– О чем ты думаешь? – вернул ее в сегодняшний день Виталий.
      – Так. Обо всем, – неопределенно пожала плечами Татьяна.
      – Таня, ты...
      – Не надо, Виталий, прошу тебя! Здесь не место да и не время для таких разговоров.
      – Но ты ведь не знаешь, что я хочу сказать...
      – Все равно не надо.
      – Хорошо, не буду, – обиделся он и ослабил объятия.
      – Прошу к столу! Кому надоели шашлыки – могу предложить салат из морепродуктов! – кричала заметно опьяневшая Надежда, делая в слове «предложить» ударение на втором слоге.
      Они сели за стол, и Татьяна с улыбкой обратилась к Оксане, скучающей в их компании:
      – А я, по-моему, видела ваш портрет.
      – Мой? – вспыхнула молодая женщина и покосилась на сидящего рядом мужа. – Откуда ему взяться? Вам, должно быть, показалось.
      Она вымученно улыбнулась. Татьяна поняла, что сморозила что-то непозволительное.
      – Я о фотографии, – попыталась она исправить свою оплошность.
      – Ну-у, этих портретов у ней навалом! – любовно обнял жену за плечи Александр. – Я недавно цифровик взял, так теперь щелкаю всех подряд, и Оксану, конечно, в первую очередь. Это вы, наверное, ее в белом платье видели, возле сирени?
      – Да, – соврала Татьяна и заметила, с каким облегчением выдохнула Оксана.
      Татьяну вдруг осенило: «Неужели это она, там, на берегу? Все сходится: и редкое имя, и возраст, и художник с этюдником. Значит...» Она уже по-другому взглянула на свою приемную племянницу. Каково ей сейчас? Сидеть в обнимку с нелюбимым, изображать счастливую жену, а мысленно быть там, с другим, любимым, но не разделившим с ней этого чувства.
      Господи, как все перепутано в жизни, как сложно и порой непонятно переплетаются судьбы! Мы всеми чувствами и помыслами стремимся к счастью, преодолевая преграды, проходя испытания, иногда что-то разрушая на своем пути, не создавая взамен нового. А что в итоге? Горечь разочарования? Несбывшиеся мечты? Пресыщенность? Да, это тоже цена погони за «синей птицей». Но человек никогда не перестанет о ней думать и мечтать. На то он и человек.
      В эту ночь Татьяна хорошо выспалась. Все же сказывались сельский воздух, отдых, отсутствие забот. Она критически осмотрела себя в зеркале и нашла, что лицо порозовело, исчезли пресловутые мешки, а фигура немного округлилась, во всяком случае, ушла болезненная худоба. «Так держать!» – скомандовала она себе и легко сбежала по лестнице вниз. Приняв душ, подкрасилась, нарядилась в новый сарафан, купленный в дорогом бутике прямо накануне отъезда в Кармаши, и вышла во двор. Дядя Паша сидел за столом и «гонял чаи».
      – Ах ты, красавица наша! Вот это другое дело! А то, понимаешь, напялят свои штаны, не поймешь, мужик или баба перед тобой.
      – Спасибо за комплимент, – кокетливо произнесла Татьяна и села за стол.
      – Давай наливай сама. Чего душа твоя желает. Чай или кофе этот ваш разлюбезный. Мои-то глушат его с утра до вечера, чуть ли не ведрами. И чего вы в нем нашли, не пойму. То ли дело чайку крепкого с утра, да со сливками. Эх!
      – Я тоже чай буду, – решила Татьяна, наливая в чашку дымящуюся янтарную жидкость. – С молочком да с крендельком.
      – Во-во! Печенье ешь, ватрушки. Надежда вчера из столовой принесла, а никто так и не попробовал.
      – Ваши на работе?
      – Ну да. В шесть часов убежали. Виталию седня ранние овощи на рынок везти. А это дело ответственное. Как бы не побить, не подавить при погрузке-выгрузке.
      – Понятно. Тяжелый труд у крестьянина.
      – А как же? Самый тяжелый, я считаю, но и самый почетный. Без железа и без нефти вашей можно прожить, а без куска хлеба никак.
      – Но без железа и нефти и хлеб не вырастить.
