Они оба взяли на себя роль генераторов энергии и бодрости духа. Иначе, если все раскиснут и предадутся унынию, больным совсем невмоготу станет. А им, как известно, моральная поддержка нужна не меньше лекарств.
      Татьяна проснулась в больничной палате, куда ее доставили накануне. Рядом стояла еще одна кровать, но она пустовала. Косые лучи солнца падали из окна на пол и стену. Татьяну поразила тишина. За окном шумела улица, но ее далекий шум лишь подчеркивал тишину в палате. К ней заглянула юная сестричка:
      – А к вам родственники приезжали. Кучу всего навезли. Я в тумбочку положила. А халат и сорочку на вешалку повесила. Тапочки под кроватью. Еще записку оставили. Вон она лежит, под шоколадкой.
      – Спасибо.
      – Меня Сашей звать. Вы не стесняйтесь, зовите, если что. Я сейчас укол поставлю, потом завтрак, а после него врачебный обход.
      Татьяна взяла записку, прочитала текст, написанный беглым, размашистым почерком Инны: «Солнышко! Не скучай! Лечись, лекарства мы купили. На работу сообщили. Некий Торопов пожелал тебе скорого исцеления. Коля сегодня уже улыбался и ел манную кашу. А Павел Федорович тоже молодец, потихоньку встает. Это ты у нас одна хворая и болезная. Ничего! Всем врагам назло мы выживем! Меня Толя отвезет в город, позарез нужно. Юлька сдает третий экзамен. Потом он за тобой вернется. Целуем.
      Я, Виташа, Тамара Федоровна и дядя Паша».
      Она улыбнулась, откинулась на подушку, прикрыла глаза. Глупая Инка! Знала бы она, что от несчастной любви ее никто не вылечит, разве только время. «Ах, Андрей! Что же ты наделал?!» Стоп! Это запретная тема. Надо постараться не думать, не думать, не думать... Все! Хватит! Завтра же она едет домой, и с головой в работу. Дел полно. Торопов уходит в отпуск. А на Ронскую где сядешь, там и слезешь. Исполнитель она хороший, а креативности никакой. «Ах, Андрей! Зачем ты...?
      В палату вошла Саша. Она легко, даже как-то грациозно поставила укол. Татьяна поблагодарила, через силу улыбнулась:
      – Совсем не больно. Вы настоящий профессионал, Сашенька.
      – У меня по процедурам были одни пятерки, – зарделась девушка.
      – Скажите, а мой сотовый разве не здесь?
      – Его Юрий Петрович в ординаторскую унес. Чтобы вас не беспокоить.
      – Вы не могли бы принести его?
      – Не знаю, – замялась Саша. – Я у Юрия Петровича спрошу. Я сейчас.
      Через пять минут принесли одновременно телефон и поднос с кашей и компотом. Татьяна заставила себя поесть, проглотила таблетки, запив их компотом, снова легла. Силы покинули ее. Что же это такое? И в самом деле истощение? Еще этого не хватало! Нет, она не позволит себя растоптать, превратить в коврик, о который вытирают ноги! Она сильная. Никому не покажет своей слабости.
      «Ох, Андрей, Андрей! Разве так можно? Ведь ты веруешь. Предательство, этот тяжкий грех, ты принял на свою душу ничтоже сумняшеся. Зачем тебе это?»
      Ведь она знает, как он может страдать от случайно брошенного слова или дурного поступка. Душа его, ранимая, почти детская, так уязвима, что порой приходилось балансировать, осторожно обходить опасные темы, обдумывать, прежде чем сказать, ту или иную фразу. Так почему же он так вероломен и жесток по отношению к ней? Или он совсем не дорожит ею, их отношениями?
      Ей казалось, что их любовь особенная. Наверное, так думают все, кто любит по-настоящему, всем сердцем. Люди в такие моменты жизни как будто одни на необитаемом острове. Вокруг никого, только они и их любовь, неповторимая, первозданная, лучезарная.
