Толстая Татьяна
День (рассказы, эссэ и фельетоны)
Татьяна Никитична Толстая
День
личное
рассказы, эссэ и фельетоны
содержание
Частная годовщина (эссэ)
Квадрат ..........................................................2000
Белые стены ......................................................1997
Частная годовщина ................................................1997
Что в имени тебе моем? ...........................................1991
Женский день .....................................................1998
Туристы и паломники ..............................................1999
Смотри на обороте ................................................1999
Ряженые ..........................................................1998
Лилит ............................................................1998
Неугодные лица ...................................................1998
Нехоженая Греция .................................................1999
Ложка для картоф. (Фельетоны)
Какой простор: взгляд через ширинку ..............................1998
Лед и пламень ....................................................1998
Засужу, замучаю, как Пол Пот - Кампучию ..........................1998
Кина не будет ....................................................1998
Николаевская Америка .............................................1998
Неразменная убоина ...............................................1999
Ползет! ..........................................................1998
Ложка для картоф. ................................................1998
Биде черный с Вольтером ..........................................1998
Отчет о культе имущества .........................................1998
Перевод с австралийского .........................................1998
Я планов наших люблю гламурьё ....................................1998
Новое имя ........................................................1998
Человек!.. Выведи меня отсюда ....................................1999
Дедушка-дедушка, отчего у тебя такие большие статуи? .............1999
Художник может обидеть каждого ...................................1999
Русский мир
Переводные картинки ..............................................1999
Вкус ворованных яблок ............................................1999
Русский человек на рандеву .......................................1997
Сахар и пар: последняя зима ......................................1999
Пар в коридорах: бесконечная жалость .............................1999
Крутые горки .....................................................2001
Кот и окрестности ................................................1999
Памяти Бродского .................................................1996
Надежда и опора ..................................................1998
На липовой ноге ..................................................1998
Туда-сюда-обратно ................................................1998
Золотой век ......................................................1992
Без царя в голове ................................................1992
Русский мир ......................................................1993
Татьяна Никитична Толстая
Квадрат
В 1913, или 1914, или 1915 году, в какой именно день - неизвестно, русский художник польского происхождения Казимир Малевич взял небольшой холст: 79S на 79S сантиметров, закрасил его белой краской по краям, а середину густо замалевал черным цветом. Эту несложную операцию мог бы выполнить любой ребенок - правда, детям не хватило бы терпения закрасить такую большую площадь одним цветом. Такая работа под силу любому чертежнику,- а Малевич в молодости работал чертежником,- но чертежникам не интересны столь простые геометрические формы. Подобную картину мог бы нарисовать душевнобольной - да вот не нарисовал, а если бы нарисовал, вряд ли у нее были бы малейшие шансы попасть на выставку в нужное время и в нужном месте.
Проделав эту простейшую операцию, Малевич стал автором самой знаменитой, самой загадочной, самой пугающей картины на свете - "Черного квадрата". Несложным движением кисти он раз и навсегда провел непереходимую черту, обозначил пропасть между старым искусством и новым, между человеком и его тенью, между розой и гробом, между жизнью и смертью, между Богом и Дьяволом. По его собственным словам, он "свел все в нуль". Нуль почему-то оказался квадратным, и это простое открытие - одно из самых страшных событий в искусстве за всю историю его существования.
Малевич и сам понял, что он сделал. За год-полтора до этого знаменательного события он участвовал вместе со своими друзьями и единомышленниками, в первом всероссийском съезде футуристов - на даче, в красивой северной местности,- и они решили написать оперу "Победа над Солнцем" и там же, на даче, немедля принялись за ее осуществление. Малевич оформлял сцену. Одна из декораций, черно-белая, чем-то напоминающая будущий, еще не родившийся квадрат, служила задником для одного из действий. То, что тогда вылилось из-под его кисти само собой, бездумно и вдохновенно, позже в петербургской мастерской вдруг осозналось как теоретическое достижение, последнее, высшее достижение,- обнаружение той критической, таинственной, искомой точки, после которой, в связи с которой, за которой нет и не может быть больше ничего. Шаря руками в темноте, гениальной интуицией художника, пророческой прозорливостью Создателя он нащупал запрещенную фигуру запрещенного цвета - столь простую, что тысячи проходили мимо, переступая, пренебрегая, не замечая... Но и то сказать, немногие до него замышляли "победу над Солнцем", немногие осмеливались бросить вызов Князю Тьмы. Малевич посмел - и, как и полагается в правдивых повестях о торговле с Дьяволом, о возжаждавших Фаустах, Хозяин охотно и без промедления явился и подсказал художнику простую формулу небытия.
