В каком бы мире они ни существовали, это был Другой Мир. Фантазия создание или возможность взглянуть на Другой Мир - это было сердцем желаний Фаерии. Я глубоко желал существования драконов. Конечно, я в своем робком теле вовсе не хотел иметь драконов по соседству, проникших в мой относительно безопасный мир, в котором можно было, например, читать сказки в мирном, свободном от страха настроении. Но мир, который содержит даже только образ Фафнира, богаче и прекраснее, какой бы опасности это ни стоило. Житель тихой и плодородной равнины может слушать о непроходимых лесах и бездонных морях, и хранить их в своем сердце. Потому что сердце твердо, тогда как тело ранимо.
      Тем не менее, несмотря на всю важность, как я сейчас понимаю, волшебного элемента сказок в раннем чтении, если говорить обо мне в детском возрасте, я могу лишь сказкть, что любовь к волшебным сказкам не является главной характеристикой детских вкусов. Настоящий вкус к ним просыпается после "детских" дней и после нескольких очень длинных лет между тем, как научишься читать и пойдешь в школу. В это (я чуть не написал "счастливое" или "золотое", хотя это на самом деле грустное и тревожное) время я любил многие другие вещи не меньше и даже больше: такие как история, астрономия, ботаника, грамматика и этимология. Я согласенн с обобщением Ланга "детей" не вообще, а в принципе, но только в некоторых случайных точках: я был, например, равнодушен к поэзии и пропускал стихи, если они всречались в сказках. Поэзию я открыл для себя гораздо позже, особенно когда сам пытался переводить английскую поэзию на латынь и классический греческий. Настоящий вкус к волшебным сказкам проснулся при занятиях филологией, на пороге возмужания и вырос в полный рост в войну.
      Возможно, я сказкл по этому вопросу более, чем достаточно. В конце концов, должно быть ясно, что по моему мнениб, волшебные сказки не должны быть намеренно связаны с детьми. С детьми их связывают случайно, - естественно, поскольку дети люди, а волшебные сказки - это то, что люди любят (хотя и они не универсальны) - поскольку волшебные сказки являются большей частью той литературной мебели, которую в последнее время в Европе свалили на чердак, неестественно - из-за ошибочной сентиментальности по отношению к детям, сентиментальности, которая возрастает у взрослых по мере уменьшения ее у детей.
      Действительно, период детской сентиментальности произвел несколько прекрасных книг (особенно очаровательных, однако, для взрослых) из области волшебных сказок или подобных, но он также вызывает тревожный рост количества сказок написанных или адаптированных до уровня того, что считалось или считается достаточным для детстких умов и потребностей. Старые сказки смягчаются, или из них выбрасывают все нежелательное, вместо того, чтобы это сохранить. Имитации часто глупы, происходит пигвиггизация, даже без элемента интриги; или опекание; или (самое смертоносное) скрытое подсмеивание, имеющее ввиду другие образы для более взрослых. Я не обвиняю в таком хихиканье Эндрю Ланга, но сам он наверняка улыбался и наверняка часто имел ввиду других умных людей, обращаясь к ним поверх голов своей детской аудитории - вплоть до полной неудачи в "Хронике Пантуфлии".
      Дасент энергично и справедливо ответил на ханжескую критику его переводов из Скандинавских народных сказок. Еще он обратил внимание в особенности на поразительную глупость запрета детям читать последние две сказки из его собрания. Что человек может заниматься волшебными сказками и при этом ничему не научиться кажется почти невероятным. Но ни критика, возражения, ни запрет не былт бы необходимы, если бы дети не рассматривались безо всякой причины неизбежными читателями этой книги.