      Слезы намочили подушку, а она и не заметила, что плачет. В дверь постучали, и тотчас вошел молодой врач Юрий Петрович, невропатолог, лечивший Колю. Он жизнерадостно поздоровался, деликатно присел на краешек кровати, так как стульев в палате не было, заговорил ровным, слегка наставительным голосом:
      – Татьяна Михайловна, вам нужен покой, а вы сразу за трубку хватаетесь, как будто в ней сосредоточен весь смысл жизни. Здоровье – вот смысл жизни. Нет здоровья – нет...
      – Смысла?
      – Правильно! – широко улыбнулся он. – А вы плакали? Впрочем, это один из симптомов. Вот видите, как организм просит покоя? Даже плачет. Сейчас вам поставят капельницу, а потом на физиопроцедуры пожалуйте. У нас, кстати, новая аппаратура, передовая. И массажистка отличная. Она вас быстро на ноги поставит.
      – Спасибо. А завтра я уезжаю.
      – Куда?
      – Домой. Меня ждут на работе.
      – Никуда я вас не отпущу. А если по дороге какой-нибудь приступ?
      – Какой приступ? Ничего со мной не будет. Я практически здорова.
      – Сейчас вам снимут кардиограмму, еще кое-какие анализы проведем, а потом поговорим. Договорились?
      – Хорошо, но...
      – Никаких «но», Татьяна Михайловна. У вас какой рост?
      – Что?
      – В сантиметрах.
      – Сто семьдесят.
      – А вес?
      – Не знаю. Я давно не взвешивалась.
      – Ну примерно.
      – Шестьдесят.
      – Вот видите?
      – Не понимаю.
      – Да разве это вес для нормальной женщины?
      – Я, по-вашему, ненормальная?
      – Я не о том. У вас физическое и нервное истощение, как вы не поймете?!
      – Хорошо. Я буду есть как буйвол. Тогда вы меня отпустите?
      – Посмотрим. А сейчас капельница. Вошла Саша со штативом в руке. Вместе с Юрием Петровичем они нашли для него удобное место. Затем Саша побежала за лекарством, а Юрий Петрович остановился на пороге, хитро улыбнулся:
      – Только не плакать. Я ведь понимаю, что это никакой не симптом. Но все же воздержитесь от слез.
      Когда Саша готовилась к процедуре, заиграла мелодия на мобильнике. Татьяна взяла трубку и услышала голос Петра Гавриловича:
      – Татьяна Михайловна! Как же так? Такая молодая, стройная, не то что некоторые толстые развалины, и на тебе! Болеть! Нет, так дело не пойдет. Давайте поправляйтесь. Скоро День города. Сами знаете, сколько хлопот будет. Так что...
      – Хорошо, Петр Гаврилыч, постараюсь. Да я здесь не собираюсь задерживаться. Скоро вернусь. Все будет в полном порядке, не беспокойтесь.
      – Ну-ну. Только вы шибко-то не торопитесь. Лечитесь, а то недолеченность потом боком выйдет. По себе знаю. Я вон свой бронхит толком не вылечил, помчался на заседание Думы, и вот результат – астма началась. Не дай, как говорится, Бог! Ну, желаю вам полного выздоровления и удачи! До свидания!
      Вечером приехали Тамара Федоровна с Виталием. Привезли соков, ягод, пирожков.
      – Я, конечно, попросила Матвеевну огурцы с помидорами хоть разик полить, но не знаю. Она, поди, по верхушкам пройдется, и все, – переживала Тамара Федоровна за свой урожай.
      – Завтра поедем домой, – успокоила ее Татьяна.
      – Как «завтра»? – возмутился Виталий. – Тебя, можно сказать, чуть ли не на носилках сюда доставили, а ты уже удирать собралась.
      – Мне уже значительно лучше. И потом, я дома могу прекрасно лечиться. Амбулаторно.
      – А может, я поеду, а ты останешься? – спросила Тамара Федоровна.
      – Нет, и не уговаривайте, – рассердилась Татьяна.
      – Ладно, тебе видней, – вздохнул Виталий.
      – Скажи лучше, как там Коля и Павел Федорович.
      – Бате получше. Уже потихоньку ходит. А у Николая голова болит. Лекарства, конечно, снимают боль. От них его, по-моему, в сон все время клонит. Синяки стали спадать. Но рука ноет, не перестает. Он ею голову прикрывал, когда его пинали.
