - продолжал Скуратов, и голос его изменился, - что и глаз видит, и ухо слышит, а вымолвить язык не поворотится…
      Царь смотрел на него вопрошающим оком.
      - Вот ты, государь, примерно, уже много воров казнил, а измена все еще на Руси не вывелась. И еще ты столько же казнишь, и вдесятеро более, а измены все не избудешь!
      Царь слушал и не догадывался.
      - Оттого, государь, не избыть тебе измены, что ты рубишь у нее сучья да ветви, а ствол-то самый и с корнем стоит здоровехонек!
      Царь все еще не понимал, но слушал с возрастающим любопытством.
      - Видишь, государь, как бы тебе сказать… Вот, примерно, вспомни, когда ты при смерти лежал, дай бог тебе много лет здравствовать! а бояре-то на тебя, трудного, заговор затеяли. Ведь у них был тогда старшой, примерно, братец твой Володимир Андреич! [ ]
      «А! - подумал царь, - так вот что значили мои ночные видения! Враг хотел помрачить разум мой, чтоб убоялся я сокрушить замыслы брата. Но будет не так. Не пожалею и брата!»
      - Говори… - сказал он, обращаясь грозно к Малюте, - говори, что знаешь про Володимира Андреича!
      - Нет, государь, моя речь теперь не про Володимира Андреича. В нем я уже того не чаю, чтобы он что-либо над тобой учинил. И бояре к нему теперь уже не мыслят. Давно перестал он подыскиваться под тобою царства. Моя речь не про него.
      - Про кого же? - спросил царь с удивлением, и черты его судорожно задвигались.
      - Видишь, государь! Володимир-то Андреич раздумал государство мутить, да бояре-то не раздумали. Они себе на уме; не удалось, мол, его на царство посадить, так мы посадим…
      Малюта замялся.
      - Кого? - спросил царь, и глаза его запылали.
      Малюта позеленел.
      - Государь! Не все пригоже выговаривать. Наш брат думай да гадай, а язык держи за зубами.
      - Кого? - повторил Иоанн, вставая с места.
      Малюта медлил с ответом.
      Царь схватил его за ворот обеими руками, придвинул лицо его к своему лицу и впился в него глазами.
      Ноги Малюты стали подкашиваться.
      - Государь, - сказал он вполголоса, - ты на него не гневайся, ведь он не сам вздумал!
      - Говори! - произнес хриплым шепотом Иоанн и стиснул крепче ворот Малюты.
      - Ему-то и на ум бы не взбрело, - продолжал Малюта, избегая царского взора, - ну, а должно быть, подбили его. Кто к нему поближе, тот и подбил. А он, грешный человек, подумал себе: немного позже, немного ране, все тем же кончится.
      Царь начал догадываться. Он сделался бледнее. Пальцы его стали разгибаться и выпускать ворот Малюты.
      Малюта оправился. Он понял, что настала пора для решительного удара!
      - Государь! - сказал он вдруг резко, - не ищи замены далеко. Супротивник твой сидит супротив тебя, он пьет с тобой с одного ковша, ест с тобой с одного блюда, платье носит с одного плеча!
      Замолчал Скуратов и, полный ожидания, решился устремить на царя кровавые глаза свои.
      Замолчал и царь. Руки его опустились. Понял он наконец Малюту.
      В это мгновение раздались на дворе радостные крики.
      Еще в самое то время, как начался разговор между царем и Скуратовым, царевич с своими окольными въехал на двор, где ожидали его торговые люди черных сотен и слобод, пришедшие от Москвы с хлебом-солью и с челобитьем.
      Увидев царевича, они все стали на колени.
      - Чего вы просите, аршинники? - спросил небрежно царевич.
      - Батюшка! - отвечали старшины, - пришли мы плакаться твоей милости! Будь нам заступником! Умилосердись над нашими головами! Разоряют нас совсем опричники, заедают и с женами, и с детьми!
      - Вишь, дурачье! - сказал царевич, обращаясь с усмешкой к Басманову. - Они б хотели и жен, и товар про себя одних держать! Да чего вы расхныкались? Ступайте себе домой; я, пожалуй, попрошу батюшку за вас, дураков!
