Дж.Р.Р.Толкин
      Возвращение Бьортнота, сына Бьортхельма
      пер. М. Каменкович
      СМЕРТЬ БЬОРТНОТА
      В августе 991 года, в правление Этельреда II, в Эссексе близ Мэлдона произошла битва. На одной стороне сражались защитники Эссекса, на другой войско викингов, опустошивших Ипсвич. Англов возглавлял Бьортнот, сын Бьортхельма[1], правитель Эссекса, прославленный среди современников вождь, - властный, не знающий страха, гордый. К тому времени он был уже стар и покрыт сединами, но силы еще не оставили его, и он был по-прежнему доблестен. Его белая голова возвышалась над головами воинов, ибо он был чрезвычайно высок[2]. "Данов" - на сей раз это были, по всей вероятности, в основном норвежцы - возглавлял, согласно одной из версий англосаксонской хроники, некто Анлаф, известный по норвежским сагам и по норвежской истории как Олаф Триггвасон, который позже стал королем Норвегии[3]. Северяне поднялись по устью реки Панты, которая теперь называется Блэкуотер, и стали лагерем на острове Норти. Таким образом, северян отделял от англов один из рукавов Панты. Во время прилива через него можно было переправиться только с помощью моста или дамбы, что при наличии сильной обороны на берегу было крайне трудно[4]. Сильная оборона у англов имелась. Но, по всей видимости, викинги представляли, с какими людьми им предстоит сражаться, поскольку они обратились к англам с просьбой разрешить им беспрепятственную переправу, чтобы сразиться с ними на равных в честном поединке. Бьортнот принял вызов и позволил данам переправиться. Этот гордый и неуместный рыцарский поступок оказался роковым. Бьортнот был убит, англы потерпели сокрушительное поражение; однако ближайшие к властителю воины, его heorрwerod (хеордверод, дружина, гридь), в число которых входили рыцари дружины, телохранители (некоторые из них приходились Бьортноту родичами), продолжали сражаться, пока все до единого не полегли рядом со своим повелителем.
      Сохранился отрывок - довольно большой, в 325 строк - из тогда же написанной поэмы. Конец и начало отсутствуют, отсутствует и название; сейчас поэма широко известна под названием "Битва при Мэлдоне". В ней рассказывается, что в обмен на мир викинги запросили дань с англов; рассказывается о гордом отказе Бьортнота, о вызове на битву, о защите "брода", о коварном предложении викингов, о переправе, а также о последнем сражении Бьортнота, о том, как выпал из его раненой руки меч с позолоченной рукоятью, и о том, как язычники изрубили мертвое тело топорами. Конец сохранившегося фрагмента - точнее, вторая его половина - повествует о последней обороне дружины Бьортнота. Нам открываются имена, деяния и речи многих участвовавших в битве англских воинов.
      Герцог Бьортнот был защитником монахов и покровителем церкви - особенно аббатства Эли. После битвы аббат Элийский принял тело павшего и похоронил в своем аббатстве. Голова Бьортнота не была найдена; вместо нее в гроб положили восковой шар.
      Согласно позднему и не вполне исторически достоверному документу XII века под названием Liber Eliensis, аббат Элийский со своими монахами сам отправился на поле боя за телом. Но в приведенной ниже поэме предполагается, что аббат и его монахи добрались только до Мэлдона, откуда вечером после битвы послали на поле боя, находившееся в некотором удалении, двух подданных Бьортнота. Посланцы взяли с собой телегу, чтобы привезти в Мэлдон тело Бьортнота. Оставив телегу у брода, по которому переправились накануне викинги, они принялись искать тело. И с той, и с другой стороны пало весьма много воинов. Тортхельм (в просторечии Тотта) - молодой еще человек, сын менестреля; его голова забита старыми песнями о древних героях Севера, таких, как Финн, король фризов, Фрода, король хадобардов, Беовульф, Хенгест и Хорса (согласно английской традиции, Хенгестом и Хорсой звали предводителей английских викингов в дни Вортигерна, которого англы называли Виртгеорн). Тидвальд (сокращенно Тида) - старый кеорл, простой фермер, который повидал на своем веку немало битв и сам сражался в английских отрядах обороны. Ни Тортхельм, ни Тидвальд в самой битве не участвовали. Оставив телегу, они порознь направляются на поиски тела. Наступают сумерки. Ночь предстоит темная - небо затянуто тучами. Наконец Тидвальд снова встречается с Тортхельмом; тот бродит по полю битвы, покрытому телами убитых, и грезит.
      Из старой поэмы заимствованы гордые слова Оффы, сказанные им на совете перед битвой, и имя благородного юноши Эльфвина (потомка древнего мерсийского рода) - Оффа упоминает об Эльфвине и о его мужестве. Из поэмы взяты также имена обоих Вульфмаров: один - племянник Бьортнота, другой младший сын Вульфстана, павший близ Бьортнота вместе с Эльфнотом под топорами викингов. Ближе к концу сохранившегося обрывка поэмы старый ратник Бьортвольд[5], готовясь умереть в последней отчаянной схватке, произносит знаменитые слова, которые заключают в себе самую суть героического кодекса прошлых эпох. Это те самые слова, которые бормочет в полусне Тортхельм:
      Hige sceal юe heardra, heorte юe cenre,
      mod sceal юe mare юe ure maegen lytlaр.
      ("Воля будет крепче, сердце отважней, дух выше, по мере того как иссякают наши силы".)[6]
      Подразумевается - и это вполне вероятно, - что эти строки не принадлежат автору поэмы, но являются неким древним и чтимым выражением героической воли; тем больше причин было у Бьортвольда действительно произнести их в последний час.
      Третий голос, который вступает после Dirige, пользуется рифмой, что как бы предвещает близкий конец героического аллитеративного песенного лада. Поэма "Битва при Мэлдоне" написана свободным аллитеративным стихом и является самым поздним из сохранившихся отрывков старинной английской героической поэзии менестрелей. Приведенная здесь современная поэма написана тем же размером и на тот же лад -- разве что более вольно (и то едва ли) обращается с традиционными правилами; правда, надо отметить, что этот размер и лад используются здесь в диалоге, что необычно.
      Рифмующиеся строки - эхо стихов, сохранившихся в Historia Eliensis и относящихся к королю Кануту:
      Merie sungen рe muneches binnen Ely,
      oa Cnut ching reu рerby.
      "Roweр, cnites, noer the land
      and here we ther muneches saeng".
      ВОЗВРАЩЕНИЕ БЬОРТНОТА, СЫНА БЬОРТХЕЛЬМА
      В темноте слышны чьи-то неуверенные шаги и шумное дыхание. Внезапно раздается громкий и резкий оклик:
      Тортхельм.
      Стой! Кто ты? Что тебе нужно?
