ТОЛМАСОВ ВЛАДИМИР АЛЕКСАНДРОВИЧ
      СПОЛОХИ
      ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
      ВЗВОДЕНЬ1
      Глава первая
      1
      Девятый год длится беспрерывная изнурительная война то с Речью Посполитой, то с коварным шведским королем Карлом X, то вновь с чванной и спесивой польской шляхтой2. И гниют тысячи мертвецов на полях многострадальной Украины, в белорусских болотах, среди песчаных дюн Прибалтики, пылают города и деревни, с бешеным воем сверлят воздух пушечные ядра, звенит сталь о сталь, и над пепелищами разносится нескончаемый стон ограбленных и разоренных войной. И в той стороне, куда не докатывается эхо пушечных выстрелов с западных рубежей, война людям тоже ведома. Почитай, в каждой десятой избе ждут сыночка изболевшие сердцем старики, в каждой пятой голосят вдовы и осиротевшие ребятишки, в каждой третьей - калека. И стучится в двери голод, ибо нет уж никаких сил платить ненасытной, прожорливой войне все новые поборы. Будьте прокляты новые законы! Будь проклята освятившая эти законы новая Никонова вера! Будь проклят тот, кто выдумал медные деньги! За хлебушко привозной купцы в городах медью платят, где рубль серебром требуется, рубль медью дают. А продают-то свои товары только на серебро, и коли не имеешь серебряных денег, смилостивятся, возьмут вместо серебряного рубля пятнадцать медных. Разор, грабеж, лиходейство! И жалиться некому, управа-то ныне только на простой люд. Купцам да лучшим посадским людям что! - они откупятся, благо мошна пузата.
      Голод, голод! И гудит, волнуется по городам черный люд, солдаты и рейтары полков нового строя, молодшие посадские люди, а пуще всего - в Москве, на московских торгах, кружечных дворах, в казармах, на улицах и площадях:
      - Крестьяне хлебушко в город не везут, разора боятся, а у наших купцов, гостей московских, анбары от зерна ломятся!
      - Бояре, чтоб им пропасть, тыщи накопили!
      - Братцы, из Кольского острогу я, там с полста наших стрельцов померли голодной смертью, подайте Христа ради!
      - А Милославский Илья Данилович, денежным двором заправляя, выбил себе монет медных на сто двадцать тыщ рублев!
      - Ртищев, злотворец, их выдумал!
      - Гости Васька Шорин да Сенька Задорин3 новый побор собирают! Ужо им, проклятым!..
      И сжимались ядреные кулаки, полыхали запавшие, в темных кругах, исступленные глаза, накопившиеся ненависть и страдания искали выхода...
      Над Москвой-рекой висела розоватая кисея легкого утреннего тумана. Тихое течение чуть колыхало зеленоватые космы водорослей, облепивших почерневшие сваи. На них, съежившись от холодка, сидели ребятишки, удили рыбу, не сводя глаз с поплавков. На другой стороне, откуда должно было скоро выкатиться июльское солнце, смутно проступали стены и башни Новоспасского монастыря, темнела разорванная руслом гряда Скородома.
      Егорка Поздняков враскорячку, боясь наколоть босые ноги, сбежал к реке, торопливо разделся, перекрестился и с разбегу плюхнулся в воду, остывшую за ночь. Мальчишки заругались было, но, узнав солдата, махнули рукой - все одно не уйдет, пока всласть не наплавается.
      Москва просыпалась, скрипела воротами, звенела петушиной перекличкой. От кожевенных рядов тянуло кислятиной сырых выделываемых кож и острым запахом дегтя.
      На ходу натягивая рубаху, Егорка вбежал во двор, где уже слонялись полуодетые невыспавшиеся солдаты. Рота капитана Онисима Панфилова располагалась в Кожевниках, близ Земляного города. Другие роты размещались в разных местах, и, чтобы собрать их в случае нужды, требовалось немало времени.
      Едва Егорка появился во дворе, как его окликнул дозорщик над оружием хромоногий Савва Левонтьев:
      - Эй, Поздняков, поди сюды!
      Егорка неспешно приблизился к каптенармусу, как на немецкий манер называли еще дозорщика.
      - Ходишь, как сытая вошь, - проворчал дозорщик, - солдат, знаешь, как летать должон!
      - Знаю, - бойко ответил Егорка, - как птица стриж.
      Если так ответить, то Левонтьев распустит морщины, ощерится довольно и уж браниться не станет. Так оно и получилось. Дозорщик улыбнулся, показав ровные, как у девки, зубы под седыми усами, подтянул сапоги, приосанился.
      - Ты вот что, Поздняков... Вчерась капитан баял, будто собираются нашу роту переводить куда-то в другое место, дескать, шибко розно мы живем. Велел послать утром гонца к Григорью Юшкову, сторожеставцу, и получить у него письменный указ от полковника о новом постое. Ты парень молодой обернешься скоро. Одна нога здесь, другая там. Чуешь?
      - Чую!
      - Жми, Поздняков.
      - Может, еще кого пошлешь? Нонче на Москве озорство, а я без оружия.
      - Ну что ж, давай с Лункой на пару Лунка, дуй с Егоркой к сторожеставцу!
      В то раннее утро народ потихоньку, с ленцой, с потягушками приступал к своим обычным делам. Выгоняли на выпасы, на пустыри скотину, раздували горны в кузницах, били по щекам холопов за дело и просто так, на всякий случай, чтоб не воровали, точили косы - сенокос на носу, мычали с похмелья, отпиваясь кваском, пылили голиками во дворах, переругиваясь, собирались к заутрене. Скоро к ней ударят - точно маленькое светило, вспыхнула золотая шапка Ивана Великого. Торопились - всяк к своему храму - нищие да убогие, толкались, ссорились, дрались клюками. Шли к площадям торговцы взваром и квасом, на рынок везли кур, уток, гнали гусей. Сторожа убирали рогатки, крестились на церкви, стоящие посреди жилых и хозяйственных построек...
      И вдруг все заволновались бестолково, невидимая волна тревоги прокатилась по кривым улицам. Забегали бабы, хватая на руки младенцев, запричитали старухи, ошалело залаяли собаки, пятясь в подворотни. Какая-то старуха, простоволосая, разлохмаченная, как ведьма, вскинув к небу тощие желтые руки, вопила:
      - Конец света, спаси нас, господи!..
      Из калитки выбежал посадский в прожженном фартуке, с клещами и молотом, столкнулся с солдатами:
      - Почто орут, служилые?
      - Не ведаем, дядя, - отозвался Лунка, - самим до смерти охота узнать.
      Мимо протрусил сухопарый подьячий, чернильница подпрыгивала на груди, из-под меховой шапки пот - градом. Крикнул:
      - На Лубянку! Бегите на Лубянку! Там письмо чтут про измену государю! - и скрылся в переулке.
      Все трое переглянулись. Лунка - мужик не промах, где смута, там он первый, - предложил:
      - Айда на Лубянку!
      - А как же с поручением? - засомневался Егорка. - Накажут ведь...
      - Где наша не пропадала! Успеем к сторожеставцу. Давай до Лубянки!
      Пустились вдоль пыльных улиц: впереди Лунка, придерживая заткнутый за пояс клевец1, за ним, работая локтями, Егорка, сзади пыхтел, но скоро отстал посадский. Со стороны Лубянки вдруг зачастил набат. Что-то дикое, суматошное слышалось в непрерывном тревожном звоне церковного колокола.
      Наконец вырвались на площадь, переводя дух, огляделись. Народ валил к церкви Феодосия, с колокольни которой звенел набат. У церковного крыльца двое мастеровых - видны были их головы с ремешками вокруг волос и широкие плечи, запорошенные кирпичной пылью, - держали за руки сотского Сретенской сотни. Голова его, без шапки, была опущена на грудь, белела бритая шея. На крыльце, потрясая какой-то бумагой, дергался сутулый стрелец в кафтане приказа Артамона Матвеева. Неподалеку, возле приказной избы, переминались стрельцы, о чем-то переговариваясь, но близко к толпе не подходили. Им кричали:
      - Эй, стрельцы, чего мнетесь, давай к нам!
      - Ну да, они пойдут...
      - Переметчики, сукины дети!
      Сутулый стрелец на крыльце поднял обе руки. В толпе одобрительно загудели:
      - Чти письмо, Нагаев!
      - Люди знать хотят, в чем вина боярская состоит.
      - Эй, каменщики, вздыньте Григорьева - сотского - повыше!
      - Сам честь не хотел, пущай слухает.
      Нагаев стал читать бумагу. Егорке было плохо слышно. Он пытался пробиться поближе, но - где там! - толпа стояла густо, обругали, стукнули по железной шапке. Он притих, вслушался.
      - "...а та хлебная дороговь, - читал Нагаев срывающимся голосом, - от медных денег пошла, что велел окольничий Федор Ртищев чеканить на денежных дворах... Медные деньги делались по тайному сговору с королем польским, дабы подать Москву и все государство российское ляхам..."
      - У-у-у! - загудела толпа.
      - "...Милославские Илья Данилович, Иван Андреевич... переметнуться к Польше... Вор Васька Шорин удумал сбор пятинной деньги, а с теми деньгами мыслит податься к ляхам и государю изменить... Православные, хватайте изменников, бейте челом государю о милости!.."
      Толпа глухо ворчала, раздавались отдельные выкрики:
      - Истина в письме говорена!
      - Раскрыли глаза наконец-то.
      - Идем к Шорину, ужо ему, вору!
      - Эх, любо! Подымай народ, лупи сполох!
      - Пономарь, бесова курица, бей в набат!
      Нагаев кончил читать, нахлобучил на голову засаленный колпак, взмахнул бумажным столбцом:
      - К Земскому приказу, браты, там читать будем!
      Толпа пришла в движение. Рядом с Егоркой очутился Провка Силантьев.
      - Егорка, Лунка, вы здеся...
      - Что же деется, брат?
      - В Котельниках тако ж письмо объявилось. Там нашего полку солдаты лавки громят, купцов выносят.
      Лунка перекрестился:
      - Слава богу, видать, наступила пора. Долгонько дожидались.
      К Земскому тянулись мукомолы, квасники, каменщики, плотники, мелкий посадский люд, некоторые стрельцы шли без оружия. Сполох висел над Москвой.
      Из-за угла вылетел на гнедом коне Григорий Юшков, откидываясь в седле, натянул поводья, остановился, пропуская толпу.
      - Эй, служилый, с нами давай! - кричали ему из толпы.
      Он вертелся в седле, щерил мелкие зубы. Увидев солдат, двинулся на них:
      - Сей же час в полк!
      Приятели остановились.
      - А что нам в полку-то делать? - спросил Провка, придурковато глядя на майора.
      - Службы не знаешь!.. - ревел Юшков. Жилистая рука сжимала плеть, но он не поднимал ее, чуял: может худом обернуться горячка.
      В это время из переулка выбежало еще несколько солдат из роты Панфилова. Впереди несся Фомка, блестя шальными глазами.
      - Стой! - опять заорал Юшков, багровея лицом.
      Фомка остановился, замедлили шаг и те, кто бежал за ним.
      - Становись шеренгой! - вопил сторожеставец.
      - Будя! - оборвал его Лунка, подходя к коню и беря его под уздцы. Слазь с животины!
      Юшков задохнулся от ярости, поднял было нагайку, но тут его мигом стащили с лошади. Лунка изловчился и с силой пнул сторожеставца под зад. Юшков растянулся на бревнах мостовой, но быстро вскочил и, не оглядываясь, побежал в ближайшую улицу. Вслед ему свистали, улюлюкали солдаты. Их собралось человек сорок.
      Лунка скомандовал:
      - Други, Москва поднялась. Айда в Кожевники, в другие роты! Подымем полк!
      - Веди, Лунка!..
      Григорий Юшков как был - в замаранном мундире, без шлема, прихрамывая, добрался до церкви, где на молебствии находились полковые урядники. Полковник Аггей Алексеевич Шепелев, густобородый осанистый мужчина, истово клал поклоны, размашисто осеняя себя крестным знамением. За его спиной усердно молились капитаны, поручики, прапорщики... Священник в блистающей жесткой фелони кадил, не жалея ладана, во здравие великого государя Алексея Михайловича.
      Распинав нищих, облепивших паперть, как мухи падаль, Юшков трижды перекрестился, цыкнул на загомонивших убогих и, как в холодную воду, ринулся в храм. Протиснувшись к полковнику, привстал на цыпочки, зашептал в самое ухо:
      - У мужиков на Москве гиль2 учинилась. Нашего полку солдаты спознались с черными худыми людишками, начальства не слушают, меня едва не убили до смерти, да бог спас...
      Рука полковника замерла у левого плеча. Глядя на качающееся кадило, Шепелев мысленно повторил слова сторожеставца, стараясь постичь суть. Сзади послышался ропот, беспокойно зашевелились урядники...
      Шепелев наконец понял, резко повернулся и широким шагом, давя каменные плиты, направился к выходу. За ним повалили урядники, наступая на ноги богомольцам. Служба смешалась. Поп растерянно продолжал кадить. Затворя огромный рот, таращил и без того выпуклые глаза великан дьякон.
      На паперти Шепелев остановился, схватил за плечи сторожеставца, глянул в побелевшее от страха лицо пронзительными зрачками:
      - Брешешь!
      Тот перекрестился:
      - Истинный Христос! Роты Онисима Панфилова солдат ударил меня...
      - Я не о том! Что тебя едва не прибили, мне дела нет: какой ты, к бесу, урядник, ежели тебя любой солдат поколотить может!
      Юшков молчал, опустив глаза. "Самому бы тебе оказаться там, черт здоровый!" - подумал он.
      Полковнику пришлось снова встряхнуть его, и сторожеставец залепетал.
      - Гиль... толпа к Земскому подалась... Черный люд поднялся, подметные письма читают, бояр, купцов побивать хотят...
      Полковник задумался, стал медленно спускаться с крыльца. Прапорщик Песковский торжествующе поглядел на хмурого Панфилова:
      - Ну, капитан, дожили! А я-то сколько раз твердил, секи солдатню, покуда страсть к воровству не вышибешь.
      Панфилов дернул плечом, досадливо поморщился.
      - Не по ндраву, вишь! - усмехнулся Песковский и, отвернувшись к другим капитанам, вполголоса, так, чтобы не слышно было полковнику, быстро заговорил:
      - Чую, надо отсюда убираться в Коломенское.
      Один из капитанов, по лицу которого пробегал белый шрам, сказал:
      - Дурь! Неможно солдат одних оставлять, надо уговорить их вернуться в полк.
      - Дурь у тебя! - вскинулся Песковский. - Гиль по всей Москве идет. Останемся тут, запишут потом в гилевщики. А в Коломенском - государь, он увидит, кто с ним, а кто против...
      Капитан со шрамом фыркнул, махнул рукой и вместе с Панфиловым поспешил за полковником. Шепелев, поддерживаемый конюхом, грузно сел в седло, зычно подал команду:
      - Солдат собрать в роты. Весь полк в Кожевники! С богом!
      Ротный капитан князь Кропоткин лежал на лавке у себя в горенке и от скуки глядел в потолок, считал мух. Происходил Кропоткин из захудалого рода, до того разорившегося, что к государеву смотру князь не мог вооружить не только холопов своих, но и себя. Хозяином он был никудышным: почти все крестьяне разбежались от него, земля была в запустении, животина передохла, - и пришлось ему идти служить государю не в дворянскую конницу, а в пешие полки нового строя. Пожаловали князя чином капитана над ротой, доспехом и оружием, и начал он тянуть лямку урядника. Единственное, на что он был способен, это часами мечтать о неожиданной царской милости, которая, по его скудному разумению, когда-нибудь да должна же на него свалиться... Но вот беда, отличиться не в чем, хотя князь даже и не ведал, как можно отличиться перед государем.
      Кропоткин вздохнул, повернулся на бок, уставился в бревенчатую стену, по которой деловито бегал голенастый паук...
      Сквозь сон услышал капитан какой-то неясный шум во дворе. Открыл глаз, потом - другой, спустил ноги с лавки. Со двора вдруг хлестнуло, как выстрел:
      - Барабан! Бей в барабан!
      Князь обомлел. Тревога? Что за черт!.. Стал быстро натягивать сапоги, перепутал, сбросил, надел снова. Напяливая мундир, силился разглядеть через волоковое окошко, что там, на улице. Схватил шишак, цепляя на ходу палаш, выскочил за дверь.
      Солнечный свет больно резанул по глазам. Капитан зажмурился на миг.
      - Эй, князь, будя спать! Набат!
      Перед Кропоткиным, приплясывая от возбуждения, размахивал руками солдат роты капитана Панфилова холмогорец Егорка Поздняков.
      - Как набат, почто набат? - забормотал ошарашенно князь.
      - Измена! - орал Егорка. Вокруг него собирались копейщики, пищальники, обозники.
      - Да говори толком! - взмолился князь.
      Егорка перевел дух, оглянулся, словно желая убедиться, много ли народу собралось, торопливо заговорил:
      - На Лубянке, в Котельниках, еще в иных местах на Москве письма объявились про измену боярскую, про деньги медные. Народ лютует. Сейчас пошли двор Шорина грабить. На Красной площади лавки громят. Пойдут в Коломенское, к государю, правды искать...
      Бунт! Гиль! Кропоткин лихорадочно соображал, что делать. В собиравшейся толпе он не видел ни одного урядника. Вспомнил: ушли все к литургии. Что делать?
      Тем временем двор наполнялся солдатами, вооруженными и без оружия. Толпа ворочалась, голоса все громче гудели, надрываясь, гремела литавра.
      И тут в голову капитану пришла дерзкая мысль, которая положила конец его нерешительности и заставила воспрянуть духом. Вот он, счастливый миг! Князь Кропоткин, капитан роты выборного пехотного полка, спасет государя от разгневанной черни. Под его командой, а не под чьей-либо другой, все роты, расположенные в Кожевниках, уйдут в Коломенское и грудью защитят царский дворец. И быть капитану Кропоткину полковником!
      Он подбоченился, крикнул, пуская петуха:
      - Коня! Белого!
      Ему подвели оседланного меринка. Капитан взгромоздился в седло, расправил длинные усы, взрыхлил бородку:
      - А ну становись! Сержанты, сюда!
      Сквозь толпу продрались несколько сержантов из разных рот.
      - Стройте всех, кто есть. Выводите на улицу.
      Один сержант со злыми, как у ястреба, глазами, спросил:
      - Куды поведешь, капитан?
      - В Коломенское, братцы, в Коломенское!
      - Ур-ра-а! - раскатилось хрипло, многоголосо. - Ай да князь! С нами капитан!
      Воспринимая восторг солдат по-своему, князь горделиво улыбался и отдавал команды направо и налево.
      Через полчаса худо-бедно собранные несколько неполных рот запылили по дороге, ведущей в Коломенское. Впереди, полный радужных надежд, ехал на белом коне капитан Кропоткин.
      2
      Огромная тысячная толпа двигалась к Коломенскому по другой дороге. Разгоряченные, распаленные дракой в торговых рядах на Красной площади, неудержимые в выплеснувшейся наружу ярости ремесленники, солдаты, драгуны, рейтары, молодшие посадские и черные люди скорым шагом шли к государю требовать выдачи бояр-изменников, казнокрадов, отмены пятинной деньги. Среди них мелькали одинокие стрелецкие кафтаны, цветные купеческие однорядки. Купцов вели с собой силой. Одного такого в разодранной одежде с разбитым лицом поминутно толкали в шею. Он брел, спотыкаясь, но как только замедлял шаги, получал в спину тумак.
      - Двигай, гнида! - кричали ему.
      - Поглядим, как он у царя насчет медных денег говорить станет.
      - Тоже, поди, скопил тыщи.
