Ирина нашла для Татьяны старый тренировочный костюм и стоптанные, но еще крепкие туфли на низком каблуке. На голову подала свой ситцевый платочек, чистенький, глаженый. В таком виде Татьяна отправилась с Андреем в церковь. Для нее сразу же нашлась работа. На полу повсюду валялись куски старой штукатурки, кирпичные осколки и прочий мусор. Татьяна собирала его в ведра и выносила на улицу, где вываливала в большой деревянный короб. Затем, когда все крупное было убрано, она приступила к подметанию. Вооружившись метлой, совком и ведром с водой, чтобы не поднимать пыль, она тщательно вымела кирпичную крошку и песок. Помещение преобразилось после ее уборки. Стало намного уютнее, светлее. Все это время она ни разу не подала голоса, чтобы не мешать Андрею, и работу свою старалась делать как можно тише. Интуитивно она поняла, что, штукатуря стену, он творит в голове и, наверное, в душе другую, более возвышенную работу – додумывает в деталях сюжет будущей картины, которая предстанет верующим с этой стены. Задача художника – так изобразить библейский сюжет, чтобы сердца верующих еще сильнее любили Бога, души наполнялись светом духовной радости, а вера их укреплялась.
      Вечером она возвращалась в дом к родственникам, находясь в приподнятом настроении, и даже не предполагала, каким ледяным душем ее сейчас окатят. Неслышно войдя в дом, она поднялась к себе в комнату, взяла халат и только начала спускаться обратно, чтобы пойти в ванную и принять душ, как услышала крик Надежды, раздавшийся из супружеской спальни:
      – Куда это ты намылился, а? Рубаху, вишь, новую напялил, прям жених, не иначе! Опять за ней поперся? И не стыдно тебе?
      – Ты чего, ополоумела? – ответил голос Виталия, но как-то неуверенно, даже слегка трусовато.
      – Сам ты ополоумел на старости лет! Думаешь, ничего не знаю? Да все я знаю прекрасно. Что зенки вылупил? Мне Санька-седой давно про вас рассказал, про любовь вашу. Я только молчала, ничего тебе не говорила. Это надо же, а! Чего только в жизни не бывает! Родственники, брат с сестрой, и нате, пожалуйста, в любовь ударились! Скажи кому, засмеют! Видела я, как вы под Добрынина изгибались. «Не сыпь мне соль на спину...» Тьфу! Стыдоба!
      – Заткнись, стерва!
      – Что?! Я еще и стерва, оказывается? Это ты стервятник ощипанный! А ну-ка скажи мне, муженек. – В голосе Надежды появились ядовито-угрожающие нотки. – Скажи мне, куда вы с ней вчера после обеда ходили? По каким кустам шастали? Мне добрые люди глазато раскрыли. Говорят: твой-то следом за сестрой в Красный бор помчался, только пыль столбом! Ну?
      – Я этим твоим «добрым людям» ноги выдерну, так и знай!
      – Ой-ой, как страшно! Не подходи! – вдруг взвизгнула Надежда и выскочила из спальни.
      Татьяна уже была в своей комнате и собирала вещи, а внизу хлопали двери, визжала Надежда, гремел голос Виталия. Павла Федоровича, очевидно, дома не было. И слава Богу! Татьяна дождалась, пока все не стихло, осторожно открыла дверь, выглянула, прислушалась. Где-то внизу всхлипывала Надежда. Виталий, наверное, ушел. Татьяна спустилась с лестницы, вышла во двор, пошла по розовой дорожке к калитке. Ей навстречу шел Павел Федорович.
      – Ты это куда? Вот те раз! Ни слова, ни полслова – и уезжать? Как же так, Танюха? Обидел кто тебя? Что-то ты больно хмурая. А ну-ка пошли в дом!
      – Нет, – твердо сказала Татьяна. – Хватит, загостилась. Пора и честь знать.
      – Ну что же. Пора так пора, – сухо ответил дядя Паша и отвернулся. – Прощай, коли так. Видно, плохо мы тебя встретили. Не угодили чем-то.