      Черт тебя носит в такую темень?
      Тидвальд.
      А, Тотта! Твои зубы
      такую дробь во тьме отбивают,
      что без труда узнал тебя я.
      Тортхельм.
      Неужто ты, Тида? Мне мнилось, время
      едва ползет. Здесь, во тьме, меж мертвых,
      так странно. Один я смотрел и слушал,
      покуда не стали вздохи ветра
      в ушах моих шепотом душ ушедших.
      Тидвальд.
      А перед глазами небось кружится
      навье да нежить? Ночь нынче незряча,
      луна села. Но ты попомни
      мои слова; наш владыка где-то
      неподалеку...
      Из фонаря Тидвальда на землю падает слабый луч света. Слышен крик совы. В луче света на мгновение появляется темный силуэт и пропадает. Тортхельм вскакивает и опрокидывает фонарь, поставленный Тидвальдом на землю.
      Ну, что там снова?
      Тортхельм.
      Помилуй, Боже! Ты слышал?
      Тидвальд.
      Тотта,
      ты не в себе; твои страхи сами
      творят врагов из тьмы и тумана.
      Брось-ка бояться да помоги мне!
      Тяжелый труд нам достался. Трупы
      ворочать трудно. Сколько их пало
      тщедушных, тучных, сильных и слабых...
      Поменьше думай о духах, друже,
      и не болтай о них. Бред краснобаев
      забудь. Под землю убрались духи,
      а нет - так Бог взял их, и страх напрасен.
      В дни Водена выли близ битвищ волки,
      но ныне в Эссексе нет их - опричь
      волков двуногих. Перевернем-ка
      вот этого...
      Снова ухает сова.
      Тортхельм.
      Плохое это знаменье, Тотта.
      Добра не жди... Но нет, не дрожу я,
      не слабну от страха. Глупцом волен
      меня считать ты, но муж оружный
      и тот оробел бы, бродя во мраке
      меж мертвых, могильного сна лишенных,
      уподобляясь тени унылой
      и бледной, блуждающей средь урочищ
      и пустынь поганского ада,
      где нет надежды. Тебе не снится,
      что мы в аду и теперь удел наш
      вечные веки ворочать трупы,
      и все впустую? Ужасная участь!
      Где ты, возлюбленный наш владыка?
      Скованный смертным сном, на сырую
      землю возлег ты, главу седую
      преклонил на валун безвестный...
      Тидвальд снова на мгновение приоткрывает фонарь. Падает луч света.
      Тидвальд.
      Смотри! Похоже, самая сеча
      здесь разыгралась. Тела громоздятся
      друг на друга. Давай-ка, Тотта,
      наляг сильнее! Гляди! Готов я
      поклясться честью, что это Вульфмар!
      Уж он, вестимо, рубился рядом
      с тем, кого ищем, - ближайшим другом
      был он владыке.
      Тортхельм.
      Добрый племянник
      грудью обязан стоять за дядю.
      Тидвальд.
      Нет, о другом я Вульфмаре молвлю:
      я племянника не приметил
      разве что сестрич владыки изрублен
      в крошево. Верно, он Вульфмар, только
      Вульфмаром также зовется младший
      Вульфстана отпрыск, - вернее, звался.
      Родом он был из восточных саксов.
      Смерть урожай собрала суровый,
      по незрелым пройдясь колосьям
      страшной косою. Отважный отрок,
      смелым и стойким стал бы он мужем.
      Тортхельм.
      Милостив буди к нам, Милосердый!
      Он был на год меня моложе!
      Тидвальд.
      Вот и Эльфнот; погиб он рядом.
      Тортхельм.
      Знай он это - был бы доволен:
      другом Вульфмару слыл он. В игре ли,
      в брани ли - были они неразлучны
      и владыке хранили верность
      он же их почитал сынами.
      Тидвальд.
      Будь ты проклято, тусклое пламя,
      и слепые глаза! Готов я
      чем угодно поклясться: пали
      близ него они. Где-то рядом,
      верю, погиб и владыка.
      Тортхельм.
      Смело
      бились безусые эти; бегством
      бородачи спасались от битвы.
      На спину щит - и в чащу, ну, чисто
      стадо оленей, оставив сраженье
      с рыжим безбожником и убийцей
      собственным детям! Да разразится
      гром над ними! Да покарает
      страшною смертью суровое Небо!
      К сраму Англии, на погибель
      предали они малолетних!
      Вот и Эльфвин - еще и волос
      не пробился на подбородке,
      как погиб он в последней битве...
      Тидвальд.
      Храбрый воин, он добрым эрлом
      стал бы со временем. Нам такие
      хлеба нужнее. Как новый меч был он,
      но старой стали. Пылкий, как пламя,
      как клинок, крепкий, на язык резкий
      как Оффа.
      Тортхельм.
      Оффа! Увы, умолк он.
      Не все Оффу у нас любили,
      и, если б владыка не заступался
      давно заставили бы замолкнуть.
      "Иной сокол спесив на совете,
      в сече же кажет курячье сердце"
      так он однажды сказал на сходке.
      Как встарь певали: "За чашей меда
      горазды на похвальбу герои;
      пусть же с первым проблеском утра
      обещанья они исполнят,
      а кто окажется недостоин
      пусть выблюет выпитое накануне
      и покажет". Но песни вянут,
      а мир стал мрачен. Зачем, о Тида,
      мне в обозе сидеть досталось,
      слушать вялую перебранку
      поваров и презренной черни?
      Клянусь Крестом, я любил владыку
      не мене эрлов его и вассалов;
      бедняк свободный подчас смелее
      и яростней в битве, чем эрл богатый,
      потомок поздний владык великих,
      что раньше Водена здесь царили!
      Тидвальд.
      Пустое, Тотта. Придет время,
      увидишь сам - все не так-то просто.
      Железо жалит, и меч жестокий
      кусает больно. Начнется битва
      храни Господь тебя, если духом
      падешь! Рука щитоносца дрогнет,
      и выбирай меж стыдом и смертью,
      а выбор труден! Давай-ка, Тотта,
      посмотрим... Тьфу! Это пес-язычник.
      Брось эту погань!
      Тортхельм.
      Постой, Тида,
      перевернем его носом книзу!
      И не свети сюда! Ух, как страшно
      глаза его смотрят, полные злобы!
      Точь-в-точь Грендель при лунном свете!
      Тидвальд.
      Да, вид свирепый! Но страх напрасен:
      он умер, мертвый же дан не страшен.
      Вот с топором, да живой... Пусть смотрит,
      сколько захочет, и скалит зубы:
      чрево ада его пожрало.
      Подсоби, Тотта!
      Тортхельм.
      Гляди-ка, Тида:
      вот так ножища - не меньше ярда
      длинного, в целый ствол обхватом...