      Купец стонал, охал, жаловался в тесную жаркую толпу:
      - Ох, разорили!.. Ох, ограбили!.. Куда ж мне теперь?..
      В ответ зло смеялись:
      - Ништо, еще наживешь!
      - Небось по сусекам-то пропасть добра всякого.
      Купец хныкал:
      - В лавке, в лавке все было, православные. А ее, почитай, по бревнышку раскидали...
      - Да замолчь ты, душу твою!.. Надоел.
      Впереди толпы семенил коренастый нижегородец Мартьян Жедринский. Из-за пазухи у него торчал конец свернутого в трубочку подметного письма. Жедринский о чем-то оживленно переговаривался с десятским Сретенской сотни, посадским человеком Лучкой Жидким.
      Потирая вспухшую скулу, вполголоса ругался Провка Силантьев.
      - Будет тебе, - подмигнул ему Лунка, - наша служба солдатская - головы не сносить. А щека...
      - Ты вон куды гляди, - сказал Фомка, тыча пальцем в сторону.
      Одновременно с ними к воротам Коломенской усадьбы подходила вереница людей, возглавляемая трясущимся на белом коне всадником.
      - Мать честная! - воскликнул Лунка. - Да это никак князь Кропоткин наших ведет!
      - Эге-гей, братцы! - заорал Фомка. - Шибче шагай, не то обгоним!
      - Молодец Егорка, - проговорил Лунка, - поднял-таки товарыщей. Нашей силы прибавилось.
      Когда подошли к воротам, капитан Кропоткин выехал вперед, напыжился.
      - Солдаты полка Аггея Шепелева здесь?
      Раздались редкие отклики:
      - Тута!
      - А чего надоть, князь?
      Кропоткин подбоченился, выставил бородку.
      - Приказываю встать строем на охрану дворца.
      - Хо-хо-хо-о!
      - Как бы не так!
      - В шею его!
      Капитан растерянно замолчал. Из-под железного шишака по запыленному лицу струился пот, пересохшие губы неслышно шевелились. Ему говорили солдаты, состоявшие под его командой:
      - Уйди, князь, уйди от греха. Неровен час, зашибут насмерть.
      Капитан уже не различал в толпе тех, кто пришел с ним, и с ужасом соображал: "Батюшки! Да как же это я опростоволосился?.. Ведь не я, они меня сюда привели!.." Чьи-то узловатые пальцы с грязными ногтями осторожно, но сильно взяли его за запястья, и он тут же выпустил поводья. Потом он уже не помнил, как очутился на земле. Мимо проходили, посмеиваясь, мужики, посадские люди, какие-то оборванцы, солдаты из его роты и роты капитана Панфилова. Князь стоял как оплеванный, и, когда наконец полностью осознал, что произошло, чувство стыда и детской беспомощности охватило его. Ничего не видя перед собой, он доплелся до ограды, прислонился лицом к холодному камню и, опустив голову, тихо заплакал...
      Навстречу толпе спешил грузноватый седеющий боярин в шелковом опашне Стрешнев. Не отступая от него ни на шаг, придерживая короткие шпаги, двигались несколько урядников из полка Шепелева. Среди них выделялся своей громадной рыжей головой Кондратий Песковский - удрал-таки в Коломенское.
      Боярин бесстрашно остановился перед толпой, развел короткие руки.
      - Люди московские, ай случилось что?
      Мартьян Жедринский, нехорошо усмехаясь, сказал:
      - Ты, боярин, дурнем не прикидывайся.
      Стрешнев сжал зубы, глаза беспокойно обегали толпу. Он и сам понимал, что задал дурацкий вопрос. Опустив руки, он уставился в рябоватое лицо Жедринского.
      - К государю челом бить? Нет здесь государя. Уехал...
      - Брешешь, боярин! - выкрикнул Нагаев. - Сей же час доложи царю, что московский люд желает с ним побеседовать.
      Стрешнев отпрянул в сторону.
      - Эй, стрельцы, ко мне!
      - Я тебе покажу стрельцов! - из толпы вывернулся Лунка и с клевцом в руках бросился к боярину.
      Стрешнев и урядники, толкая друг друга, кинулись в ворота, заперлись. В это время раздался крик:
      - Государь тут, обедню стоит в Вознесенской!
      Народ хлынул к церкви Вознесенья. Обступили храм, лезли на крыльцо, карабкались по карнизам. Егорка протиснулся по лестничным переломам в первые ряды. Охрана, состоящая из десятка стрельцов, была смята, народ подступил к притвору. В густом полумраке церкви были видны лишь переливающиеся тусклой позолотой и серебром боярские и церковные одежды, поблескивали золотые росписи на стенах, лепные украшения царских врат, древний иконостас, паникадило.
      Некоторое время горожане и бояре молча смотрели друг на друга.
      Но вот золотисто-парчовый рой расступился, и перед Егоркой появился человек в богатой одежде. И хотя Егорка не мог разглядеть как следует его лица, он сообразил, что это - сам царь. Государь сделал еще шаг, и солдат увидел бледное лицо, на котором посвечивали бисеринки пота, вздрагивали тяжелые веки. Глаза Алексея Михайловича пробегали по лицам мужиков, но ни на ком не останавливались.
      - Государь, - раздался голос Жедринского, - народ московский требует предстать перед ним.
      Всколыхнулась парча на царской груди, вспыхнули лалы3. На мгновение загорелись гневом царские очи, но сразу же ласковая улыбка зазмеилась на тонких губах.
      - Ступайте на двор, - тихо проговорил он, - я следом.
      Народ попятился от дверей. За спиной государя торопливо зашептал тесть, Илья Данилович Милославский:
      - Алеша, милый, не ходи туда! Ох, не ходи... Разорвут!
      Царь, не оборачиваясь и продолжая улыбаться, зло оборвал тестюшку:
      - Молчи! Наворотил дел - сам нынче берегись. Слышишь, о чем чернь вопит? Головы твоей требует! Скажи Ртищеву, Хитрово Богдану, родне своей пущай прячутся у царицы, у царевен, хоть у черта, прости господи, но сидят тихо. Сам пасись пуще всего. Поймают - убьют... Ты тут, Собакин?
      - Тут, государь, - по-змеиному гибкий узколицый стольник, словно крадучись, приблизился к царю.
      - Что есть духу скачи незаметно в Москву, собери стрельцов, всех собери - и сюда!
      Илья Данилович схватил было зятя за рукав, чтобы остановить, но царь вырвался и не спеша стал спускаться с крыльца.
      Остановившись на нижней паперти, царь глянул вокруг себя, и сердце у него задрожало, ноги стали ватными. Всюду, куда ни падал его взор, видел он свирепые разгоряченные лица и тысячи глаз, горящих страшным огнем. Он отшатнулся, но остался на месте, понял, что стоит ему сейчас повернуться спиной, как его убьют. Для этих людей нет сейчас ничего святого, и царь им не царь - одна видимость. Он снова выдавил слабую улыбку, всем своим видом постарался выразить добросердечие и кротость. Чему-чему, а этому он выучился за семнадцать лет царствования.
      Видя, что Жедринский медлит, Лучка Жидкий выдернул у него из-за пазухи подметное письмо, положил в шапку и с поклоном подал государю. Безотчетным движением царь принял бумагу, а Жедринский сказал:
      - Государь, весь мир требует, чтоб ты это письмо вслух прочитал и велел тотчас изменников, виновных в чеканке медных денег, пред собой поставить.
      Стоявший рядом Егорка заметил, как мелко дрожали пухлые, с веснушками царские пальцы, и вдруг до него дошло: "А ведь он нас боится, государь-то!.. То-то! С народом не шути!" И он смело глянул в глаза Алексея Михайловича.
      Мысли у царя путались. Он продолжал улыбаться и к ужасу своему понимал, что выглядит дурак дураком. Шум в толпе усиливался.
      - Выдай нам Ртищева!
      - Милославских подай, кровопивцев, мы им суд учиним!
      - Эй, государь, решай поскорее, некогда нам!
      - Изменникам - смерть!
      Царь словно очнулся от тяжелого сна, стал тихо говорить:
      - Идите с миром домой, люди московские. Верьте моему слову: разберусь. Ступайте по домам. Просьбишки ваши сполню. Возвернусь в Москву - суд учиню...
      - Не желаем в Москву!
      - Деньги медные отмени, через них с голоду пухнем!
      - Отмени, государь, помилуй!
      - Пятинную деньгу не вели брать!
      - Житья от купцов не стало, разорили, окаянные!
      Толпа напирала. Передние ряды едва сдерживали хлынувшую к паперти массу народа.
      - Разберусь, во всем разберусь, - бормотал царь, прижимая к жирной груди короткопалую ладонь, - слово даю государево.
      Егорка ухватил царя за дутую золотую пуговицу:
      - Эх, государь, чему верить-то? Нам, солдатам, и вовсе невмоготу стало, ни тебе пожрать, ни попить. Купчишки, целовальники медных денег против твоего указу не берут. Чему верить?
      Вперед вытолкнули купца с разбитым лицом.
      - Покайся перед государем в воровстве, гнида! - Лунка пригнул купца к царским ногам. - Кайся, вор!
      - Не виновен я, невиноватый! - визжал купец. Его оттащили в сторону, замелькали кулаки. Царя оттолкнули, и золотая пуговица осталась в кулаке у Егорки. "Счастье принесет", - подумал про нее солдат и опустил пуговицу за голенище.
      - Берегись! - раздались зычные оклики.
      Рассекая толпу, отряд стрельцов подводил к царю оседланного, под дорогим арчаком4 коня. Алексей Михайлович, увидев его, взбодрился.
      - Верьте мне, миряне, слово сдержу! - выкрикнул он.
      - А чтоб слово было крепко, давай ударим, - предложил Лунка и протянул ладонь. Ударили по рукам царь и архангельский мужик, сжали друг другу ладони, поглядели в глаза.
      "Попадись ты мне, шпынь, - думал царь, глядя в веселое Лункино лицо, не до смеху станет".
      "Ох, государь, - думал Лунка, - чую, нет тебе веры ни сегодня, ни завтра. Рука потная, скользкая, точно гадюку держишь".
      Толпа одобрительно загудела: всем было видно, как на крыльце мужик с царем об руку бился. Царя подсадили в седло, и он, сопровождаемый стрельцами, шагом двинулся на свой, государев двор. Народ бросился следом.
      - Государь, милости просим, не дай загинуть!
      - Детишек спаси от смерти голодной!..
      Захлопнулись ворота, тяжелые, железные, с облупившейся краской. Мрачные грозовые тучи надвигались со стороны Москвы. С высоты Коломенского холма многие увидели, как вспыхнула синим огнем шапка Ивана Великого и погасла. Пророкотал далекий гром...
      С уходом царя в толпе начался разлад.
      Вездесущий Егорка торопливо выкладывал приятелям новости:
      - Ногаев, Жедринский и Жидкий, а с ними еще многие люди порешили уходить на Москву. Прошел слух, будто кто-то видел, как ускакал из усадьбы стольник Собакин. Не иначе как за подмогой.
      Лунка, выслушав, сплюнул:
      - Нам уходить рано. Дождемся, как царь поедет. Следом пойдем.
      Провка Силантьев снял железную шапку, почесал в затылке:
      - Не мешало бы от греха...
      - Вечно ты сумлеваешься, - накинулся на него Фомка, - царь с Лункой об руку бился. Это знаешь... Царево слово.
      Лунка угрюмо глядел на запертые ворота, думал о своем.
      Поигрывая чеканом5, к ним подошел знакомый рейтар из полка Тарбеева галичанин Федор Поливкин, красивый чернявый парень с белозубой улыбкой.
      - Что носы повесили, датошные?
      - А ты чему радуешься?
      - Чую, быть потехе. - Поливкин взмахнул чеканом.
      - Никак драться собрался... Вечно они так, рейтары-то, им бы лишь рожу бить, неважно за что, за царя, за бабу ли...
      - А вам только водку жрать, кисла шерсть.
      Взвизгнули ворота, отворились. Показались несколько всадников. Впереди опять боярин Стрешнев, но уже в кольчуге, при сабле. Сзади тряслись в седлал урядники полка Аггея Шепелева.
      - Глянь, братцы, снова Стрешнев пожаловал!
      - И Песковский Кондратий... У-у, рожа поганая!
      - Их-то нам и надобно!
      Чалый конь с золотистым хвостом и гривой приседал под боярином, косил на людей глазом, испуганно всхрапывал. Стрешнев приподнялся в стременах, надсаживаясь, заорал:
      - Эй, гилевщики, государь велел вам разойтись! Ступайте по домам!
      - Во-она, государь велел...
      - Хватай его, гадину!
      - Он тоже в письме помянут, смерть ему!
      - Это не тот, другой...6
      - А нам все одно, коли боярин. Берите Стрешнева!
      Конь Стрешнева взвился на дыбы, сверкнули подковы. Толпа отхлынула. Стрешнев, бледнея, припал к лошадиной шее, с силой вытянул по крупу нагайкой. Выдирая комья земли с травой, конь круто развернулся и исчез в воротах. Урядники тоже пытались скрыться за спасительным железом ворот, но лошади слушались худо. Люди окружили их, стали теснить к реке.
      - В воду их, аспидов!
      - Топи-и-и!
      Брызги, ржание, дикие вопли, матерщина... Песковский, захлебываясь, выпутал ногу из стремени, вскочил. Вода ему была по пояс. Не успел разглядеть налетевшего на него человека, как получил сокрушительный удар по лбу... Повезло Кондратию с черепом - хоть и маленький лоб, да кость бычья. Упал, снова поднялся и, превозмогая тяжесть намокшей одежды, часто окуная рассеченное лицо в воду, поплыл на другую сторону реки.
      3
      - Ушел гад, - произнес Егорка, глядя, как рыжая голова Песковского красным поплавком уплывает все дальше к другому берегу.
      - Ништо, попадется еще. Жалко, мало я ему треснул. - Лунка уселся на траву, стащил сапоги и вылил из них воду. - Что же теперь делать будем? Царь-государь в тереме заперся, бояре-изменники бог весть где обретаются...
      Приятели молчали. Провка Силантьев хмурил брови, грыз былиночку. Запал у него пропал, и больше всего хотелось ему сейчас пожрать. Фомка задумчиво плевал в воду, а Егорка мучился в мокрых сапогах - снимать боялся: увидят царскую пуговицу, привяжутся, откуда да зачем.
      Народ на берегу волновался, но уже по одному и группками люди стали уходить от дворца.
      Фомка кончил плевать, потянулся и, словно собираясь улететь, взмахнул длинными руками.
      - Эх, товарыщи, докричались мы дальше некуда. Смекаю, и в самом деле по домам надо. Ничего путного не добились, поозоровали только...
      - Как же так, - встрепенулся Егорка, - почто уходить? Нет, братцы, не тоже этак-то. Пущай хотя бы жалованье серебром дадут.
      Лунка насмешливо глянул на него.
      - Это кто же такой жалованье тебе даст, уж не царь ли?
      Рябоватое Егоркино лицо порозовело.
      - Эх ты, красна девица! - Лунка вскочил, притопнул каблуками. - Так он и вывалил тебе свою казну. Вот это видел? - показал Егорке кукиш. - Того и гляди стрельцов сюда пригонят, а уж они-то с нашим братом солдатом шутковать не станут.
      - Стрельцы? - недоверчиво спросил Фомка. - Так ведь и они - мужики.
      - Мужики, да не нам ровня. Какие такие у тебя есть животы7? Порты, да рубаха, да крест нательный. А у стрельца - хозяйство. За него он любому голову отвернет. Тронет боярин стрельца, он и на боярина с бердышем полезет. Одарит его боярин рублем, он за этот рубль кого хошь удавит.
      - За рубль-то, пожалуй, и я подерусь, - сказал Фомка.
      - Рубль рублю рознь. Мне он нужен, чтобы с голоду не подохнуть.
      - У нас на Севере стрельцы худо живут, - проговорил Провка, перебиваются.
      Напомнил Провка про родную сторонку, и замолчали солдаты, думая каждый о своем горе, оставленном далеко за сотни верст от Коломенского...
      Егорка вдруг стукнул себя по лбу.
      - Задумка есть. Надо стрельцов, что в Москве остались, подговорить сообща стоять. Обсказать им, так, мол, и так, мы супротив вас, стрельцы московские, ничего худого не держим, только помогите с боярами управиться или уж совсем ни во что не встревайте...
      - То верно, - медленно проговорил Провка, - им бояре тож опостылели. Потолковать стоит со стрельцами.
      - А иноземцев забыли, - сказал Фомка, - Патрик Гордон8 недавно тут вертелся, ускакал, видать, за своими немцами.
      - Соединимся со стрельцами - с иноземцами управимся, - убежденно произнес Егорка.
      Лунка, слушая их, крутил головой, наконец плюнул с досады.
      - Эк вас разобрало! Ничего у вас не выйдет. Ну, да как хотите.
      И пошли Егорка Поздняков с Провкой Силантьевым к Москве, не оглядываясь. А стоило бы оглянуться, еще раз посмотреть на своих однополчан, ибо со многими из них не суждено было им встретиться на этом свете.
      Чтобы сократить путь, двинулись они буераками да оврагами и не видели, как пропылила к Коломенскому телега с захваченным восставшими сыном Василия Шорина, как бросились за ней следом возвращающиеся в Москву люди, как снова подступил народ к дворцовым стенам, вновь требуя выдачи ненавистных бояр. Не видели этого Егорка с Провкой. А очень скоро, когда продрались они сквозь кустарник, в грудь им уперлись острия стрелецких бердышей.
      Егорка отшатнулся, но его ухватили за руки. На Провке тоже висели двое в белых полтевских кафтанах.
      - Что вы, робята! - взмолился Провка. - За татей пас посчитали? Заплутали мы, отпустите Христа ради.
      Стрельцов было десятеро, и не могли знать Егорка с Провкой, что нарвались они на головной дозор, который шел впереди спешащего на помощь царю большого стрелецкого отряда из Москвы.
      - Да это солдаты, - сказал один из стрельцов, сухой плечистый старик с длинной редкой бородой, - я знаю, они в Кожевниках стоят. Пущай себе идут.
      - Ишь ты, солдаты, - скороговоркой заговорил другой, низкорослый, губастый, - отколь видно, на лбу, что ль, написано? Может, они гилевщики, что государя убить хотели на Коломенском! Ишь ты, отпустить... Пустим, а что тогда?
      Пока стрельцы препирались, на бугор взбежал темнолицый десятник, осмотрелся, махнул рукой. Скоро послышался звяк железа, топот сотен каблуков, и один за другим стали появляться стрелецкие отряды (в белых кафтанах - приказа Ивана Полтева, в клюквенных- Артамона Матвеева, в голубых - Аврама Лопухина) в полном вооружении - словно на войну.
      "Вот и договорись тут", - подумал Егорка и, переглянувшись с Провкой, тихонько вздохнул.
      Старик стрелец побрел к десятнику, стал что-то объяснять, показывая сухим пальцем на солдат. Десятник ругался, тряс кулаком...
      Вернувшись, стрелец всадил в землю бердыш, стараясь не глядеть в глаза солдатам, вытащил из-за пазухи кусок веревки.
      - Ничего не поделаешь, солдатушки. Велено вести вас связанных в Москву... Эх, пропади все пропадом!..
      Егорку с Провкой посадили под замок в глухом подклете какой-то избы неподалеку от Разбойного приказа. Подклет не отапливался ни зимой, ни летом, было в нем сыро и холодно даже в жаркие дни, стены были покрыты вонючей плесенью, и приятели поняли, что изба не жилая, - какой добрый хозяин станет гноить дом за здорово живешь. Единственное волоковое окошко, похожее на дыру, пропускало скудный свет. А когда глаза привыкли к темноте, увидели солдаты вбитые в стены толстые ерши и на них в кольцах ржавые цепи...