В конце того же 1915 года - уже вовсю шла Первая мировая война зловещее полотно было представлено среди прочих на выставке футуристов. Все другие работы Малевич просто развесил по стенам обычным образом, "Квадрату" же он предназначил особое место. На сохранившейся фотографии видно, что "Черный квадрат" расположен в углу, под потолком - там и так, как принято вешать икону. Вряд ли от него - человека красок - ускользнуло то соображение, что этот важнейший, сакральный угол называется "красным", даром что "красный" означает тут не цвет, а "красоту". Малевич сознательно вывесил черную дыру в сакральном месте: свою работу он назвал "иконой нашего времени". Вместо "красного" - черное (ноль цвета), вместо лица - провал (ноль линий), вместо иконы, то есть окна вверх, в свет, в вечную жизнь мрак, подвал, люк в преисподнюю, вечная тьма.
А.Бенуа, современник Малевича, сам великолепный художник и критик искусства, писал о картине:
"Черный квадрат в белом окладе - это не простая шутка, не
простой вызов, не случайный маленький эпизодик, случившийся в
доме на Марсовом поле, а это один из актов самоутверждения того
начала, которое имеет своим именем мерзость запустения и которое
кичится тем, что оно через гордыню, через заносчивость, через
попрание всего любовного и нежного, приведет всех к гибели".
За много лет до того, в сентябре 1869 года, Лев Толстой испытал некое странное переживание, оказавшее сильнейшее влияние на всю его жизнь и послужившее по всей очевидности переломным моментом в его мировоззрении. Он выехал из дома в веселом настроении, чтобы сделать важную и выгодную покупку: приобрести новое имение. Ехали на лошадях, весело болтали. Наступила ночь.
"Я задремал, но вдруг проснулся: мне стало чего-то страшно.
(...) Вдруг представилось, что мне не нужно, незачем в эту даль
ехать, что я умру тут, в чужом месте. И мне стало жутко".
Путники решили заночевать в городке Арзамасе.
"Вот подъехали наконец к какому-то домику со столбом. Домик
был белый, но ужасно мне показался грустный. Так что жутко даже
стало. (...) Был коридорчик; заспанный человек с пятном на щеке,
пятно это мне показалось ужасным,- показал комнату. Мрачная была
комната. Я вошел,- еще жутче мне стало.
(...) Чисто выбеленная квадратная комнатка. Как, я помню,
мучительно мне было, что комнатка эта была именно квадратная.
Окно было одно, с гардинкой красной... (...) Я взял подушку и лег
на диван. Когда я очнулся, никого в комнате не было и было темно.
(...) Заснуть, я чувствовал, не было никакой возможности. Зачем я
сюда заехал? Куда я везу себя? От чего, куда я убегаю? Я убегаю
от чего-то страшного, и не могу убежать. (...) Я вышел в коридор,
думал уйти от того, что мучило меня. Но оно вышло за мной и
омрачило все. Мне так же, еще больше, страшно было.
Да что это за глупость,- сказал я себе.- Чего я тоскую, чего
боюсь?
- Меня,- неслышно отвечал голос смерти.- Я тут.
(...) Я лег было, но только что улегся, вдруг вскочил от
ужаса. И тоска, и тоска,- такая же духовная тоска, какая бывает
перед рвотой, только духовная. Жутко, страшно. Кажется, что
смерти страшно, а вспомнишь, подумаешь о жизни, то умирающей
жизни страшно. Как-то жизнь и смерть сливались в одно. Что-то
раздирало мою душу на части и не могло разодрать. Еще раз прошел
посмотреть на спящих, еще раз попытался заснуть; все тот же
ужас,- красный, белый, квадратный. Рвется что-то и не
разрывается. Мучительно, и мучительно сухо и злобно, ни капли
доброты я в себе не чувствовал, а только ровную, спокойную злобу
на себя и на то, что меня сделало".