      Тидвальд.
      Верно! Смолкни ж, главу склонивши:
      вот владыка!
      Недолгое молчание.
      Или, скорее,
      то, что осталось нам волей Неба.
      Ног длиннее в стране не сыщешь.
      Тортхельм (распевно).
      Вознес главу он венцов превыше
      владык языческих; сердцем светел
      и чист душою, прямей и тверже
      клинка стального он слыл, чья доблесть
      испытана смелым в кровавой сече;
      стоил он больше звонкого злата,
      и равных не было в целом свете
      ни в бранном деле, ни в деле мирном;
      суды его справедливы были,
      и щедро дары он дарил достойным,
      как древний владыка из древних песен.
      Он мир покинул и путь к Престолу
      Небес направил, снискавши славу
      блаженный Бьортнот!
      Тидвальд.
      Неплохо, Тотта!
      Словес плетенье усладой служит
      сраженным скорбью. Но к делу, друже:
      успеть бы к утру, до погребенья.
      Тортхельм.
      Нашел! Вот меч его! Я поклясться
      готов, что он это - золотые
      бегут узоры по рукояти.
      Тидвальд.
      Зачем злодеи его не забрали?
      Труп весь изрублен, и мало толку,
      мнится мне, шарить вокруг и подле
      эти мерзавцы не шутят шуток,
      и немногое нам осталось.
      Тортхельм.
      Скорбь и слезы! Проклятая погань!
      Голову отсекли от тела,
      а тулово, изверги, изрубили!
      Не битва - бойня!
      Тидвальд.
      Ты рвался в битву,
      а эта, право, ничуть не хуже
      тех, что воспеты в твоих же песнях,
      где Фрода пал, и повергли Финна.
      Тогда рыдали так же, как ныне,
      и в струнах арф отдаются стоны.
      Нагнись, Тотта! Надобно тело
      унесть отсюда. Возьмись сзади
      и поднимай его осторожно.
      Еще немного... Вот так-то лучше.
      Медленно движутся прочь.
      Тортхельм.
      Даже мертвый, он будет нам дорог,
      пусть изрублен, пусть изувечен.
      Голос Тортхельма опять начинает звучать распевно.
      В траур оденьтесь, англы и саксы,
      от границ моря до границ леса!
      Пал оплот наш, и плачут жены,
      огонь пылает, и пышет пламя
      костром сигнальным. Курган насыпьте,
      заройте в землю славные кости,
      сложите доспехи его в могилу,
      золотой панцирь и меч со шлемом,
      убор богатый и украшенья,
      все, чем владел сей вождь величайший,
      благороднейший из благородных,
      спорый в помощи, пылкий в дружбе,
      справедливый отец народа.
      Славы искал он - и стяжал славу;
      курган его пребудет зеленым,
      покуда не дрогнут устои мира,
      пока существует скорбь на свете,
      и свет не сгинул, и слышно слово.
      Тидвальд.
      Изрядно спето, сказитель Тотта!
      Трудился до петухов, должно быть,
      покуда мудрые мирно дремлют,
      без сна лежал, словеса сплетая.
      Но я бы выспался, будь я Тотта,
      и дал бы мрачным раздумьям отдых.
      Мы христиане, хоть крест и тяжек;
      Бьортнота несем мы - не Беовульфа.
      Костер ему не пристал погребальный,
      и не воздвигнут ему кургана,
      а золото отдадут аббату:
      пускай оплачут вождя монахи
      и мессу за упокой отслужат!
      Чернецы ученой латынью
      в путь последний его проводят,
      коль мы домой сумеем добраться
      долга дорога, а груз нелегок!
      Тортхельм.
      Труп тянет книзу. Дай передышку!
      Спина разбита, дыханье сперло!
      Тидвальд.
      Когда бы меньше словес ты тратил
      и дело спорилось бы лучше.
      Крепись! Уж близко. Давай-ка, Тотта,
      берись опять - и ступай, да в ногу:
      так будет легче.
      Тортхельм неожиданно останавливается.
      Да что ты - спятил?
      Опять споткнулся?
      Тортхельм.
      Во имя Божье,
      смотри скорее!
      Тидвальд.
      Куда, приятель?
      Тортхельм.
      Сюда, налево! Там тень крадется
      она темней, чем на небе тучи!
      Их две! Должно быть, то тролли, Тида!
      А, может, призраки из преисподней:
      они ползут, к земле припадая,
      и мерзкими шарят во мгле руками.
      Тидвальд.
      Неведомые ночные тени
      вот все, что я вижу. Пускай поближе
      они подкрадутся - тогда и посмотрим.
      Уж не колдун ли ты, коли взглядом
      творишь в туманной тьме привиденья
      из смертных людей?
      Тортхельм.
      Чу! Ты слышишь, Тида?
      Из тьмы голоса донеслись глухие
      смеются, шепчут, бормочут, блеют...
      Уже близко!
      Тидвальд.
      Теперь слышу.
      Тортхельм.
      Спрячь свет!
      Тидвальд.
      Тихо! А ну, живо,
      ложись близ тела и жди молча!
      Ни слова больше! Шаги все ближе!
      Оба прижимаются к земле. Кто-то крадучись приближается. Подпустив неизвестных поближе, Тидвальд внезапно выпрямляется и громко восклицает:
      Привет, братцы! Вы припозднились,
      коль ищете битвы; но так и быть уж,
      будет вам битва, и по дешевке!
      В темноте слышен звук борьбы. Крик. Высокий, пронзительный голос Тортхельма:
      Тортхельм.
      Ты, грязный боров! На, угостись-ка!
      Давись добычей своей! Эй, Тида!
      Готов голубчик: гнусных дел боле
      творить не станет. Искал мечей он
      и на острие меча наткнулся.
      Тидвальд.
      Упырь убит! Удальцу дивлюсь я.
      Уж не дарует ли удачу
      меч Бьортнота? Вытри от крови
      славный клинок, и остынь маленько!
      Не для того этот меч ковали.
      Слишком щедр ты. Щелчка в затылок
      да пинка за глаза хватило б.
      Жаль мараться! Их жизнь презренна,
      но и подонка б зря не убил я,
      а убил - не хвалился б. Трупов
      здесь достаточно. Будь он даном,
      дело иное; тогда тебя я
      сам похвалил бы. А псов поганых,
      нечисти гнусной, падали грязной
      всюду немало; я ненавижу
      всех их - будь он язычник, будь он
      окроплен святою водицей.
      Ада отродья, дьявола дети!
      Тортхельм.
      Даны?! Довольно спорить! Скорее!
      Как мог забыть я о прочих? Знамо,
      неподалеку они таятся,
      зло замышляя. Эти звери
      нападут на нас из засады,
      если услышат!