      – Так оно, конечно. Но вот кончатся когда-нибудь запасы того и другого, что тогда?
      – Ученые откроют другие, новые материалы и источники энергии.
      – Хм! На все у ней есть ответ! А если и те, новые, кончатся? Земля ведь не вечная, чтобы отдавать нам свои недра без всякого учета.
      – Не знаю, дядя Паша. Нет у меня в этот раз ответа, – искренне сказала Татьяна.
      – Ладно. Чего мы об этом? Не нашего ума такие промблемы. Есть у нас правительство, какое-никакое, ученые, опять же. Вот пусть и ломают голову.
      – А ведь я тоже часть «правительства», – лукаво посмотрела на старика Татьяна. – Выходит, и моего ума касаются эти «промблемы».
      – Так ты ж по части культуры, – удивился Павел Федорович. – У тебя другие заботы.
      – Так оно, конечно. Но мне кажется, что все взаимосвязано в мире. И экономика, и культура. Когда отходы тоннами сливают в реки – это показатель низкой культуры нации.
      – Правильно. Тут как-то Виталий возил меня в райцентр. Едем, значит, по шоссейке. Дорога хорошая, ничего не скажу, гладкая, а по обе стороны, мать честная, такого навалено! Оторопь берет! Это что же получается! Всю страну в помойку превратили? Мусора столько, что деваться от него некуда!
      – Да, и я это вижу на каждом шагу, – с горечью согласилась Татьяна. – А у вас, в Кармашах, нет разве таких несанкционированных свалок?
      – Несанци... Каких?
      – Ну, не разрешенных начальством.
      – Да есть! Что мы, хуже других? Вон за Огневкой, в Красном бору, навалено черт-те чего! Я сам ходил к Симакову, нашему главе, спрашивал, для чего там устроили бардак, а он сидит, плечами пожимает. Не в его силах, говорит, остановить этот беспредел.
      Татьяна улыбнулась этому «новорусскому» термину, легко слетевшему с языка Павла Федоровича. Поблагодарив за чай, она встала и отправилась на прогулку по селу.
      Пройдя по знакомому уже проулку и оказавшись на главной улице, Татьяна медленно пошла по ней, но не к площади, а в противоположную сторону, туда, где издалека виднелся купол старой церкви. Когда она подошла поближе, то поняла, что это купол не церкви, а колокольни, а здание самого храма было полуразрушено.
      Крыша у него отсутствовала, а стены потрескались и облупились, обнажив старую кирпичную кладку. Татьяна приблизилась к южному приделу, также имеющему плачевное состояние, и робко дернула за ручку двери. Ржавые петли скрипнули, но поддались, и она вошла внутрь.
      Сначала она ничего не увидела в сумраке помещения, но, постояв немного на месте и привыкнув к тусклому освещению, идущему сверху, из пустых оконных проемов, Татьяна нерешительно пошла вперед, туда, где должен быть, по ее мнению, алтарь.
      – Что вам здесь нужно? – услышала она резкий окрик.
      Татьяна вздрогнула, повернулась на голос. В глубине помещения, на лесах, грубо сколоченных из горбыля, стоял тот самый художник, которого она видела на берегу Огневки. На нем были старые, рваные джинсы, такая же старая шляпа «тиролька» и линялая голубая рубашка. В руке он держал мастерок.
      – Мне? – глупо переспросила Татьяна, как будто здесь был еще кто-то, кроме них двоих.
      – Да, вам, – спокойно подтвердил художник и, отвернувшись от нее, продолжил штукатурить стену. Он ловко кидал мастерком шматок раствора на мокрую кирпичную кладку и тут же размазывал его по стене, разглаживая и добиваясь идеальной ровности. Татьяна невольно залюбовалась его работой.
      – Ну, так и будем молчать? – вновь спокойно, нет, скорее холодно спросил художник, наклоняясь к ведру с раствором.
      – Но ведь я вам, кажется, не мешаю, – ответила Татьяна, стараясь сохранить нейтральный тон.
      – Как раз наоборот, – пробурчал мужчина.
      Он вдруг отложил мастерок и быстро спустился с лесов на пол.
      Сняв рабочие перчатки и небрежно бросив их на колченогий стол, примостившийся у стены, он подошел к Татьяне и бесцеремонно оглядел ее с ног до головы. При этом он щурился и что-то неслышно приговаривал.