      Татьяна спохватилась, обняла старика, начала просить прощения:
      – Прости меня, дяденька Пашечка, милый, родной дядя Паша. Знал бы ты, как я тебя люблю. Отец у меня рано умер, безотцовщина ведь я, а ты всегда для меня был как родной отец. Жаль, что мало виделись. Но я всегда вспоминаю тебя. И люблю. Ну? Простил?
      – Ладно. Чего уж, – прослезился старик. – Давай-ка сядем на лавочку, поговорим.
      Они сели на скамейку возле куста сирени. Татьяна взяла в свои ладони коричневую, узловатую ладонь Павла Федоровича:
      – Натрудились руки-то. Вон какие мозоли.
      – Так ведь с тринадцати лет в поле. Считай, полвека в строю. Это в последние годы обленился, все больше отдыхаю, да и то мелкую-то работу еще могу делать. Помогаю детям по хозяйству. Что стряслось-то? Почему побежала сломя голову? Кто тебя обидел? Ты не стесняйся. Говори как есть.
      – Никто меня не обижал. Я сама кого хочешь могу обидеть, мало не покажется. Просто...
      – Ну!
      – Дядя Паша, а можно мне в вашем доме на Береговой пожить?
      – Он и твой тоже, дом-то. Живи, если здесь тесно. Только там ничего нет. Давай я тебе продуктов в сумку положу. Хоть на первое время. А потом Виталий привезет на машине еще.
      – Нет, не надо. Я все куплю сама. Да мне много и не надо.
      – Да что же это? Нет, видно, кто-то тут шибко постарался, руку приложил. Я разберусь сейчас!
      Старик воинственно направился в дом. Татьяна вскочила, побежала за ним:
      – Дядя Паша! Постой! Только никаких разборок! Я тебя умоляю! Хорошо, давай продукты. Только немного. А то тяжело нести будет.
      Войдя в скрипучую калитку, она остановилась, перевела дух. Вдруг ей подумалось, что одной в таком большом доме страшно будет ночевать. Но отступать было поздно. Она открыла навесной замок, вошла в сени, тут же закрылась на щеколду и в темноте нащупала входную дверь в дом. В передней включила свет. Слабая лампочка осветила скромную обстановку. Татьяна пошла по комнатам, включая повсюду свет. «Что, так и буду при свете спать?» – спросила сама себя. Она задернула занавески на окнах в большой комнате, затем пошла в бабушкину горенку, задернула и там занавеску на единственном окошке. Осмотрелась и решила спать в этой комнате. Ее взгляд упал на железную кровать, застеленную стеганым одеялом. Портрета, который она положила сюда позавчера, не было. По ее коже пробежал озноб. Кто мог его убрать? Кто здесь бывает? Оксана? А может... Неужели? Ее настроение окончательно испортилось. Она легла на кровать, не на «свою», железную, а на бабушкину, с деревянными спинками. Эта кровать была мягче и удобнее. Татьяна быстро уснула: сказались усталость и пережитый стресс. Но в середине ночи она вдруг проснулась. Ей сильно мешал свет. Она пошла по дому, выключая одну за другой лампочки. Да они и не нужны были теперь. На востоке загоралась утренняя заря. Светало. Татьяна снова завалилась в кровать и спала теперь уже до утра, пока в окно ее комнаты не ворвалось вездесущее солнце.
      На работу она все же опоздала. Ей пришлось набирать из колодца воду, растапливать плиту, кипятить чайник. Пока закипал чай, она поставила во дворе, на солнышке, цинковое корыто, которое притащила из бани, и принесла из огорода, где под сливом стояла большая бочка, несколько ведер дождевой воды. Вода была теплой. Татьяна разделась и села в корыто. Воды было так много, что ее излишки вылились через край. Она долго и с наслаждением мылась, потом окатилась из ведра чистой водой и растерлась полотенцем. Как будто все грехи смыла. На душе стало легко и весело. Выпила чашку крепкого чая со сгущенкой, две банки которой вчера всучил ей неугомонный дядя Паша, съела бутерброд с сыром и помчалась на работу. Но все же опоздала. На часах было пол-одиннадцатого, когда она подходила к вагончику Андрея.
      – Видела я вас вчера на речке! – вдруг услышала Татьяна звенящий голос Оксаны, доносившийся из мастерской.
      – Ну и что? – раздался спокойный голос Андрея. Татьяна отпрянула от двери, в которую только что хотела постучать, застыла на месте, не зная, что делать дальше.