      Тидвальд.
      Мой храбрый мальчик,
      это были не северяне;
      северян тут уж не сыщешь.
      Сыты сечей и кровью пьяны,
      доверху нагрузив добычей
      лодки, в Ипсвиче пьют они пиво,
      идут на Лондон в ладьях своих длинных,
      пьют здравье Тора, в вине тоску топят,
      обречены аду. Эти же - просто
      оборванцы, и люд ничейный:
      обирают они убитых
      промысел, проклятый Вышним Небом,
      мерзко и молвить. Почто дрожишь ты?
      Тортхельм.
      В путь! Прости мне, Христе, и призри
      свыше на подлое наше время!
      Громоздит оно горы трупов,
      неоплаканных, неотпетых,
      а людей, что в нужде и страхе
      пропитания тщетно ищут,
      превращает в волков отпетых,
      чтобы, совесть и стыд забывши,
      обирали окоченелых
      мертвецов. Мерзкое дело!
      Глянь-ка, Тида, на тень в тумане:
      третий вор собирает с трупов
      подать себе на поживу. Просто
      будет прикончить его.
      Тидвальд.
      Не стоит:
      с пути собьемся. Сегодня ночью
      мы блуждали уже довольно.
      Одинокий, он не опасен.
      Приподнимай осторожней тело
      двинемся.
      Тортхельм.
      Но куда пойдем мы?
      Тьма всюду, и трудно будет
      выйти к телеге.
      Некоторое время бредут молча.
      Осторожней!
      Обрыв! Отойдем от края. В омут
      сверзишься - скорую смерть схлопочешь:
      быстро здесь бежит Блэкуотер.
      Как болваны бы захлебнулись!
      Тидвальд.
      Мы у брода; телега близко,
      так что мужайся, мальчик. Маленько
      пронесем еще - и почти что
      половину, считай, стряхнули
      с плеч работы.
      Проходят еще немного.
      О Боже правый,
      клянусь головой Эдмунда - владыка
      тяжеленек, хоть головы и нету
      на плечах его. Положи-ка
      тело на землю - телега рядом.
      Чай, вокруг уже все утихло;
      без помех мы поднимем кружки
      за упокой души его. Пряным
      пивом нас угощал он! Крепко
      прошибало, помню! Струится
      пот по лицу; погодим немного.
      Добрый эль.
      Тортхельм (после паузы).
      Я понять не в силах,
      как они одолели броды
      без долгой драки: следов сраженья
      я не вижу. Врагов убитых
      груды здесь должны громоздиться.
      Тидвальд.
      В том-то и дело; увы, друже,
      в Мэлдоне ходит молва, что в этом
      сам владыка повинен. Властен
      был он, горд и горяч, но гордость
      подвела его, а горячность
      погубила, и только доблесть
      восхвалять нам теперь осталось.
      Даром броды он отдал - думал,
      песни будут петь менестрели
      про его благородство. Быть так
      не должно было; бесполезно
      благородство, когда валит
      враг по броду, а в луках стрелы
      ждут, невыпущенные, и в силе
      уступают саксы - пусть меч их
      яростнее языческих... Что же
      судьбу пытал он, и смерть принял.
      Тортхельм.
      Пал он, последний в роду эрлов,
      древле славных владык саксонских;
      в песнях поется - они приплыли
      из восточных англских владений
      и валлийцев ковали рьяно
      на наковальне войны. Немало
      королевств они захватили,
      покуда остров не покорился!
      С севера ныне грядет угроза:
      ветер войны в Британии веет.
      Тидвальд.
      То-то продул он нам шею! Так же
      простудились и те, кто прежде
      эту землю пахал. Поэты
      пусть поют, что придет на ум; пираты ж.
      пропадом пусть пропадут! Поделом им!
      Пахарь убогий скудную землю
      потом праведным поливает
      но приходит захватчик злобный,
      и ограбленным остается
      умереть и ее удобрить,
      жен и детей оставив рабами!
      Тортхельм.
      Этельреда не так-то просто
      победить - Виртгеорн равняться
      с ним не мог бы; ему не чета он!
      Да и Анлаф этот Норвежский
      тоже не Хенгест с Хорсой.
      Тидвальд.
      Надеюсь,
      надо надеяться! Подними-ка
      за ноги тело: пора в дорогу.
      Я под мышки, ты под колени
      подхвати его и повыше
      подними. Ну, все! Наконец-то.
      Тряпку сверху накинь.
      Тортхельм.
      Негоже
      грязным тряпьем покрывать останки;
      чистый лен ему подобает.
      Тидвальд.
      Что ж, покуда другого нету.
      В Мэлдоне ждут монахи с аббатом.
      Припозднились мы. Залезай-ка!
      Плачь, молись - поступай как знаешь.
      Я же сяду на перед.
      Щелкает кнутом.
      Трогай
      мало-помалу, милашки!
      Тортхельм.
      Боже,
      ниспошли нам доброй дороги!
      Молчание. Слышен только перестук копыт и скрип колес.
      Колымага скрипит и стонет
      так, что и за сто миль услышишь.
      Снова молчание; на этот раз оно длится дольше.
      Куда мы едем? И долго ль ехать?
      Ночь на исходе, и дрема долит,
      и давит усталость. Что же умолк ты?
      Тидвальд.
      От речей разоренье сердцу;
      отдыхал я. Однако глупый
      задал вопрос ты. Куда мы едем?
      В Мэлдон, вестимо, к монахам. А дальше
      в Эли, в аббатство; путь неблизкий.
      Рано иль поздно приедем. Правда,
      нынче дурны дороги. На отдых
      не рассчитывай. Или решил ты,
      что перину тебе подстелят?
      Кроме трупа, другой подушки
      предложить не могу. Пожалуй,
      прикорни на нем.
      Тортхельм.
      Ну и груб же,
      Тида, ты.
      Тидвальд.
      Говорю я просто
      вот ты и взвился. А скажи я
      по-возвышенному, стихами
      "главу преклонил я на грудь владыки
      возлюбленного, и влагою слезной
      обезглавленного омыл я;
      так мы странствовали, слившись
      воедино - вождь и воин,
      преданный раб и повелитель,
      У пристани, где приют последний
      примет его и упокоит",
      ты бы не оскорбился, Тотта!
      У меня и своих немало
      дум, забот и сомнений. Дай же
      мне покой, помолчи немного.
      Жаль мне тебя, и себя не меньше.
      Спи, мой мальчик! Мертвый не встанет,
      скрип тележный услышав; спящих
      беспокоить не будет. Спи же!
      Обращается к лошадям.
      Н-но, голубушки! Торопитесь!
      Ждут вас стойла, овес и отдых:
      жадность чужда чернецам элийским!