      – Сволочи! – не выдержала Татьяна. – Прокурор обещал в течение суток найти этого урода, в бейсболке. Интересно, нашли или нет? Виталий, позвони прямо сейчас. С моего телефона. Там есть его номер.
      – Тебе отдыхать надо, а...
      – Звони!
      Виталий от досады крякнул, качая головой, взял с тумбочки Татьянин мобильник, нашел номер прокурора, нажал кнопку.
      – Алло! Здравствуйте! Это Виталий Кармашев говорит... Да. Ага. Понятно. Хорошо. Я здесь, в Привалово, так прямо сейчас и подъеду. Хорошо.
      Он отключил телефон, посмотрел на Татьяну.
      – Взяли этого наркомана. А главное, арестовали Симакова. Я сейчас в прокуратуру, дам показания. Все выложу: и про Красный бор, и про взятки, и про этого урода, который за тобой следил.
      – А про взятки что ты скажешь? Что слышал, как одна бабка сказала?
      – Ага. Что ей троюродный баран нашептал во время свадьбы с боровом.
      – Ну-ну! Шуточки все?
      – А ты видела особняк Симакова? А «вольво» новенький под окнами? Он ведь не ломается, как я, целый день в поле да за баранкой грузовика. Живет на скромную зарплату, протирает штаны в своем кабинете.
      – Ладно, иди. Но ведь это за мной следили. Значит, я должна давать показания.
      – Всему свое время. Лечись пока. Ну я пошел.
      На следующий день, после обеда, они с матерью собрались в обратный путь. Толя приехал еще утром, но пришлось ждать обхода, во время которого состоялся неприятный разговор с Юрием Петровичем. Не будь врач таким молодым, да еще с амбициями, а потому несгибаемым в своем профессиональном рвении, Татьяна не перешла бы на столь жесткий тон. Наконец сошлись на том, что сразу же по приезде она явится на прием к его профессору, который преподавал у них в институте основные дисциплины. Татьяна попрощалась с медперсоналом, сердечно поблагодарила, оставила шоколад и фрукты, к которым так и не притронулась, смущенной Саше и вышла в больничный двор, где ее ждал водитель.
      Но прежде чем ехать в Кармаши, Татьяна зашла в прокуратуру.
      – Симаков от всего отказывается, – сообщил ей Рочев. – Пошел в полный отказ. Как говорится, я не я и лошадь не моя.
      – А прямых улик, насколько я понимаю, нет?
      – Устроили очную ставку с Капрановым, тем, что следил за вами, но и там он держал глухую оборону. Потел, краснел, бледнел, а на своем твердо стоял.
      – Как мне это знакомо, – поморщилась Татьяна. – Скользкая жаба. Даже внешне похож.
      – Это к делу не пришьешь. Хотели, если честно, втемную сыграть, на психику надавить, намекнули на показания свидетелей, которые сами давали ему взятки. Он и здесь выскользнул. Правда, чуть не обделался. Извиняюсь, конечно.
      – Я так понимаю, что по истечении небольшого срока вы его отпустите за отсутствием состава преступления?
      – Почему? А Красный бор? Уж эту-то статью мы ему влепим по самое не могу, как говорится. Четвертый год продолжается это безобразие. И свидетели есть, и факты налицо, так что не беспокойтесь, Татьяна Михайловна, не выскользнет.
      – Если сверху опять не позвонят, – ехидно добавила Татьяна.
      – Сверху-то? – Рочев почесал в затылке. – Вот здесь, что называется, наше слабое звено. Остается надеяться на справедливость.
      – На авось, значит?
      – Все, что в моих силах, – пожал плечами следователь.
      – А вы тоже не знаете высокопоставленного родственника Плужникова?
      – Нет, к сожалению. Но он не в прокуратуре, это точно.
      – Ну что ж. И на том спасибо. До свидания, я уезжаю в город. Вот моя визитка. Звоните, если будет необходимость.