      – «Плывите ко мне»! – передразнила Андрея Оксана. – С ума сойти, какие нежности!
      «И неправда, – подумала Татьяна. – Он сказал: “Плывите сюда”».
      – Ну и что? – вновь повторил Андрей.
      – Зачем тебе эта старуха?
      – Она не старуха. А ты стала слишком злой, Оксана. Тебе это не идет.
      – Злой? А кто меня такой сделал? Это ты во всем виноват. Я любила тебя...
      – Это не любовь.
      – А что же это?
      – Все, что угодно, но только не любовь.
      – Много ты понимаешь в любви. Бабник! – крикнула Оксана и заплакала.
      Татьяна попятилась за угол будки, опасаясь, что Оксана выбежит и застанет ее у дверей. Но Оксана продолжала плакать в вагончике.
      – Оксана! – раздался голос Андрея. В нем были интонации жалости, но не более того.
      – Чего тебе?
      – Перестань устраивать сцены. Это не поможет.
      – Хорошо, я перестану. Но только при одном условии: если ты придешь сегодня ночью. Муж уезжает на сенокос на неделю. Мы могли бы...
      – Не могли.
      – Ну почему? Это из-за нее?
      – Прекрати! Ты же знаешь, что все началось гораздо раньше.
      – Андрюша, ну пожалуйста! Я прошу тебя! Последний раз, и все. Я отстану от тебя. Больше ты меня никогда не увидишь.
      – Господи, что за мелодрама? Чеховский водевиль, ей-богу!
      – При чем тут Чехов? Ведь это я, понимаешь, я, твоя Оксана, которой ты по ночам говорил такое, чего больше никто и никогда не скажет. Андрюша, я люблю тебя!
      Теперь Оксана рыдала так, что Татьяна испугалась – не услышал бы отец Алексей. Ну что ему стоит? Пожалел бы несчастную женщину!
      – Хорошо, я приду, – сказал Андрей, как бы услышав Татьянины мысли. – А сейчас уходи. Мне надо работать.
      Оксана пулей вылетела из вагончика и побежала прочь, но не на главную улицу, а в сторону реки, очевидно, окольными путями на свою Береговую.
      В этот день Татьяна была молчаливой и задумчивой. Андрей, который обычно ничего не замечал вокруг себя, кроме работы, вдруг спросил ее:
      – Вы плохо себя чувствуете?
      – Нет. С чего вы взяли?
      – Я скоро закончу. Еще пару мазков, и все.
      – Можете не торопиться. Я посижу. Мне совсем не трудно.
      – Спасибо. Тогда я еще поработаю. Освещение сегодня не главное. Мне надо закончить композицию и еще... кое-какие детали уточнить.
      – Не беспокойтесь ни о чем. Я не устала.
      – Ну и прекрасно. Может, расскажете о себе?
      – Не уж. Как говорится, «уж лучше вы к нам».
      – Это из «Бриллиантовой руки», кажется?
      – Из нее. А вы что заканчивали?
      – Строгановское.
      – Замечательный вуз.
      – Откуда вы знаете?
      – Была знакома с художниками-строгановцами.
      – Например?
      – С Николаем Васильевым, Русаковым.
      – Русаков преподает живопись. А Васильева не знаю. Он, наверное, из старого поколения?
      – Из моего поколения.
      – Простите.
      – Ничего.
      – Между прочим, вы выглядите гораздо моложе.
      – Моложе кого?
      – Хм. А с вами надо быть осторожнее. Кстати, что заканчивали вы? Или это тоже секрет?
      – Университет. Журфак.
      – О-о! Теперь понятно, почему вам палец в рот не клади, как говорится.
      – От такого и слышу.
      – Называется «обменялись любезностями». Все! На сегодня хватит. Сколько сейчас? – Он взглянул на свои часы. – Матушка Ирина нас заждалась. Надо спешить.
      В доме батюшки была идеальная чистота. Печка заново сложена и побелена, пол промыт до блеска, каждая вещь на своем месте.
      – Проходите, будьте как дома! А мы заждались. Ирина меня уж на берег отправляла, мол, у них часов с собой, наверное, нет, – с улыбкой встретил их отец Алексей.