      – Что вы себе позволяете? Разглядываете меня, как на витрине! – возмутилась Татьяна, которую глубоко задело его хамское поведение.
      – Что? – спросил мужчина, как будто очнувшись от своих мыслей. – Я? Позволяю? А-а. Вы об этом. Ох уж эти мне женщины...
      Столько презрения было в этой фразе, что Татьяна даже съежилась вся, сникла, онемела. Еще ни разу ее так не унижали.
      – А собственно, что вы себе позволяете? – вдруг строго спросил он, делая акцент на слове «вы». – Явились в храм без платка, в декольте и в макияже.
      – Но... Я думала... Здесь никого нет и вообще... Такая разруха кругом...
      Она растерянно взмахнула рукой.
      – Но ведь это Божий храм, пусть и пострадавший от варваров и времени, но от этого он не перестает быть святым местом. И потом, даже если в нем никого нет, это не значит, что его можно осквернять.
      Такой отповеди Татьяна, естественно, не ожидала. Она, как рыба на берегу, глотала открытым ртом воздух и силилась хоть как-то защитить себя от его нападок, но у нее ничего не получалось.
      – Ладно. Прошу прощения за резкость. Устал я сегодня, – неожиданно пожаловался художник теперь уже нормальным, человеческим голосом. – А по поводу «разглядывания» не обижайтесь. Мне вы как раз подходите для фигуры Марии. Вы идеальная натура. Скоро я буду расписывать эту стену, не согласитесь позировать мне?
      – Но ведь, по-вашему, мне больше подойдет роль Магдалины? – не растерялась на этот раз Татьяна.
      – Хм. Приятно иметь дело с образованным человеком. Тем более с красивой женщиной.
      – К сожалению, не могу ответить тем же. Татьяна резко повернулась и пошла на выход. На улице она вдохнула всей грудью благоухающий июньский воздух, улыбнулась своим мыслям и быстро зашагала в сторону реки, извилистое русло которой хорошо было видно именно отсюда, от подножия храма.
      На берегу она быстро разделась и, оставшись в красном бикини, смело вошла в нагретую полуденным солнцем воду. Татьяна долго плавала, затем так же долго лежала на спине, покачиваясь на медленных волнах и глядя в небо, и, только изрядно устав, вышла на берег.
      – Теперь я вижу, что не ошибся с выбором натурщицы, – раздалось за кустом ивы.
      Татьяна кое-как надела на мокрый купальник сарафан и вышла из-за кустов на поляну. Там перед раскрытым этюдником стоял все тот же художник и сосредоточенно смотрел на высокий пригорок, где возвышался храм.
      – Вы подглядывали за мной? – зло спросила Татьяна.
      – Ничуть. Я созерцал и любовался. Идеальные пропорции, ни убавить, как говорится, ни прибавить.
      Все это он говорил, не отвлекаясь ни на секунду от работы над этюдом. На Татьяну он не смотрел, а это почему-то оскорбляло ее еще больше, чем недавняя отповедь.
      – Интересно, а вы женщину видите лишь под этим углом зрения?
      – Под каким углом? – не понял он, разбавляя на палитре ультрамарин белилами.
      – Как кобылу на скачках.
      – Хм. – Впервые он соизволил бросить на нее острый взгляд. – Это вы зря. Честное слово. Впрочем, каждый волен в своих оценках. Не буду вас переубеждать.
      – И на том спасибо. Прощайте!
      Она уже прошла метров двадцать по тропинке, ведущей к церкви, как услышала его шаги. Татьяна остановилась, повернулась.
      – Извините, но мы так и не договорились, – запыхался он.
      – О чем?
      – Как «о чем»? О позировании. Я заплачу. Может быть.
      – И сколько же?
      – Ну, не знаю. А сколько бы вы хотели?
      – За сеанс?
      – Ну да.
      – Сто рублей.
      – Договорились. Эти деньги я достану. Так завтра в десять утра вам подойдет?
      – Вполне.
      Татьяна постаралась скорее уйти, чтобы не расхохотаться ему в лицо. «Нахал! Неужели он еще надеется после всего, что наговорил мне, на какое-то там позирование?» – злорадно подумала она, представив, с каким «носом» она оставит его завтра в десять утра.