      Я не отрицаю, что есть правда в словах Ланга (как бы сентиментально они ни звучали): "Тот, кто хочет войти в королевство Фаерии должен иметь сердце маленткого ребенка". Обладать этим необходимо для любого благородного приключения в королевствах и более и менее высоких, чем Фаерия. Но смирение и невинность - имено это значит "сердце маленького ребенка" в данном контексте - необязательно включают так же некритическое любопытство и некритическую ранимость. Честертон как-то заметил, что дети, в чьем обществе он как-то раз смотрел "Синюю птицу" Метерлинка остались неудовлетворены, "...потому что сказка не заканчивается Днем Справедливости, а герой и героиня так и не узнали о верности Пса и вероломности Кошки". "Дети невинны, - говорил он, - и любят справедливость, тогда как большинство из нас испорчены и, конечно, предпочитают милосердие".
      Эндрю Ланг запутался в этом вопросе. Он старался оправдать убийство Желтого Гнома Принцем Рикардор в одной из своих волшебных сказок. "Я не люблю жестокости, - говорит он. ...но это произошло в честном бою с мечом в руке , и гном, мир его праху, погиб в боевых доспехах". Не совсем ясно, почему "честный бой" менее жесток, чем "честное правосудие", или почему проткнуть гнома мечом справедливее, чем казнить жестких королей и злых мачех - от чего Ланг отказывается: он посылает преступников на отдых с достаточным пенсионом (чем он хвалится). Этакое милосердие, не испорченное правосудием. На самом деле его защита адресована не детям, а их родителям и наставникам, которым Ланг рекомендует свои сказки "Принц Пригио" и "Принц Рикардо" как весьма подходящие для воспитания. Именно родители и наставники определили волшебные сказки как Ювенилию, литературу для юношества. Вот вам небольшой пример фальсификации значения и результатов.
      Если мы употребляем слово ребенок в хорошем смысле (слово это, конечно, имеет и плохой смысл), мы не должны допускать, чтобы это повергло нас в сентиментальное употребление слов взрослый или повзрослевший в плохом смысле (эти слова имеют и хороший смысл). Взросление необязательно связано с приобретением греховности, испорченности, хотя часто именно это и происходяит. Дети должны расти и взрослеть, а не становиться Питерами Пенами, и не терять невинность и любопытство, а совершать предназначенным им путь, по которому наверняка лучше прийти на место, чем странствовать в надежде, хотя мы должны странствовать в надежде, если хотим куда-то прийти. Это одна из тех вещей, которым может научит волшебная сказка (если можно сказать "научить" о том, что вовсе не является лекцией), что опасности, печали, мрак смерти могут наградить неопытного, неуклюжего, туповатого и эгоистичного юнца чувством собственного достоинства, а иногда даже мудростью.
      Давайте не будем делить человечество на Элоев и Морлоков: милых деток - "эльфов", как их часто идиотически называли в XIX веке - с их волшебными сказками (аккуратно отредактированными и сокращенными) и мрачных Морлоков, обслуживающих свои механизмы. Если волшебные сказки вообще стоит читать, тогда они достойны того, чтобы их писали и читали взрослые. Конечно, они заложат в них и получат из них больше, чем дети. Тогда дети могут надеяться, что они найдут в волшебных сказках, как ветвфх искусства в целом те, которые подойдут им и окажутся по их мерке, и они могут надеяться тогда, что получат в них подходящее предисловие в поэзии, истории и науке. Потому что детям лучше читать что-либо, особенно волшебные сказки, которые окажутся выше их мерки, чем если бы они будут ниже. Их книги, как и одежда, должны быть навырост, и в любом случае, книги должны поощрять их к росту.