      Татьяна и Тамара Федоровна попрощались с дядей Пашей, с которым теперь оставалась Оксана. Татьяна старалась не смотреть на Оксану, но и та, похоже, избегала ее. Под каким-то предлогом она не вышла на крыльцо, чтобы попрощаться с родственницами. Но для Татьяны было бы невыносимо улыбаться в ее присутствии. Она поцеловала Павла Федоровича, который остался стоять на крыльце, пока они шли к машине. Оглянувшись, Татьяна помахала старику рукой, и сердце ее сжалось при виде его похудевшей, чуть сгорбленной фигуры.
      По пути в город они решили заехать в больницу, к Виталию, дежурившему возле Николая. Виталий кормил сына, когда женщины заглянули в палату. Коля ел щи с ложки, которую отец аккуратно подносил к его рту, держа снизу ломоть хлеба. Женщины посидели рядом, пока тарелка полностью не опустела.
      – Пап, дай передохнуть немного. Не могу я сейчас второе есть. Не лезет, – попросил Николай, откинувшись на подушку.
      – Ладно, мы выйдем пока, поговорим, – согласился Виталий и встал.
      Женщины по очереди поцеловали парня, наговорили ему ласковых слов и, попрощавшись, вышли из палаты.
      – Виташа, – сказала Татьяна, – я уезжаю с тяжелым сердцем. Симакова арестовали, но он лишь «шестерка» в этой банде. И чтобы спасти шкуру, будет молчать во что бы то ни стало. Я боюсь за тебя, понимаешь? Может, пока не давать никаких показаний?
      – Но я их уже дал и отказываться не собираюсь, – упрямо ответил Виталий. – Они мне сына искалечили, а я язык в задницу, извиняюсь, должен засунуть?
      – Единственное, что нам поможет, – это информация о тех, кто прикрывает Плужникова. Но это настоящая головоломка. И все же я попытаюсь ее разгадать.
      – Дай Бог, конечно, но и ты бы поостереглась на рожон-то лезть. В мужские игры ведь играешь, Танюха.
      – Ничего. Я сильная. Выдюжу.
      Когда «Волга» выехала из Кармашей и Татьяна, оглянувшись, увидела вдали извивающееся русло Огневки, а на горке храм в белесом мареве жаркого дня, ей захотелось разрыдаться в голос, по-бабьи, горько и безутешно, но она по обыкновению сдержалась.
      Через неделю, в пятницу, позвонила Инна и похвасталась успехами дочери:
      – Поступила на бесплатное, представляешь? Я и не надеялась. Федоров обещал, конечно, помогать, к тому же сейчас кредит студенческий появился, но сам факт, что Юлька такая умница, меня просто возвысил в собственных глазах. Я в школе всю эту химию-физику на дух не переносила. Еле-еле на бледные четверки сдала, да и то со «шпорами», а тут родное дитя, как семечки, задачи щелкает. У меня ведь отпуск на носу. Хочу побаловать свою дочуру. В Испанию намылились. Ты как, одобряешь?
      – Еще бы! Ты там хоть не влюбись в какого-нибудь гранда.
      – А что, тебя это не устраивает?
      – Как я без тебя тут останусь? Не с кем в ресторан сходить.
      – Со спонсорами? Они расхохотались.
      – Ладно, Танюха, не переживай, никакой гранд мне не нужен. Через три недели буду дома как штык.
      – Ну счастливо! Шлите письма.
      – Пошлем. Уж что-что, а посылать мы умеем. Поужинав отварной куриной грудкой с салатом, она улеглась на диване с журналом. Телевизор для нее уже давно превратился в предмет необязательной домашней утвари вроде напольной вазы, так как ее раздражала бесконечная реклама и, кроме того, утомляли сериалы. Их качество она не бралась оценивать, так как толком не посмотрела ни одного, но то, что они заставляли ежедневно, в одно и то же время, бросать все домашние дела и прилепляться к экрану, выводило из терпения ее подвижную, самодостаточную, творческую натуру.
      Раздалась мелодия шопеновского ноктюрна. Этих позывных она и ждала, и боялась. Звонил Андрей. Татьяна какое-то время колебалась, но все же встала, взяла трубку.
      – Я слушаю, – произнесла она как можно нейтральнее.
      – Таня! – услышала она и буквально рухнула на диван, так как ноги неожиданно ослабели. – Почему ты молчишь? Что случилось? Я звоню тебе всю неделю, – спрашивал Андрей своим сдержанным голосом, но она все же уловила легкое беспокойство.