      – Часы есть, времени в обрез, – сказал Андрей, намыливая под умывальником руки. – Надо бы штукатуров парочку да каменщика одного.
      – Симаков обещал, но, как говорится, обещанного три года ждут.
      – Прошу за стол, гости дорогие! – пригласила их Ирина, разрумянившаяся у плиты. – Я сегодня пирог с карасями испекла. По бабушкиному рецепту. Не знаю, как получилось.
      Пирог удался на славу. Ирина не стала разрезать его, как это обычно принято. Она аккуратно сняла тонкую верхнюю корочку, разломила ее на несколько кусков, разложила их по тарелкам, затем каждому положила по рыбине, целиком запеченной в пироге, и наконец разрезала на небольшие ломтики опустевшую нижнюю корку, на которой остались только кольца лука и лавровый лист.
      Пирог ели с ухой из тех же карасей. И вновь Татьяне показалось, что ничего вкуснее она в жизни не пробовала.
      – Цемент кончается, – сообщил Андрей, когда они отдыхали после обеда в тени акаций.
      – Да я уж видел, – поморщился отец Алексей. – Придется идти на поклон к Нестеренко. Он тоже обещаниями кормит, не хуже Симакова.
      – Неужели у вас нет такого спонсора, чтобы не ходить за каждым мешком цемента? – не выдержала Татьяна.
      – Представьте, нет, – ответил отец Алексей. – Когда только начинали восстановление, шуму было много и обещаний. А потом схлынула волна ажиотажа. Как говорится, посчитали – прослезились. Первые-то деньги ушли на проект, согласования всякого рода, поездки и прочую организационную шелуху. Закупили, правда, кое-какие стройматериалы, инструмент, небольшую бетономешалку, транспортер. Вон он, несобранный так и стоит. Нужны рабочие руки, а это ежемесячная зарплата, нужен кирпич, много кирпича, очень много. Опять же для кровли кучу всего надо. Да все это в смете есть. Нужны деньги. А спонсоры, те, что громче всех обещали, пошли в отказ, мол, у них у самих финансовые трудности, обождите, мол, вам не к спеху, а у нас производство может встать...
      Татьяна увидела его расстроенное лицо, и сердце ее заныло.
      – Скажите, а этот храм представляет собой историческую или архитектурную ценность?
      – Ему, если верить архивам, сто двадцать лет. Так что исторически он не такой уж и старый. А архитектура...
      – Типовой проект девяностых девятнадцатого века, – вмешался в разговор Андрей.
      – Жаль. А то можно было бы подключить департамент культуры.
      – Да он небось сам беднее монастырских крыс, – возразил Андрей.
      – Так-то оно так, но все же для памятников культуры министерство хоть что-то выделяет, – сказала Татьяна.
      – Уж слишком далеко начальство, отсюда не видать, – с сарказмом добавил Андрей. – Хотя бы моральную поддержку оказали наши высокие чиновники, и то вперед. Никому и дела нет до духовных нужд сельчан.
      – Ну как это «никому»? А батюшка с матушкой? Уже то, что они здесь живут, огромная поддержка людям, – горячо возразила Татьяна.
      – Так ведь я о чиновниках, – поморщился Андрей.
      – Знаете что, пошли прямо сейчас к Симакову, а? Я сама хочу посмотреть на этого толстокожего бюрократа.
      – А пошли! – загорелся Андрей. – Вы для понту представьтесь какой-нибудь большой шишкой, а то его на слезу не пробьешь.
      – Хорошо. Представлюсь, к примеру, управляющей областным департаментом культуры.
      – А не слишком?
      – В самый раз.
      Они вошли в кабинет Симакова после получасового ожидания в приемной. Все это время шло совещание «по широкому спектру вопросов», как объяснила секретарша, молоденькая девица, не старше семнадцати лет. Она сначала кокетничала, пытаясь привлечь внимание Андрея, но, заметив его холодное равнодушие, фыркнула и отвернулась к окну, демонстрируя свое презрение к «просителям».