      Итак, очень хорошо. Если взрослые читают волшебные сказки как естественную часть литературы - не играя в детей и не притворяясь, что они выбирают их для детей и не будучи так и не выросшими мальчишками - в чем тогда значение и функции этого сорта литературы? Это, как мне кажется, последний и самый важный вопрос. Я уженамекнул на некоторые из моих ответов. Прежде всего: если они написаны мастерски, с искусством, главное значение волшебных сказок будет тем же, которое, как произведения литературы, они делят с другими жанрами и формами. Но волшебные сказки предполагают также, в особенном виде или степени такие вещи, в которых дети, как правило, нуждаются меньше, чем те, кто старше. Большая их часть к сегодняшнему дню всеми обсуждена и рассмотрена, чтобы быть для кого-либо непонятной. Я рассмотрю их кратко и начну с Фантазии. ФАНТАЗИЯ
      Человеческий ум способен создавать мысленные образы вещей, которых не существует в действительности. Способность представлять себе образы называется (или называлась) Воображением. Но еще недавно, в ненормальном технизированном языке, Воображение часто неверно связывалось с чем-то большим, чем простое создание образов, которое приписывалось к Фантазированию (сокращенной и обесцененной форме более старого слова Фантазия), таким образом делалась попытка ограничить, я бы сказал, неправильно приписать Воображению "силу придания идеальным образам внутренней правильности реальности".
      Хотя, может быть, выглядит смешно, что столь несведущий человек отваживается иметь свое суждение по этому критическому вопросу, я рискну утверждать, что словесчное определение филологически несовершенно, а анализ неточен. Способность создавать мысленные оброазы - это один аспект, и ее следует совершенно правильно называть Воображением. Степень восприятия образа, быстрого схватывания его значения и контроль, которые необходимы для успешного выражения, могут варьироваться по живости и силе, но это различие в степени Воображения, а не различие между разными соратми потребностей. Воплощение выражения, которое обеспечивает (или будто бы обеспечивает) "внутреннюю правильность реальности" - это, конечно, совершенно другое понятие, или аспект, требующий другого названия: Искусство, действующее звено между Воображением и его конечным результатом, Со-Творением. Для моей настоящей цели мне требуется слово, которое могло бы охватить как Искусство Со-Творения, так и качество необычного и удивительного в Выражении, заимствованного у Образа; неотъемлемого качества волшебной сказки. Я предлагаю, тем не менее, приписать мне силу Хампти-Дампти - Шалтая-Болтая - и использовать для этого Фантазию: в том самом смысле, в соединении с его старым благородным использованием как эквивалента Воображения, видимом из "нереального" (т.е. непохожести на Первичный Мир), свободном от видимых "фактов", короче, фантастики. Таким образом, я не только знаю, но и уверен в этимологической и семантической связи фантазии с фантастикой: с образами вещей не только "не существующих в действительности", но которых невозмоно вовсе найти в нашем мире, или, по всеобщему убеждению, нельзя в нем найти. Но допуская это, я не соглашусь на пренебрежительный тон. То, что эти образы суть огбразы вещей не из настоящего мира (если это, конечно, возмоно), это добродетель, а не порок. Фантазия (в этом смысле), я думаю, не низшая, а высшая форма Искусства, наиболее, конечно, чистая и также (если она достигает совершенства) наиболее могущественная его форма.
      Фантазия, конечно, имеет начальное преимущество: захватывающую необычность. Но это преимущество обернулось против нее, и внесло свой вклад в ее дурную славу. Многие люди не любят быть "захваченными". Они не любят никаких вмешательств в Первичный Мир или тех слабых намеков на это, которые им знакомы. Они, тем не менее, глупо и даже злонамеренно смешивают Фантазию со Снами, в которых вовсе нет Искусства, и с умственной неразберихой, в которой вовсе отсутствует разумный контроль: иллюзиями и галлюцинациями.
      Но ошибка или злой умысел, порожденный раздраженной и последовательной нелюбовью, не единственные причины этого заблуждения. Фантазия так же содержит существенное препятствие: она труднодостижима. Я думаю, что Фантазия имеет не меньшую, а большую силу со-творения; но, тем не менее, практика показывает, что "внутреннюю правильность реальности" создать тем сложнее, чем более непохожи образы и переустройство исходного материала на фактическое устройство Первичного Мира. Легче сотворить подобие "реальности" с более "здравым" материалом. Фантазия тогда слишком часто остается недоразвитой; она использовалась и используется поверхностно, или только полу-серьезно, или просто для декорации: она остается только "причудливостью". Любой, унаследовавший фантастические способности человеческого языка, может говориь о "зеленом солнце". Многие могут затем представить его себе или изобразить. Но этого недостаточно - хотя уже это, может быть, более могущественная вещь, чем многие "наброски" или "извлечения из жизни", которые получают литературные похвалы.