      Телега скрипит и качается. Стучат копыта. Молчание. Вдали появляются огоньки. Из телеги доносится голос Тортхелъма; он в полудреме.
      Тортхельм.
      Во тьме ночи теплятся свечи,
      но гулок хор под холодным сводом:
      то панихиду об упокоеньи
      души усопшего служат в Эли.
      Века проходят и поколенья,
      рыдают жены, растут курганы,
      и день сменяется днем, и пыли
      все толще слой на старом надгробье,
      крошится камень, род угасает,
      и гаснут искры горящих жизней,
      едва успев над костром вспыхнуть.
      Так мир меркнет; встает ветер,
      и гаснут свечи, и ночь стынет.
      Пока он говорит, огоньки постепенно меркнут. Голос Тортхельма становится громче, но это по-прежнему голос человека, который говорит во сне.
      Тьма! Везде - тьма, и рок настиг нас!
      Ужели свет сгинул? Зажгите свечи,
      огонь раздуйте! Но что там? Пламя
      горит в камине, и свет в окнах;
      сходятся люди из тьмы туманов,
      из мрака ночи, где ждет гибель.
      Чу! Слышу пенье в сумрачном зале:
      слова суровы, и хор слажен.
      Воля, будь строже, знамя, рей выше,
      Сердце, мужайся - пусть силы сякнут:
      Дух не сробеет, душа не дрогнет
      пусть рок настигнет и тьма наступит!
      Телега с грохотом подпрыгивает на ухабе.
      Ну и толчок, Тида! Растряс все кости
      М сон стряхнул. До чего же зябко,
      и темнота - ничего не видно.
      Тидвальд.
      Встряска, вестимо, сну не на пользу.
      Вот спросонок и знобче... Странный
      сон тебе снился, Тортхельм! О ветре
      ты бормотал, о судьбе и роке,
      дескать, тьма этот мир поглотит,
      гордые, безумные речи:
      так бы мог сказать и язычник!
      Я не согласен с ними! До утра
      далеко, но огней не видно:
      всюду мгла и смерть, как и прежде.
      Утро же будет подобно многим
      утрам: труд и потери ждут нас,
      битвы и будни, борьба и скорби,
      пока не прейдет лицо мира.
      Телега грохочет и подпрыгивает на камнях.
      Эк, подбросило! Что за притча!
      Дурны дороги, и нет покоя
      добрым англам в дни Этельреда!
      Грохот телеги затихает вдали. Наступает тишина. Издали доносится пение; постепенно оно становится все громче и громче. Вскоре можно уже различить и слова, хотя голоса еще далеко.
      Dirige, Domine, in conspectu tuo viam meam.
      Introibo in domum tuam: adorabo ad templum
      sanctum tuum in timore tuo.
      Голос в темноте.
      Печальны песни чернецов из Эли.
      Греби и слушай. Чу! Опять запели.
      Пение становится громким и ясным. Через сцену проходят монахи со свечами в руках; они несут погребальный одр.
      Dirige, Domine, in conspectu tuo viam meam.
      Introibo in domum tuam: adorabo ad templum
      sanctum tuum in timore tuo.
      Domine, deduc me in institutia tua: propter inimicos
      meos dirige in conspectu tuo viam meam.
      Gloria Patri et Filio et Spiritui Sancto: sicut erat
      in principio et nunc et semper et in saecula
      saeculorum.
      Dirige, Domine, in conspectu tuo viam meam[7] .
      Монахи медленно уходят. Пение постепенно смолкает.
      [1] Переводчик опирался на произношение автора (фонограмма, запись 1975 г., С. Allen Unwin Publishers). В переводе В. Тихомирова "Битвы при Мэлдоне" ("Древнеанглийская поэзия". М., 1982) - Бюрхтнот (прим. перев.).
      [2] По некоторым оценкам, 6 футов и 9 дюймов. Эти оценки основаны на измерении длины и объема его костей, покоящихся в могиле в Эли, произведенном в 1769 г.
      [3] То, что Олаф Триггвасон сам участвовал в битве при Мэлдоне, в настоящее время подвергается сомнению. Но англичане хорошо знали его имя. Он уже бывал в Британии, и достоверно известно, что в 994 г. он туда вернулся.
      [4] Согласно мнению Э. Д. Лаборда. которое считается сегодня общепринятым. Дамба или "брод" между Норти и берегом сохранилась до сих пор. (В данном переводе принято "брод", как и в переводе "Битвы при Мэлдоне" В. Тихомирова. - Прим. перев.).
      [5] В пер. В. Тихомирова - Бюрхтвольд (прим. перев.).
      [6] В пер. В. Тихомирова:
      Сердцем мужайтесь,
      доблестью укрепитесь,
      силы иссякли
      духом крепитесь...
      (Прим. перев.).
      [7] "Настави меня. Господи, в пути Твоем. Вниду в дом Твой; поклонюся храму святому Твоему в страхе Твоем. Господи, настави меня в правде Твоей; избави меня от врагов моих. Слава Отцу, и Сыну, и Святому Духу, и ныне, и присно, и во веки веков, аминь". (Из латинской службы по усопшим; эти строки представляют собой цитаты из разных псалмов. - Прим. перев.)
      Дж. Р. Р. Толкин
      OFERMOD[1]
      Эта пьеса, по объему несколько пре-вышающая давший толчок к ее созданию отрывок из древнеанглийской поэмы, за-думана была как пьеса в стихах и судить ее следует именно как стихи[2]. Но для того, чтобы оправдать свое место в "Очерках и Исследованиях"[3], она, как я предполагаю, должна по крайней мере подразумевать какое-то суждение о фор-ме и содержании древнеанглийской по-эмы (а также о ее критиках).
      С этой точки зрения данная пьеса представляет собой, можно сказать, развернутый комментарий на строки 89 и 90 оригинала: "а se eorl ongan for his ofermode alyfan landes to fela lapere eode" -- "тогда эрл, подчинившись порыву неукротимой гордости, уступил землю врагу, чего делать не следовало"[4].
      "Битва при Мэлдоне" обычно и сама рассмат-ривается как расширенный комментарий на про-цитированные выше и использованные в пьесе слова старого ратника Бьортвольда[5] (312, 313), или как иллюстрации к ним. Это наиболее известные строки в этой поэме, если не во всей древнеанглийской поэзии. Однако несмотря на то, что это действительно великолепные строки, они, как мне кажется, представляют меньший интерес, нежели строки, приведенные мной в начале,-- во всяком случае, поэма теряет часть силы, если не держать в уме оба этих отрывка одновременно.