      Симаков, маленький, пузатый человечек, в рубашке навыпуск и зачем-то в галстуке, встретил их с кислой миной. Он, завидев Андрея, уже знал, о чем пойдет речь. Но после того как Андрей представил ему Татьяну, Симаков вдруг преобразился, вскочил на ноги:
      – Татьяна Михайловна? Так это вы? У меня ведь утром был ваш брат, Виталий Павлович. Мы как раз говорили по вопросу спонсорства. И представьте, пришли к единому мнению: необходимо срочно собрать всех фермеров, а также представителей инфраструктуры и перерабатывающих производств. Короче, всех потенциальных спонсоров. Идея такая: инвестировать строительство не единичными вложениями, так сказать, хаотично, а отчислять ежемесячно определенный процент от прибыли на благотворительность. Ведь эти суммы имеют налоговые льготы.
      – Прекрасно. И когда вы собираете такое совещание?
      – На этой неделе.
      – Но людей надо оповестить заранее, проинформировать о предложении администрации, чтобы все подготовились к разговору.
      – Разумеется, Татьяна Михайловна. Именно так и сделаем. А вы лично не примете участие?
      – Пожалуйста. Только в случае вашей оперативности. На той неделе я уеду.
      – Обязательно. Кровь из носу, но мы соберемся. Ваше присутствие придаст солидности нашему мероприятию.
      Когда они вышли из здания администрации, Андрей внимательно посмотрел на Татьяну, затем скептически произнес:
      – Сомневаюсь, что спонсоры полетят на зов Симакова как пчелы на мед, но свою роль вы сыграли превосходно. Или тут что-то не то. А вы...
      – Я в школе посещала драмкружок, – перебила его Татьяна. – Ну, до завтра?
      – До свидания, – растерялся Андрей и еще стоял какое-то время, провожая ее взглядом.
      Татьяна истопила баню, вымылась, постирала кое-что, напилась чаю с бутербродами и легла на топчан в саду под яблоней со своим бестселлером. Вскоре она уснула и проспала до позднего вечера. Солнце уже село, в воздухе похолодало, и она продрогла под тонким покрывалом. Татьяна встала, но из сада уходить не торопилась. Отсюда открывался прекрасный вид на Огневку, на заливные луга на том берегу, на Красный бор. Она подошла к изгороди, облокотилась на верхнюю жердь и долго любовалась красотой земли своих предков. А ведь она даже не сходила на могилки деда и бабки. «Халда», – обозвала себя Татьяна и решила, что завтра нарвет два огромных букета и сходит на кладбище. Совсем стемнело, закат почти погас, и Татьяна отправилась в дом. Она вошла в темные сени, задвинула щеколду, открыла входную дверь.
      – Наконец-то! – раздался из большой комнаты голос Оксаны. – Я уже заждалась.
      Татьяна похолодела, замерла. Она поняла, кому предназначались эти слова. У них здесь свидание! Боже мой! Вот так влипла!
      Она шагнула обратно в сени, осторожно прикрыла дверь и стремглав кинулась во двор. Не зная, куда ей бежать дальше, она открыла калитку в сад и шмыгнула в нее. «Вот дурища старая! Увидели бы меня сотрудники в этот момент, от хохота поумирали бы!»
      Она снова ушла под яблоню, села на топчан. Но сидеть без движения было холодно. Татьяна встала и подошла к изгороди, где недавно любовалась закатом. Вдруг она услышала стук ворот и чьи-то легкие шаги. Кто-то шел по дороге, мимо изгороди. Татьяна присела за куст смородины. Шаги удалялись. Она привстала и увидела женскую фигурку со светлой косой, быстро удаляющуюся в сумрак июньской ночи. Татьяна медленно побрела в дом. Не зажигая света, легла на свою кровать, но сна не было, и не мудрено: весь вечер спала, сколько можно? Она вздрогнула от стука в окно. Кто бы это мог быть? Неужели Виталия нелегкая принесла? С него станется. Татьяна решила все ему высказать и даже пригрозить, что если не отвяжется от нее, то... Теперь уже стучали в сени. Татьяна прошла в сени, приникла к дверям, спросила приглушенно:
      – Виталий, ты?
      Ей никто не ответил.
      – Виталий! Что ты молчишь?
      – Вообще-то меня зовут Андрей.
      Татьяна онемела. Дура! Какая же дура! Ведь сразу поняла, что у них свидание. А он тоже хорош гусь! Не может по-мужски себя вести: ему приказали, он и бежит, как дворняга.