      Создать Вторичный Мир, внутри которого зеленое солнце будет вероятным, управляется Вторичной Верой, возможно, потребует труда и мысли, и наверняка потребует специального мастерства, умения из разряда эльфских. Немногие берутся за такие сложные задачи. Но когда берутся и в какой-то степени достигают желаемого, тогда мы имеем редкий случай достижения Искусства: конечно, искусства рассказа. создания сказки в его первом и наиболее сильном виде.
      В человеческом мире Фантазия - это Искусство, которое лучше всего выражается в слове, истинной литературой. В живописи, например, видимое представление фантастических изобраений оказывается слишком легким: руки способны обогнать мысль, даже сделать ее ненужной. Частым результатом этого оказывается глупость или болезненность. Очень жаь, что Драма, искусство, коренным образом отличное от литературы, в общепринятом мнении, настолько ассоциируется с ней или с ее ветвью. Среди таких ошибочных мнений находится и пренебрежение Фантазией. В конце концов, такое пренебрежение частично связано с естественным желанием критиков превозносить те формы литературы или "воображения", которые они сами благодаря своим врожденным или благоприобретенным вкусам, предпочитают. И критика такого рода в стране, давшей миру столь великие образцы Драмы, в том числе Шекспира, склонна быть еще более драматической. Но Драма по своей природе враждебна Фынтазии. Фантазия, даже простейшего вида, редко бывает успешна в Драме, когда она представляется там, как это принято, видимой и слышимой. Фантастические формы не переносят подделки. Человек, одетый говорящим животным, может достичь комического эффекта или действительного сходства, но не моет достичь Фантастичности. Это хорошо иллюстрирует, как мне кажется, упадок искусства пантомиы - недоразвитой формы Драмы. Чем ближе она к "театрализованной волшебной сказке", тем хуже. Она бывает сносной только тогда, когда ее сюжет и фантастика низводятся до простого обрамления фарса, и никакой "веры" не требуется и не ожидается. Это, конечно, отчасти связано с фактом, что драматурги используют или пытаются использоватькакую-то механику для представления Фантастики или Магии. Я однажды видел так называемую "детскую пантомиму", представляющую "Кота в сапогах", в которой дае было превращение великана в мышь. Если бы оно было успешным, то смогло бы только напугать зрителя, или оказаться мастерским фокусом. В результате того, как оно было выполнено, посредством некоего трюка с выключением света, недоверие было не столько подавлено, сколько казнено.
      В "Макбете" в процессе чтения я воспринимал ведьм вполне соответствующими: они имели повествовательную функцию и некий намек на мрачное предзнаменование, хотя они и были вульгаризированным неудачным примером этого вида явлений. Но в пьесе они почти неуместны. Они оказались бы и вовсе невыносимы, если бы меня не защищали некоторые воспоминания о них как о элементе прочитанного. Мне говорили, что я вопринял бы их иначе, если бы относился к ведьмам как к возможному, дае необходимому элементу Реального Мира, другими словами, если бы они перестали быть "Фантазией". Этот аргумент подтверждает мою точку зрения. Раствориться или деградировать - такова печальная участь Фантазии, когда драматург, даже такой, как Шекспир, пытается ее использовать. "Макбет", конечно, работа сценариста, который в данном случае мог, в конце концов, написать сказку, если бы он обладал нееобходимыми умением и терпением.