      Вдвоем оставались недолго. К вечеру с ними сидели уже десятка три человек. Те, кого приводили, торопились рассказать о том, что случилось в Коломенском.
      - ...Сына-то Шорина на улице в Москве спымали да к царю повезли. А он уж переоделся в крестьянское, лыжи навострил в Польшу, ну его и цоп!..
      - ...Народ, который в Москву вертался, назад побег, в Коломенское. Шоринского сынка перед государем поставили, и тот признался, что батько его за рубеж утек9. Ух, и закипел мир. Охрана, челядь дворцовая попрятались кто куда. Начали было бояр искать, да, откуда ни возьмись, - стрельцы: полтевцы, лопухинцы, матвеевцы - злые, как черти, ох, батюшки, вспомянешь мороз по коже. Вместо бояр, они по нам вдарили...
      - ...Братцы, народу погубили в Коломенском тыщи: кому руки отсекли, кому головы, а кого в Москва-реке утопили. Ни один живым не ушел!
      - А ты как здесь оказался?
      - Я плавать умею, меня не утопишь.
      - Стало быть, не всех же потопили.
      - Может, и не всех, однако много...
      Егорка тронул за плечо приятеля:
      - Как мыслишь, живы Лунка с Фомкой?
      Провка ничего не ответил. С той минуты, как взяли их стрельцы, Провка двух слов не сказал, совсем духом упал солдат. Егорка обиженно замолчал.
      К ночи в подклет впихнули рослого человека. Он вырывался, ругал стрельцов матерно, но кто-то из караульных ударил его тупым концом бердыша, и он кулем повалился на землю.
      - Никак, Федька Поливкин, - сказал Егорка, вглядываясь в лицо лежащего. - Помоги, Провка.
      Вдвоем оттащили рейтара к стене; он охал, одежда была на нем разодрана, один глаз подбит, но солдат узнал их, улыбнулся, показывая полый, без единого переднего зуба рот.
      - А-а, трескоеды, и вы тута... Вот как меня! Был рейтар, а стал калекой. По печенкам били, сволочи...
      - Не ведаешь, как там наши, Лунка да Фомка? - допытывался Егорка.
      - Не-е-е, не видал. Там такое творилось... Мужичье бестолковое. Резали их, как баранов...
      Ночь была тревожной, где-то до зари стучали топоры.
      Егорка вслушивался в этот стук и недоумевал: кому понадобилось строить в ночной темноте? Спать не хотелось.
      Он тихонько стащил сапог, размотал портянку и нащупал царскую пуговку. Вот она, круглая, с выпуклыми полосками. Осторожно завернув пуговку в угол портянки, Егорка натянул сапог, прислонился к сырой стене... В полку сейчас дрыхнут, гороховой каши наелись и дрыхнут. Проглотив слюну, он стал думать о другом. Завтра их выпустят: зачем столько народу держать в тюрьме - обуза да и только. В роте им, конечно, достанется. Капитан Панфилов разгорячится, велит дать батогов, а сам уйдет со двора и сержантов с собой уведет. Солдаты же, свои ребята, постучат для порядка по свернутой овчине, на том и кончится наказание. Скорей бы уж утро да в роту, кваску испить, закусить хлебушком... Опять еда на ум пришла. Надо спать, хоть немного, да подремать, чтоб о жратве не думать... Топоры проклятые стучат - провалиться им, плотникам полуночным!..
      Однако утром их не отпустили. Приходили караульные стрельцы, недобрые, угрюмые, выводили из подклета мужиков по одному, по два, пихали в спину бердышами, прикладами пищалей - так на волю не выпускают. Федьку Поливкина под руки выволокли - сам идти не мог. Сгорбленный старик, караульный при дверях, печально покачал ему вслед головой:
      - Отгулял детинушка...
      - Что ты говоришь, дедко? - забеспокоился Егорка. - Куда же его теперь?
      Старик посмотрел на солдата слезящимися глазами.
      - Эх, парень, много за ночь виселиц да плах понастроили. Мно-ого...
      Так вот почему стучали всю ночь топоры! Стало быть, царь-государь разобрался, как обещал, да только с другого конца.
      Старик запер двери снаружи, но Егорка, приложившись к щели, спросил:
      - Дедушка, а дедушка!
      - Что тебе, сынок?
      - Неужто в самом деле?.. - голос у Егорки сорвался.
      - Да уж так оно. Вешают вашего брата, головы рубят. Мартьяна Жедринского да Мишку Бардакова, который сына Шорина в Коломенское привез, удавили, словно собак. Куземку Нагаева, стрельца, да Лучку Жидкого сказнили, да еще многих других. По Москве кровища хлещет, удавленники болтаются... Страшно жить стало, сынок...
      - А Поливкина как?
      Но стрелец уже отошел от двери, потому что на дворе раздался злобный окрик:
      - Эй, караульный, ты о чем там шепчешься? Вот я ужо!..
      Провка обхватил голову ладонями, закачался из стороны в сторону, замычал, вдруг вскочил, бросился к окошку, надрывая горло, закричал:
      - Отпустите нас! Не виноватые мы! Не виноватые!
      Егорка оттащил его от окна, и Провка, бородатый мужик, расплакался, уткнувшись лицом в трухлявую солому.
      - Да полно тебе, авось обойдется. Да, конечно же, обойдется, - Егорка неумело, как мог, утешал товарища...
      К вечеру их вывели из подклета и провели в низкую, сложенную из толстенных бревен избу. Пройдя несколько ступенек вниз, они очутились в просторном помещении с закопченным потолком. Пол и стены в одном углу были сплошь в каких-то темных пятнах. Там горел очаг, освещая мрачную горницу трепещущим багровым светом, из очага торчали железные пруты, над огнем на крюке висел большой котел с кипящим маслом. С потолка свисала толстая веревка с петлей, под ней лежало бревно обхватом в аршин, обвязанное ремнями. Рядом на лавке валялись клещи, кнуты, ремни... Солдаты в страхе перекрестились, ибо сразу же сообразили, что попали в пытошную: отсюда, говорят, если и выйдешь живым, то на всю жизнь - калекой.
      В глубине избы за длинным столом грузно опирался на локти думный дворянин, за высоким воротником и низко опущенной на глаза шапкой не разглядеть лица. В сторонке на маленькой скамье пристроился молодой подьячий, на колене чистый столбец бумаги, за ухом перья. А у самого входа сидел капитан Онисим Панфилов, поставив меж ног тяжелый палаш.
      Солдат подтолкнули в спину, поставили лицом к дворянину. Тот долго молчал, исподлобья разглядывая узников.
      - Кто? - наконец спросил он глухо.
      Егорка собрался с духом, превозмог страх:
      - Солдаты полка Аггея Шепелева, - громко и отчетливо произнес он.
      - Твои? - обратился дворянин к Панфилову.
      Капитан нехотя поднялся, подошел к узникам, пристально поглядел на них.
      - Мои, Иван Офонасьевич, копейщики это - Егорка Поздняков да Провка Силантьев.
      - Который Егорка?
      Капитан ткнул пальцем, отошел, снова сел у дверей.
      - Отвечай, образина, что делал в Коломенском?
      Егорка тряхнул кудрями.
      - Ничего не делал. Как пришел, так и ушел с ним, с Провкой. Нас стрельцы по дороге домой взяли.
      Подьячий, склонившись, строчил пером по бумаге, перо поскрипывало, потрескивали в очаге поленья.
      - Думаешь, поверю?
      - Воля твоя, думный...
      - Моя, то верно, - дворянин поднял голову, и Егорка узнал в нем Прончищева.
      "Теперь пропадем, - с тоской подумал он, - этот из нас душу вынет".
      - Коська! - позвал Прончищев.
      Из темного угла появился медвежьего вида, в рубахе до колен, лысый, с растрепанной бородой заплечных дел мастер, глаза под низким лбом были тусклы, как у покойника. Солдаты глядели на него как завороженные, тесно прижавшись друг к другу плечами.
      - Иван Офонасьевич, дозволь слово молвить, - раздался голос Панфилова.
      Прончищев запыхтел, потом высморкался на сторону, подумав, кивнул головой.
      - Молви.
      - Это добрые солдаты, право дело. Знаю их давно. Надежные. Так мыслю по глупости ушли в Коломенское.
      - По глупости, - пробурчал Прончищев, - вот за ту глупость и ответ держать станут.
      - Истинный Христос, то добрые солдаты, право дело.
      - Добрые! - вскричал дворянин и с силой ударил по столу. - Государя чуть до смерти не убили. А кто из них царя за грудки брал, кто об руку с ним бился? Они мне все скажут!
      "Кончено, - мелькнуло в голове у Егорки, - разденут - пуговицу найдут, тут мне и смерть..."
      - Не веришь ты мне, Иван Офонасьевич, - с досадой сказал Панфилов, - а надо бы поверить-то. Я слуга великого государя верный.
      - Песковского, прапорщика, небось не выгораживал, когда его под батоги послали.
      - Я и этих не выгораживаю. Знаю - не виновны. А Песковский невесть зачем в Коломенское подался, приказ полковника не выполнил, солдат бросил. А я роту собирал, в Москве держал, чтоб не встревали.
      - А этих?
      - Эти... Эти были посланы к сторожеставцу, да толпа их силой захватила, право дело. Силой-то даже купцов вели, лучших посадских людей.
      Опять замолчал надолго Прончищев, спрятав лицо в воротник.
      Коська тем временем, не торопясь, обтирал ветошью кнут, гладил рубцеватые грани.
      - Будь по-твоему, капитан, - промолвил наконец Прончищев. - Пиши, подьячий: царским указом обоих в ссылку, в Астрахань. Коська, в кайдалы их! Да попятнать не забудь.
      Железные обручи обхватили запястья и лодыжки. Несколькими ударами Коська расклепал кандалы кусками железа. Потом сгреб Егорку за волосы, пригнул голову к огню. Выхватив из очага железный прут, раскаленным концом прижал к левой щеке парня. Егорка дико закричал, забился, упал, звеня кандалами...
      Навек осталась на левой скуле холмогорского парня багровая буква "Б", чтобы все видели и знали: перед ними бунтовщик, вор, осмелившийся поднять руку на государя, на боярство.
      Глава вторая
      1
      Серое мглистое утро. Моросит нудный дождь. Зябко и сыро. По берегам озера чернеет оголенный лес. Осень, глубокая осень засиделась на Соловках. Вот уж и Покров прошел, а снега нет и в помине. Тихо кругом, только звенят по канавкам вдоль стен ветхой избы падающие с кровли увесистые капли.
      Показалась узконосая лодка. Два человека в черных от дождя полушубках качались в ней взад-вперед, закидывая высоко, по-бабьи, длинные весла.
      Поп Леонтий углядел через мутное окошко приближающуюся лодку, накинул на плечи дерюжку, распахнул скособоченную дверь. Сырость ударила в нос, и поп Леонтий, сморщившись, чихнул - прыснул по-кошачьи - и тут же осенил себя крестом, пробормотав скороговоркой:
      - Ангел Христов, хранитель мой святой, покровитель души и тела моего, прости мне все, в чем согрешил я в прошедшую ночь...
      Поплелся встречать рыбаков. Скользя подошвами сапог по мокрой жухлой траве, бочком спустился к воде, присел на корточки. Вода в озере темная от ила, у самого берега дна не видать. Отец Леонтий зачерпнул пригоршню, оплеснул лицо, утерся полой подрясника.
      Лодка с ходу выехала на берег. Придерживая нос лодки и часто мигая припухшими глазами, поп Леонтий спросил дребезжащим голосом:
      - С уловом али как?
      - Есть кое-что, - ответил один из приехавших, крутогрудый и рыжебородый мужик, - какая уж сейчас рыба, да и погода - не приведи бог.
      - А ты, Сидор, не возропщи, не возропщи на погодку-то, ибо так господу угодно, - наставительно сказал поп Леонтий и обратился к другому мужику в лодке: - Игнашка, тащи-ко рыбку.
      Небольшого роста Игнашка-пономарь с серыми, как пенька, редкими волосами, которые сосульками свисали из-под скуфьи, подхватил корзину с трепещущим рыбьим серебром и враскорячку стал подниматься к избе. Сидор Хломыга остался в лодке. Ежась от сырого холода, он неторопливо перебирал снасти.
      - На печку не клади снасти-то, погубишь, на чердак неси, там проветрит, - сказал поп Леонтий и поспешил в избу.
      - Знаю без тебя, - буркнул Сидор.
      С недавних пор расстался он с чеботной палатой и стал служить у старшего священника Леонтия. В нарушение всяких правил поп тайно приплачивал ему денег за службу. Тут-то и сплоховал Сидор Хломыга. Славился он по обители справедливостью и честностью, но зазвенело в мошне серебро, и от прежнего Сидора ничего не осталось. Сделался наушником и за это получал от попа Леонтия еще и еще... А сегодня тайком ловили рыбу в братском озере, грабежом, значит, занимались. Однако Сидор чуял, что не только свежей рыбки захотелось отцу Леонтию, что-то иное замыслил священник...
      Поп Леонтий, обогнав Игнашку, первым заскочил в избу, схватил кочергу, разгреб жар в печи.
      - Кабы согреться, отец Леонтий, - несмело произнес Игнашка, ставя корзину на лавку.
      - Рыбку надо поначалу чистить, потом греться.
      - Да ить продрог до костей.
      - Сидор тоже озяб, однако дело делает.
      Игнашка вздохнул, вытащил из-за голенища ножик.
      - Мелковата рыбка попалась. Надо было на другое озеро идтить, где шшуки водятся.
      - А куды нам больше-то. И этого не съедим. Наварим, нажарим, напарим, остатнее куды денем?
      - Неужто за два дня не осилим?
      Поп Леонтий сощурился:
      - А кто тебе сказал, что мы тут два дня будем сидеть?
      - Дак ить недельная очередь наша послезавтра наступает...
      - То моя очередь, а твоя завтра. Служить станешь не со мной.
      Игнашка-пономарь, одурело глядя на священника, почесал щеку, переступил хлюпающими сапогами.
      - Чтой-то я не уразумею...
      - Уразумеешь. Ты у меня понятливый.
      Игнашка расплылся в дурацкой ухмылке до ушей, унес корзину на порог, заскрипел ножом по чешуе.
      От горшка с ухой, от противней с жарким потек по избе вкусный запах. Все трое потянулись к столу. Поп Леонтий возвел очи горе, наскоро прочитал молитву, благословил трапезу. Уселись. Игнашка с Сидором нажимали на пиво, поп Леонтий цедил квасок, заедал жареной рыбкой, шумно обсасывая косточки...
      Игнашку все мучило, почему священнику вздумалось отсылать его служить кому-то. Однако помалкивал, знал, что, только начни спрашивать, старик взбеленится, отругает, еще и плетью может огреть. А плетка у отца Леонтия крученая и всегда при себе.
      Поп Леонтий расчесал бороду, выгреб рыбьи кости.
      - А ну-ка, чада мои, поведайте, кто из священнослужителей ныне у архимандрита в чести.
      Игнашка еще рот раскрывал, а Сидор уже:
      - Окромя Геронтия, быть некому. Даже тебе, отец Леонтий.
      У попа сделалось скорбное лицо.
      - Ох, верно баишь, Сидор. Хучь я и духовный отец архимандрита, а не мне почет. Истину баишь, сын мой. Бывало, при отце Илье, царство ему небесное, жили припеваючи. Строг был Илья, непереносен порой, да нас, стариков, жаловал. Теперя же младые иноки в чести, безнравственные бражники. Старую веру забывают, того и гляди станут служить по новым служебникам. А надоумливает на это архимандрита черный поп Геронтий.
      - Полно, так ли уж? - усомнился Сидор.
      Поп Леонтий недовольно сверкнул глазками.
      - Ведаю доподлинно, потому как яз есмь духовный отец владыки. Возвысился Геронтий над всеми нами. А кто он был до пострига? Обыкновенный подьячий чебоксарский. Сидючи в приказах да в губных избах, учился лукавству. Заносится златоуст своей грамотностью, тщится нашего брата за пояс заткнуть, в уставщики попал. Ты говоришь - "полно"! Вот погодите, возьмет он весь монастырь за глотку, наплачетесь, обратит он вас в никонианскую веру...
      Игнашка переводил выпученные глаза с отца Леонтия на Сидора, его так и подмывало сказать свое. Наконец не выдержал:
      - Надо с Геронтия спесь сбить!
      - Молчи! - цыкнул на него поп Леонтий - Молчи! Ты меня слушай, а сам нишкни.
      Игнашка захлопнул рот, вобрал голову в плечи.
      - Так-то лучше, - сказал отец Леонтий, - завтра чуть свет явись пред старцем Савватием, пади в ноги и проси слезно: служить-де у отца Левонтия боле невмоготу, замучил вовсе. Клепай на меня. Да с умом клепай-то. Чуешь? Языка особо не распускай. Проси, моли келаря, пущай сам али другой властью поставит тебя на службу к Геронтию.
      Игнашка в волнении опорожнил ковшик пива, обалдело заявил:
      - Ну уж дудки! Чего я у Геронтия не видал?
      Поп Леонтий удрученно покачал головой.
      - Дал бог помощничка...
      - Да я...
      - Молчи, дурак! Так надо.
      - Дак ить я...
      - Плеть возьму, Игнашка, коли еще какую дурь ляпнешь!
      Пономарь присмирел.
      - То-то. Уйдешь к Геронтию, станешь служить ему честно. Прикинься овцой, исполняй все, что укажет, добейся милости. А меня избегай.
      Игнашка хлопал белесыми ресницами, поп Леонтий продолжал, жмуря глазки:
      - Но помни, ежели меня слушать не станешь, быть тебе биту. Все, что от тебя потребуется, через Сидора передам. Уразумел?.. А ты, Сидор, веди речи меж мирянами по-тонку, намекай, что, мол, Геронтий хочет служить по-новому, случая ждет, надо следить за ним позорче.
      Сидор покачал головой.
      - Многим люб Геронтий, потому не станут меня слушать.
      - Надо, чтобы слушали. Вода и камень точит. Зарони искру сомнения в людях, и она даст плоды скорые. С одним тайком поделишься, с другим, с третьим - глядишь, люди призадумаются, а там и сами начнут твои басни перепевать. Нет ничего проще, как испачкать человека, - попробуй-ка потом, отмойся...
      "Ох и стерва старикашка! - думал Хломыга, слушая попа. - Черт меня дернул связаться с ним. Улестил, деньги давал. Из-за них, из-за денег окаянных, теперь вот пляши под его дудку, черни людей. Ох, закрутила меня судьбина, дальше некуда".
      - ...И вот еще что, - журчал поп Леонтий. - За Никанором присмотреть не мешало бы - больно уж тихо живет бывший царский духовник, незазорно, мне такие тихие не по душе.
      - Отец Никанор - старец благочестивый, содержит себя в большой строгости, - проговорил Хломыга, - но, коли уж тебе свербит, последить можно. Есть у меня на примете один человек, да за здорово живешь палец о палец не ударит.
      - А ты посули, посули. Очень мне хочется знать, что у отца Никанора на уме.
      - Посулить-то можно... - Сидор почесал в затылке, сощурился насмешливо: - Самого-то тебя небось отец Никанор к себе не допущает?
      - "Не допущает, не допущает", - забрюзжал поп Леонтий. - Твое какое дело? Ладно уж, за мной не пропадет. Расстарайся, Сидореюшко. А что с Геронтием делать, я знак подам.
      2
      Сразу после смерти архимандрита Ильи стал отец Никанор докучать государю просьбами, дабы отпустил Алексей Михайлович его, старого, на покой в родную соловецкую землю, и в конце концов добился своего. Царь милостиво разрешил своему духовнику ехать на вечное жительство в древнюю обитель, и Никанор, теперь уже бывший саввинский архимандрит, в сопровождении верного Фатейки Петрова подался в полуночную сторону, где за поморскими лесами и болотами, за кипенью сулоев - водоворотов Онежской губы - ждала его беспокойная и странная жизнь.