Это знаменитое и загадочное событие в жизни писателя - не просто внезапный приступ сильнейшей депрессии, но некая непредвиденная встреча со смертью, со злом - получила название "арзамасского ужаса". Красный, белый, квадратный. Звучит, как описание одной из картин Малевича.
Лев Толстой, с которым случился красно-белый квадрат, никак не мог ни предвидеть, ни контролировать случившееся. Оно предстало перед ним, набросилось на него, и под влиянием произошедшего,- не сразу, но неуклонно,он отрекся от жизни, какую вел до того, от семьи, от любви, от понимания близких, от основ мира, окружавшего его, от искусства. Некая открывшаяся ему "истина" увела его в пустоту, в ноль, в саморазрушение. Занятый "духовными поисками", к концу жизни он не нашел ничего, кроме горстки банальностей вариант раннего христианства, не более того. Последователи его тоже ушли от мира и тоже никуда не пришли. Пить чай вместо водки, не есть мяса, осуждать семейные узы, самому себе шить сапоги, причем плохо шить, криво,- вот, собственно, и весь результат духовных поисков личности, прошедшей через квадрат. "Я тут",- беззвучно прошептал голос смерти, и жизнь пошла под откос. Еще продолжалась борьба, еще впереди была Анна Каренина (безжалостно убитая автором, наказанная за то, что захотела жить), еще впереди было несколько литературных шедевров, но квадрат победил, писатель изгнал из себя животворящую силу искусства, перешел на примитивные притчи, дешевые поучения и угас прежде своей физической смерти, поразив мир под конец не художественной силой своих поздних произведений, но размахом своих неподдельных мучений, индивидуальностью протеста, публичным самобичеванием неслыханного дотоле масштаба.
Малевич тоже не ждал квадрата, хотя и искал его. В период до изобретения "супрематизма" (термин Малевича) он исповедовал "алогизм", попытку выйти за границы здравого смысла, исповедовал "борьбу с логизмом, естественностью, мещанским смыслом и предрассудком". Его зов был услышан, и квадрат предстал перед ним и вобрал его в себя. Художник мог бы гордиться той славой, что принесла ему сделка с Дьяволом; он и гордился. Не знаю, заметил ли он сам ту двусмысленность, которую принесла ему эта слава. "Самая знаменитая картина художника" - это значит, что другие его произведения менее знаменитые, не такие значимые, не столь притягивающие, словом, они хуже. И действительно, по сравнению с квадратом все его вещи странно блекнут. У него есть серия полотен с геометрическими, яркими крестьянами, у которых вместо лиц - пустые овалы, как бы прозрачные яйца без зародышей. Это красочные, декоративные полотна, но они кажутся мелкой, суетливой возней радужных цветов, перед тем как они, задрожав последний раз, смешаются в пеструю воронку и уйдут на бездонное дно Квадрата. У него есть пейзажи, розоватые, импрессионистические, очень обычные,- такие писали многие, и писали лучше. Под конец жизни он попытался вернуться к фигуративному искусству, и эти вещи выглядят так страшно, как это можно было предсказать: не люди, а набальзамированные трупы, восковые куклы напряженно смотрят из рамок своих одежд, словно бы вырезанных из ярких клочков, обрезков "крестьянской" серии. Конечно, когда ты достигаешь вершины, то дальше - путь только вниз. Но ужас в том, что на вершине - ничего нет.
Искусствоведы любовно пишут о Малевиче:
""Черный квадрат" вобрал в себя все живописные
представления, существовавшие до этого, он закрывает путь
натуралистической имитации, он присутствует как абсолютная форма
и возвещает искусство, в котором свободные формы - не связанные
между собой или взаимосвязанные - составляют смысл картины".
Верно, Квадрат "закрывает путь" - в том числе и самому художнику. Он присутствует "как абсолютная форма",- верно и это, но это значит, что по сравнению с ним все остальные формы не нужны, ибо они по определению не абсолютны. Он "возвещает искусство..." - а вот это оказалось неправдой. Он возвещает конец искусства, невозможность его, ненужность его, он есть та печь, в которой искусство сгорает, то жерло, в которое оно проваливается, ибо он, квадрат, по словам Бенуа, процитированным выше, есть "один из актов самоутверждения того начала, которое имеет своим именем мерзость запустения и которое кичится тем, что оно через гордыню, через заносчивость, через попрание всего любовного и нежного, приведет всех к гибели".