      - Отец ты наш, дай бог тебе многие лета! - закричали торговые люди.
      Царевич сидел на коне. Возле него был Басманов. Просители стояли перед ними на коленях. Старший держал золотое блюдо с хлебом-солью.
      Малюта все видел из окна.
      - Государь, - шепнул он царю, - должно быть, его подбил кто-нибудь из тех, что теперь с ним. Посмотри, вот уже народ ему на царстве здоровает!
      И как чародей пугается недоброй силы, которую сам он вызвал, так Малюта испугался выражения, которое слова его вызвали на чертах Иоанна.
      С лица царя исчезло все человеческое. Таким страшным никогда не видывал его Малюта.
      Прошло несколько мгновений. Вдруг Иоанн улыбнулся.
      - Гриша, - сказал он, положив обе руки на плечи Скуратова, - как, бишь, ты сейчас говорил? Я рублю сучья да ветви, а ствол-то стоит здоровешенек? Гриша, - продолжал царь, медленно выговаривая каждое слово и смотря на Малюту с какой-то страшной доверчивостью, - берешься ли ты вырвать с корнем измену?
      Злобная радость скривила рот Малюты.
      - Для твоей милости берусь, - прошептал он, дрожа всем телом.
      Выражение Иоанна мгновенно изменилось. Улыбка исчезла, и черты приняли холодную, непреклонную неподвижность. Лицо его казалось высеченным из мрамора.
      - Не надо медлить! - сказал он отрывисто и повелительно. - Никто чтобы не знал об этом. Он сегодня будет на охоте. Сегодня же пусть найдут его в лесу. Скажут, он убился с коня. Знаешь ты Поганую Лужу?
      - Знаю, государь.
      - Там чтоб нашли его! - Царь указал на дверь.
      Малюта вышел и в сенях вздохнул свободнее.
      Царь долго оставался неподвижен. Потом он медленно подошел к образам и упал перед ними на колени.
      Изо всех слуг Малютиных самый удалый и расторопный был стремянный его Матвей Хомяк. Он никогда не уклонялся от опасности, любил буйство и наездничество и уступал в зверстве лишь своему господину. Нужно ли было поджечь деревню или подкинуть грамоту, по которой после казнили боярина, требовалось ли увезти жену чью-нибудь, всегда посылали Хомяка. И Хомяк поджигал деревни, подкидывал грамоты и вместо одной жены привозил их несколько.
      К Хомяку обратился и теперь Григорий Лукьянович. Что они толковали вместе, того никто не услышал. Но в это самое утро, когда гончие царевича дружно заливались в окрестностях Москвы, а внимание охотников, стоявших на лазах, было поглощено ожиданием, и каждый напрягал свое зрение, и ни один не заботился о том, что делали его товарищи, - в это время по глухому проселку скакали, удаляясь от места охоты, Хомяк и Малюта, а промеж них со связанными руками, прикрученный к седлу, скакал кто-то третий, которого лицо скрывал черный башлык, надвинутый до самого подбородка. На одном из поворотов проселка примкнули к ним двадцать вооруженных опричников, и все вместе продолжали скакать, не говоря ни слова.
      Охота меж тем шла своим чередом, и никто не заметил отсутствия царевича, исключая двух стремянных, которые теперь издыхали в овраге, пронзенные ножами.
      Верст тридцать от Слободы, среди дремучего леса, было топкое, непроходимое болото, которое народ прозвал Поганою Лужей. Много чудесного рассказывали про это место. Дровосеки боялись в сумерки подходить к нему близко. Уверяли, что в летние ночи над водою прыгали и резвились огоньки, души людей, убитых разбойниками и брошенных ими в Поганую Лужу.