      Они уже пообедали с дядей Пашей во дворе, в тени сирени, когда приехал на своем «ЗИЛе» возбужденный, довольный выгодной торговлей Виталий. На рынке ему дали хорошую цену за овощи, да еще удалось договориться о новых поставках в течение сезона.
      – Все! К осени с кредитом расквитаюсь и прибыль неплохую получу. Продам свою «нексию» и обзаведусь «тойотой» или еще чем получше. Так, отец? – потрепал он Павла Федоровича за плечо.
      – Так, сынок. Садись обедать. Окрошку тебе или борща?
      – Давай борща. А ты, Танюха, куда ходила сегодня?
      – В церковь.
      – А чего там смотреть? Развалины?
      – Ну почему? Реставрируют ее потихоньку.
      – Это ты об Андрее-художнике, что ли? Что он один может, чокнутый этот? Там миллионы нужны, чтобы в божеский вид привести.
      – Вот ты и поделись своей прибылью. А кроме тебя, может, еще сотня предпринимателей поделится доходами. Глядишь, и восстановится храм.
      – Нет, ты это серьезно? – хохотнул недоверчиво Виталий. – Откуда у простого фермера лишние деньги? Да я от кредита до кредита так наломаюсь, что света не вижу. Не-ет, тут куркулей покруче надо трясти. Газовых да нефтяных королей, которые собственный народ на попа поставили и долбят его и в хвост, и...
      – Успокойся, Виталий. Я пошутила, – сухо сказала Татьяна.
      – Пошутила? Зато я не шучу. Знала бы ты, через что мне пришлось пройти, чтобы дело свое наладить. Каждой твари в чиновничьем кресле надо задницу подмазать, иначе справку не подпишет. А банк как изгалялся?! Поручители, перепоручители, мать их! А проценты! Нигде в мире таких процентов нет, как у нас. Ладно, чего я разошелся, как дождь в октябре? Ты не обижайся, Таня, но каждый рубль мне потом и кровью достается.
      У меня ведь, кроме всего прочего, наемные рабочие трудятся. А им зарплату первого числа вынь да положь. Иначе нельзя. А насчет церкви ты права: кроме нас, ее никто не подымет. Я сначала в администрацию схожу, или вместе пошли, если хочешь. Надо как-то объединить нашего брата, объяснить идею. А то каждый в своем соку варится.
      – Хорошо. Я согласна. Пойдем вместе, – улыбнулась Татьяна.
      – Виталий прав, – поддержал сына старик. – Объединить надо народ, особенно пред... предпримателей этих. Они в своей гонке за рублем жизнь мимо пропускают. А ведь она, жизнь-то, не только в прибылях да процентах состоит. Духовное в ней поглавней всяких прибылей будет. Жалко только, что человек это поздно начинает понимать, когда уж к закату дело идет.
      – А я за земляникой решила сходить, – сменила тему Татьяна. – Видела сегодня торговок с банками спелой земляники, и самой захотелось пособирать.
      – Ты к Красному бору иди, там земляничные поляны. Мигом литр, а то и больше наберешь, – посоветовал Павел Федорович.
      – Это там, где свалка? – лукаво усмехнулась Татьяна.
      – Так она только на опушке. В лесу-то чисто. Туда самосвалы еще не могут заехать. Ты вот что. Как перейдешь мост, бери все больше вправо. Туда и ветер с помойки не доходит, да и лес там почище. Поняла?
      – Ага.
      Красный бор начинался почти сразу за Огневкой. Татьяна шла по лугу, вытоптанному коровами, и оглядывалась на оставшееся позади село. Отсюда были видны купы прибрежных ив, а за ними, на взгорье, вереница домов с плетнями и заборами да пышными кронами яблонь, черемух, сирени.
      Свернув к молодым сосенкам, хороводом обступившим широкую поляну, Татьяна, к радости своей, обнаружила такое изобилие ягод, что быстро набрала полную банку, а потом, хоть подол подставляй, собирать было не во что. Она спрятала банку в тень, чтобы ягоды не подвяли, и начала есть их прямо с куста. Сначала в ладонь, а потом горстью в рот. Она так увлеклась, что потеряла счет времени. Вдруг сзади хрустнула ветка. Татьяна быстро оглянулась и увидела идущего к ней Виталия.