Художник "доквадратной" эпохи учится своему ремеслу всю жизнь, борется с мертвой, косной, хаотической материей, пытаясь вдохнуть в нее жизнь; как бы раздувая огонь, как бы молясь, он пытается зажечь в камне свет, он становится на цыпочки, вытягивая шею, чтобы заглянуть туда, куда человеческий глаз не дотягивается. Иногда его труд и мольбы, его ласки увенчиваются успехом; на краткий миг или на миг долгий "это" случается, "оно" приходит. Бог (ангел, дух, муза, порой демон) уступают, соглашаются, выпускают из рук те вещи, те летучие чувства, те клочки небесного огня имени их мы назвать не можем,- которые они приберегали для себя, для своего скрытого от нас, чудесного дома. Выпросив божественный подарок, художник испытывает миг острейшей благодарности, неуниженного смирения, непозорной гордости, миг особых, светлейших и очищающих слез - видимых или невидимых, миг катарсиса. "Оно" нахлынуло - "оно" проходит, как волна. Художник становится суеверным. Он хочет повторения этой встречи, он знает, что может следующий раз и не допроситься божественной аудиенции, он отверзает духовные очи, он понимает глубоким внутренним чувством, что именно (жадность, корысть, самомнение, чванство) может закрыть перед ним райские ворота, он старается так повернуть свое внутреннее чувство, чтобы не согрешить перед своими ангельскими проводниками, он знает, что он - в лучшем случае только соавтор, подмастерье, но - возлюбленный подмастерье, но - коронованный соавтор. Художник знает, что дух веет где хочет и как хочет, знает, что сам-то он, художник, в своей земной жизни ничем не заслужил того, чтобы дух выбрал именно его, а если это случилось, то надо радостно возблагодарить за чудо.
Художник "послеквадратной" эпохи, художник, помолившийся на квадрат, заглянувший в черную дыру и не отшатнувшийся в ужасе, не верит музам и ангелам; у него свои, черные ангелы с короткими металлическими крыльями, прагматичные и самодовольные господа, знающие, почем земная слава и как захватить ее самые плотные, многослойные куски. Ремесло не нужно, нужна голова; вдохновения не нужно, нужен расчет. Люди любят новое - надо придумать новое; люди любят возмущаться - надо их возмутить; люди равнодушны - надо их эпатировать: подсунуть под нос вонючее, оскорбительное, коробящее. Если ударить человека палкой по спине - он обернется; тут-то и надо плюнуть ему в лицо, а потом непременно взять за это деньги, иначе это не искусство; если же человек возмущенно завопит, то надо объявить его идиотом и пояснить, что искусство заключается в сообщении о том, что искусство умерло, повторяйте за мной: умерло, умерло, умерло. Бог умер, Бог никогда не рождался, Бога надо потоптать, Бог вас ненавидит, Бог - слепой идиот, Бог - это торгаш, Бог - это Дьявол. Искусство умерло, вы - тоже, ха-ха, платите деньги, вот вам за них кусок дерьма, это - настоящее, это темное, плотное, здешнее, держите крепче. Нет и никогда не было "любовного и нежного", ни света, ни полета, ни просвета в облаках, ни проблеска во тьме, ни снов, ни обещаний. Жизнь есть смерть, смерть здесь, смерть сразу.
"Как-то жизнь и смерть сливались в одно",- в ужасе записал Лев Толстой и с этого момента и до конца боролся как мог, как понимал, как сумел титаническая, библейского масштаба битва. "И боролся с Иаковом некто до восхода зари..." Страшно смотреть на борьбу гения с Дьяволом: то один возьмет верх, то другой... "Смерть Ивана Ильича" и есть такое поле битвы, и трудно даже сказать, кто победил. Толстой в этой повести говорит,- говорит, повторяет, убеждает, долбит наш мозг,- что жизнь есть смерть. Но в конце повести его умирающий герой рождается в смерть, как в новую жизнь, освобождается, переворачивается, просветляется, уходит от нас куда-то, где он, кажется, получит утешение. "Новое искусство" глумится над самой идеей утешения, просветления, возвышения,- глумится и гордится, пляшет и торжествует.