      Слова Бьортвольда считаются самым совер-шенным выражением героического северного ду-ха, будь то скандинавского или английского; это самая ясная и четкая формулировка учения о беспредельном терпении, поставленном на служ-бу непреклонной воле. Поэму в целом называ-ли "единственной чисто героической поэмой, сохранившейся в древнеанглийском поэтическом наследии". Однако учение это является здесь в столь незамутненной чистоте (близкой к идеалу) именно потому, что речь вкладывается в уста под-чиненного, человека, чья воля направлена к цели, назначенной для него другим человеком; он не несет ответственности по отношению к нижесто-ящим -- только исполняет свой долг и демонст-рирует преданность сюзерену. Поэтому личная гордость в его поступках отступает на задний план, а любовь и преданность оказываются на первом.
      Дело в том, что этот "северный героический дух" никогда не является в первозданной чистоте: он всегда представляет из себя сплав золота с ка-кими-нибудь добавками. Беспримесный, этот дух заставляет человека не дрогнув вынести, в случае необходимости, даже смерть; а необходимость воз-никает, когда смерть способствует достижению задачи, которую поставила воля, или когда жизнь можно купить, только отрекшись от того, за что сражаешься. Но поскольку таким поведением вос-хищались, к чистому героизму всегда примешивалось желание завоевать себе доброе имя. Так, Леофсуну в "Битве при Мэлдоне" соблюдает верность долгу потому, что боится упреков, которые посыплются на него, если он вернется домой живым[6].
      Этот мотив, конечно, вряд ли выходит за пределы "совести": человек судит себя сам в свете мнения своих вождей, с которыми сам герой соглашается и которому полностью под-чиняется; поэтому, не будь рядом свидетелей, он действовал бы точно так же. Однако этот элемент гордости, выраженный желанием чести и славы при жизни и после смерти, имеет тен-денцию расти и становиться основным направляющим мотивом поведения, толкая человека за пределы бесцветной героической необхо-димости к избыточности -- к "рыцарству" (chivalry), "рыцарской браваде". Эта избыточ-ность остается избыточностью и тогда, когда выходит за пределы необходимости и долга и даже становится им помехой, хотя современ-ники ее и одобряют.
      Так, Беовульф (если судить по тем мотивам, которые приписал ему создавший о нем поэ-му древний исследователь особенностей героически-рыцарственного характера) делает больше, чем того требует необходимость, отказываясь от оружия, чтобы придать борьбе с Гренделем боль-ше чисто "спортивного" интереса; этот поступок добавляет ему личной славы, хотя при этом под-вергает его ненужной опасности и ослабляет шан-сы освободить данов от невыносимого чудовища, которое повадилось к ним во дворец. Но Бео-вульф ничего не должен данам: он стоит на определенной ступени иерархической лестницы и не имеет никаких обязательств по отношению к нижестоящим, зато его слава -- это одновременно и слава его родного племени, гитов; к тому же прежде всего -- по его собственным словам -- его героическое деяние послужит к вящему прослав-лению владыки, которому он служит, Хигелака. Однако Беовульф не расстается с рыцарской бра-вадой и продолжает демонстрировать "избыточ-ность" героизма даже в старости, когда он ста-новится королем, на котором сосредоточены все надежды его народа. Он не упускает случая возглавить отряд, направляющийся на борьбу с дра-коном, хотя мудрость могла бы удержать от та-кого шага и самого отважного героя; однако, как он сам объясняет в своей длинной, исполненной похвальбы речи, за свою жизнь он одержал так много побед, что это совершенно избавило его от страха. Правда, в этом случае он все-таки собирается воспользоваться мечом, потому что драться с драконом голыми руками -- подвиг, пре-вышающий возможности даже самого гордого из рыцарей[7].
      И все же Беовульф, собираясь схватиться с драконом, отпускает своих спутников, чтобы встретиться с чудовищем один на один. В итоге ему удается избегнуть поражения, но все-таки главная цель -- уничтожение дракона -дости-гается только благодаря верности и преданности нижестоящего. В противном случае бравада Беовульфа закончилась бы только его собст-венной бессмысленной гибелью, а дракон не потерпел бы никакого урона и продолжал бы свирепствовать. В итоге вышло, что подчинен-ные Беовульфу воины подверглись большей опасности, чем это было необходимо; воин, убивший дракона, не заплатил за mod своего хозяина собственной жизнью, зато народ потерял короля, что повлекло за собой множество бедствий.
      То, что рассказано в "Беовульфе" -- не более чем легенда об "избыточности героизма" в ха-рактере вождя. В поэме о Бьортноте этот мотив звучит еще более отчетливо, даже ес-ли читать ее как обыкновенную литературу, но надо помнить, что в ней описан эпизод, взятый из реальной жизни, а автор был современником описанных в поэме событий. В "Битве при Мэлдоне" мы видим Хигелака, который ведет себя, как молодой Беовульф: он устраивает из битвы "спортивное состяза-ние" с равными условиями для обоих про-тивников, но платят за это подчиненные ему люди. В этом случае мы имеем дело не с про-стым воином, а с властителем, которому остальные обязаны были повиноваться мгно-венно; он был в ответе за подчиненных ему людей и имел право рисковать их жизнями только в одном случае -- в случае необходимо-сти защитить государство от безжалостного врага. Он сам говорит, что его целью было обезопасить королевство Этельреда, народ и страну (52 - 53). Он и его люди проявили бы героизм, сражаясь и -- если это было необхо-димо -- погибая в попытке уничтожить или задержать захватчиков. С его стороны совер-шенно неуместно было рассматривать как спор-тивное состязание крайне важную битву, имев-шую единственную цель - остановить врага: это лишило его возможности достичь цели и выполнить долг.
      Почему Бьортнот так поступил? Без сомне-ния, причиной тому был какой-то недостаток в его характере; но можно смело утверждать, что характер этот был сформирован не толь-ко природой, но и "аристократической тради-цией", заключенной в ныне утерянных поэтических рассказах и стихах -- до наших дней от той поэзии дошло только отдаленное эхо. Бьортнот был скорее героем "бравадного" типа, нежели чисто героической фигурой. Честь и слава были для него мотивом сами по себе, и он погнался за ними с риском потерять свой heor6werod (хеордверод) - самых дорогих ему людей,-- создав ситуацию поистине героическую; однако характер этой ситуации был таков, что ее возникновение в глазах потомков и совре-менников дружина могла оправдать лишь од-ним способом -- пав на поле боя. Возможно, выглядело это величественно, но это был лож-ный шаг. Героический жест Бьортнота был слишком неумен, чтобы стать по-настоящему героическим. Даже собственной смертью Бьорт-нот не мог уже полностью искупить своего безумия.