      – Я была занята, – ляпнула она, не слишком заботясь о смысле своих слов.
      – Неужели для меня у тебя не нашлось пары минут? – все же обиделся он.
      – Я не хотела отрывать тебя. Ведь ты сейчас, насколько я знаю, занят новой росписью?
      – Вообще-то да. Но...
      – Там тоже есть женские образы?
      – Да. А что...
      – И где ты берешь натуру? Из кармашевских?
      – Из них. Где же мне еще брать?
      – Понятно.
      – Что тебе понятно?
      – Все.
      – Таня, я не понимаю, что происходит.
      – С глаз долой – из сердца вон? – спросила она, не надеясь на вразумительный ответ.
      – Ты это о себе?
      – О тебе.
      – Что за чушь собачья? – не выдержал он. – Может, прекратим этот балаган?
      – Прекратим. В принципе я не навязываюсь. Хватит. Меня уже достаточно унижали в моей беспросветной жизни. Уж лучше одной, чем с обманщиками, у которых чистые, как родник, глаза, а душа черная, как омут! – Она нажала кнопку и бросила трубку на ковер.
      Этой ночью она то плакала, лежа в постели, то стояла в раздумье на лоджии, глядя на мерцающие огоньки ночного города, то подходила к бару и наливала в бокал вина, но, отпив один глоток, оставляла эту затею. Нигде и ни в чем ей не было покоя. Измучившись вконец, уснула под утро и проспала до двенадцати. А потом поехала на дачу к матери.
      Они вдвоем наварили три банки малинового варенья по рецепту Тамары Федоровны. Она в отличие от многих хозяек умела варить так, что ягоды не разваривались, а сохранялись целиком, в первозданном виде. Мать, счастливая от того, что нежданно-негаданно нагрянула дочь, редкая гостья в ее доме, не знала, куда ее посадить и чем накормить. Материнское сердце подсказывало, что у дочери что-то произошло. Но расспрашивать не стала, зная наперед, что бесполезно. Уж лучше сама, может быть, поделится. А нет, значит, так тому и быть.
      К ним на огонек заглянула Матвеевна, соседка по даче. Она жила одна, после того как два года назад скончался от инсульта муж, а сын наезжал очень редко. У него у самого был загородный дом, и ездить еще к матери за тридевять земель не считал нужным. Женщины выпили по чашке чаю с душистым вареньем и стали играть в карты. Матвеевна с Тамарой Федоровной были, что называется, старыми картежницами, поэтому Татьяна то и дело оставалась в дураках. Мать видела в ее глазах печальную пелену и понимала, что дочери не до карт, что ее неотступно гложет какая-то тяжелая дума.
      Когда легли в постель, еще какое-то время переговаривались в темноте. Тамара Федоровна, ворочаясь на своей тахте, жаловалась на боли в спине, донимающие ее несколько лет. А Татьяна коротко отвечала, давая советы, но скорее машинально, чем заинтересованно.
      – Доченька, – не выдержала Тамара Федоровна, – хоть бы разок матери пожаловалась, сказала, что у тебя на душе! Я же вижу, что что-то стряслось...
      – Ничего не стряслось. Все как обычно.
      – Нет, не обычно. Я же помню, какая ты приехала из Кармашей, в первый-то раз. Ты еще что-то про тамбур говорила и смеялась, а сейчас...
      – Кончился мой тамбур, мама, в тартарары провалился. Не везет мне в любви, хоть ты тресни.
      – А кто он?
      – Художник.
      – Там познакомились?
      – Да.
      – А кто виноват?
      – Не знаю. Никто, наверное.
      – Так не бывает. Он обманул тебя?
      – Почти.
      – Какими-то загадками говоришь. Что значит «почти»? Он женат?
      – В разводе.
      – И дети есть?
      – Дочь Даша. Очень хорошая девочка.
      – А бывшая жена замужем?
      – Да.
      – Ну так что ему надо? Оба свободны, не от кого прятаться...
      – Я тоже так думала. Но чужая душа – потемки.
      – О-хо-хо! И что мужикам надо? Порхают как мотыльки, пока крылья не сожгут.