      – Господи! Напугал!
      – Напугал? – глухо спросил Виталий, подходя к ней вплотную.
      – Ты чего здесь? Тоже по ягоды собрался? – спросила Татьяна, хотя уже догадалась, зачем он здесь. – Ты вот что. Не вздумай...
      Она не успела договорить, как оказалась в плотном кольце его рук. От него пахло водкой.
      – Что, для храбрости еще и напился?
      – Сто грамм для мужика что слону – дробина.
      – Отпусти, – стараясь говорить как можно мягче, потребовала Татьяна.
      – Еще чего! Не для того я сюда шел, чтобы такую лисоньку из рук выпускать.
      – Виталий, я ведь буду кричать, царапаться и кусаться.
      – Попробуй. Не возражаю.
      – Ты совсем идиот или только наполовину? Нас могут увидеть. Твоя Надя нас убьет.
      – А пошла она!
      – Но ведь это позорище! Ты и себя, и детей опозоришь, – приводила все новые доводы Татьяна.
      – Плевать! Слушай, Танька! Ты можешь меня понять или как? Ты хоть знаешь про такое дело: если мужику баба отказала, когда у него все горит – и душа, и тело, то это долго не заживает. Всю жизнь, можно сказать, рана в сердце кровоточит. Ты мне по ночам только недавно перестала сниться. Понимаешь или как? Ведь я тебя всю свою несчастную жизнь люблю. Пойми!
      Он крепко держал ее руки и целовал толстыми пьяными губами лицо, не разбирая, где рот, где нос. Татьяна боролась, но куда ей, тонкой да звонкой, с таким бугаем справиться? Это был уже не тот мальчишка, что двадцать лет назад обнимал ее в малиннике.
      – Все, хватит! – крикнула она, решив применить последнее средство. – Теперь я сама. Понял? Сама пойду вон за тот куст и разденусь. Все чинно и благородно. Без насилия. Хорошо?
      – А не обманешь?
      – Нет. Обещаю.
      – Пойдем.
      Он не отпускал ее, держал за руку, почти вел за тот самый куст, на который она показала. Едва сдерживая гнев, испытывая страшный стыд, она покорно шла, а потом, стоя за кустом, начала раздеваться. Он смотрел на нее налитыми кровью глазами. Ноздри его раздувались, как у быка перед спариванием. Татьяна выжидала удобный момент. Но нервы не выдержали. Она вдруг побежала, но не к реке, а в глубь леса. Он поймал ее почти сразу же. Видно, не такой уж и пьяный был. Поймал и повалил тут же, без лишних слов. А потом... И смех и грех! Когда она уже смирилась со своей участью, понимая, что такую тушу ей не сбросить с себя, он вдруг отвалился от нее, застегнул штаны, сел рядом в траву и заплакал.
      – Ты же импотента из меня сделала, сука! – тихо рыдал он.
      – Так тебе и надо, гад! – сквозь зубы выдавила она, надевая на себя сорванную им одежду.
      – Танька, ну почему ты такая жестокая, а? За что ты меня ненавидишь?
      – Да не жестокая я, – уже жалея его, смягчилась она. – Скажи, а ты... правда импотент?
      – Да нет! Это я водку зря выпил. Ты прости меня, ладно?
      – Ладно. Иди домой. А я другой дорогой пойду. Не хватало нам с тобой на людях вместе показаться.
      – Ох, Татьяна, Татьяна! «Краше не было в селе...» И зачем ты такая на свет появилась?
      – Ладно, ладно. Давай вставай.
      Она помогла ему подняться и подтолкнула в сторону села. Он послушно пошел, что-то бормоча себе под нос.
      – А вы и впрямь Магдалина, а не Дева Мария, – услышала Татьяна знакомый ироничный голос.
      Ее словно железом каленым прижгли. Она повернула голову вправо и увидела все того же художника с неизменным этюдником на плече.
      – А вы по-прежнему подглядываете? – со злостью крикнула она.
      – Да чего тут подглядывать? Что в этом деле нового-то изобрели? Разве какой-нибудь новый способ?