      Поэт, создавший "Битву при Мэлдоне", по-нимал это, хотя на строки, в которых он выражает свое мнение, обычно обращают недостаточное внимание или замалчивают их со-всем. Данный выше перевод этих строк, как мне представляется, точно передает их силу и скрытый в них смысл, хотя больше известен перевод Кера, который звучит так: "...Then the earl in his overboldness granted ground too much to the hateful people" ("...Тогда эрл, в своей чрезмерной смелости, уступил слишком много земли ненавистным врагам)[8]. Если разобраться, эти слова представляют собой суровую критику, пусть вполне уживающуюся с лояльностью и даже любовью. Тот же самый поэт вполне мог написать хвалебную песнь к похоронам Бьорт-нота, во всем подобную плачу двенадцати вождей по Беовульфу; но и эта песнь вполне могла бы кончиться, как и старшая из поэм, на зловещей ноте -- ведь "Беовульф" заканчи-вается словом lofgeornost[9] -- "более всех же-лавший славы".
      На протяжении сохранившегося фрагмента автор "Мэлдона" так и не разработал темы, за-данной строками 89 -- 90, хотя, если бы поэма содержала какой-либо формальный конец и за-ключительное восхваление (а так, по-видимому, и было, так как совершенно очевидно, что по-эма вовсе не является наброском на скорую руку), эта тема тоже, по всей видимости, дол-жна была бы обрести завершение. Однако если поэт действительно склонен был критиковать действия Бьортнота, его рассказ о героизме "хеордверода" много теряет в остроте и трагизме, если эту критическую ноту недооценивать. Кри-тическое отношение поэта к происшедшему во много раз усиливает впечатление, которое про-изводит на читателя стойкость и преданность воинов Бьортнота. Их делом было терпеть и умирать, а не задавать вопросы, хотя поэт, опи-сывающий битву, вполне мог понимать, что во-еначальник совершил грубую ошибку. Для сво-его положения они проявили поистине высший героизм. Ошибка властителя не освободила их от выполнения долга, и в душах тех, кто сра-жался рядом со старым вождем, не ослабела любовь к нему (что особенно трогательно). Более всего волнует душу именно героизм люб-ви и послушания, а не героизм гордости и своеволия, и только первый героизм героичен по-настоящему. Так ведется испокон веков -- от Виглафа, которого прикрыл щит родича[10], до Бьортвольда в битве при Мэлдоне и до Балак-лавы,-- пусть даже героический опыт в послед-нем случае и заключен в стихах не самых луч-ших, вроде "Атаки легкого эскадрона"[11].
      Бьортнот был не прав и поплатился за свое безумие жизнью. Но это была аристократиче-ская ошибка -- или, лучше сказать, ошибка аристократа. Не "хеордвероду" было судить его; возможно, большинство дружинников и не на-шли бы за ним никакой вины -- ведь они и сами были благородного происхождения и не чуждались рыцарской бравады. Но поэты стоят выше издержек рыцарского духа и даже самого героизма; если они исследуют подобные случаи достаточно глубоко, то "настроения" (mods) ге-роев и цели, на которые они ориентируются, могут вопреки даже воле самого поэта оказаться под вопросом.
      От древних времен до нас дошли две поэмы двух разных поэтов, внимательно исследовавших дух героизма и рыцарства с помощью высокого искусства и серьезно размышлявших над его значением; одна из этих поэм стоит у колыбели традиции -- это "Беовульф", другая -- ближе к закату ("Сэр Гавейн и Зеленый Рыцарь"). Если бы поэма "Битва при Мэлдоне" сохранилась пол-ностью, ее автора, возможно, следовало бы по-ставить с ними в один ряд ближе к середине. Неудивительно, что любые соображения каса-тельно одной из этих поэм с неизбежностью выведут нас к двум другим. Позднейшая из них -"Сэр Гавейн" -- наиболее глубоко осо-знана и содержит в себе ясно различимый кри-тический подход к оценке всей той совокуп-ности чувств и правил поведения, в которую героическое мужество входит всего лишь на правах составной части, состоя на службе у различных целей. И все же по внутреннему настрою поэма во многом схожа с "Беовульфом", и сходство это следует искать глубже, чем просто в использовании древнего "аллите-ративного" стиха[12], что, однако, тоже крайне важно. Сэр Гавейн -- яркий представитель ры-царской культуры -- показан в поэме челове-ком, который крайне озабочен своей честью и репутацией. Однако несмотря на то, что кри-терии определения достойных рыцаря поступков могут смещаться или расширяться, верность слову и сюзерену, а также неколебимое мужество в любом случае обязательны для рыцар-ского кодекса чести. Эти качества проверяются в приключениях, которые ничуть не ближе к реальной жизни, чем Грендель или дракон; но поведение Гавейна изображено более достойным похвалы и размышления -- и вновь потому, что он выступает в роли подчиненного. Исключи-тельно благодаря верности сюзерену и желанию обезопасить жизнь и достоинство своего пове-лителя, короля Артура, он оказывается вовлечен в опасные приключения и встает перед лицом неизбежной смерти. От успеха похода зависит честь владыки и его "хеордверода" -- рыцарей Круглого Стола. Не случайно и в этой поэме, как и в "Мэлдоне" с "Беовульфом", мы находим критику повелителя, который полновластно рас-поряжается жизнью и смертью зависящих от него людей. Сказанные об этом слова произ-водят сильное впечатление, хотя оно и сглаживается малостью той роли, что отведена им в критической литературе, посвященной этой поэме (как и в случае с "Битвой при Мэлдоне"). Нельзя не обратить внимание и на те слова, которые произносят придворные великого ко-роля Артура после ухода Зеленого Рыцаря, глядя вслед отправившемуся на его поиски сэру Гавейну:
      ...Стыд перед Богом тебя, о повелитель, потерять,
      чья жизнь столь благородна! То был нелюдь -
      такого средь людей не встретишь великана!
      Ты с должной осторожностью повел
      себя, о повелитель, и с опаской:
      уж лучше рыцаря послать в опасный путь,
      чем риску подвергать персону венценосца!
      Уж лучше положиться на вассала,
      чем мясника мечу подставить жизнь свою
      и голову отдать эльфийскому отродью
      в ответ на дерзкий вызов! Посудите,
      где слыхано, чтоб, рыцарю простому
      уподобляясь, что в турнирах бьется,
      король в подобный путь, оставив двор, пускался?
      "Беовульф" -- поэма насыщенная, и, конечно, описать смерть главного героя в ней можно с раз-ных сторон; набросанные выше рассуждения на те-му о том, как меняется значение рыцарской бра-вады от юности к зрелому возрасту, отягченному ответственностью,-- только часть богатой палитры этого произведения. Однако эта часть явственно в ней присутствует; и, хотя воображение автора охватывает гораздо более широкие области, нота упрека повелителю и сюзерену слышна хорошо.