      Сошедши на святую землю Зосимы и Савватия, Никанор распростерся на ней ниц и поцеловал ее. Он не стал ликоваться с ней по-монашески, а благоговейно поцеловал, как сын целует свою мать. Теперь можно было обо всем неспешно подумать, рассудить и взвесить.
      Уже в первые месяцы Никанор узнал, что назначение Варфоломея в обители встретили по-разному. Одни вздохнули, освободившись от тирании Ильи и ожидая установления строгих, но справедливых порядков, другие восприняли это как оскорбление их собственного достоинства, а среди третьих обнаружились великое шатание и разброд, и они готовы были поддержать того, кто окажется сильнее...
      Шли годы. Черный собор обновился. В усолья, на промыслы и подворья назначались новые приказчики, любимцы архимандрита, и оттого число недовольных новым настоятелем росло.
      Никанор притаился, выжидая. Он умел ждать. Слишком велика была цель заполучить сан соловецкого архимандрита, чтобы делать поспешные, опрометчивые шаги.
      "По образу черный собор с Варфоломеем во главе - это сборище зеленых, неотесанных горлопанов, опьяневших от власти, которая свалилась на них, как манна с неба, а по сути он - гниющая сердцевина еще здорового внешне дерева, - рассуждал про себя Никанор, неторопливо прогуливаясь по узкой снежной тропинке. - Не узнать монастыря. Настоятель проводит время в пьянстве, в разгуле, с безнравственными собутыльниками разъезжает по вотчине, посулы и поминки берет, казну пустошит... Ладно. Все это мне на руку, ибо всякая смута, всякое недовольство размывает почву под Варфоломеем. Переспеет яблочко - свалится, а я тут как тут..."
      - Подай, святой отец, на пропитание, - внезапно раздался за спиной простуженный голос.
      Через сугроб, протягивая грязную ладонь, пробирался юродивый. Сквозь лохмотья синело немытое костлявое тело в рубцах и язвах, за спутанными серыми волосами не было видно лица, лишь глаза горели, как у дикого зверя.
      - Здравствуй, Федот, святая душа. Давно ль с Москвы? - тихо молвил Никанор, невольно вздрагивая от омерзения.
      - Не здесь, владыка, не здесь, - юродивый быстро оглянулся и торопливо шепнул: - Письмо тебе принес от отца Аввакума.
      - Чего же ты боишься? Протопоп Аввакум нынче по всей Москве в чести10, а ты словно о разбойнике шепчешься.
      - Эх, отец Никанор, был он в Москве, а ноне в другом месте обретается. Сызнова сослали отца нашего, благодетеля, на сей раз в края холодные и темные, в Мезень дикую.
      Отец Никанор прикусил губу. Недолго тешился свободой любезный друг Аввакум. Стало быть, снова началось на Москве лихо.
      - Ступай за мной в келью, - сказал он юродивому и скорым шагом направился к Святым воротам...
      Оставшись один, отец Никанор осторожно развернул послание, стряхнул в огонь вшей, прятавшихся в складках бумаги, водрузил на нос очки и углубился в чтение. Потрескивали угольки в печи, за стеной слышались мягкие шаги Фатейки Петрова, тикали часы в футляре, похожем на гагачье яйцо. Несколько раз в келью заходил Фатейка, зажег свечу, спрашивал, не надо ли чего, но отец Никанор не слышал его, не отвечал. В сбитом, путаном слоге, так непохожем на четкий и ясный язык протопопа, нить повествования терялась, рвалась, уступая место негодующим выпадам и страстным проповедям, - видно, ударили Аввакума крепко, - и, лишь в третий раз прочитав письмо, отец Никанор понял смысл Протопоповой просьбы.
      "...коли же изволишь ты богу служить, о себе не тужи и за мирскую правду положи душу свою, якоже на Москве супротив опричнины святый Филипп. Против церковного разврату много не рассуждай, иди в огонь. Бог благословит и наше благословение есть с тобою во веки веков. Аминь!.."
      - Давно ли, друг мой, призывал ты изменить нравственность, а ныне кроме борьбы выхода не видишь, - прошептал отец Никанор. - Но рано мне идти в огонь. Рано.
      Снова вошел Фатейка, неся охапку дров, бросил их перед топкой Отец Никанор вздрогнул.
      - Напугал, бес! Потише не можешь?
      - А я уж подумал, не помер ли у меня хозяин. - Фатейка опустился на колени, полез под кровать, вытащил оттуда мягкие оленьи туфли. - На-ко, надень, застынут ноги-то.
      Отец Никанор уложил послание в шкатулку немецкой работы.
      - Ты, Фатейка, поди-ка сейчас в кельи да передай дьякону Силе, братьям Корнею и Феоктисту, что после вечерни буду я молиться в приделе Иоанна Предтечи, в соборе...
      Это было привилегией, купленной за деньги, - молиться в приделе собора, когда в том станет нужда. Поднимаясь по крутой лестнице, выложенной в толще стены, отец Никанор услышал внизу какой-то шорох. "Крысы", подумал он и продолжал подъем, осторожно нащупывая носками каждую ступень...
      В приделе могильная тишина. Чуть теплится огонек в закопченной лампаде, освещая слабым светом лик мученика. Остальные иконы в тени.
      Отец Никанор прислонился к косяку решетчатого узкого окна, сильно потер лоб и стал ждать.
      Вскоре появились иноки, молча остановились посреди придела. Отец Никанор заговорил, словно продолжая прерванную беседу:
      - Протопоп Аввакум пишет: Никону готовят судилище, однако на Москве вновь смутно, поборники истинной веры отринуты от церкви. Еще не забыт медный бунт, и народ обретается в страхе. Знамя же старой веры упало, и некому его подхватить. И я, человек смертный, подобный всем, потомок первозданного земнородного, скорблю о том. Но наступила пора вступить в борьбу соловецкой обители, вспомнить благодатные деяния архимандрита Ильи и завершить славное дело, иначе беззаконие опустошит землю и злодеяние ниспровергнет престолы сильных.
      Бледный долгоносый инок с густыми сивыми бровями, нависшими над глазами, как крыша, сказал:
      - А разве сейчас монастырь не стоит твердо в старой вере, ужели станем сомневаться в деянии архимандрита Варфоломея и черного собора?
      Цепко ощупывая чернеца взглядом, отец Никанор проговорил:
      - В том не приходится сомневаться, но запомните мои слова: пройдет совсем немного времени, и Варфоломей отречется от истинной веры и от вас всех. Так-то, брат Феоктист.
      - Но это нужно доказать, - упрямо молвил монах.
      - Неужели мало того, что Варфоломей был поставлен в архимандриты никонианской духовной властью. Дьякон Сила, не он ли велел тебе служить по новым богослужебным книгам?
      - Да, было так, - подтвердил дьякон, - но я того не сделал и назвал его еретиком при всех священнослужителях.
      - Вот видишь, Феоктист, - мягко произнес отец Никанор, - зря усомнился ты в моих словах.
      - Однако что можем сделать мы одни?
      - Верно, - поддержал Феоктиста Корней, - без бельцов, без мирян, без крестьянства вотчинного нам не обойтись.
      - Наступает пора будоражить людские умы. Возьмите всеоружие - ревность свою, облачитесь в броню - в правду, возложите на себя шлем нелицеприятный суд, поднимите непобедимый щит - святость, и изострит, как меч, свой строгий гнев господь, и мир ополчится с вами против безумцев.
      - Значит, будут жертвы, - произнес Корней.
      - Будут, - уверенно сказал отец Никанор.
      - И нельзя без них обойтись? - задумчиво проговорил Корней.
      - Вспомните, сколь кровавой и жестокой была борьба католиков и гугенотов у франков. А война в Англии? Ведь аглицкие протестанты убили до смерти своего короля Карлуса, потому что тот похотел просить помощи у католиков.
      - Если открыто выступить сейчас, - твердо сказал Корней, - то у нас получится то же самое, только головы-то полетят наши.
      - У архимандрита много людей, сила окажется на его стороне, - двигая густыми бровями, заявил Феоктист.
      Отец Никанор тихо улыбнулся.
      - Рано. Рано говорить о том, у кого сил больше. Не время. Наперво не мешайте тем, кто высказывает недовольство настоятелем. Когда охотятся на крупного зверя, вперед выпускают свору собак.
      - Это нечестно, - заупрямился Корней, - в открытой борьбе охотник выходит на зверя один с рогатиной.
      Отец Никанор укоризненно покачал головой.
      - Брат Корней, ах, брат Корней, мне ли не знать твоих тайных помыслов... Ведь тебе скоро предстоит славно потрудиться на благо обители и преумножение ее богатств, а потому не выбирай дорог для достижения цели, ибо все они хороши.
      Дьякон Сила, стараясь говорить вполголоса, прохрипел:
      - Скоро Варфоломей уезжает в Москву, а я прослышал, что против Геронтия затевается заговор.
      - Надо помешать, - решительно заявил Корней.
      Отец Никанор пожал плечами.
      - Как хотите, дело ваше. Но я не стал бы вмешиваться. До времени должны мы оставаться в тени. Мы поклялись не выдавать наших замыслов ни словом, ни делом.
      - Но Терентий нам пригодился бы: весьма грамотный и начитанный муж.
      - Ну что же, я не могу благословить на то, чтобы спасать Геронтия, ибо не в состоянии нарушить клятву, но также не в состоянии и наложить запрет. Мы одинаково отвечаем перед богом за свои поступки. Однако мой совет: спасти Геронтия от убийства может лишь один из вас, и ему долгое время придется носить печать никонианина.
      Нахмурившись, отец Никанор замолчал. "Как сказал господь, так и я скажу: один из вас предаст меня", - подумал он с горечью.
      - Что нам делать дальше, отец Никанор? - спросил Феоктист.
      - Я добьюсь, чтобы вас отправили в вотчинные места. Там укрепляйте истинную веру в народе, призывайте людей к мятежу тайно и явно... Тс-с! Тише!.. На лестнице кто-то есть...
      В несколько прыжков Корней достиг выхода. В черном провале схода ничего не было видно.
      - Огня!
      Дьякон Сила выхватил из-за пазухи свечу, запалил от лампады, сунул Корнею. Чернец нырнул в сход и увидел, как у поворота метнулась быстрая тень. "Лазутчик!" - Корней бросился вниз, срываясь с крутых ступенек, и в этот миг за поворотом что-то глухо стукнуло, покатилось, раздался короткий вопль, и вновь наступила тишина
      Сквозняком задувало свечу. В ее колеблющемся свете Корней разглядел на узкой площадке перехода лежащего человека в монашеской одежде: ноги были раскинуты в стороны, голова неестественно повернута лицом к спине.
      - Инок Григорий! - прошептал подоспевший Феоктист.
      - Варфоломеев собутыльник. Подслушивал нас, - сказал дьякон.
      Корней пощупал запястье у Григория - пульса не было. Поднявшись, чернец растерянно оглянулся.
      - Шею сломал. Упал и сломал шею. Жаль... Надо убрать.
      - Не надо, - остановил его отец Никанор, - обойдется без нас. Идем отсюда и встречаться здесь больше не будем...
      3
      В ту ночь Корней долго не мог уснуть. Нелепая смерть Григория мало трогала его, ведь могло случиться и так, что завтра пришлось бы им нести ответ. Он размышлял о другом. Перебирая в памяти события последних лет, он к удивлению своему убедился, что ни в чем не успел и ничего не достиг.
      После того, как выпустили его из подземной тюрьмы, долгое время жил он затворником, старался избегать людей и усердно читал книги, которые брал у отца Никанора. Много их было у бывшего Саввинского архимандрита - с полтретья ста11 печатных и рукописных.
      Когда Никанор появился в обители, многие стали искать его расположения: что ни говори, влиятельный человек, был духовным отцом у самого царя. Потому старались угодить ему. Отец Никанор ко всем относился ровно и благосклонно, но дружбы ни с кем не водил.
      Однажды, уединившись, бродил Корней по берегу бухты Благополучия. Был ветреный осенний день, но в заливе, как всегда, волна была ленивой и тихой и глухо бормотала в прибрежных камнях. Внезапно Корней увидел неподалеку одинокую фигуру. Отец Никанор сидел на большом валуне, наблюдая за стайкой диких уток, плескавшихся на мелководье. Корней хотел было повернуть обратно, чтобы не нарушать покой старца, но тот, заметив чернеца, поманил его к себе.
      - Сдается мне, что где-то я уже встречал подобное лицо, - сказал он, пристально вглядываясь в Корнея.
      Чернец пожал плечами и счел за лучшее промолчать. Отец Никанор мягко улыбнулся.
      - Однако ты не разговорчив, брат. Зовут тебя Корнеем?
      - Да, - ответил монах.
      - А в миру?
      - Зачем тебе это, отец Никанор?
      - Хочу знать, какого ты роду-племени.
      - Я тутошний, беломорский. Помор.
      Отец Никанор с силой провел ладонью по лбу.
      - Довелось мне как-то в Звенигороде беседовать с одним молодцом-помором, звали его Бориской. Случаем, не сродственник твой? Уж больно вы схожи, токмо тот помоложе да посветлее.
      Корнея охватило волнение: оказывается, Никанору что-то известно про брата! Очевидно, встречались они в том злосчастном году, когда Бориска был послан с челобитной к Никону.
      - Где он? - сдавленно спросил монах.
      - Ага, - обрадовано сказал отец Никанор, - стало быть, он тебе братом приходится...
      - Где он? - переспросил Корней.
      - Вот как оно получается, - словно не слыша настойчивых вопросов монаха, тихо проговорил отец Никанор, - старший брат отправляет с младшим челобитную к патриарху. Младший едва не попадает в Земский приказ, но чудом спасается и оказывается с глазу на глаз с саввинским архимандритом...
      - Господом богом прошу сказать, где Бориска! - оборвал старца Корней.
      - А ты горяч и невоздержан, инок. Горячность твоя - враг твой. Из-за нее и пришлось тебе томиться в тюрьме. Сдерживать надо чувства свои... Где сейчас твой брат, я не знаю, но ежели внял он моим советам, то, наверное, варит соль на солеварнях в Колежме.
      - В Колежме... - повторил Корней и вдруг вспомнил: - Да ведь там!..
      - Что там? - мягко спросил отец Никанор.
      - Нет, ничего, - замялся Корней.
      В Колежму был послан приказчиком Феофан, и Корнею вскоре стало известно, что какие-то работники крепко избили Феофана за то, что приставал он к мужней женке. Называли даже имена разбойников - Нил и Бориска - и говорили, что оба скрылись куда-то... Значит, снова затерялись следы братнины, но он жив, слава богу, и, сам того не ведая, посчитался с Феофаном и за него, за Корнея.
      - А ведь ты у меня ни разу не был, - заметил отец Никанор, - книги читаешь?
      - С превеликой охотой.
      - Приходи, у меня их много, - и отец Никанор, спустившись с валуна, неспешно пошел прочь.
      После этой встречи Корней часто заходил к Никанору, но от бесед с ним уклонялся, брал книги, возвращал прочитанные и быстро уходил, пока не припер его бывший архимандрит к стене.
      - Послушай-ка, брат Корней, - сказал он как-то, - не спеши уходить. Ты уже прочел немало книг, а что уразумел в них?
      - Я не хочу ни говорить, ни спорить о вере, - решительно заявил монах.
      - Но я как раз и не спрашиваю тебя о том, какой обряд должны предпочесть православные
      - И жизнь и книги говорят об одном, - подумав, молвил Корней, - богу богово, кесарю кесарево, и незачем роптать на судьбу.
      - Страшна подземная тюрьма соловецкая, - после некоторого молчания проговорил отец Никанор, - любого сломить может. Одни становятся после нее предателями, другие стараются уйти от суеты мирской, закрыть глаза и заткнуть уши, но мало кого ожесточают ее сырые стены.
      Корней угрюмо молчал, но в душе поражался необыкновенной прозорливостью старца.
      - Тебе ненавистен архимандрит Варфоломей, - очень тихо сказал отец Никанор и поднял руку, останавливая Корнея. - Ты ненавидишь его за предательство, за то, что он оказался хитрее многих, в том числе и тебя, за то, что он бездарный настоятель, а жестокость и трусость его не знают границ. Ведь так, брат Корней?
      - Так, - прошептал, разлепив сухие губы, чернец.
      - Не наполняется ли сердце твое страданием, когда ты зришь, сколь много разорения приносит вотчине бездарное правление архимандрита Варфоломея?
      - Мне горько это видеть.
      - И ты молчишь...
      - Молчу, - согласился Корней.
      Отец Никанор поднялся с кресла, скрестил на груди руки и зашагал по келье из угла в угол. Внезапно он остановился перед монахом и пристально глянул на него.
      - Что б сказал ты, если б узнал, что недалек тот час, когда найдутся люди, способные возглавить братию, потребовать к ответу тирана и изгнать его за монастырскую ограду?
      Корней все понял, взгляд его оживился.
      - Неужто... Господи, неужто ты, отец Никанор, свершишь это славное деяние? Коли так, тебе не найти более преданного и верного помощника, чем я. Я пойду с тобой до конца и, если понадобится, до дна изопью горькую чашу позора.
      - Да будет так! Но скажи мне, что движет твоим желанием: месть Варфоломею, стремление преумножить силу и славу соловецкой обители или обыкновенное корыстолюбие.
      - И то, и другое, и третье, - твердо сказал Корней, - я верю в свое предназначение.
      Старец приподнял брови.
      - Ну что же, - проговорил он медленно, - по крайней мере честно и открыто. Редко приходится слышать столь прямой ответ. В свою очередь, я обещаю сделать для тебя все, что будет в моих силах. А теперь помолимся господу, дабы укрепиться в своих силах и помыслах...
      4
      Помер старец Гурий, известный своими пророчествами, кои нет-нет да и возвещал миру, и синяками, которыми щедро награждался за чрезмерно длинный и острый язык.
      Останки умершего были перенесены в храм Благовещенья, что над Святыми воротами, и туда на заупокойную молитву валом повалили слуги монастырские и трудники. Не только жажда воздать последнюю дань умершему влекла в храм толпы простых людей. По монастырю распространился неизвестно кем пущенный слух, будто службу готовил уставщик Геронтий и, пользуясь отъездом из обители архимандрита, велел править заупокойную литургию по новым служебникам. Потому всяк торопился в церковь, чтобы убедиться в святотатстве и покарать отступника.
      Над обителью плыл заунывный погребальный звон, хрипло кричало воронье. Церковь была полна народа. Несмотря на холодный февральский день, в храме от великого стечения людского стало душно и жарко. Стояли плотно, во все глаза следили за каждым жестом священников, вслушиваясь в каждое слово дьякона.
      Наконец дьякон Иов, растворя огромный рот, в котором шевелился толстый красный язык, стал читать Евангелие. В толпе ахнули: Евангелие лежало на аналое, не покрытом пеленами, не было и свечи. Но когда дошла очередь до заамвонной молитвы и пономарь со святыней так и не появился из алтаря, стены храма дрогнули от негодующих воплей:
      - Никониане проклятые, службу казите!
      - Пономаря сюда, Игнашку!
      - Дьякон, покажи служебник, по коему службу ведешь.
      - Ой, братья, новой служебник-то, но-о-овой!
      - Пономаря давай!
      Несколько человек из первых рядов, сбив с ног священника, бросились в алтарь и выволокли оттуда Игнашку-пономаря.
      - Отвечай, сукин сын, пошто святыню не вынес!
      - Где-ка пелены к Евангелию?