      Она резко отодвинула щеколду, отворила дверь. На крыльце стоял Андрей и, помахивая веткой сирени, смотрел на нее сверху вниз.
      – Что, не ожидали? – ехидно спросила она.
      – Да уж. Вы мастерица на всякого рода сюрпризы. Ну! И что сие означает? Где она?
      – Кто?
      – Вы со мной в жмурки-то не играйте. Я вам не мальчик.
      – Выходит, что я девочка? Кто вам дал право так развязно разговаривать со мной?
      – Развязно? Упаси Бог! Эта манера у меня с рождения. Я со всеми так разговариваю, и вы не исключение. Кстати, для чего вы здесь обосновались? Для свиданий с братцем?
      – Я, кажется, уже называла вас подонком? Повторяться не буду.
      – Значит, в ваших глазах я развязный подонок. Представьте, что еще ни разу никто меня так не называл. Вы единственная.
      – Ну вот. А вы говорили, что я не могу претендовать на исключение. Оказывается, я могу быть единственной и неповторимой. А она ушла, не стала вас ждать.
      – Кто?
      – Оксана.
      – Ах, вы уже знаете. Это она вам сказала?
      – Нет. Я подглядывала за вами. Причем дважды. Один раз на берегу, кажется, три дня назад. А второй – сегодня. У вагончика.
      – Хм. Значит, мы оба следим друг за другом. Может, мы секретные агенты? Тогда раскроем карты?
      Татьяна не выдержала, расхохоталась.
      – Ладно уж, входите, раз пришли, – пригласила она, отсмеявшись.
      Они сидели в большой комнате за столом и пили чай со сгущенкой. Татьяна со смехом наблюдала, как он пытается поймать струйку молока, стекающую с чайной ложки. А он невозмутимо изображал недотепу, высовывая язык и пытаясь достать им испачканный сгущенкой подбородок.
      – Вот вам полотенце, и прекратите меня смешить, – строго сказала Татьяна, вдруг вспомнив о своем общественном положении и, увы, возрасте.
      Он вытер подбородок, но не до конца. Татьяна вздохнула, встала, подошла к нему и старательно оттерла липкую сгущенку. Внезапно его руки обняли ее за бедра. Не успев опомниться, она оказалась у него на коленях.
      – Вы с ума сошли, – попыталась она расцепить его руки.
      – Нельзя дразнить мужчин, Таня, – спокойно, но глухо, с хрипотцой произнес Андрей. – Знаете детский стишок: «Вы не стойте слишком близко. Я тигренок, а не киска»?
      – Ладно, тигренок, отпустите меня. Ведь это смешно: великовозрастная дама на коленях у молодого парня.
      – А вы знаете, сколько мне лет?
      – Нет, и знать не желаю. Мне вообще...
      – Тридцать семь.
      – Сколько?!
      – Возраст многих поэтов и художников, ушедших в мир иной.
      – Не может быть. Вы врете.
      – Показать паспорт?
      – Покажите.
      – Он не со мной.
      – Вот вы уже и финтите.
      – Отнюдь.
      – Так и будем сидеть, как Рембрандт с Саскией?
      – Меня радует ваш культурный уровень.
      – Андрей, я прошу вас, прекратите этот цирк! Завтра вам будет стыдно.
      – А вам?
      – А я завтра уезжаю.
      От этой новости он ослабил объятия, и она, выскользнув из его рук на свободу, крикнула в сердцах:
      – Ну вот что, убирайтесь ко всем чертям! Слышите?
      – Хорошо. Успокойтесь. Только зачем все эти высокие слова о духовной поддержке сельчан, а, Татьяна Михайловна? Или «ради красного словца не пожалею и отца»?
      – Хорошо. Я остаюсь. Но вам я больше не позирую. Понятно?
      – А в этом уже нет острой необходимости. Композицию я выстроил, позу нашел, а лицо можно написать с другой женщины.
      – Например, с Оксаны?
      – А почему бы и нет?
      Он встал и, не оглядываясь, вышел из дома.