      – Способ чего? – зачем-то спросила Татьяна, все еще в шоке от этой встречи.
      – Совокупления. Чего же еще?
      – Мразь! Подонок!
      Она бросилась бежать, не разбирая дороги, в сторону реки. На берегу остановилась, села на поваленное дерево и заплакала. От незаслуженной обиды, от всего, что делало ее жизнь такой бестолковой и никому не нужной.
      – Если вы меня не простите, я утоплюсь, – вновь услышала она преследующий ее весь день голос.
      – Идите к черту! – всхлипывая, сказала она.
      – Не могу. Я верующий.
      – Разве верующие, истинно верующие, будут так обижать своего ближнего?
      – Справедливый вопрос.
      Он сел рядом с ней. Они помолчали.
      – А он кто? – спросил вдруг Андрей.
      – Мой брат. Двоюродный.
      – Надеюсь, до инцеста у вас не дошло?
      – А вам-то что за печаль?
      – Ревную.
      – Меня?
      – Ну не его же.
      – Кто вас знает? Может, вы гей.
      – Ха-ха-ха! Один – ноль в вашу пользу.
      Они поднялись с бревна и пошли вдоль берега. Приближался вечер. С выгона возвращалось стадо: мычали коровы, гремели ботала на их шеях, изредка выстреливал пастуший кнут.
      – Ой, а ягоды! – вдруг вспомнила Татьяна. – Я банку с ягодами оставила на поляне.
      – Пошли вместе, я вас провожу, а то мало ли, может, у вас тут еще один братец отыщется?
      Утром, после завтрака, Татьяна отправилась в церковь. У главного входа стояли Андрей и батюшка в черной рясе и оживленно разговаривали. Татьяна подошла ближе, поздоровалась. Андрей лишь кивнул, а батюшка произнес тенором:
      – Здравствуй, дочь моя. Значит, на благое дело пришла? Что ж, благословляю. – Он перекрестил ее и пошел к деревянному флигельку, что спрятался за кустами акации. Там его дожидались какие-то старушки. Видимо, пока что весь его приход.
      – Я не опоздала? – спросила она Андрея, не зная, как вести себя с этим странным человеком.
      – Нет. Пойдемте ко мне в мастерскую. Они обогнули здание церкви и вошли в деревянный вагончик с одним окошком. В нем сильно пахло скипидаром. На стеллаже, занимавшем всю стену, стояли банки с краской, бутылки со скипидаром и растворителем, лежали куски картона, ДВП, свернутые в рулон холсты. На большом столе красовалась глиняная корчага с кистями.
      – Присаживайтесь пока. Я сейчас. Татьяна села на табурет, огляделась. Над кроватью, застеленной пледом, висело несколько этюдов. В основном виды села, реки, церкви. Среди них был один портрет. Портрет Оксаны. Татьяну эта деталь слегка задела.
      – Вот это, думаю, в самый раз!
      Он держал в руке красную шаль с золотыми, потускневшими от времени разводами. Татьяна, не понимая, о чем идет речь, подняла на него глаза. О Боже! Оказывается, она еще ни разу не посмотрела ему в глаза! Теперь она поняла свою племянницу. Нельзя мужчине иметь такие глаза. Это уж слишком. Банальное сравнение с небесами и родниками абсолютно ничего не значит и ни о чем не говорит. Чудодейственную силу его глаз невозможно ни описать, ни изобразить. Татьяна, очарованная, потрясенная, никак не могла оторвать взгляд от этих васильковых, незабудковых и каких там еще... глазищ. А он, не обращая внимания на ее замешательство, просто не замечая его, раскинул огромную шаль обеими руками, а затем укутал ею Татьяну, будто плащом.
      Отойдя от нее на три шага, прищурился и долго смотрел, что-то тихо приговаривая. Затем вновь подошел, снял шаль и завернул в нее Татьяну, но теперь иначе, более свободно.
      – Вот примерно так, – тихо сказал он. Татьяна, затаив дыхание, любовалась его бледным, слегка загоревшим, отрешенным лицом, пока он собирал вещи: этюдник, складной стул, шаль, бутылку с минеральной водой и парой пластмассовых стаканчиков...