      Игнашка висел на руках дюжих мужиков, дрожал всем телом, под глазом у него расплывался и рос лиловый синяк, из носу текла сукровица.
      - Говори! - гаркнул один из мужиков и треснул пономаря по уху.
      - Ни при чём я, братья! - завизжал пономарь. - Так Геронтий велел!
      - А-а-а! Геронтий! - ревела толпа. - Давай его!
      Сшибая друг друга, метались по церкви, искали Геронтия, но он исчез. Опрокинули аналой на лежащего в беспамятстве священника, дьякона Иова спустили с лестницы.
      - К келарю! К келарю Савватию челом бить! - кричал Сидор Хломыга, размахивая тяжелыми, как молоты, кулаками.
      - Ищите Геронтия! - вопил страшенного вида, весь обросший цыганским волосом мирянин Гришка Черный.
      - Геронтий у келаря, - запыхавшись, произнес Федотка Токарь, - заступы ищет, иуда.
      - К келарю-у-у!
      Зажав под мышкой книгу, Корней медленно брел по двору от трапезной, когда на него налетел Хломыга.
      - Эй, чернец, идем с нами. Уставщик Геронтий по новым служебникам велел службу править. Ужо ему покажем!
      Геронтий... Просил не мешаться в это дело отец Никанор. И все-таки Геронтий - мудрый чернец и всегда может пригодиться. Прибавив шагу, Корней пошел за толпой.
      Пробиться к келарю было трудно. Кругом стоял шум, в келье Савватия Абрютина ругались. Визгливым голосом божился Игнашка-пономарь, поносил Геронтия и кричал, что делал все так, как велел ему монастырский уставщик. Смуглое худощавое лицо Геронтия нервно дергалось, он что-то возражал, но его не было слышно. Орали трудники, звали побить уставщика.
      - Каменьями его, стервеца!
      - Бей никонианина!
      - Братья, стойте твердо! Стойте твердо!
      "В чем стоять твердо? - думал Корней. - Вот ведь бестолочь какая. Но Геронтий здесь явно ни при чём. Дело рук попа Леонтия это".
      - У-ув-ва-а-а! - ревела толпа. Через нее продирался Геронтий, без скуфьи, волосы всклокочены, на лице ссадины, кровоподтеки. Его били в шею, в спину, пинали ногами.
      - Еретик!
      Геронтий вырвался. Взгляд его карих глаз на миг встретился со взглядом Корнея, и чернец увидел в них животный страх и немую просьбу о помощи, но тут сильный удар бросил Геронтия на пол. Он проворно вскочил и побежал к выходу, толпа за ним. Люди спотыкались, падали, ругались, и вся эта орущая, неистовствующая куча народу вывалилась на монастырский двор.
      Геронтий бежал прихрамывая, утопая по колено в сыром снегу. Вслед ему летели камни. Его догоняли двое: один - Сидор Хломыга, другой - Гришка Черный с дубиной в ручищах, но уставщику удалось проскочить в сени своей кельи и захлопнуть дверь перед носом преследователей. Зазвенели оконные стекла под градом камней.
      Федотка Токарь сбегал в заход и вернулся, неся на длинном черенке ведро, наполненное дерьмом. Подбежав к келье Геронтия, он вывалил содержимое ведра в разбитые окошки сеней. Потом стал кривляться перед дверью, понося последними словами несчастного уставщика. В толпе хохотали, свистели...
      Корней осторожно положил книгу на снег, подошел к Федотке, ухватил за ворот и дал по шее крепкого леща. Трудник покатился с крыльца. Свист и гогот смолкли.
      - Ну ты, монах, - угрожающе проговорил Хломыга, надвигаясь на Корнея, - ты не замай, а не то знаешь... - И показал обросший рыжим волосом кулак.
      - Худо человеку, егда один остается и весь мир против него, - сказал Корней. - А ты бы поведал народу, сколько получил за свою шутку. Отвечай, Сидор, какими деньгами платил тебе поп Леонтий!
      - Иди ты к черту, монах, - угрюмо проговорил Хломыга, однако отступил на шаг.
      - В судьи записался, - продолжал наступать на него Корней, - но кто ты такой, чтоб судить?
      - Уйди от греха, монах... - бормотал Сидор, но было видно, что пыл у него пропал.
      Слуги и трудники окружили их кольцом.
      - Не вам судить священников, миряне, - звонко сказал Корней, уймитесь господа ради. Вы осквернили храм божий и жилище инока...
      - Да что мы его слушаем, - раздался сиплый голос Федотки, - он с Геронтием заедино. Он супротив отца Ильи шел!
      - То верно!
      - Приспешник Никонов, душу твою!
      Корней поднял руку, хотел сказать, что... В этот миг чем-то тяжелым ударило в висок, и все померкло перед глазами...
      Толпа отхлынула, оставив лежать посреди двора недвижное тело монаха.
      "...А Геронтия, уставщика монастырского, оправдать и признать невиновным, ибо сказил службу Игнашка-пономарь по своей дурной прихоти. Сей приговор вычесть перед всем собором, при братии и при мирских людях, чтоб отнюдь подобному дурну потачки не давали. И от кого какой мятеж учинится, велеть посадить их в тюрьму до нашего указу, ибо по государеву указу велено в обители ведать нам, а не Сидору Хломыге со товарыщи... А Сидора Хломыгу, Гришку Черного, Федотку, по прозвищу Токарь, да Игнашку-пономаря смирить монастырским жестоким смирением, чтоб такого мятежу боле не было и другим людям к мятежникам приставать было бы неповадно. И быть во всем по-прежнему тихо и немятежно..."
      Келарь Савватий Абрютин прочитал приговор и кивнул кудлатой головой. Монастырские палачи сдернули с Сидора Хломыги рубаху, бросили его на "козла", прикрутили ремнями руки и ноги. То же самое сделали с Гришкой Черным, Игнашкой-пономарем и Федоткой Токарем.
      - Давай! - Абрютин махнул пухлой ладонью. Засвистали батоги, зачмокали по голым спинам мятежников. По-заячьи завизжал Игнашка-пономарь.
      - Замолчь, гад! - проговорил сквозь зубы Хломыга.
      Падал тихий снежок, капала в пушистый снежный покров темная кровь...
      Сильно заболела голова. Придерживая пальцами сползавшую повязку, Корней отвернулся от жуткого зрелища и побрел прочь. Ему повезло: если бы камень попал чуть повыше, то унесли бы его не в больничную палату, а прямо на жальник12. Не зря предупреждал отец Никанор: мало того, что едва не убили, теперь всяк косится, поминая старое. Черт с ними! По крайней мере больше никто не лезет в душу, не набивается в приятели...
      - Эй, брат, - перед Корнеем появился нагловатый Иринарх Торбеев, владыка велит тотчас быть к нему.
      "Брат, - усмехнулся про себя Корней, - даже этот сопляк по имени назвать не желает".
      В келье архимандрита - только настоятель и Геронтий. При виде Корнея уставщик улыбнулся и сказал:
      - Владыка, вот единственный человек, который вступился за твоего верного слугу, хотя и сам пострадал от мятежников.
      Отец Варфоломей сумрачно глянул на чернеца.
      - Знаю, знаю... Ну что, брат Корней, все еще сердишься на меня?
      В келье было жарко, и Корней, внезапно почувствовав себя плохо сказывалась потеря крови, - прислонился спиной к дверному косяку.
      - За Терентия благодарю тебя, - сказал настоятель. - Мятежники решили, что ты убит, и оставили тебя в покое. Да спаси тя бог, и давай кончим нашу недомолвь. Ведь я не сделал тебе ничего дурного, а ты на меня злобишься.
      Корней с досадой поморщился.
      - Да, да, Корней, не надо. Забудем старое. Хочешь, в собор введу?
      Монах насторожился: хорошо были известны ему повадки архимандрита Варфоломея - попусту ничего не делал настоятель.
      Отец Варфоломей выбрался из кресла, шагнул к чернецу, положил на плечо руку. Корней явственно ощутил противный запах перегара.
      - Хочешь в собор?.. Вижу, хочется до смерти. Аль в приказчики желаешь? Завтра же укажу выставить твоего дружка Феофана из Колежмы, тебя пошлю. Ведь вы, кажется, друзья?
      - А выкуп? - спросил сквозь зубы Корней.
      - Какой выкуп? - удивился настоятель.
      - Кого я тебе продать должен за милость твою?
      Настоятель рассмеялся, но глаза под воспаленными веками оставались настороженными.
      - Зачем же так, брат Корней? Я ничего не требую. Ты вступился за Геронтия, и он просил отблагодарить тебя... Впрочем, должность приказчика почетная должность и - хе-хе! - прибыльная, и это само собой разумеется за добро платить добром.
      Он отошел к окну, долго разглядывал что-то на дворе, потом проговорил:
      - Вижу, не веришь ты мне. И верно, не верь, никому не верь. Не пошлю я тебя в усолье и в собор не возьму, - он круто повернулся лицом к монаху, выкатывая глаза, крикнул: - Я сам гордый! Сам!
      Обойдя вокруг стола и поправив и без того ровно лежащую скатерть, он сказал тихо, со злобой:
      - Убирайся с глаз моих, гордец! Вон!
      Когда дверь за Корнеем закрылась, настоятель рухнул в кресло, сгорбился.
      Геронтий укоризненно поглядел на владыку, молвил:
      - Пойду я, отец Варфоломей. Некогда мне.
      Долго еще настоятель сидел один, и тяжкие думы одолевали его. Иринарх Торбеев, заглядывая в дверную щель, покачивал головой, удрученно вздыхал, пока наконец не услышал:
      - Ванька, пива!
      Радостно перекрестившись, Торбеев понесся в квасную службу.
      Глава третья
      1
      В десяти верстах от обители, в Исаковской пустыни, на берегу чудесного озера стоит старая часовня Исакия Далматского. Неподалеку от нее - добротно рубленная изба. В той избе останавливаются рыбаки-трудники, которые приезжают по велению собора и ловят рыбку к столу братии для отправления постных дней. В избе выгорожены архимандричьи покои, и туда частенько наезжает отец Варфоломей со сворой любимцев. Приезжает он в Исаковскую пустынь вовсе не для того, чтобы тихо любоваться чудной природой, - для пьянства да разгула лучшего места по всему острову не сыскать: и удобно, и лишних глаз нету, и свежая рыбка под боком, и в квасной варят для настоятеля особое исаковское пиво, хмельное, крепкое, и варят столько, хоть топись в нем.
      Памятна была эта изба и Герасиму Фирсову не раз бывал он здесь с благодетелем своим архимандритом Ильей, где отдыхали они от тяжких монастырских дел. Но с тех пор, как не стало благодетеля, дорога в Исаковскую пустынь для Герасима была заказана, и был он весьма удивлен, когда наглый и высокомерный Иринарх Торбеев передал ему повеление архимандрита Варфоломея приехать, не мешкая, к столу в заветную избу.
      Поначалу Герасим оробел. И было от чего. Весной тяжело заболел старец Боголеп, и вскоре после пасхи попросил соборовать его перед переселением на тот свет. Соборные старцы собрали комиссию для описания имущества умирающего, включили в нее и Герасима. И все было бы хорошо, если б снова не попутал бес Фирсова, охочего до чужих редкостных и дорогих вещей: часы Боголепа оказались за пазухой у сочинителя "Слова о кресте".
      "Неужто пронюхал кто, что часы у меня? - думал, собираясь в дорогу, Герасим. - Нет, не может быть. К столу ведь зовут". И даже не проверив, на месте ли украденная вещь, пустился Фирсов в недалекий вояж: пиво пить - не дрова рубить. Десять верст отмахал, будто молодой. Раскрасневшийся от ходьбы, с шуточками-прибауточками ввалился в покои, когда там уже кипело застолье. Однако на Герасима поглядывали косо, посадили в дальний конец стола. Но не унывал Герасим, ел и пил за двоих и замечал, как нет-нет да остановится на нем тяжелый взгляд настоятеля.
      Да, не таков был отец Варфоломей, чтобы ни с того ни с сего поить мошенников, подобных Герасиму Фирсову. Зело худо приходилось архимандриту в последнее время. Чуял он, что не туда свернула его дорога в управлении вотчиной, не тем он занимается, чем нужно, но остановиться уже не мог и с тоской ждал, куда вынесет его течение судьбы. Молодые чернецы, собутыльники, которых насажал он в собор, ни одного дела решить толково не могли, потому как не было у них ни знаний, ни опыта, и среди братии своим пьянством и бездельем вызывали они лишь недовольство и неприязнь. Не могли они стать опорой архимандриту в непрестанной борьбе с противниками, умными, хитрыми, осторожными. Нужны были ему для этого люди, способные принимать и отражать удары. Промахнулся в свое время архимандрит, когда почти поголовно очистил черный собор от стариков, приверженцев покойного Ильи, насадив в него зеленых олухов, и не скоро понял, что нажил себе тем самым многих врагов. Смирял противников жестокостью, но что сходило с рук Илье, то не прощали ему, и врагов становилось все больше. Зашатался клобук на Варфоломее. Что ни день, то вести одна хуже другой доходили до архимандрита: братия ропщет, старцы собираются тайными собраниями, пишутся мерзкие челобитные... И догадывался Варфоломей, что за всем этим стоит один человек - Никанор. Но о том лишь догадывался настоятель, ибо ни в слове, ни в деле нельзя было уличить бывшего архимандрита.
      Решение привлечь на свою сторону Герасима Фирсова пришло к Варфоломею не сразу, после долгих раздумий. "Черт с ним, - думал он, - пущай погряз Герасим в разных мошенничествах - глядел же на это покойный Илья сквозь пальцы, - зато у братии он по-прежнему в чести. И грамотен. Да, грамотен: челобитная, которую Савватий отобрал у старцев, его рукой писана. Попади такая челобитная к царю, не миновать расплаты..."
      К вечеру архимандрит дал знак, и скоро всех выпивох выгнали из покоев подышать вечерней свежестью. За столом остались только Варфоломей, келарь Савватий, казначей Варсонофий и уже порядком захмелевший Герасим.
      В затуманенном мозгу Фирсова мелькнуло: "Ох, неспроста я тут потчевался, неспроста!" Некоторое время за столом молчали, и Фирсов, тяготясь этим молчанием, потянулся было с ковшичком к пиву, но его остановил голос архимандрита:
      - Погоди, Герасим! Разговор есть.
      - Беседа так беседа. Наш Герасим на все согласен, - отозвался Фирсов, но пива все-таки зачерпнул и, прихватив ковшичек, переместился ближе к настоятелю.
      - Что же ты, Герасим, вытворяешь? Состоишь в соборе ближайшим моим помощником, а под дудку моих врагов пляшешь, - проговорил отец Варфоломей.
      - Ты уж скажешь, владыка, - попытался отшутиться Герасим, - неужто не ведаю, чей хлеб ем.
      - Да, видно, не ведаешь. С князем Львовым почто якшаешься?
      - Ах, с князем, - облегченно вздохнул Фирсов, - так ведь покойный отец Илья, царство ему небесное, не воспрещал этого. Наоборот, поощрял даже. Опять же, ежели подумать как следует, князь Михайло Иваныч за что пострадал... За веру старую. И ты за нее горой. Скажешь тоже - "якшаешься". Да я, может, этой самой близостью в гордость прихожу...
      Архимандрит переглянулся с келарем Абрютиным, и тот подмигнул ему.
      - Ладно, Герасим, - сказал настоятель, - хоть князь и мутит воду на Соловках, да не страшен, потому как обретается в ссылке. Страшно другое, когда своя же братия, близкие люди на тебя поклеп начинают возводить.
      - На меня? - усмехнулся Герасим.
      - Не валяй дурака! - повысил голос архимандрит. - Хорошо знаешь, о чем речь идет. Челобитную на меня кто писал?
      - Какую челобитную, о чем ты, владыка? Не уразумею я что-то. - Герасим сделал обиженное лицо.
      - Дай-ка сюда челобитную-то, брат Савватий, - архимандрит протянул руку, и келарь подал ему два листа бумаги, исписанных мелким почерком.
      - Ай-ай-ай, Герасим, - укоризненно покачал головой настоятель, - а ведь рука-то твоя.
      Фирсов в волнении опорожнил ковшичек, обтер пегую бороду, прикрыл один глаз.
      - Как же получается, Герасим? Хлеб мой ешь и на меня же брешешь.
      - Бес попутал, владыка, - пробормотал старец. Хмель начал выходить у него из головы. Челобитную и в самом деле писал он под диктовку чернецов Корнея, Феоктиста и других монахов, недовольных архимандритом. Но каким образом оказалась она у келаря? Наверное, попался изветчик...
      - И кто же этот бес, как звать его? - ехидно улыбаясь, спросил настоятель.
      - Да рази ж у бесей имена есть, - Герасим решил не сдаваться, - бес как бес, с рогами...
      - Значит, сам по своей воле... Ну, не хочешь говорить, не надо, согласился настоятель, - про тех бесей нам известно. А ведомо ли тебе, что полагается за поклеп на архимандрита?
      Фирсов вздохнул.
      - Не первый день в обители.
      - Верно. И не раз бит бывал.
      - Было такое, владыка, было.
      - И сызнова быть может.
      Фирсов сидел как в воду опущенный. Внутренне он уже смирился с тем, что опять его станут драть "на козле". Он мог бы в конце концов спастись от наказания, выдав главных составителей челобитной, но почему-то ему не хотелось этого делать, не хотелось доставить архимандриту удовольствие лишний раз поиздеваться над людьми. И без того всяких притеснений от него довольно в монастыре. Никто не просил Фирсова писать челобитную, сам вызвался. Пускай уж одного плетьми дерут...
      - Послушай, Герасим, - настоятель нагнулся к нему через стол, - не хочется мне наказывать тебя. Ведь ты - соборный старец, а соборные старцы мне дороги. Я ценю тебя и хочу, чтобы ты стал моим ближайшим советником. Закинь гилевать, Герасим, помогай мне и станешь жить, ни в чем не нуждаясь. Ты уже в годах, и надобен тебе покой, а со мной будет житье нехлопотное. Скажи "да" - и тотчас уничтожу я эту окаянную челобитную, и ничего дурного меж нами не станется.
      Фирсов устало подпер голову кулаками. Так вот зачем позвал его сюда архимандрит!.. Не выгорело у владыки с сопляками, решил на свою сторону старцев привлечь. Сначала помыкал, а ныне нужду возымел в них. "Худы твои дела, архимандрит, ой как худы! И всем вам скоро будет крышка, ибо слабы вы духовно. Прижмут вас государь, и патриарх, и всесвятейший собор вкупе. Больно уж гнилая голова у обители, не чета покойному Илье".
      Подняв голову, Фирсов глянул в упор на отца Варфоломея.
      - За хлеб-соль благодарствую, владыка. А коли нужен тебе мой совет, слушай: пока не поздно, не ершись ты перед духовной и светской властью и приступай-ко служить по новым служебникам. Тогда и поддержку патриарха получишь, и с врагами своими управишься. Вот тебе и весь мой сказ.
      Архимандрит откинулся на спинку кресла, закрыл глаза, но закричали келарь и казначей:
      - Вор! Измену затеваешь!
      Абрютин, дрожа грузным телом, будто выплевывал ругательства, ему вторил Варсонофий.
      Архимандрит, словно очнувшись от глубокого сна, выкатил налитые кровью глаза, стукнул кулаком по столу.
      - Заткнитесь!
      Старцы притихли и только бросали на Фирсова гневные взгляды.
      - Нет, Герасим, ты не вор, - тихо сказал настоятель,- ты самый обычный тать. Ты позарился на часы старца Боголепа и украл их.
      - Ложь! - Герасим попытался разыграть возмущение, но архимандрит отмахнулся от него.
      - Брат Варсонофий! - обратился он к казначею.