      Прижимая к груди охапку цветов, Татьяна шла по сельскому кладбищу. Она спросила у женщин, сидящих на лавочке возле одной из могил, не знают ли они, где находятся могилы Федора и Анны Кармашевых. Одна из женщин, подумав, вспомнила:
      – Вон туда идите, на старое кладбище. Они на главной дорожке лежат. Оградка у них большая, зеленая. Найдете.
      Татьяна и в самом деле быстро нашла это место. Стальную оградку, отметила она, красили не так давно, да и могилки ухожены. Значит, не забывают дети и внуки стариков. Татьяна вошла в оградку, положила цветы на могилы, постояла, потом села на скамейку.
      Солнце многочисленными зайчиками играло на березовой листве, легким трепетанием отзывающейся на слабый ветерок. Синицы и трясогузки звонкой перекличкой праздновали рождение теплого июньского дня. Татьяна ни о чем не думала. Вернее, ее мысли, такие же легкие, как этот ветерок, не задерживаясь подолгу, летели и летели одна за другой беспечно, в пустоту. Это «легкомыслие» почти убаюкало ее, сидящую в оцепенении под сенью березы.
      Но, видать, не суждено нам в зрелом возрасте в полной мере вкусить сладкий мед беззаботности, отдохнуть от тяжких дум и бесконечных дел.
      – Ты что тут, касатка, устроилась? Родня, что ль, какая лежит в могилках-то?
      Татьяна повернулась направо и увидела согбенное существо не более полутора метров ростом, в залатанной шерстяной кофте неопределенного цвета и длинной сатиновой юбке. Откуда взялась эта древняя старуха, Татьяна так и не поняла. Как будто с неба свалилась или вон с той большущей березы. Видно, несмотря на древность, она не потеряла ни слуха, ни зрения. Да и разум был в порядке.
      – Мои дед с бабушкой здесь похоронены, – ответила Татьяна.
      – Вона как! А ты, стало быть, Тамарина дочка?
      – Да. А вы, бабушка, кто будете?
      – Значить, живет Федькино семя, ничто ему не деется, – пробормотала старуха, не ответив на Татьянин вопрос.
      – Да кто вы такая? – рассердилась на вредную старуху Татьяна.
      – Кто я? Страдалица я вечная, вот кто я. И все через деда твово, окаянного. Прости, Господь, меня грешную!
      – Да как вам не совестно, старому человеку, у могилы такое говорить? – возмутилась Татьяна.
      – А ты послушай, что я тебе скажу. Он, Федька-то, на мово Гриню доказал в гепеу распроклятую. И расстреляли, изверги, мово Гриню, оставили меня с тремя сиротами. Кланька-то, меньшая самая, померла первой от голода. За ей уж и Петенька, сынок. Охо-хо, горе мое горемычное...
      Старуха привычно запричитала, но вскоре снова заговорила:
      – Я и старшего сына пережила. Помер он двадцать уж годков как. А мне ничто не деется. Не забирает меня к себе Господь. И за что мне такие мучения на земле? Может, там в рай попаду через эти страдания?
      Татьяна решительно встала, вышла на дорожку между могилами, где стояла старуха, подошла к ней, заговорила жестко:
      – Вот что, бабуля. Ты мне душу растревожила. Как мне теперь с этим жить? Пойдем-ка сядем на лавочку, ты мне все по порядку расскажешь.
      Татьяна протянула к старухе руку, чтобы помочь ей, колченогой, дойти до скамейки, но та вдруг испугалась, подняла руки, как бы защищаясь от возможного удара. У Татьяны оборвалось сердце.
      – Бабуля, милая, да что вы? Неужели я напугала вас? Господи, простите меня, пожалуйста. Пойдемте, вам отдохнуть надо. У меня с собой пирожки, конфеты. Пойдемте, – как можно ласковее уговаривала она старуху.
      Старуха, сильно прихрамывая, все же пошла с Татьяной, села на скамейку, оперлась руками на свою палку.
      – Расскажите мне, кто вы, как ваша фамилия, кто вам Гриня.
      – Гриня-то? Муж. Кто же еще? А фамилия наша – Колчины. Григорий Пантелеймонович Колчин, родом из деревни Гороховка. А в Кармашах мои родители проживали. Гриня-то примаком был у тяти, а потом уж свою избу срубили, деток родили. Работал мой Гриня не хуже всякого. В колхозе не последний работник был. Председатель хвалил его. Даже грамоту дали в тридцать пятом. А в тридцать седьмом и доказал Федька на мово Гриню.