      – Этот не сожжет. Слишком продуманный.
      – Ну и плюнь на него!
      – Пока не могу. Болит все, не проходит.
      – Спи, моя хорошая. Утро вечера мудренее. Будет у тебя такой, кто полюбит тебя и обманывать не станет. Вот увидишь! Спи, спокойной ночи!
      Гуля Искандеровна, столкнувшись с Татьяной в коридоре, вновь всплеснула руками:
      – Татьяна Михайловна?! Недавно еще восхищалась вами, а тут нате вам! Известие о внезапной болезни. Похудели, побледнели. А на работу все же вышли. Нет, я считаю, что женщине надо прежде всего думать о своем здоровье, а уж потом о служебном долге.
      – И я так считаю, но Торопов в отпуске, а не за горами День города. Да и вообще текучка накопилась.
      – Ронскую больше гоняйте, нечего ей за вашей спиной отсиживаться.
      – Гоняю. Я всех гоняю, все равно не успеваем. Завтра, к примеру, в Кудряшево едем.
      – И вы лично?
      – Конечно. Кто я в сравнении с нашим знаменитым писателем? Всего лишь чиновник.
      – Ну счастливого пути, Татьяна Михайловна! А все же о себе надо думать. Поверьте моему опыту.
      Весь день прошел в суматохе и спешке. Как всегда бывает, в последний момент вспомнили о подарках, о неприглашенных знаменитостях, имеющих к юбиляру прямое отношение, и Ронская только руками разводила и громко вздыхала, а Татьяне пришлось крутиться волчком.
      Измотанная, готовая сбросить туфли на шпильках прямо на тротуар, так сильно горели ступни ног, набегавшихся за день, она попрощалась с Толей и вошла в свой подъезд.
      Дома только вышла из ванной, как заиграл мобильник.
      – Письма принимаете? – раздался бодрый голос Инны.
      – Ты откуда?
      – Из Испании, вестимо. Во первых строках докладываю: все срендевековые соборы мы с Юлькой оглядели, а теперь валяемся на берегу Средиземного моря. Чего и вам желаем.
      – Завидую.
      – А як же.
      – Что еще скажешь?
      – Ты о грандах? Дохлый номер. Тут с такими фигурами ходят, отпад! И где только такие производят?
      – Ладно, не прибедняйся. В тебя за неделю аж двое влюбились, с ходу.
      – Кстати, как у тебя с Андреем? Дело к свадьбе, надеюсь, идет? Что вам подарить?
      – Свечку поминальную.
      – Это что-то новенькое. Тань, ты чего? Что случилось, а?
      – Все кончено.
      – Я так и знала! Разве можно влюбляться в таких красавцев? Старо как мир! А нам, бабам, все неймется. Вот что я тебе посоветую: вышибай клин клином. Помогает только это. Иначе свихнешься. По себе знаю.
      – Где его взять, клин этот?
      – Да хоть Гурко! Вспомни, как он на тебя положил!
      – Что?
      – Глаз! А ты что подумала?
      – Хватит придуриваться. Мне не до смеха.
      – А я не шучу. Если Гурко не подходит, то Гаджибеков. Представь, по всей квартире будут розы стоять, даже в унитазе.
      – А как тебе Солодовников?
      – Этот молчун? Хотя... Точно! Танька! Он из тех, кого огнь любви изнутри пожирает. А внешне ни за что не подумаешь. Я вспомнила всего лишь один его взгляд, когда ты вставала из-за стола и поправляла платье. Помнишь? О! Это был взгляд Тристана на свою Изольду. Нет! Гумберта на Лолиту! Помнишь: «О, Лолита! Огонь моих чресл!»?
      – Инка, заткнись! Юлька, надеюсь, не слышит?
      – Она купается.
      – Дура ты, Инка! Я уже давно не нимфетка, чтобы по мне так сохнуть.
      – Сама ты дура! Запомни, если ты упустишь самую лучшую женскую пору...
      – Когда замуж поздно, а сдохнуть рано? Эту, что ли?
      – Чокнутая! Я же серьезно! Солодовников – это самое то! Все! Отбой.
      Они ехали целой кавалькадой. Часть городской делегации разместилась в комфортабельном автобусе, остальные ехали в автомобилях. Всего двести человек, в том числе артисты, телевизионщики и журналисты.