      Даже среди белого дня болото имело вид мрачной таинственности. Большие деревья, лишенные снизу ветвей, поднимались из воды, мутной и черной. Отражаясь в ней, как в туманном зеркале, они принимали чудный вид уродливых людей и небывалых животных. Не слышно было вблизи болота человеческого голоса. Стаи диких уток прилетали иногда плескаться на его поверхности. В камыше раздавался жалобный крик водяной курочки. Черный ворон пролетал над вершинами дерев, и зловещее карканье его повторялось отголосками. Иногда слышны были далеко-далеко стук топора, треск надрубленного дерева и глухое падение.
      Но, когда солнце опускалось за вершины, когда над болотом поднимался прозрачный пар, стук топора умолкал, и прежние звуки заменялись новыми. Начиналось однообразное кваканье лягушек, сперва тихое и отрывистое, потом громкое, слитым хором.
      Чем более сгущалась темнота, тем громче кричали гады. Голоса их составляли как бы один беспрерывный и продолжительный гул, так что ухо к нему привыкало и различало сквозь него и дальний вой волков, и вопли филина. Мрак становился гуще; предметы теряли свой прежний вид и облекались в новую наружность. Вода, древесные ветви и туманные полосы сливались в одно целое. Образы и звуки смешивались вместе и ускользали от человеческого понятия. Поганая Лужа сделалась достоянием силы нечистой.
      К сему-то проклятому месту, но не в темную ночь, а в утро солнечное, Малюта и опричники его направляли бег свой.
      В то самое время, как они торопились и погоняли коней, другие молодцы, недоброго вида, собирались в дремучем лесу недалеко от Поганой Лужи.

      На широкой поляне, окруженной древними дубами и непроходимым ломом, стояло несколько земляных куреней; а между ними на опрокинутых пнях, на вывороченных корнях, на кучах сена и сухих листьев лежало и сидело множество людей разных возрастов, в разных одеждах. Вооруженные молодцы беспрестанно выходили из глубины леса и присоединялись к товарищам. Много было между ними разнообразия. Сермяги, ферязи и зипуны [ ], иные в лохмотьях, другие блестящие золотом, виднелись сквозь ветви дерев. У иных молодцов были привешены к бедрам сабли, другие мотали в руках кистени или опирались на широкие бердыши [ ]. Немало было тут рубцов, морщин, всклокоченных голов и бород нечесаных.
      Удалое товарищество разделилось на разные кружки. В самой средине поляны варили кашу и жарили на прутьях говядину. Над трескучим огнем висели котлы; дым отделялся сизым облаком от зеленого мрака; окружавшего поляну как бы плотною стеной. Кашевары покашливали, терли себе глаза и отворачивались от дыму.
      Немного подалее старик, с седою кудрявою головой, с длинною бородой, рассказывал молодежи какую-то сказку. Он говорил стоя и опершись на топор, насаженный на длинную палку. В этом положении старику было ловчее рассказывать, чем сидя. Он мог и выпрямиться, и обернуться во все стороны, и в приличном месте взмахнуть топором, и присвистнуть по-молодецки. Ребята слушали его с истинным наслаждением. Они уши поразвесили и рты поразевали. Кто присел на землю, кто взобрался на сучок, кто просто расставил ноги и выпучил глаза; но большая часть лежала на животах, упершись локтями оземь, а подбородком о ладони: оно-де сподручнее.
      Далее двое молодцов тузили друг друга по голове кулаками. Игра состояла в том, что кто-де из нас первый попросит пощады. И ни одному не хотелось просить ее. Уже оба противника побагровели, как две свеклы, но дюжие кулаки не переставали стучать о головы, словно молоты о наковальни.
      - Эй, не будет ли с тебя, Хлопко? - спросил тот, который казался послабее.
      - Небось, брат Андрюшка! когда будет, скажу. А вот тебе так сейчас плохо придется!
      И кулаки продолжали стучать.
      - Смотрите, братцы, вот Андрюшка тотчас свалится, - говорили зрители.
      - Нет, не свалится! - отвечали другие. - Зачем ему свалиться, у него голова здорова!
      - А вот увидишь, свалится!
      Но Андрюшке и подлинно не хотелось свалиться. Он изловчился и, вместо чтобы ударить противника по макушке, хватил его кулаком в висок.