      И снова старуха запричитала. Татьяна сидела как громом пораженная. Ее дед – доносчик? Не может быть! С детства она слышала о нем только хорошее. Передовик в колхозе, фронтовик, добрый семьянин. Нет, не могла бабушка Анна так сильно любить предателя. Тут что-то не то. Это поклеп. Самый настоящий поклеп.
      – Бабуля, а вам-то самой сколько лет?
      – Много. Восемьдесят девятый идет. В августе будет восемьдесят девять. Старая я, никудышная уже стала. А Гриня мой старше меня был. Он с двенадцатого года.
      – Бабуля, я в областном городе живу. Я обязательно схожу в архив и разузнаю все об этом деле и о вашем Григории Пантелеймоновиче. Обещаю вам. И докажу, что мой дед – честный человек. Вот увидите!
      – Как же ты докажешь? Ведь об это все знают.
      – Кто «все»?
      – Все Кармаши. У Татьяны все помертвело внутри. Не может этого быть! Почему молчала мама? И дядя Паша ни разу и словом не обмолвился. Она достала из пакета кулек конфет, пирожки в полиэтиленовом мешке, которые купила в столовой, и положила на столик.
      – Возьмите, бабуля. Это не поминки, а просто мое угощение.
      Татьяна встала и, не оглядываясь на старуху, пошла прочь с кладбища.
      – Дядя Паша, я к тебе по двум очень важным вопросам! – сказала прямо с порога Татьяна, входя в дом Виталия.
      Старик сидел за столом с газетой в руках.
      – Сразу видать большого начальника, – усмехнулся он, откладывая газету и снимая очки. – Не успела войти, и сразу «вопросы» решать.
      – Это очень серьезно, дядя Паша! Тут не до смеха. Скажи, ты знаешь старуху Колчину?
      – Авдотью? Знаю, – кашлянул Павел Федорович и нахмурился.
      – Я ее только что на кладбище встретила. И услышала такое, что чуть сквозь землю не провалилась.
      – Хм. Знаю уже, с чем пришла. Понял. Эта Авдотья давно по селу звонит, что наш дед доносы писал.
      – Доносы?! Неужели еще на кого-то был донос? Кроме Колчина.
      – Были. На Шавкунова Семена. На Кармашева Степана. Их всех расстреляли в тридцатых.
      – Господи...
      Татьяна без сил опустилась на стул, уставилась невидящими глазами в угол комнаты. Они помолчали.
      – Дядь Паша, ну почему раньше об этом никто не говорил? Неужели тебе все равно, что позорят имя твоего отца?
      – Не знаешь ты ничего.
      – Чего я не знаю?
      – А того не знаешь, что вступался я за своего отца, и не раз. В советское-то время об этом помалкивали, боялись. Шушукались бабы, конечно, на завалинках, но вслух боялись говорить. А перестройка началась, и пошло. Из углов крысы повылазили навроде Симакова и давай «разоблачать» всех, кого не лень. В том числе и нашего отца опорочили. Ездил я дважды в район, с Виталием ездили, в райком сперва, а потом, когда партию закрыли, в районную администрацию. Бесполезно. Нет, говорят, сведений. Не сохранилось ничего с той поры. Теперь не докажешь, где черное, где белое.
      – Симаков, говоришь? А ему-то что нужно?
      – Как «что»? Когда в народные депутаты лез, ему, видишь ли, «программа» была нужна до зарезу. Вот он на этом «разоблачении» карьеру-то и сделал.
      – Гад! А вчера лебезил передо мной, чуть ли не в пояс кланялся!
      – Так ведь тогда он еще не в курсе был, что у нас родственница – большой начальник. Да ты, по-моему, в ту пору еще только поднималась по служебной лестнице.
      – И то верно. Вот что я решила, дядя Паша! Завтра же возвращаюсь к себе, иду в областной архив, сутки, двое оттуда не вылезу, пока не найду дело Колчина. Обещаю тебе. А потом вернусь и принародно объявлю о полной реабилитации нашего деда. Вот так!