Разговор о Боге либо так бесконечно сложен, что начинать его страшно, либо, напротив, очень прост: если ты хочешь, чтобы Бог был - он есть. Если не хочешь - нет. Он есть все, включая нас, а для нас он в первую очередь, и есть мы сами. Бог не навязывается нам,- это его искаженный, ложный образ навязывают нам другие люди,- он просто тихо, как вода, стоит в нас. Ища его, мы ищем себя, отрицая его, мы отрицаем себя, глумясь над ним, мы глумимся над собой,- выбор за нами. Дегуманизация и десакрализация - одно и то же.
"Десакрализация" - лозунг XX века, лозунг неучей, посредственностей и бездарностей. Это индульгенция, которую одни бездари выдают другим, убеждая третьих, что так оно все и должно быть - все должно быть бессмысленным, низменным (якобы демократичным, якобы доступным), что каждый имеет право судить о каждом, что авторитетов не может быть в принципе, что иерархия ценностей непристойна (ведь все равны), что ценность искусства определяется только спросом и деньгами. "Новинки" и модные скандалы удивительным образом не новы и не скандальны: поклонники Квадрата в качестве достижений искусства все предъявляют и предъявляют разнообразные телесные выделения и изделия из них, как если бы Адам и Ева - один, страдающий амнезией, другая синдромом Альцгеймера,- убеждали друг друга и детей своих, что они суть глина, только глина, ничего, кроме глины.
* * *
Я числюсь "экспертом" по "современному искусству" в одном из фондов в России, существующем на американские деньги. Нам приносят "художественные проекты", и мы должны решить, дать или не дать денег на их осуществление. Вместе со мной в экспертном совете работают настоящие специалисты по "старому", доквадратному искусству, тонкие ценители. Все мы терпеть не можем квадрат и "самоутверждение того начала, которое имеет своим именем мерзость запустения". Но нам несут и несут проекты очередной мерзости запустения, только мерзости и ничего другого. Мы обязаны потратить выделенные нам деньги, иначе фонд закроют. А он кормит слишком многих в нашей бедной стране. Мы стараемся, по крайней мере, отдать деньги тем, кто придумал наименее противное и бессмысленное. В прошлом году дали денег художнику, расставлявшему пустые рамки вдоль реки; другому, написавшему большую букву (слово) "Я", отбрасывающую красивую тень; группе творцов, организовавших акцию по сбору фекалий за собаками в парках Петербурга. В этом году женщине, обклеивающей булыжники почтовыми марками и рассылающей их по городам России, и группе, разлившей лужу крови в подводной лодке: посетители должны переходить эту лужу под чтение истории Абеляра и Элоизы, звучащей в наушниках. После очередного заседания мы выходим на улицу и молча курим, не глядя друг другу в глаза. Потом пожимаем друг другу руки и торопливо, быстро расходимся.
июль 2000 года
Татьяна Никитична Толстая
Белые стены
Аптекарь Янсон в 1948 году построил дачу, чтобы сдавать городским на лето. И себе сделал пристроечку в две комнаты, над курятником, с видом на парник. Хотел жить долго и счастливо, кушать свежие яички и огурчики, понемножку торговать настойкой валерианы, которую любовно выращивал собственными руками; в июне собирался встречать ораву съемщиков с баулами, детьми и неуправляемой собакой. Господь судил иначе, и Янсон умер, и мы, съемщики, купили дачу у его вдовы.
Все это было бесконечно давно, и Янсона я никогда не видела, и вдову не помню. Если разложить фотографии веером, по годам и сезонам, то видно, как бешено множится и растет чингисханова орда моих сестер и братьев, как дряхлеет собака, как разрушается и зарастает лебедой уютное янсоновское хозяйство. Где был насест, там семь пар лыж и санки без счету, а на месте парника валяемся и загораем молодые мы, в белых атласных лифчиках хрущевского пошива, в ничему не соответствующих цветастых трусах.
В 1968 году мы залезли на чердак. Там еще лежало сено, накошенное Янсоном за год до смерти Сталина. Там стоял большой-большой сундук, наполненный до краев маленькими-маленькими пробочками, которыми Янсон собирался затыкать маленькие-маленькие скляночки. Там был и другой сундук, кованый, страшно сухой внутри на ощупь; в нем чудно сохранились огромные легкие валенки траурного цвета, числом шесть. Под валенками лежали, аккуратно убранные в стопочку, темные платья на мелкую, как птичка, женщину; под платьями - уже распадающиеся на кварки серо-желтые кружева - их можно было растереть пальцами и просыпать на дно сундука, туда, где лежала, растертая и просыпанная временем, пыль неопознаваемого, неизвестно чьего, какого-то чего-то.