      Они вышли из вагончика и начали спускаться к реке. Остановились на той же лужайке, где вчера утром Андрей делал этюд с церкви, пока Татьяна в это время плавала в Огневке. Андрей поставил стул на середину лужайки, усадил на него Татьяну, накинул на нее шаль, в этот раз прямо на голову, отошел к своему этюднику.
      Она наблюдала за ним, не боясь быть застигнутой врасплох за этим занятием, так как уже поняла: художник уходит в работу с головой и замечает лишь то, что его волнует в данный момент. А его волновала, судя по всему, поза будущей Марии. Вновь и вновь он пересаживал Татьяну, меняя ракурсы, наклоны, положение рук, складки на шали. Наконец, измучив натурщицу и доведя ее до белого каления, он приступил к этюду. Писал он быстро, время от времени бросая пристальные взгляды на изнемогающую от жары Татьяну. Вдруг бросил кисть, подошел к ней, снял с головы шаль, бесцеремонно вынул из прически шпильки, распустил по плечам волосы, вновь накинул шаль.
      – Мне жарко, – пожаловалась Татьяна.
      – Разденьтесь. Снимите сарафан. На вас купальник?
      – Да.
      – Ну так быстрее. Уходит освещение с правой стороны.
      Татьяна прямо тут же сняла сарафан, отбросила его в траву, села на стул. Андрей вновь укутал ее шалью, мягко приподнял подбородок, поправил пряди волос. Татьяна вдруг почувствовала острое желание прижаться щекой к его ладоням, но, естественно, ничего подобного не позволила себе.
      – Еще четверть часа – и солнце уйдет. Я имею в виду, поменяется угол освещения. Потерпите.
      Через пятнадцать минут он отложил кисть, глубоко вздохнул; не отрывая взгляда от своей работы, вытер тряпкой руки, похмыкал, прищурившись, тихо пробормотал:
      – Ничего, вроде получилось. Но нет величия. Слишком обыденно.
      Татьяна, не снимая с себя шали, подошла к этюднику, с любопытством посмотрела на этюд. Она не узнала себя в этой женщине. Да и рано было судить. Черты лица еще не прописаны. Но ей понравилось. Привлекала смелая манера художника, его небоязнь цвета, темперамент и тонкое понимание женской сущности.
      – А может, мне чуть повыше сесть? – робко спросила Татьяна.
      – То есть? – живо отозвался Андрей.
      – Как бы на возвышении. Тогда взгляд мой будет «величественным».
      – А что? Вы правы. Понимаете, мне надо добиться не величия как такового, не спеси, не надменности, а тихого, всепонимающего, всепрощающего величия духа.
      – Понимаю.
      Андрей впервые за день посмотрел на нее обычным, мужским взглядом. Татьяна не отвела глаз. А он вдруг смутился, даже порозовел. Кашлянув, наклонился к сумке, достал бутылку с водой и стаканчики, налил в один из них шипучей прозрачной жидкости и подал Татьяне.
      – Спасибо.
      Она жадно выпила. Он налил еще и вновь подал ей стакан. На этот раз она пила медленно, наблюдая за ним через край стакана. Андрей вымыл кисти, уложил их в этюдник, сходил к реке, помыл руки, весело крикнул:
      – А вода как парное молоко! Будете купаться?
      – Можно.
      Она сбросила шаль и пошла в воду. Вскоре услышала позади себя шум воды и оглянулась. Андрей в одних плавках делал разбег с мелководья в глубину. Потом он нырнул и через довольно продолжительное время плавания под водой оказался на середине реки.
      – Плывите сюда! – позвал он Татьяну, все еще стоявшую по пояс в воде. – Здесь вода прохладнее и чище.
      – Я знаю! – крикнула она и поплыла, но не к нему, а в другую сторону.
      Эта идиллия быстро закончилась. Андрей вскоре вышел из воды, вытерся захваченным с собой полотенцем и начал одеваться.
      – Куда же вы? – разочарованно спросила Татьяна и тоже вышла на берег.
      – Работа, – коротко ответил Андрей. – Много работы. А искупаться можно и вечером. Я вообще предпочитаю плавать либо рано утром, либо вечером.
      – Вы опять будете штукатурить?