      Таким образом, повелитель может быть про-славлен деяниями своих рыцарей, но он не должен использовать их преданность в своих интересах или подвергать их опасности только ради собст-венного прославления. Хигелак не посылал Бео-вульфа в Данию во исполнение собственной похвальбы или опрометчиво данного обета. Его слова, обращенные к Беовульфу по возвращении последнего из Дании[13], вне всяких сомнений, изме-нены по сравнению с более древней версией (она проглядывает в строках 202--204[14], где выглядят отчасти, как подстрекательство snotere ceorlas[15]; но тем они для нас важнее. В строках 1992 -- 1997 мы читаем, что Хигелак пытался удержать Беовульфа от его рискованного предприятия[16].
      Очень мудро с его стороны! Но в конце си-туация переворачивается. В строках 3076 -- 3083 мы узнаем, что Виглафу и гитам нападение на дракона казалось чересчур рискованным и они пытались удержать короля от опасного похода, используя слова, очень похожие на те, которыми увещевал его когда-то Хигелак. Но король хотел славы, или славной смерти, и заигрывал с напа-стью. "Рыцарскую браваду" облеченного ответст-венностью повелителя нельзя осудить более точ-но и сурово, чем делает это Виглаф, восклицая: "Oft sceall eorl monig anes willan wraec adreogan" -- "По воле одного человека многие должны пре-терпеть скорбь". Эти слова поэт Мэлдона вполне мог бы поставить эпиграфом к своей поэме.
      & Примечания
      [1] М. Каменкович, перевод, 1994. Этот текст является своего рода комментарием к пьесе "Возвращение Бьортнота, сына Бьортхельма" (Дж. Р. Р. Толкин "Приключения Тома Бомбадила и другие истории", "Академический проект", СПб, 1994 (329-349).
      [2] Говоря проще, она была задумана как пьеса для двух действующих лиц, двух теней, движущихся в "тусклой тьме", изредка прорежаемой лучом све-та; в этой тьме слышны соответствующие дейст-вию звуки, а в конце -- пение. На сцене эта пьеса, разумеется, никогда не ставилась.
      [3] Essays and Studies, New Series, London, 1953, vol. VI, pp. 1-18 -журнал, в котором впервые были опубликованы эссе и поэма (прим. перев.).
      [4] В пер В. Тихомирова:
      ...отвечал военачальник,
      воскичился,
      шире место пришельцам поспешил уступить...
      (Прим. перев.)
      [5] В пер. В. Тихомирова Бюрхтвольд (прим. перев.).
      [6] В пер. В. Тихомирова:
      ...Стыд мне, коль станут у Стурмере
      стойкие воины словом меня бесславить,
      услышав, как друг мой сгинул, а я без вождя
      пятился к дому, бегал от битвы;
      убит я буду железом, лезвием.
      (Прим. перев.)
      [7] В пер. В. Тихомирова;
      "Я без оружия,
      без меча остролезвого пошел бы на недруга,
      когда бы ведал иное средство,
      убив заклятого, обет исполнить.
      Но, чтобы укрыться от ядовитого огнедыхания,
      нужны мне доспехи и щит железный"
      (Прим. перев.)
      [8] Идиома " to fela" в древнеанглийском означает, что земли не следовало уступать вовсе Что касается слова ofermod, то оно означает не "чрезмерно смелый" а нечто иное, если мы, конечно, признаем за корнем ofer полновесное значение, памятуя, как энергично вкус и мудрость англичан (какие бы поступки англичане ни совершали) отвергали всякую "чрезмерность". Wita seal gepyldig... ne noefre gielpes to georn, oer he geare cunne ("Мудрый должен быть тер-пеливым и никогда не хвалиться прежде времени"). Но слово mod, хотя оно может включать или подразумевать значение "мужества", вовсе не обязательно означает "сме-лость", как и среднеанглийское corage ("Мужество", "отвага", ср. совр. англ. courage.-- Прим. персе.). Это слово означает "дух" или -- если оно употреблено без эпитета -- "высокий дух", наиболее обычным проявлением коего является гор-дость. Но в слове ofermod это слово снабжено эпитетом, И этот эпитет имеет значение неодобрения. На самом деле известно, что слово ofermod всегда несет в себе суждение. В древнеанглийской поэзии оно встречается только дважды, причем один раз по отношению к Бьортноту, а другой -- по отношению к Люциферу.
      [9] В пер. В. Тихомирова "...и жаждал славы всевековеч-ной" (3180): последние слова погребальной песни, которую поют по Беовульфу "двенадцать всадников высокород-ных" (3170). (Прим. перев.).
      [10] Виглаф -- имя дружинника, который подоспел на помощь терпящему поражение Беовульфу. Дыхание дракона опалило щит юного воина, и Беофульф прикрыл его своим. Когда же дракон бросился на Беовульфа, Виглаф поразил ящера в горло, а Беовульф нанес последний удар. (Прим. персе.).
      [11] Имеется в виду Балаклавский бой 1854 г. между русскими и англо-турецкими войсками во время Крымской войны 1853 -- 1856 гг. и стихотворение А. Теннисона, в котором рассказывается о кавалерийском эскадроне, кото-рый, получив неверный приказ, погиб в этом бою почти полностью. Стихотворение входит в школьную программу Дж. Оруэлл писал: "Самое волнующее английское стихотво-рение на военную тему повествует о кавалерийском эскад-роне, который храбро бросился в атаку, только не туда. куда надо" (Прим. перев.).
      [12] Возможно, именно в этой поэме впервые употреблено в связи с подобным методом стихосложения слово "буквы" (англ. letters: тот же корень входит в состав слова "алли-теративный".- Прим. перев.). Прежде на буквы как таковые никто внимания не обращал (в лекции "Чудовища и критики", прочитанной в 1936 г., Толкин замечает, что древнеанг-лийские поэты ранней эпохи ориентировались не на пись-менную, а на устную речь и, следовательно, на звучание слов, а не на их написание.-- Прим. перев.).
      [13] В пер. В. Тихомирова (1904 - 1907):
      Я не верил в успех,
      сокрушался в душе и, страшась твоих
      дерзких замыслов, друг возлюбленный,
      умолял не искать встречи с чудищем...
      (Прим. перев.).
      [14] В пер. В. Тихомирова:
      Людей не пугала
      затея дерзкая, хотя и страшились
      за жизнь воителя, но знамения были благоприятные
      (Прим.. перев.).
      [15] умные люди (древне англ.). (Прим. перев.).
      [16] В пер. В. Тихомирова:
      Молвил Виглаф,
      сын Веохстана:
      "Порой погибает
      один, но многих та смерть печалит,-
      так и случилось!.. Наших советов не
      принял пастырь, мольбы не услышал
      любимый конунг, а мы ведь просили
      не биться с огненным холмохранителем..."
      (Прим. перев.).