В 1980 году, в припадке разведения клубники, мы перекопали бурьян в том углу сада, где, по смутным воспоминаниям старожилов, некогда цвел и плодоносил аптекарский эдем. На некоей глубине мы откопали некий большой железный предмет, испугались, выслушали заверения тех же старожилов, что это не снаряд, потому что во время войны сюда ничего не долетало, опять испугались и зарыли это, притоптав. Когда перекладывали печку, ничего янсоновского не нашли. Когда меняли печную трубу - тоже. Когда кухня провалилась в подпол, а рукомойник в курятник,- очень надеялись, но напрасно. Когда заделывали огромную дыру, оставленную пролетариатом между совершенно новой трубой и абсолютно новой печью,- нашли брюки и обрадовались, но это были наши же собственные брюки, потерянные так давно, что их не сразу опознали. Янсон рассеялся, распался, ушел в землю, его мир был уже давно и плотно завален мусором четырех поколений мира нашего. И уже подросли такие возмутительно новые дети, которые не помнили украденной любителями цветных металлов таблички "М.А.Янсонъ", не кидались друг в друга сотнями маленьких-маленьких пробочек, не находили в зарослях крапивы белый зонтик заблудившейся, ушедшей куда глаза глядят валерианы.
Летом прошлого, 1997 года, обсчитавшись сдуру и решив, что даче нашей исполняется полвека, мы решили как-нибудь отпраздновать это событие и купили белые обои с зелеными веночками. Пусть, подумали мы, в том закуте, где отваливается от стены рукомойник, где на полке стоят банки засохшей олифы и коробки со слипшимися гвоздями,- пусть там будет Версаль. А чтобы дворцовая атмосфера была совсем уж роскошной, мы старые обои отдерем до голой фанеры и наклеим наш помпадур на чистое. Евроремонт так евроремонт.
Под белыми в зеленую шашечку оказались белые в синюю рябу, под рябой серовато-весенние с плакучими березовыми сережками, под ними лиловые с выпуклыми белыми розами, под лиловыми - коричнево-красные, густо записанные кленовыми листьями, под кленами открылись газеты - освобождены Орел и Белгород, праздничный салют; под салютом - "народ требует казни кровавых зиновьевско-бухаринских собак": под собаками - траурная очередь к Ильичу. Из-под Ильича пристально и тревожно, будто и не мазали их крахмальным клейстером, глянули на нас бравые господа офицеры, препоясанные, густо усатые, групповой снимок в Галиции. И уже напоследок, из-под этой братской могилы, из-под могил, могил, могил и могил, на самом дне - крем "Усатин" (а как же!) и:
"Все высшее общество Америки употребляет только чай Kokio
букет ландыша. Склады чаев Дубинина, Москва Петровка 51",
и:
"Отчего я так красива и молода?- Ионачивара Масакадо,
выдается и высылается бесплатно",
и:
"Покупая гильзы, не говорите: "Дайте мне коробку хороших
гильз", а скажите: ДАЙТЕ ГИЛЬЗЫ КАТЫКА, лишь тогда вы можете быть
уверены, что получили гильзы, которые не рвутся, не мнутся, тонки
и гигиеничны. ДА, ГИЛЬЗЫ ТОЛЬКО КАТЫКА".
Начав рвать и мять, мы все рвали и мяли слои времени, ломкие, как старые проклеенные газеты; рвали газеты, ломкие, как слои времени; начав рвать, мы уже не могли остановиться,- из-под старой бумаги, из-под наслоений и вздутий сыпалась тонкая древесная труха, мусорок, оставшийся после древоточца, после мыши, после Янсона, после короедов, после мучного червя с семейством, радостно попировавших сухим крахмалом и оставивших после себя микрон воздушной прокладки между напластованиями истории, между тектоническими плитами чьих-то горестей.