      Варсонофий суетливо поставил на стол шкатулку, открыл ее и вытащил оттуда часы Боголепа.
      Герасим молча глядел на них, вытаращив глаза.
      - Теперь что скажешь, соборный старец Герасим Фирсов? - сказал архимандрит. - Часы изъяты у тебя в келье при свидетелях.
      Хмель окончательно вылетел из головы несчастного Фирсова. Он понял, что это конец. Архимандрит отплатил ему сторицей.
      - Так-то, Герасим. Не похотел служить у меня, придется обретаться в рядовой братии до конца дней своих. И выгоню я тебя из собора не как врага своего, а как разбойника, крадущего у ближних своих. Брат Савватий, читай приговор.
      Келарь тяжело поднялся, развернул столбец бумаги и, щуря медвежьи глазки, толстым голосом стал читать соборный приговор.
      У Герасима уши словно ватой заложило, в висках гулко стучала кровь. Он медленно встал и уже стоя выслушал последние слова приговора.
      - "...и впредь нам, соборным старцам, с Герасимом Фирсовым за татиные дела его у монастырских дел быть нельзя".
      Герасим покачнулся, но тут же взял себя в руки, наметил одну половицу и двинулся по ней к выходу. Его едва не сшибли дверью. В покои ворвался монах в забрызганных грязью сапогах и подряснике. Разлетевшись, монах с ходу грохнулся в ноги владыке.
      - Отец архимандрит, в обитель прибыл стольник государев, привез грамоту, требует осмотра и проверки казенных палат...
      Герасим выбрался на крыльцо. Низкое багровое солнце высвечивало верхушки деревьев, с озера веяло свежестью: белая ночь властвовала над Соловками.
      Бурча под нос, из покоев вывалился казначей Варсонофий, кое-как сполз с крыльца, забрался в колымагу - поехал принимать царского посланца.
      Мимо Герасима, похохатывая, проходили в избу хмельные молодцы из архимандритовой своры, оставляли на ступеньках грязные следы.
      "Ну, вот и все, тебе и в самом деле пора на покой, Герасим", - подумал Фирсов и направился по размытой весенним дождем дороге к монастырю.
      2
      С тяжелым сердцем уезжал архимандрит Варфоломей в Москву на святейший собор. Сопровождали его лишь самые близкие люди, да и тех осталось немного. А число врагов росло не по дням, а по часам. Думал - уберет Фирсова, другие устрашатся, бросят противиться. Однако все получилось наоборот. Стали сочувствовать мошеннику, и уж совсем неожиданно на защиту его встал уставщик Геронтий. Отмежевался от настоятеля, забыл, как спас его архимандрит от наказания, смирив других, и оказался ныне златоуст в стане врагов. Все четче представлялась главная фигура, главный враг - Никанор. "Ну погоди, святоша, будет и о тебе на Москве сказка!"
      Глубоко запали в душу слова Герасима: "Не иди поперек власти духовной и светской, служи по новому обряду и избавишься от врагов своих..." Что же делать? Что делать? "Господи, наставь меня на решимость, да не в суд или в осуждение будет мне причащение святых тайн твоих..."
      Церковный собор в Москве развеял все сомнения Варфоломея. Перед ним не было даже выбора. Он должен был отречься от старого обряда, иначе его ожидало заключение и другом монастыре. Так требовали князья церкви, и соловецкий архимандрит Варфоломей раскаялся на церковном соборе13, и вместе с ним - все его спутники.
      Вызванный в Москву по доносу архимандрита Герасим Фирсов тоже вынужден был покаяться, и его отправили на жительство в Волоколамский монастырь.
      Теплым июльским утром с колокольни Никольской церкви внезапно ударил набат. Такое бывало не часто: сполох били, когда на острове случался пожар. Но в то утро не видно было ни дымных хвостов, ни языков пламени. А колокол звенел, и частые звуки его сливались в один тревожный и жуткий гул.
      В Спасо-Преображенском соборе готовились к заутрене, и богомольцы, смешавшись с монахами, повалили из храма. Бросая дела, спешили на монастырский двор трудники и работные люди. Ошалев от колокольного звона и людской беготни, испуганно ржали лошади у коновязей, бились и рвали уздечки. Народ стекался к паперти собора, извечному месту всяких сборищ.
      В притворе храма появился, колыхая чревом, келарь Савватий Абрютин. Расправив на жирной груди пышную белую бороду, он обратился к народу:
      - Что стряслось, братья, пошто бьют в набат?
      На него не обращали внимания. Толпа, в которой перемешались черные подрясники монахов с пестрой мирской одеждой, находилась в движении, ворочалась, кипела. Никто не мог понять, почему сполох, кто звонит. На колокольню побежал звонарь, вскоре вылетел оттуда, потирая зад и грозя кому-то кулаком...
      Но вот смолк колокол, лишь медноголосое могучее эхо долго еще звучало в ушах. Рассекая толпу, к паперти приближалась цепочка людей.
      Сердце у Абрютина тревожно застучало в предчувствии непоправимого. Он даже прижал пухлую ладонь к левой стороне груди, словно хотел проверить, не ускакало ли сердчишко в пятки. Рядом тревожно вертел головой казначей Варсонофий, поминутно спрашивая:
      - Господи, что же это?..
      Первым на паперть поднялся чернец Корней, следом за ним ступили поп Геронтий, монах Феоктист, слуга Никанора кудрявый и веселый Фатейка и еще несколько рядовых монахов и мирян.
      Келарь в изумлении вылупил глаза.
      - Эт-та что? - затрубил он.
      - Помалкивай! - прикрикнул на него Феоктист.
      - Да кто ты такой!.. - начал Абрютин, но его отпихнули в сторону.
      - Замолчь, толстобрюхой!
      Все с удивлением глазели на невиданное зрелище: при всем честном народе хаяли келаря, и кто! - простой чернец.
      Корней вытащил из-за пазухи бумажный столбец и поднял его над головой.
      - Братия и миряне! Вот письмо, доставленное сегодня в ночь. Стало доподлинно известно о черной измене настоятеля Варфоломея. Будучи в Москве на церковном соборе, Варфоломей отрекся от истинной веры и принял никонианство!
      - А-а-а-а! - прокатилось над толпой. Словно кто-то громадный обхватил народ на площади перед собором и разом притиснул к паперти.
      - Брехня! - выпалил Абрютин, стараясь выхватить у Корнея бумагу.
      - Прочь руки! - Феоктист резко ударил Абрютина под локоть. - И о тебе речь будет!
      Корней оглядел толпу темным взглядом.
      - Нет, это не брехня. Церковный собор заставил отречься также старца Герасима Фирсова и сослал его, бедного, в другой монастырь на вечное жительство.
      Люди стояли, пораженные неслыханным святотатством владыки; жуткая тишина, нарушаемая лишь хриплыми криками чаек, нависла над крепостью, но буря вот-вот должна была разразиться, и Корней, не давая опомниться людям, бросил в толпу, как бомбу:
      - Царь и церковный собор подписали для всех монастырей соборное повеление о принятии новоисправленных книг и чинов!
      Взорвалось наконец-то, грянуло:
      - Не же-ла-а-а-ем!
      - Доло-о-ой Варфоломея!
      - Долой повеление!
      Теперь уже Корней кричал, надрываясь:
      - Братья, миряне, слушайте челобитную государю!
      Где там! Меж высоких монастырских построек металось и билось громовое эхо.
      На паперть влез дьякон Сила, растворил огромный рот:
      - Нам с Варфоломеем не жить!
      - Не жива-а-ать!
      - Нам Никанор люб! Хотим Никанора! - ревел дьякон.
      - Ни-ка-но-о-ора!
      - Слушайте челобитную!
      Напрягая горло и багровея лицом, Корней стал читать челобитную. В передних рядах закричали:
      - Тихо, братья! Слушайте!
      - "...и архимандрит Варфоломей приходит в денежную казну без соборных старцев и емлет всякие вещи, что хочет. Берет платье казенное, которое христолюбцы отдавали в обитель по вере своей, и отдает любимцам своим молодым..."
      - Верно-о!
      - "А платье то - кафтаны атласные, ферязи камчатые, однорядки сукна дорогого, шапки с петлями жемчужными..."
      - Истинно так!
      - "А приказчиков, которые ему посулы давали и монастырскую казну с ним делили, посылал он в большие службы. Которые же не хотели посулы приносить и вина возить, тех бьют на правеже по целым зимам без милости..."
      - И то верно, замучил аспид!
      - "В Москву ездил со свитой, брал деньги в вотчинах, заочно продавал слюду, оставляя деньги у себя, а отчетов в расходах не давал никому..."
      - То известно! Давай дальше, Корней!
      - "Его угодники следят за братией, роются в письмах, отдают ему и назад не возвращают. А сам он ест и пьет в келье и ночами бражничает. Немецкое питье и русское вино, которое привозят ему из Архангельска, пьет он с молодыми чернецами. В Исаковской пустыни варят пиво и ловят рыбу для его прихоти..."
      - Было попито!
      - Собаки, срамники!
      - "И на церковный собор монастырский приходил пьян, безобразно кричал и непригодными словами на братию орал. Про пьянства его, про посулы всякие и бесчинства вели, государь, сыскать, а на его, Варфоломеево, место вели, государь, быть в архимандритах нашему же соловецкому постриженнику, бывшему саввинскому архимандриту, Никанору". - Корней взмахнул бумагой, давая знать, что читать кончил.
      - Любо-о-о!
      - Хотим отца Никано-о-ора!
      - Пущай покажется людям.
      - Слава новому архимандриту!
      - Сла-а-ава!
      Отец Никанор, чуть побледневший, взошел на паперть, поклонился на четыре стороны, подождал, пока утихнет шум.
      - Спаси вас бог, братья! Спаси вас бог, миряне! Любо мне служить обители. Дорога мне ваша любовь, дорого доверие. Однако до поры не носить мне клобук соловецких настоятелей. Лишь патриарх может поставить меня на монастырь.
      - Мы ставим, отец Никанор!
      - Плевать нам на патриарха. Он - никонианин!
      - Не езди на Москву, там лихо!
      Никанор развел руками.
      - Я супротив государя идти не могу. Ему решать. Однако пока суд да дело, пущай дела вершит черный собор.
      - Добро-о-о!
      Абрютин с налитыми кровью глазами вырвался вперед, раскинул в стороны короткие толстые руки.
      - Как вы смеете? Чернь! Поганцы! Приговора не знаете. Вспомните: "А кто чинить мятеж станет, то за такое бесчиние смирять монастырским смирением без пощады".
      - Хватит, наусмирялся! - крикнули ему из толпы.
      - Держись, боров, сейчас из тебя сало топить станут!
      - А что касается Савватия Абрютина и казначея Варсонофия, - голос Корнея зазвучал ясно и чисто, - то ведомо, что не так давно царский стольник, который приезжал проверять казенные палаты, увез на Москву двадцать тыщ рублев серебром да две сотни золотых монет, кои Варфоломей и эти два изменника подарили никонианам.
      - Разоряют обитель, разбойники!
      - Денежки наши кровные в отступную Москву уплывают, миряне!
      - Долой келаря!
      - Варсонофия в тюрьму!
      - Обоих под замок!
      - Есть приговор касательно келаря и казначея, - провозгласил Феоктист. - Указано: келаря Абрютина и казначея Варсонофия от дел монастырских отвести и кинуть в тюрьму за измену и поставить келарем инока Азария, будильщика14, а казначеем отца Геронтия. И впредь старой веры держаться твердо и ни в чем собор монастырский не подать.
      - Любо-о!
      - Опомнитесь! - завопил Савватий. - Это может делать только архимандрит по разрешению государя. Опомнитесь!
      - Убрать его! - сказал Корней и отвернулся от Савватия.
      В это время из притвора выволокли спрятавшегося там Варсонофия. Обоим заломили за спину руки и потащили с паперти.
      - Стойте! - сквозь толпу пробирался служка монастырский Васька. Погодите! Вы кого слухаете? Этот Корней - Никонов приспешник, он Геронтия спасал, а тот тоже переметнулся к никонианам. Ой, не верьте им, братцы!
      В толпе засмеялись.
      - Эх, Васька, опоздал малость!
      - Геронтий-то - наш!
      - И Корней - тоже! Он отцу Никанору помощник.
      - Да пустите вы меня! Ну отчепитесь, чего пристали! - горячился Васька. - Корней за что в тюрьме сидел? За то, что отцу Илье перечил.
      - А где сейчас твой Варфоломей, который первым подписал приговор о непринятии новых служебников?
      - А чо мне Варфоломей? - Васька шагнул на паперть. - Корнея проверить надо.
      - Я тебе проверю! - Фатейка Петров коротко ударил Ваську в грудь, и тот кувырком слетел на землю. - Беда с ними, с этими левонтьевскими олухами. Им бы только людей пачкать. Еще Хломыга такой есть. Эй, Сидор, ты где? Покажись народу!
      Но Сидор не откликался, смешался в толпе.
      - Не хочет Хломыга свою рожу людям казать. Студно15 ему!
      Раздался дружный хохот.
      - Тише, братья! - Корней положил руку на плечо Фатейки. - Челобитную на Варфоломея надобно отправить в Москву. Думали мы гадали и порешили, что для этого дела лучше Фатейки Петрова никого не найти. Он там все ходы-выходы знает.
      - Добро!
      - Пущай Фатейка везет!
      - Да будет так!
      ...В ту ночь Корней долго не спал и думал, думал, думал...
      Переворот удался. Даже удивительно, как все прошло легко, беспрепятственно. Правда, где-то впереди, в неясной дымке грядущего, предстояла схватка с Варфоломеем, но есть время подготовиться. А сейчас архимандрит Варфоломей смещен, изгнаны из черного собора все его ставленники. Нарушен закон, устав монастырский? Да. Но какой переворот, совершаясь, не идет напролом через закон?.. Теперь Корней - соборный старец, и, по указке отца Никанора, ему вручены ключи от оружейной палаты. В его руках оружие, а если смотреть здраво, в будущем без драки не обойтись. Ведь суть не только в том, как креститься. Ни царь, ни патриарх не захотят терять лакомые куски - усолья, промыслы, угодья, мельницы соловецкой вотчины, - и за них придется бороться. Но тут загвоздка: трудно доказать это своим единомышленникам. На соборе ратовал он, не теряя времени даром, как можно скорее сменить варфоломеевских приказчиков, доказывал, что если царь захочет как следует взять их за горло, он прежде всего захватит в свои руки вотчинное хозяйство и обескровит монастырь. Однако его не поддержали, промолчал и Никанор, сделав вид, что начисто забыл, как сам совсем недавно велел бунтовать Поморье. Неужели помыслы старца оказались столь куцыми, что не идут дальше захвата монастыря? Стоило ли только ради этого прилагать столько сил и говорить так много слов?.. Нет, сдаваться нельзя. Надо еще и еще убеждать черный собор в том, что на местах в вотчинном хозяйстве должны сидеть свои люди... Ну а если не удастся убедить? Что ж, они сами поставили его оружейным старцем, а оружия и людей в монастыре достаточно...
      3
      Ждать государевых гостей пришлось недолго.
      В начале октября в гавань Благополучия вошла большая лодья, на кровле которой толпились попы, подьячие, вооруженные стрельцы. На самом носу, чинно сложив на тощем животе восковые руки, торчал старец со слезящимися глазками, ветхий и щуплый, - архимандрит ярославского Спасского монастыря отец Сергий.
      С изумлением взирало с лодьи пестрое людское сборище на мощные крепостные стены с могучими башнями, на древние храмы, но уж вовсе удивились гостеньки, обнаружив, что ни одна душа не вышла встретить их. А ведь отправлен был гонец, дабы упредить братию соловецкую о приезде царских посланцев. И вот - на тебе! На пристанях было чисто, белели днищами аккуратно сложенные новые бочки, розовели груды кирпича, тихо покачивалось у причалов несколько мелких суденышек. И кругом ни души, будто вымерла обитель. Лишь высоко в небе хохотали над гостями беломорские чайки...
      К отцу Сергию приблизился стрелецкий сотник Елисей Ярцев, косолапый и приземистый, с обвисшими щеками.
      - Отец архимандрит, дозволь прогуляться со стрельцами до города, разузнать, в чем дело.
      Пожевав морщинистыми губами, отец Сергий проскрипел:
      - Пожди малость. Не пристало государевым слугам до просьб унижаться.
      - А мне сдается, недоброе замышляют соловчане, - настаивал сотник.
      - Что могут сделать мне плохого в Зосимовой обители? Подумай, не могли же соловчане дойти до того, чтобы угрожать нам смертью.
      Вмешался Успенского собора поп Василий:
      - Полно тебе, отец архимандрит! Ты, видно, решил, что нас колокольным звоном встречать будут, а мы ведь не мед везем.
      - Не год же тут сидеть, у подворотни! - зашумели другие.
      Отец Сергий помигал глазками, пожевал губами.
      - Ин, ладно. Отпущаю сотника со стрельцами на берег. Сам, однако, пойду с ними.
      - Отец архимандрит! - решительно заявил поп Василий. - Мы тебя одного не пустим и пойдем все вместе.
      Так они препирались некоторое время, пока отцу Сергию не надоело, и он махнул рукой: делайте, что хотите.
      Вся свита повалила на берег и направилась к Святым воротам, которые оказались запертыми.
      Ярцев попробовал плечом, створки не поддавались. Тогда он взял у одного стрельца ружье и стал изо всей силы бить прикладом в железные жиковины ворот.
      Медленно приоткрылось крохотное окошечко, хриплый голос спросил:
      - Чего надо?
      - С государевым указом архимандрит Сергий! - рявкнул в окошечко сотник. - Отворяй!
      - Таких архимандритов не ведаем, - прохрипело за воротами, и окошечко захлопнулось.
      Ярцев заорал:
      - Да что вы, черти! Мы по государеву указу прибыли! - и снова принялся колотить прикладом.
      Внезапно ворота распахнулись, взвизгнув петлями, и пришлось царским посланникам еще раз удивиться. Перед ними во всю ширину арки стояли вооруженные соловчане: монахи, трудники, работные люди - лица суровые, неприветливые. Вперед выступил широкоплечий остроглазый чернец. Широкая ладонь его покоилась на рукоятке большой старинной сабли.
      - Кто привез государев указ? - строго спросил он.
      Архимандрит Сергий, совершенно обескураженный тем, что никто не подошел к нему для благословения, произнес запальчиво:
      - Аль забыли чин и устав, братья иноки? Не велика честь этак-то встречать государевых слуг.
      - Все мы - царские слуги. - Корней протянул руку. - Давай сюда указ.
      Отец Сергий аж побелел от ярости, вздернул козлиную бороденку, зашипел:
      - Убери длань, нечестивец! Я послан государем и патриархом и указ прочту самолично черному собору. Прочь с дороги!
      Корней усмехнулся.
      - Пропустите старца и проводите в Преображенский собор. Елизар, обратился он к рослому улыбчивому мирянину, - ударь в колокол для большого собору.
      Елизар Алексеев побежал к звоннице.
      - Они со мной, - кивнул отец Сергий на свою свиту, - впустите их.
      - Не выйдет, архимандрит, - сказал Корней, становясь на пути старца, видишь ли, у нас в обители гостям жить негде. Впрочем, для дюжины человек место найдется.
      Стрельцы с сотником подались было вслед за архимандритом, но их бесцеремонно оттеснили в сторону.
      - Эй, служилые! Ай-ай, нехорошо... В святую обитель с оружием лезете, рази ж можно?..
      Человек шесть все же пропустили, отстегнув у них сабли и отобрав ружья. За воротами их окружили и повели в дальний угол двора.
      - Куда вы нас, братцы? - стрельцы беспокойно вертели головами.
      - Отдохнуть вам не мешает. Поди-ко, приустали с дороги. А вот для вас келеечки. Сосните часок-другой...