      С Татьяной в машине были Ронская и пресс-секретарь. Ронская всю дорогу надоедала восторженными возгласами по поводу придорожных кустов и деревьев. Даже начала цитировать Есенина. Татьяна прервала ее вопросом о церемонии награждения юбиляра правительственной наградой:
      – Где нам это сделать? На деревянной эстраде, где будут выступать артисты? А может, и это ему покажется помпезным?
      – Ну не в доме же за печкой это делать! – возмутилась Ронская.
      – А если в сельском клубе?
      – В такую жару?
      – Тогда не знаю.
      – Но ведь я уже по телефону договорилась с местным начальством, что награждение пройдет до концерта, при стечении всего народа. Значит, на эстраде, где же еще?
      – Хорошо. Но сначала я сама поговорю с ним, – закончила разговор Татьяна.
      Их встретили хлебом-солью прямо на околице села. А потом так и пошли беспорядочной толпой к дому юбиляра. Он вышел не сразу, как будто давал возможность настроить телекамеры. Наконец на крылечке появился сухой старик в сером костюме и белой рубашке без галстука. Под общие аплодисменты он подошел почему-то к Ронской, которая держала в руках пышный букет, и пожал ей руку. Ронская растерянно улыбалась, не зная, как выйти из положения. Вмешался глава местной администрации. Он представил Татьяну Михайловну, и теперь юбиляр тряс руку уже ей. Когда закончили с приветствием, Татьяна отвела писателя в сторонку и спросила, где лучше провести награждение. Он пожал плечами и ответил, что ему все равно. Тогда и решили, что мероприятие пройдет перед концертом, на площади, где размещался деревянный помост для публичных выступлений. Юбиляр пообещал, что произнесет небольшую речь. Татьяна поблагодарила старика и оставила его на попечение своего пресс-секретаря.
      Чествование затянулось до восьми вечера. После поздравительных речей и концерта городскую делегацию пригласили на юбилейный ужин, столы для которого накрыли в клубе. Татьяна произнесла первый тост, расцеловалась с растроганным юбиляром, а потом, выждав для приличия двадцать минут, постаралась незаметно уйти. Но зоркие глаза писателя не оставили без внимания ее побег.
      – Татьяна Михайловна! – крикнул он, когда она шла к входной двери.
      Она оглянулась и увидела юбиляра в компании с главой администрации. Мужчины стояли у открытого окна фойе и курили.
      – Я понимаю, что вы устали от подобных мероприятий, но мне будет обидно, если самое главное украшение стола покинет нас так рано.
      «Вот тебе и старик!» – подумала Татьяна, а вслух постаралась оправдать свой «английский» уход:
      – Душно в помещении. Хотелось подышать сельским воздухом. Не часто выпадает такая возможность, – улыбалась она, подходя к мужчинам.
      – Чего-чего, а воздуха у нас навалом. Дыши, как говорится, Абросим, денег не спросим, – неуклюже пошутил глава администрации.
      – Ты, Ваня, иди к людям, – строго сказал юбиляр, – а то надо же кому-то столом управлять.
      Глава кашлянул, бросил окурок в урну и пошел в зал, откуда доносилось шумное веселье.
      – А ведь я вас помню отменным журналистом, Татьяна Михайловна, – щурясь от сигаретного дыма, сказал писатель. – Ваши фельетоны били не в бровь, а в глаз и даже в сердце. Почему вы оставили свое призвание втуне?
      – Увлеклась новыми идеями.
      – Какими, если не секрет?
      – Вы не поверите, – тонко улыбнулась Татьяна, – культурным развитием людей.
      – И получается?
      – Не знаю. Не все зависит от чиновников.
      – А от кого еще?
      – От вашего брата, например, писателя.
      – От нашего брата? Хм! Возможно. Но наше влияние на культуру идет опосредованно. Чтобы человек взял хорошую книгу в руки, надо ее показать, научить понимать, любить. А это дело учителей, библиотекарей, издателей, средств массовой информации. Родителей в первую очередь.
      – Вы чем-то недовольны?