Литература - это всего лишь буквы на бумаге,- говорят нам сегодня. Не-а. Не "всего лишь". В этой рукомойне, пахнущей мылом и подгнившими досками, была спальня аптекаря Янсона; намереваясь жить скромно, долго и счастливо, он любовно оклеивал ее сбереженными с детства газетами,- стопочка к стопочке, пробочка к пробочке, ничего не надо выбрасывать, а сверху обои,аккуратный, должно быть, и чистый, обрусевший швед, он уютно и любовно устроил себе спаленку,- частный уголок, толстая дверь с тяжелым шпингалетом, под полом - свои, чистые куры. В смежной каморке, с балконом, с окном на закат, на черные карельские ели,- столовая-гостиная: молено кушать кофе с цикорием, можно, сидя в жестком лютеранском кресле, думать о прошлом, о будущем, о том, как уцелел, не сгинул, как растит лекарственные травы, о том, как пройдет по первому снегу в легких черных валенках. Вот достанет из сундука - и пройдет, оставит следы.
Мы сорвали всю бумагу, всю подчистую, мы прошлись наждачной шкуркой по босым, оголившимся доскам; азарт очищения охватил все четыре поколения, мы терли и терли. Мы правда старались: мы не жалели ногтей и скребков; местный магазин, пребывавший тридцать лет в коматозном оцепенении и никогда не предлагавший покупателям ничего, кроме резиновых сапог не нашего размера и карамели "подушечка с повидлом", в новую эпоху ожил и завалил полки продукцией "Джонсон и Джонсон"; Джонсоны против Янсона; а что же может поделать один Янсон против двух Джонсонов? Какие-то быстродействующие очистители и уничтожители - аэрозоли для стирания памяти, кислоты для выведения прошлого.
Мы выскребли все: и белые по лиловому розы, и кровавых собак, и клубы морозного дыхания в очереди к сыну инспектора народных училищ, и ряды завтрашних инвалидов и смертников, доверчиво, за неделю до увечья или смерти накупивших круглых жестяных банок шарлатанского "Усатина" в расчете на любовь и счастье, подобно аптекарю Янсону, запасшему много валенок для будущих, уже не понадобившихся ног.
Мы протерли доски добела, до проступившего рисунка годовых колец на скобленом дереве. Мы дали стенам просохнуть. Потом мы взяли большую кисть, обмакнули ее в синтетический, очень цепкий, с гарантией, клей и как следует, без пузырей - по инструкции,- промазали клеем изнаночную сторону версальских обоев. Потом мы сложили обойные полосы пополам - клей на клей,- отнесли в спальню аптекаря Янсона, где, опять же по инструкции, снова развернули полосы во всю длину и, крепко нажимая "старой ветошью" (неузнаваемой трикотажной тряпкой, некогда бывшей неизвестно чем), притерли свежие, белые в веночках обои к свежей, еще пахнущей Джонсоном и Джонсоном - обоими Джонсонами - стене. Клей взялся, европеец не подвел, обои прилипли как страстный поцелуй, без люфта.
И вообще лето под Питером было хорошее, сухое, жаркое. Все быстро сохло. Наши обои, например, наутро уже выглядели так, будто они тут всегда и были: без темных пятен, без ничего такого. Оказалось, что это не очень сложно - обдирать и клеить. Эффект, конечно, вышел не совсем дворцовый и, честно говоря, совсем не европейский,- ну, промахнулись, с кем не бывает. Не то, чтобы не доставало артистизма, а - прямо скажем - глаза бы наши не глядели,- чего уж там - получился сарай в цветочках. Собачья будка. Приют убогого, слепорожденного чухонца. В куске все смотрится не совсем так, как на стене, верно? Вот если купить совсем, совсем белые обои - без рисунка,- а сейчас ведь все можно достать,- вот тогда будет очень хорошо. И этот наш ошибочный, виньеточный, совершенно случайный и непредусмотренный узор и позор укроется под белым, ровным, аристократически-безразличным, демократически-нейтральным, ко всему равнодушным, спокойным, приветливым, никого не раздражающим слоем благородной, буддийской простоты.
И в городе, у себя дома, каждый сделает то же самое. Белое - это просто и благородно. Ничего лишнего. Белые стены. Белые обои. А лучше - просто малярная кисть или валик, водоэмульсионная краска или штукатурка,- шарах - и чисто. Все сейчас так делают.- И я так сделаю.- И я.
И я тоже. Мне нравится белое!