      Затолкав стрельцов в каморки, которые когда-то использовались как чуланы, миряне заперли двери и поставили надежный караул.
      Остальной свите пришлось вернуться на лодью: ворота перед ними захлопнулись, и на стук никто не отзывался.
      - Как бы не убили в самом деле отца Сергия, - волновался поп Василий. - Ох, господи, спаси и сохрани его!
      - И нас тоже заодно! - подхватил один подьячий и показал пальцем. Глянь на стену - никак в нас целят...
      Из крепостных бойниц прямо в души государевым посланцам смотрели черные ружейные зрачки.
      Спасо-Преображенский собор был полон народу, стояли даже на клиросе, на амвоне.
      - Уговаривать прикатил архимандрит-то
      - Стукнуть его - и вся недолга!
      - Куды его стукать, суховздоха, дунь - и улетит.
      - На ладан дышит, а тоже в послы лезет.
      - Занесла его нелегкая на Соловки, как бы шею не сломил.
      - Всех их, посланничков, к ногтю, чтоб не прельщали антихристом...
      В сопровождении нескольких чернецов появились отцы Никанор и Сергий. У отца Сергия на морщинистых губах блуждала улыбочка, Никанор же был сосредоточен и хмур. Взойдя на амвон, он поклонился большому собору и сказал:
      - Братия, миряне! Государь наказал нам с сего дня начать новую службу по новоисправленным книгам и греческим чинам. Ваше дело решать, мое исполнять. Однако то учение, которое велит креститься тремя перстами, есть предание латинское, ибо троеперстие - печать антихристова, кукиш, который показал православию освободившийся от оков сатана. И коли вы, братия и миряне, того учения не примете, я за вас готов к Москве ехать и за правое дело пострадать.
      Так загремело в соборе раскатистое эхо, что отец Сергий слегка присел и зажал ладошками уши.
      - Мы сами готовы пострадать!
      - Ни книг, ни учения нового не принимаем!
      - У них главы - патриарха нет, и без того соборы их не крепки!
      - А поглядим, крепка ли башка у посланника!
      - Катись отсюда, собака!
      Отец Сергий, бледнея, вобрал голову в плечи. И клял он себя, и ругал за то, что согласился поехать в эти чертовы Соловки - пропади они пропадом! Но уж раз приехал, надо было доводить дело хоть до какого-то конца, и как только шум поутих, он выкрикнул петухом:
      - Выделите двух либо трех человек, с кем о церковном деле было б можно говорить немятежно и благочинно. Я человек старый, и вы меня вовсе оглушили.
      - Ого-го-го! Мы тебя оглушим ослопом16 по башке!
      - Ату его, братцы, ату!
      Приподнявшись на цыпочки, отец Сергий прокричал в самое ухо Никанору:
      - Этак-то нельзя ничего решать! Пущай придут ко мне на беседу.
      Никанор, подумав немного, согласно кивнул головой...
      В келье, отведенной для государева посланника, всю ночь горели свечи и не утихали споры. Отец Сергий, несмотря на преклонный возраст и хлипкое здоровье, искусно вел словесный бой с черным попом Геронтием. При сем присутствовало несколько соборных старцев и Корней, лично посланный Никанором. Корнею было наказано следить за тем, чтоб в пылу спора не возникло драки, - и на старуху бывает проруха: разгорячатся старцы, вцепятся в бороды - хлопот не оберешься. Все-таки, что ни говори, отец Сергий самим государем послан, а Никанору ссориться с Алексеем Михайловичем было ни к чему...
      Поблескивая карими глазами, Геронтий наскакивал на отца Сергия, как боевой петух. А уж заносчивости у нового казначея было хоть отбавляй.
      - Прежде от Соловецкого монастыря вся русская земля всяким благочестием просвещалась. Стоял Соловецкий монастырь, яко столп и светило, и свет от него сиял. Вы же ныне у греков новой вере учитесь. А бывало, греческих-то властей к нам под начал присылали. Они и креститься-то не умели, так мы их тому учили. Потому запомни и передай на Москве, что мы не хотим нарушать древних преданий святых апостолов, святых отцов и святых чудотворцев Зосимы и Савватия и во всем будем им следовать.
      Отец Сергий сощурил глазки, вытер платочком накопившуюся слезу и хитро глянул на Терентия.
      - А скажи-ка мне, священнослужитель, наш великий государь - царь Алексей Михайлович благоверен ли, благочестив ли и православен ли?
      Не посмел Геронтий возвести хулу на государя, хотя давно считал его не вполне православным, поелику17 насаждает он на Руси новую веру.
      - Благоверен, благочестив и православен и христианский есть царь.
      - Та-ак, - потирая восковые ладошки, промурлыкал отец Сергий, - а повеления его и грамоты, которые к вам присланы, как думаете - православны ли?
      Геронтий, поняв, что попал впросак, угрюмо молчал.
      - Да какой он к бесу православный царь! - вдруг взорвался старец Епифаний. - Предал истинную веру! Никона осуждает и сам же догматы его по русским церквам вводит. Не царь - перевертыш!
      Отец Сергий даже рот раскрыл, а Епифаний шпарил дальше.
      - А что, - обратился он к старцам, - разве не правда? Ну-ка, скажите мне, где сейчас протопоп Аввакум? В Мезени протопоп. Вдругорядь сослали его за правду, кою он государю в глаза говорил. Так вот, я тоже на Москву пойду и заместо отца Аввакума стану государя-еретика в глаза корить. Пущай-ка ведает о себе, каков есть! А вы тут сидите, турусы разводите со старым дураком. Тьфу на вас, словоблудов!
      Епифаний натянул потертую скуфейку, обдал притихших спорщиков брезгливым взглядом голубых, по-юношески чистых глаз и вышел, хлопнув дверью так, что посыпалась со стены штукатурка и усеяла плешь отца Сергия белой пылью.
      Отец Сергий невозмутимо стряхнул пыль и как ни в чём не бывало обратился к Геронтию:
      - Ин, ладно. Теперь обскажи мне, православны ли четыре восточных патриарха и наши российские преосвященные митрополиты, архиепископы, епископы и весь преосвященный собор?
      Слова Епифания как-то повлияли на монастырских старцев. Стыдно им стало за свои сомнения, но они все еще осторожничали, и Геронтий проговорил:
      - Прежде-то святейшие патриархи были православны, а ныне - бог их ведает. Российские же архиереи и весь священный собор православны.
      Опять отец Сергий весь расплылся в улыбочке.
      - Так почто же опасаетесь принять повеление, за их святительскими руками присланное?
      Геронтий выглядел дурно. Прежде чем ответить, чесал в затылке, смотрел в угол, словно там было написано, что надо говорить.
      "Припер его отец Сергий к стенке, - думал Корней, с усмешкой наблюдая за потугами уставщика, - а еще златоустом кличут".
      - Повеления их не хулим, но новую веру их и учение не приемлем, промямлил Геронтий.
      - А разве это не одно и то же? - живо спросил отец Сергий.
      - Держимся мы старых преданий святых чудотворцев, и за их предания хотим все умереть вожделенно.
      Корней смотрел на Геронтия и удивлялся: "Да что он, ошалел совсем? Несет ересь какую-то. Надо же!"
      Отец Сергий положил перед собой на стол толстую книгу.
      - Вот, привезли мы псалтирь со восследованием святого Зосимы-чудотворца. Приемлете ли ее как святую и честную?
      Геронтий обалдело посмотрел на книгу.
      - Слыхали мы, что такая книга есть, а кто написал, нам неведомо.
      - Так ведь по ней Зосима правил службы всякие.
      - И это нам неведомо. То делалось давно, егда нас и не было.
      Отец Сергий вздохнул, пожевал губами и сказал:
      - Не разберу я, вы все в самом деле дураки али только притворяетесь оными.
      - Ну ты, сморчок, не замай, дух вышибу! - вскочил с места дьякон Сила и двинулся к архимандриту, но на пути встал Корней.
      - Вижу я, далеко зашли, преподобные, дальше некуда. Пора и отдохнуть.
      - За никонианина вступаешься, Корней!
      - Я послан сюда отцом Никанором и несу перед ним ответ за ваше благочиние. Ступайте все спать, поздно уже...
      Выпроводив старцев, Корней запер отца Сергия в келье и, оставив у дверей караул, пошел отдыхать...
      Через неделю был готов ответ государю. Корней в сопровождении вооруженных мирян прошел в келью отца Сергия и вручил ему челобитную, подписанную всей монастырской братией и мирянами. В челобитной говорилось, что братия и мирские монастырские люди впредь обещают быть покорными и послушными государю, но просят не принуждать их к перемене предания и чина основателей монастыря Зосимы и Савватия, не присылать новых учителей, а лучше прислать на них свой меч царский и от сего мятежного жития переселить их в иное, безмятежное и вечное житие...
      Дул холодный ветер с дождем. Отца Сергия вывели из кельи и повели под стражей к воротам, где ожидали его, трясясь от холода, разжалованные старцы Савватий Абрютин и Варсонофий и опухший от запойного пьянства князь Михаиле Львов, которых отец Сергий согласился взять с собой на Москву.
      Корней побежал в дом, где в каморках содержались под караулом обезоруженные стрельцы. Подойдя ближе, он услышал разговор.
      - А что, братцы, не учинить ли нам тем стрельцам свой указ? Побить их к бесовой матери - и дело с концом.
      - Верно! А потом и Сергию, архимандриту, камень на шею да в воду.
      - Хо-хо-хо! И концы в воду.
      - Опасно, царю доложат - нам смерти не миновать.
      - А мы и других, которые в лодье, на тот свет отправим. Скажем, морем, мол, разбило ихние суденышки, потонули царевы слуги.
      - Эт-то можно...
      - Значит, порешили! Пойду я гляну, нет ли кого...
      Корней притаился за углом, видел: из дверей на крыльцо вышел служка Васька, зыркнул по сторонам глазами, успокоившись, потянулся и юркнул обратно. Корней - за ним. В полутьме разглядел, как Васька, согнувшись, отпирает замок, а трое караульных с обнаженными саблями напряженно ждут за его спиной.
      - Самовольничаешь, Васька, - сказал Корней.
      Служка вздрогнул, уронил отмычку, выпрямился. Те трое, завидев оружейного старца, замялись, вставили сабли в ножны.
      - Да вот... - сбиваясь, проговорил Васька, - видим, что уезжают гости, решили проводить стрельцов.
      - Добро, - насмешливо молвил Корней, - да не убейте по дороге. Ты, Васька, за них в ответе. Коли что с ними стрясется, первому башку снесу...
      У ворот Ваську кто-то потянул за рукав. Оглянулся - поп Леонтий.
      - Не удалось, голубок?
      - Не вышло. Корней помешал.
      - Опять этот Корней. Ох, дождется он, миленький, доиграется!
      - Встретится он мне на узкой дорожке...
      - Дай бог, голубок, дай бог.
      И поп Леонтий засеменил прочь от ворот, огибая лужи и бормоча под нос не то молитву, не то ругань.
      4
      Незадолго до рождества собор десяти архиереев низложил Никона, лишил его почестей и сана и отправил на жительство в белозерский Ферапонтов монастырь. Не стало у церкви Никона, но реформы его ни архиерейский собор, ни царь отменять не собирались. Было разослано по всем монастырям и приходам соборное решение, что реформа Никона не его личное дело, а дело великого государя и православной церкви. Добивался Никон для себя единой высшей власти и думал, что уж достиг небывалых вершин, как папа Римский. Но Алексею Михайловичу надоело забавляться игрой в двух великих государей на Руси - он хотел царствовать один.
      Пригодилось царю учение бывшего собинного друга, возводящее в божественные каноны неограниченную власть великого государя, а сам Никон стал ни к чему, только мешал патриарх и был непереносим из-за своего строптивого нрава. Не сумел Никон обуздать царскую власть, не удалось ему и церковь поставить над государством, зато, пользуясь его догматами, подмял под себя церковь Алексей Михайлович. Один Соловецкий монастырь ершился, выворачивался из-под царской длани и торчал, как бельмо в глазу...
      Алексей Михайлович угрюмо глядел сквозь стеклянные вагалицы на монастырский двор. Март на дворе, капель, навозные лужи; черные, как уголь, галки кувыркаются в небе, воробьи суетятся над конскими яблоками точь-в-точь люди: каждый норовит урвать побольше. Пойти бы прогуляться, подышать весенним воздухом в звенигородских рощах, забыться на время, да в часовне ожидает протопоп Андрей Постников, новый духовник. Раньше-то здесь, в Саввином монастыре, его духовником был архимандрит Никанор... Ах, да! Ведь он вызван в Москву, самозванный соловецкий настоятель. Чёртовы Соловки! Хлопот с ними не оберешься. Давно бы надо прижать поморскую обитель да заодно и поморов. Но разве хороший хозяин бьет на мясо дойную корову? А корова-то с норовом.
      Не давалась в руки Зосимова обитель. Была она вроде дрожжей: бунтовала сама и будоражила Поморье. А уж народец там подобрался - не приведи господь! По своей воле архимандрита скинули, выставили за порог царского посланца с указом и уж совсем спятили, самовольно поставив над собой в архимандриты отца Никанора, а черный собор разогнали и созвали новый; решениям церковного архиерейского собора не подчиняются и емлют под свое крыло раскольников... Сил нет - до чего обнаглели.
      Не-ет, не быть Никанору соловецким архимандритом. И Варфоломею тоже не быть, поелику перепачкался в дерьме по макушку. Надобна туда метла новая, чтоб чисто мела. А Никанора следует заставить покаяться. Небось крикуны соловецкие как узнают об этом, так Никанору от ворот поворот дадут. У них там за измену строго спрашивается.
      И добить, добить нужно старообрядцев во что бы то ни стало, проклясть расколоучителей... Аввакум... Вот еще заноза. Но много заступников у протопопа среди бояр, а князья спят и видят не тишину, но смуту, для того и нужны им Аввакум да Никанор. Ничего, можно отвести душу на соратничках, всяких там лазарях да епифаниях. Петлю им на шею и... Нет, петлю не надо, довольно их было в Медный бунт - до сих пор удавленники мерещатся. Языки, языки надо резать, чтоб не смущали народ. А безъязыких сослать к черту на кулички, на Север дальний, куда Макар телят не гонял!.. "Ох, опять сердце! Крови много, надо лекаря звать, пущай кровь-то пустит. Тяжело..."
      Хмурым пасмурным днем из Боровицких ворот Кремля, скрипя колесами, выехала в сопровождении стрелецкой сотни черная телега. Моросил дождь. Чавкала грязь под каблуками стрельцов, под копытами каурой лошадки, влекущей повозку, в которой, тесно прижавшись друг к другу, сидели поп Лазарь и соловецкий инок Епифаний - соратники пылкого Аввакума, не пожелавшие понести раскаяния перед государем и архиерейским собором.
      Телега спустилась с Боровицкого холма и направилась через Москву-реку на Болото, где белел свежими досками сколоченный на скорую руку помост. Процессия обрастала народом, как снежный ком. То и дело раздавались грозные окрики стрельцов:
      - Раздайсь! Не напирай!
      Мужики и бабы, старики и старухи, посадские, черные люди, боярские дети и дворяне - кого только не было в толпе, провожавшей телегу с двумя узниками. Мелькали проворные шиши, охотились за кошельками. Особенно много было нищих, калек и убогих. Эти ухитрялись пролезть между стрельцами, цеплялись за края телеги, кричали:
      - Благослови, отче!
      Их гнали, били древками бердышей, но они лезли, как мухи. Казалось, собрались они со всех московских церквей и кладбищ. В толпе стоял гул голосов, раздавались восклицания, плач, хохот, ругань, причитания.
      - Что же с ними сделают, родненькими?
      - Как что? Оттяпают головы да и весь сказ.
      - Господь с тобой! За что этакое?
      - За то, не ходи пузато!
      - Молчи, шпынь! Мученики это христовы.
      - Ой!.. Ногу отдавили, сволочи!
      - Огради меня, господи, силою честного и животворящего креста твоего...
      - Говорят, языки будут резать!
      - Ой, матерь божия! Бедные, бедные!
      - Поделом расколоучителям. Церковь смущают!
      - Эй, ты, ворона никонианская, заткни пасть!
      - А в рожу хошь?
      - Благословенная богородица, уповающие на тебя, да не погибнем...
      Медленно вращались облепленные глиной тележные колеса, переваливалась по колдобинам повозка, покачивались в ней старцы, звеня цепями, сковавшими их исхудавшие руки и тощие шеи. Сквозь рубище проглядывала желтая кожа со струпьями грязи. Но очи ясные у обоих, и благословляли старцы людей двумя перстами. Но вдруг вспыхнули презрением голубые глаза Епифания: заметил он в толпе высокого человека в рогатом греческом клобуке. Никанор! Взгляды их встретились, и Никанор опустил голову.
      Было отчего прятать взор свой отцу Никанору. Не расскажешь, не объяснишь старцу Епифанию, что мнимо покаялся на соборе. Ради Соловков на все пошел - на клятвопреступление, на обман. Но какие могут быть теперь надежды на то, что поставят его на монастырь... Надо быть дураком, чтоб верить князьям церкви. Рухнули планы, исчезли мечты. А планы были широкие, дальние!.. Поставь его государь сейчас в соловецкие архимандриты, и года через два монастыря было бы не узнать. Первой опорой стала бы соловецкая обитель государю, сам Никанор - первым помощником в церковных делах новому патриарху Иоасафу, а вотчина - крепким хозяйством для пользы государства. Но бранили и лаяли его заносчивые архиереи, государь не пожелал даже выслушать. Одна царица по старой памяти в день своего ангела не забыла пригласила старого во дворец. А государь разговаривал сквозь зубы, все больше молчал да глядел, как сыч. Вовсе опух Алексей Михайлович. Мало двигается, много жрет. Крови избыток. Так-то недолго протянет Тишайший. "Эх, государь, государь, напрасно полагаешь, что смирился Никанор, что не примут его на Соловках. Примут!.. И будет тебе от меня тошно..."
      Никанор очнулся от дум, огляделся. Рядом был только верный слуга его Фатейка, нетерпеливо переминавшийся с ноги на ногу. Толпа с телегой переместилась на Болото и теперь приближалась к помосту, где расхаживал молодой подьячий в меховой шапке и палач, длинный сутулый мужик, у которого под рубахой выпирали широченные лопатки.
      - Идем ближе, владыка, - тормошил Никанора Фатейка, - это нам видеть надо.
      - Да, Фатейка, то верно. Поглядим, как государь российский жалует своих подданных.
      Они взошли на бугорок, откуда было видно и узников, и вершителей казни.
      Телега остановилась возле самого помоста. Палач, согнувшись, перекладывал свой инструмент. Подьячий достал из висящей на боку сумки длинный бумажный столбец - приговор и, пряча от дождя, начал читать. Поднявшийся ветер относил слова.
      - Эва! А ведь я его знаю, - сказал Фатейка. - Помнишь, владыка, помора Бориску? Так этот подьячий хотел парня в Земский приказ прибрать. Ишь ты, каким стал. Важная птица - государевы приговоры читает.
      Никанор помнил Бориску. Вспомнил он и брата его, Корнея. Верный человек - Корней, хотя и непонятный. Никак его не раскусить. Однако решительный. Надо бы приручить монаха...
      Подьячий кончил, скатал приговор в трубочку, сунул в сумку и отступил на край помоста.
      Двое стрельцов вскочили в телегу и подхватили Епифания. Он что-то закричал, вырвался из стрелецких рук и сам шагнул из телеги на помост. Старец стоял прямо, ветер развевал черные лохмотья монашеского подрясника.