      – Разумеется. Надо поскорее закончить эту стену и приступать к росписи. Нужно сделать рисунок и хотя бы подмалевок. Доделывать буду потом. Дальше меня ждет другая стена. К осени хочу расписать весь придел. За исключением иконостаса. Там будут иконы.
      – Андрей, а можно я буду помогать?
      – Вы? А что вы умеете?
      – Практически ничего. Но я ведь могу на подсобных работах пригодиться. Например, мусор выносить...
      – Ну что ж. Вместе даже веселее. Но чур не мешать.
      – Хорошо.
      – Пошли к отцу Алексею, пообедаем.
      – Он что, сам готовит?
      – Ну зачем? У него матушка есть и двое детей. Все честь по чести. Он же православный священник. А это его будущий приход. Осенью примет первых прихожан.
      – А где они живут? Неужели в этом флигельке?
      – Пока больше негде. Но администрация обещала что-нибудь придумать.
      Они поднялись на гору, прошли мимо старого погоста с покосившимися крестами и постучали в двери флигеля.
      – Проходите, не стесняйтесь! – ответил отец Алексей, с радушной улыбкой встречая гостей.
      На нем были старые брюки и такая же рубашка. И то, и другое заляпано глиной и известью.
      – Вот, печку пытаюсь переложить. Дымит, чтоб ей пусто было!
      На маленькой кухоньке невозможно повернуться. Печь наполовину разобрана. Рядом сложены в штабель старые кирпичи. Тут же стоят ржавое ведро с водой и корыто с глиной, лежат инструменты.
      Из комнаты к ним вышла матушка, высокая молодая женщина с круглым белым лицом, высокой грудью, плавными движениями. Поздоровалась. Андрей познакомил их:
      – Это Татьяна. А это наша матушка Ирина. Матушка смутилась. Она была явно моложе Татьяны, лет, наверное, на десять.
      – Называйте меня просто Ириной. Хорошо? – попросила она Татьяну.
      – Хорошо, – улыбнулась Татьяна.
      Пока Ирина собирала на стол, отец Алексей умылся, переоделся в джинсовую рубашку, старые, потертые джинсы и кроссовки.
      – А как же вы без печки обходитесь? – спросила Татьяна.
      – А зачем она летом? Я на плитке готовлю, – спокойно ответила Ирина. – Ребята сейчас в лагере отдыхают, во вторую смену, так что никаких забот.
      Татьяна подумала, что забот у нее, конечно же, полно. Каждый день на плитке готовить для двоих мужчин – это ли не забота?
      Перекрестившись, все сели за стол. Сначала съели по тарелке щей из крапивы и щавеля, затем приступили к жаренным в сухарях и сметане карасям с картофельным пюре. Давно Татьяна не ела такой вкусной еды. А может, особый вкус ей придавала теплая, почти семейная обстановка, царящая за столом? Батюшка ел с аппетитом, хваля хозяйку за умение, но не захваливал. Во всем он знал меру: ел с удовольствием, но не жадно, шутил и смеялся, но никого не обижая, не высмеивая.
      – Ну как вам караси? – спросил он Татьяну.
      – Очень вкусные. Я ни разу таких не ела, – искренне ответила она.
      – Сегодня мы с Андреем на зорьке посидели, и всего-то час с небольшим, так ведь? – Андрей кивнул. – И вот пожалуйста – на большую сковороду наловили. Завтра, даст Бог, снова пойдем. Здесь, говорят, и щука водится. Надо места только знать.
      Мужчины, отобедав, вышли на свежий воздух, сели на лавочку. Андрей курил, а батюшка отдыхал, благостно наблюдая за игрой стрижей в высоком небе. Женщины вынесли грязную посуду во двор, где стоял покрытый старой клеенкой стол, и приступили к мытью. Ирина мыла, а Татьяна вытирала тарелки широким льняным полотенцем.
      – Хорошо тут у вас. Тихо, – сказала Татьяна, вытирая тарелку с красной каемкой.
      – Летом везде хорошо, – вздохнула Ирина, но продолжать не стала.
      Татьяна и без слов поняла, что тревожит молодую матушку. Как они вчетвером будут зимовать в этом домишке, продуваемом наверняка и промерзаемом насквозь? Про себя она твердо решила помочь семье священника.