      – А вы как думали? Чтобы человек моего возраста и статуса был всем доволен? Нонсенс! Если раньше я включал телевизор с удовольствием, то теперь меня тошнит от него. А газеты с журналами взять. Сплошная реклама и самореклама. А о главном, о том, что волнует людей, что их наставляет, помогает жить, с гулькин нос. Одна-две статейки, да и те измельчали. Потому что такие акулы пера, как вы, в чиновники подались или в бизнес.
      – Или поумирали.
      – Вот-вот.
      – Но это не к нам претензии. Коммерциализация печати и телевидения идет с головы, то бишь с их владельцев. Деньги! Вот тот фетиш, которому поклоняются чуть ли не с пеленок.
      – А почему это произошло? Как получилось, что самая читающая нация превращается в общество потребителей? Вы заметили, что такие гуманитарные понятия, как письмо, рассказ, стихи, заменили технократическим и бесполым словом «текст»?
      – Вы думаете, у меня на все есть готовый ответ? Ведь, если честно, вы тоже небось голосовали за перестройку, гласность и плюрализм?
      – А чем я хуже остальных?
      – Вот вы и ответьте мне, как, когда это началось, что теперь не Гоголя с Пушкиным народ несет с базара, а эротику и детективы. Да ладно бы детективы. А то водку и пиво. Причем тоннами.
      – А вот и нечем мне крыть, кроме известных вам народных выражений. Нечем!
      – Видимо, нация мы такая особенная, что нас из огня в полымя кидает, – вздохнула Татьяна. – Раньше из-под полы книжки доставали, очереди выстаивали, а теперь если и ажиотаж, то вокруг Гарри Поттера. Но ученые, кажется, нашли объяснение: виновата информационная лавина, которая подмяла, раздавила и трепетное отношение к книге, и умение писать друг другу длинные письма, и живое общение.
      – Причины этого процесса, видно, только историкам по зубам, да и то по прошествии времени. А вы, значит, решили улизнуть с моего торжества? Да, кому я теперь такой старый нужен?
      – Ваши книги нужны. А это уже немало.
      – Да-а. Книги. А жизнь прошла. Как будто в одночасье. Еще вчера парнишкой голоштанным бегал с хворостиной за Мартой. Корову так у матери звали. А нынче уже на погосте место присматриваю. Да уж присмотрел. С Нюшей моей незабвенной рядышком. Ушла вот в прошлом году, ничего не наказала. Как прожить без нее остаток дней? Кому пожаловаться на больную ногу? Ладно, чего я разошелся, как дождь в ненастный день. Прощайте, Татьяна Михайловна. Не поминайте лихом старика!
      Толя подвез ее к небольшой гостиничке, где Ронская забронировала несколько номеров для VIPов. Остальных разместили в школе-интернате, профилактории, в домах сельчан.
      Она не спала, лежала на неудобной гостиничной кровати, думая о словах писателя. Но не о культуре, а о прошедшей жизни, жене Нюше, оставившей его одного доживать век. А кто поплачет о ней, Татьяне? С кем разделит она закат жизни?
      Она тяжело вздохнула. Не слишком ли рано о закате? Нет, не рано. В последнее время одиночество становилось невыносимым. До сорока она не замечала возраста, бегущих лет, пустой квартиры. А теперь, испытав настоящее счастье с Андреем, она не могла, не хотела мириться с одинокой жизнью.
      Татьяна вдруг встала, включила свет, достала из сумочки сотовый и визитку Солодовникова, о которой вспомнила только что. В тот вечер, после концерта, она машинально сунула ее в одно из отделений сумки и забыла. А может, она вспомнила о ней раньше, когда вела с Инкой бесшабашный разговор и та учила ее выбивать клин клином? Ах, зачем эти тонкости? Зачем ей разоблачать саму себя? Во имя чего? Она всего лишь слабая женщина, уставшая без мужской поддержки, без простого человеческого счастья быть вдвоем.
      – Алло! Добрый вечер, вернее, ночь! Извините за поздний звонок. Я вас разбудила? Мне в голову пришло позвонить вам. Извините.
      Она не могла остановиться, так как боялась первых его слов. Что он скажет ей в двенадцать ночи?
      – Здравствуйте. Вы где?