      На плечо ему легла рука палача, но Епифаний рывком сбросил ее. Стрельцы, от которых он вырвался, взбежали на помост, заломили ему руки, схватив за волосы, задрали голову, перегнули через козлы. Потом Епифания заслонила фигура палача, на сутулой спине которого шевелились лопатки. И вдруг толпа охнула.
      Палач выпрямился, высоко поднял в окровавленной руке что-то маленькое и красное, показал людям и небрежно бросил на помост. Из раскрытого черного рта Епифания хлестала кровь.
      Никанор в ужасе повернулся и, спотыкаясь, путаясь в рясе, побежал прочь от страшного места.
      - За что? За что? - шептал он, а в невидящих глазах его мельтешил трепещущий окровавленный язык соловецкого старца...
      5
      Фатеика Петров мчался в Соловки. Где-то впереди ехала туда же шумная орава во главе с двумя архимандритами, бывшим - Варфоломеем и новым Иосифом. Фатейке было наказано не только догнать их, но и прибыть в монастырь первым и вручить келарю Азарию письмо, в котором Никанор упреждал братию о скором появлении архимандритов никониан, едущих якобы без царского указа, и говорил о своей верности старому обряду и всей соловецкой братии.
      Дорогой архимандриты не скучали: везли они с собой сорок бочек вина, да пива, да еще меду пятнадцать бочек и, конечно, прикладывались на радостях. Варфоломей был рад, что избавился наконец от мятежной обители. Разумеется, велика честь пребывать в архимандритах Соловецкого монастыря, да уж больно беспокойно там стало. А Свияжский монастырь, куда надлежало ему ехать игуменствовать, место тихое, благопристойное.
      Новый архимандрит Иосиф все еще не мог прийти в себя от столь удивительного превращения - угодил из грязи да в князи, с подворья на Москве прямехонько в настоятели - и на советы Варфоломея мало обращал внимания.
      Ехали долго. Чтобы пить да отлеживаться, время нужно. И когда, наконец, блеснули на солнышке купола соловецкой обители, возблагодарили рабы божии своего господа за счастливое прибытие.
      Однако в тот день в крепость их не пустили...
      Только через два дня обоих потерявших терпение архимандритов под караулом доставили в храм Спасо-Преображенья.
      В соборе, несмотря на большое стечение народа, было тихо. Слышалось только тяжелое дыхание сотен людей, редкий простудный кашель да шуршание дождя по окнам.
      Архимандритов провели на амвон, велели оборотиться лицом к народу. Иосиф приосанился, важно выпятил животик, половчее перехватил шкатулочку с государевыми указом и грамотами. Варфоломей же сразу почуял беду, затравленно озирался. Жутко было видеть ему хмурые, недобрые взгляды людей, которыми недавно повелевал он и с которых взыскивал, не страшась ответа...
      Келарь Азарий, небольшого роста старец с круглым лицом, испещренным мелкими морщинками, откашлялся.
      - С чем вы, архимандриты, приехали? Привезли али нет указ? И как в Соловецком монастыре службу наладить хотите, по старому али новому обряду? - он оглянулся, словно хотел справиться, ладные ли вопросы задал настоятелям. - Дак вот, ежели по-старому служить будете, милости просим, примем с честью, а уж коли по-новому, то вы нам тут не надобны, сидите себе тихо в келье, какую дадим, и в церкви ничем не ведайте до указу великого государя.
      - Какой вам еще указ нужен? - удивился Иосиф и вынул из шкатулки свиток. - Вот он, указ-то. А прибыли мы по благословению святейших патриархов восточных и всего священного собора. Что касаемо службы, так на то есть указ, повелевающий служить по-новому. И крещусь я, как ведено на соборе, и служу, как апостольская московская служба требует.
      - Ну так и крестись кукишем, коли есть охота, да других не прельщай, и не в нашей обители! - вскричал Геронтий.
      - Прокляты расколоучители ныне и присно и во веки веков! - сказал Иосиф. - Живете тут, как во сне, ничего не ведаете.
      - Ты, Иосиф, дай-ка грамотки-то, - попросил Азарий, - мы их изочтем да подумаем, что с вами делать.
      Иосиф с готовностью вытащил из шкатулки ворох бумаг и передал их Азарию. Тот повертел их в руках и передал Терентию, потому что был вовсе неграмотен.
      Долго длилось чтение грамот, и все это время народ молча слушал витиеватые указы и повеления. Наконец была прочитана последняя грамота. Зловещая тишина наступила в храме, даже не кашлял никто. Иосиф воспринял это по-своему.
      - Ну что, - торжествующе заявил он, - ясны вам теперь указы?
      Азарий скомкал бумаги и сунул их в руки оторопевшего Иосифа.
      - Ты, архимандрит Иосиф, с такою службою нам не надобен. Вот... Грамоты писаны и указ есть, только нам на них плюнуть да растереть... Идите-ка вы оба в свои кельи да ждите приговора. Вот...
      И тут раздался в храме такой хохот, что дрогнули и заплясали огоньки свечей в паникадилах.
      Этого Иосиф вынести не мог и, как ни удерживал его Варфоломей, разъярился:
      - Да почему вы великого государя указа и святейших патриархов не слушаете? Что вам еще надо?
      - А надо вам еще морду набить! - из толпы вырвался Гришка Черный и под хохот, свист и улюлюканье собравшихся ударил отца Иосифа по зубам. Иосиф тоже мужик не промах - влепил кулаком Гришке под глаз. И пошло... Надежа государева, "новая метла", отбивался шкатулкой от наседавших противников, пока не раскололась она. Тогда Иосиф обнаружил еще одно достоинство длинные ноги и сиганул прямо через алтарь...
      Когда Иосифу расквасили нос, Варфоломей понял, что ему грозит что-то и похуже. Не успели оглянуться, как Варфоломея в храме уже не было. Бочком, ползком, на четвереньках бывший архимандрит, перед которым в страхе тряслась вся обитель и который, бывало, мнил себя и царем и богом для своих подданных, выбрался из собора и присел у надгробия Авраама Палицына18, соображая, куда бежать дальше.
      - А-а, вот ты где, старая каналья! Ужо припомню, как ты меня батожьем потчевал! - закричал над его головой Игнашка-пономарь.
      Варфоломей нырнул под надгробие, Игнашка - за ним. Бегали вокруг каменного на круглых ножках гроба, лаяли друг друга. Игнашка вдруг подпрыгнул и, очутившись рядом с Варфоломеем, вцепился ему в бороду, повалил на землю. Барахтались в луже, отчаянно ругаясь и осыпая друг дружку ударами. Варфоломею удалось вырваться. Краем глаза он заметил, что к ним спешат из храма люди. Он пнул поднимающегося Игнашку в живот и, подхватив полы рясы, со всех ног кинулся за угол под арки.
      Сапоги скользили по мокрой желтой траве, сердце бешено колотилось вот ведь как приходится под старость лет! Увидев перед собой какую-то узкую открытую дверь, он влетел в нее, заложил засов и, хватаясь рукой за сердце, ощупью побрел по переходам...
      6
      Отец Никанор тоже торопился в Соловки и по дороге ломал голову над тем, какая встреча уготовлена ему в монастыре. Никаких известий из обители не было, и это настораживало. А вдруг архимандритам удалось настоять на своем, или братия по каким-то другим причинам подчинилась решению государя и церковного собора? Ведь прокляты расколоучители, и запрещен старый обряд. Хватило ли сил и упорства у братии выстоять и не поддаться на прелести антихристовы? Все надежды возлагал Никанор на черный собор монастырский, но опять же состав собора незаконный - государь не стал его утверждать... Пойдет ли за собором братия?
      На ум шло только плохое, и, прибыв в гавань Благополучия, Никанор велел кормщику не подходить к причалу, а встать на якорь. К тому же наступала темнота, а на ночь глядя идти в монастырь Никанор побаивался.
      Проснулся от легкого толчка в борт. Вскочив с койки (дремал всю ночь одетым), замер, как собака на охоте, прислушиваясь к каждому шороху. Вот кто-то вспрыгнул на кровлю.
      - Здоров ли, архимандрит Никанор? - спросил знакомый голос, и старец узнал Корнея. Но слышалось в голосе чернеца нечто такое, что заставило Никанора внутренне подобраться, невыносимой тоской защемило сердце.
      Корней, увидев старца, поклонился. Не здороваясь, сказал:
      - Черный собор ожидает тебя, отец Никанор.
      Архимандрита от такого обращения покоробило, однако он - тертый калач - не подал виду и, стараясь уловить во взгляде Корнея что-либо, подтверждающее его сомнения, спросил:
      - Как тут, в монастыре-то, брат Корней?
      - Слава богу.
      Ох, не так мнилась отцу Никанору встреча с единомышленниками! Бывало, Корней в рот ему глядел, а ныне слова сквозь зубы цедит без всякого уважения. Черт их знает, - господи прости! - какому богу они ныне молятся! А уж самому-то помалкивать надо про свои грехи, помалкивать...
      Всю дорогу до соборных сеней - особой кельи, где собирался для всяких обсуждений и принятия приговоров черный собор монастыря, - Корней молчал, изредка коротко, односложно и непонятно отвечая на бесконечные вопросы Никанора.
      Черный собор был в полном составе, но тут же в соборных сенях находилось несколько мирян - незнакомые лица, все как один при оружии. Никанор в недоумении озирался. Оружные миряне на черном соборе! Зачем? Неужто готовится над ним расправа? А Корней-то хорош! Не с соборными старцами рядышком сидит - посреди мирян пристроился.
      Старцы соборные о чем-то перешептывались, бросая на Никанора косые взгляды, и от этих взглядов Никанор стал чувствовать себя все хуже и хуже. Но вот поднялся келарь Азарий и сказал:
      - Ты не серчай, отец Никанор, мы люди безнавычные, порядков не ведаем, которые, значит, при царском дворе бывают. Вот.
      "И этот владыкой не называет", - с досадой заметил Никанор.
      - Что скажешь собору, отец Никанор? - продолжал Азарий. - Али указ какой привез, так покажи.
      Никанор помедлил, соображая, о каком указе хотят услышать старцы, и проговорил:
      - Нет у меня никаких таких указов, по которым велено бы вам служить по-новому. Есть токмо грамотка, коя велит мне быть в своей келье, а вам давать мне покой по-прежнему.
      - Вручали ли тебе указ о новом богослужении? - спросил Терентий.
      - Давали, да я не взял, - не моргнув глазом, соврал Никанор.
      Старцы опять пошептались, и Геронтий, прищурившись, сказал:
      - А почто ты, Никанор, клобук переменил?
      Никанор спохватился: "Тьфу, дурень старый! Как же это я обмишурился, не ту шапку напялил? Однако же, в каком клобуке я ныне быть должен?.."
      - Мы знаем, что ты покаялся на церковном соборе и от старой веры отступил, - молвил Феоктист и, как бы приходя на помощь старцу, добавил: Это нам ни к чему.
      "Фу ты, пронесло! - обрадовался Никанор. - Держатся Соловки старого обряда!" Он встал, стащил с головы московский клобук и кинул его на пол.
      - Возложили сей убор на меня силой, и я ему не рад! - воскликнул он, широко двуперстно перекрестился к огорченно подумал: "Израсходовался я на него, зря деньги бросил..."
      Геронтий потрогал носком сапога клобук, хмуро заявил:
      - Надеялись мы на тебя, Никанор, что станешь заступой нашей перед государем, как сам сулил, а на деле привез нам неведомо что.
      "Все вынюхали, обо всем наслышаны", - сокрушенно подумал Никанор и произнес:
      - А поезжай-ка ты, Геронтий, к Москве и отведай с мое. Я погляжу, как-то тебя употчуют никониане.
      - Однако Епифаний стоял крепко, - возразил Азарий.
      - А где ныне Епифаний-то? Язык отхватили да в Пустозерск сволокли старца. А мы здесь объединимся и государю с никоновской церковью откажем. Никанор вытянул из-за пазухи кису, развязал, высыпал на стол деньги. - Брал я у вас на поездку двести рублев, возвращаю сто двадцать восемь копейка в копейку.
      Старцам это понравилось: не транжирил Никанор всуе казенные деньги, не беспутствовал вроде Варфоломея, остатние сдал, как положено.
      Еще опосля отчет принесу, - посулил Никанор.
      - Дай-ка сюда грамоту о том, как тебе жить велено, - попросил Азарий.
      Никанор торопливо достал бумагу и передал келарю. Он был противен самому себе. Чего ради он суетится, спешит с оправданиями? Неужто вид оружия навел на него безотчетный животный страх?
      Келарь Азарий принял грамоту и оглянулся на Корнея. Никанор в недоумении смотрел на обоих. Корней медленно качнул головой, и келарь, высоко подняв бумагу, разорвал ее на узкие полоски.
      - Жить тебе, владыка, в архимандричьей келье, печься тебе о соловецкой братии. Мы государю непослушны учинились, а потому государев указ для нас не указ. - Азарий кашлянул, опять оглянулся на Корнея. - Вот... Да.. А ты ведай нами, как поставлено черным собором, а мы тебя ни в чем не подадим.
      У Никанора выступили на глазах слезы. Он низко поклонился, сказал растроганно:
      - Буду стоять с вами до конца и, коли надо, смерть приму за истинную веру.
      Старцы одобрительно кивали головами, миряне же с Корнеем хранили гробовое молчание, и старцы быстро притихли.
      "Господи! - сообразил тут Никанор, - да ведь черный-то собор ни дать ни взять - Петрушка на руке скомороха! Не черный собор дела вершит, а эти вот смерды с саблями. И Корней. Так кого же я выпестовал?! Доигрался сборищами на дворе монастырском, черных мужиков к кормилу поставил своими руками..."
      Заговорил Геронтий:
      - Люди зело озлоблены на отступников - архимандритов Иосифа и Варфоломея. Намедни Иосифа чуть не убили до смерти. Мы написали государю новую челобитную, что в старой вере будем стоять крепко и пастыри, присланные им, нам не надобны.
      - Пора Иосифа и Варфоломея убрать из монастыря вкупе со свитой, чтоб не смущали народ, - согласился Никанор. - А мыслю я, дети мои, что ныне у нас с государем нелюбовь пойдет, да бог не выдаст. Не отступайте вы от старого благочестия и велики будете у Христа человеки. За то ныне мы страждем и обращаемся ко всем, чтоб от прелести отступления оберегались, и врагов креста Христова не устрашались, и мужски за благочестие предавались на разные муки и терзания или как кому бог благословит. Так учит нас великий мученик отец Аввакум. Аминь!
      - Аминь! - хором отозвался черный собор.
      Звякнуло оружие. Миряне поднялись с мест, словно нехотя подходили под благословение архимандрита и один за другим оставляли келью. Только один Корней стоял у дверей и, приподняв бровь, испытующе глядел на Никанора.
      - "На муки и терзания за благочестие..." - медленно повторил он слова архимандрита и вдруг резко спросил: - А благословит ли архимандрит на оружный мятеж?
      Снова в смертной тоске застыло сердце Никанора. Старцы, потупившись, молчали, за дверью слышалось приглушенное звяканье железа.
      - То-то, - тихо, но твердо проговорил Корней и, уже шагнув через порог, добавил, обведя темным взглядом притихший собор: - Народ благословит!
      * * *
      Летели комья снега из-под копыт ямских лошадей, визжали полозья на крутых поворотах северного тракта по укатанной ветром снежной целине замерзшего двинского русла. Сотник московских стрельцов, понаторевший в разных щекотливых поручениях, Василий Чадуев кутался в овчинную шубу, дышал на застывшие пальцы и часто ощупывал в суме государевы грамоты19, которые вез он по царскому указу двинскому воеводе и мятежным Соловкам. А в грамотах говорилось:
      "...За противность нововыбранных своевольством келаря, и казначея, и их единомышленников ко святой соборной и апостольской церкви и за непослушание Нам, Великому Государю, и Святейшим Вселенским Патриархам, того Соловецкого монастыря вотчинные села и деревни, соляные и всякие промыслы, и на Москве и в городах дворы со всякими запасами, и соль отписать на нас, Великого Государя. И из тех сел, и деревень, и от всяких промыслов денег, и всяких запасов, и соли, и разных покупок с Москвы и из городов в тот монастырь пропускать не велели до нашего, Великого Государя, указу".
      "...А вы бы, слуги, служебники, и богомольцы всякого мирского чину, и работники, келаря и других соборных людей ни в чем не слушали и - до нашего, Великого Государя, указу - из Соловецкого монастыря вышли все в монастырские села, и в деревни, и на соляные промыслы, а им, противникам и непослушникам, келарю и казначею и их единомышленникам, наш, Великого Государя, указ за их непослушание и противность будет вскоре..."
      Заносило снегом соловецкую землю, сковало крепким льдом Онежскую губу. Все побелело, заиндевело. Лишь сурово чернели могучие стены Соловецкого Кремля, наглухо были заперты его ворота.
      Маленький островок, осмелившийся перечить церкви и государю, готовился к открытой борьбе, и никому не ведомо было, куда заведет эта борьба и чем кончится.
      1 Взводень - сильное волнение на море, крутой вал.
      2 Война России с Речью Посполитой за освобождение Украины и Белоруссии началась весной 1654 года. Война Русского государства со Швецией происходила в 1656-1658 годах. В 1658 году польские магнаты и шляхта вновь открыли военные действия в Белоруссии и на Украине, и русское правительство вынуждено было заключить со Швецией перемирие, а затем договор о мире (в 1661 году в Кардиссе), по которому снова Россия лишалась выхода в Балтийское море. Описываемый в главе период относится к июлю 1662 года.
      3 Милославский Илья Данилович - тесть царя Алексея Михайловича. Милославских ненавидел народ за чинимые ими притеснения и спекуляцию деньгами "- Ртищев, злотворец " Приближенный царя, один из активных инициаторов выпуска медных денег, который преследовал цель - выкачать серебро из народного кармана для ведения войны. "...Васька Шорин да Сенька Задорин. " Именитые московские купцы, владевшие многими промыслами и торговыми заведениями, особенно ненавистные народу и усугубившие эту ненависть сбором "пятой деньги" (20% с торгов и промыслов).
      1 Клевец - молоточек с клювом на древке, оружие
      2 Гиль - смута, мятеж.
      3 Лал - род желтого яхонта.
      4 Арчак - седло.
      5 Чекан - клевец - (молоточек с клювом на древке, оружие)
      6 Речь идет о боярине Р. М. Стрешневе. В толпе же вместе с именами Милославских, Ртищева и других было названо имя Семена Родионовича Стрешнева.
      7 Животы - имущество.
      8 Патрик Гордон - выходец из Шотландии, переехавший в Россию и служивший в полках нового строя (состоявших из иноземных наемников) при царях Алексее Михайловиче, Федоре Алексеевиче и Петре Первом.
      9 В. Шорин на самом деле прятался в доме князя Черкасского, двор которого, как и дворы других высокопоставленных противников Милославских, остался нетронутым во время Медного бунта.
      10 В 1662 году Аввакум, глава русского старообрядчества, был возвращен из сибирской ссылки В Москве он продолжал выступления против церковных реформ и 29 августа 1664 года был вторично сослан, на этот раз в Мезень, а оттуда в 1667 году - в Пустозерск. Там в 1682 году Аввакум и его ближайшие единомышленники были сожжены в срубе по царскому указу.
      11 С полтретья ста - 250
      12 Жальник - кладбище.
      13 Варфоломей отрекся от старообрядчества 13 июля 1666 года.
      14 Будильщик - монах, который поднимал звонком братию, распределял по службам.
      15 Студно - стыдно
      16 Ослоп - дубина.
      17 Поелику - поскольку.
      18 Авраам (Авраамий) Палицын - автор ценного памятника русской литературы начала XVII века "Сказания Авраамия Палицына"; умер на Соловках в 1626 году.
      19 Речь идет о царских грамотах, подписанных 27 декабря 1667 года.