      Причина, по моему мнению, более важная, чем неадекватность сценического эффекта, заключается в следующем: Драма по своей природе является попыткой фальшивой, можно сказать, подложной магии: видимого и слышимого представления воображаемых людей из повествования. Это само по себе является попыткой подмены волшебной палочки. Ввести, пусть даже с механическим успехом, в этот квази-магический вторичный мир дальнейшую фантазию или магию, все равно что требовать, как это и было, еще одного внутреннего, уже третичного мира. Это уже слишком большое количество миров. Сделать это, может быть, и не невозможно. Однако я никогда не видел, чтобы это увенчалось успехом. Но в конечном счете, этого нельзя требовать как основной цели Драмы, где двигающиеся и говорящие люди оказываются истинными инструментами Искусства и иллюзии.
      Именно по этой причине - что герои и даже сцены в Драме не воображаемые, а действительно зримые персонажи - Драма является, даже несмотря на то, что она использует тот же самый материал (слова, стихи, сюжет) искусством, в корне отличным от искусства повествования. Так, если вы предпочитаете Драму Литературе (как это и делают многие литературные критики) или строите свои критически теории прежде всего из драматической критики, или даже из Драмы, вы склонны к непониманию чистого литературного творчества и втискиваете его в границы сценария. Вы склонны предпочитать характеры, даже простейшие и скучнейшие, предметам. Очень немногое о деревьях как о деревьях может попасть в пьесу.
      "Драмы Фаерии" - те спектакли, которые согласно многочисленным свидетельствам, эльфы часто давали перед людьми - могут производить Фантазию с реализмом и непосредственностью, которая свыше объяснения каким-либо человеческим механизмом. В результате их обычный эффект (производимый на человека) - выше, чем Вторичная Вера. Если вы участвуете в драме Фаерии, вы сами находитесь или думаете, что находитесь, во Вторичном Мире. Опыт такого участия может быть сродни Сновидению и (как может показаться) иногда (для человека) смешиваться с ним. Но в Драме Фаерии вы находитесь во сне, который чей-то другой разум передает вам, и знание этого тревожного обстоятельства может оказаться выше вашего понимания. Переживание напрямую является Вторичным Миром: зелье слишком сильно, и вы уделяете ему Первичную Веру, несмотря на чудесность событий. Вы обмануты - входит ли это в намерения эльфов (всегда или в каких-либо случаях), это уже другой вопрос. Сами они, в любом случае, не обманываются. Для них это некая форма Искусства, не зависимая от Волшебства или Магии, именно так и называемых. Они не живут в нем больше времени, чем актеры человеческой породы. Первичный Мир для людей и эльфов един, даже если он воспринимается по-разному и имеет различные значения.
      Нам необходимо слово для этого эльфийского искусства, но все слова, которые можно приложить к нему затуманены и перепутаны обозначением других вещей. Магия просится в руки, и я уже использовал ее выше (см. стр. 6), хотя это не следовало бы делать: Магию надо оставить для Магов. Исскуство - это человеческое действие, которое попутно (необязательно его единственное или главное действие) производит Вторичную Веру. Искусство того же сорта, может быть, только более мастерское и легкое, эльфы тоже могут использовать, по крайней мере, так говорится в сообщениях; но более могущественное и специфическое эльское мастерство я хочу, за неимением менее сомнительных слов, назвать Очарованием. Очарование производит Вторичный Мир, в который и создатель, и зритель могут войти, который дает полное удовлетворение их чувствам, пока они находятся внутри; но это в чистом виде искусственный мир по своим намерениям и целям. Магия производит, или притворяется, что производит, альтернативу Первичному Миру. Неважно, кому приписывают магические действия - фэйри или смертному - они остаются отчетливо отделенными от предыдущих двух понятий; магия не искусство, но приемы, ее целью является власть в этом мире, господство вещей и желаний.
      К этому эльфийскому мастерству, Очарованию, стремится Фантазия, и когда это стремление бывает успешно, в любых формах человеческого искусства, она приближается к нему. В сердце многих человеческих историй об эльфийском обмане, открытом или тайном, чистом или с примесями, лежит желание живого, реализованного искусства со-творения, которое (конечно, по большей части внешне может походить на нее) внутренне полностью отлично от жадной эгоцентрической силы признака обычной магии. Из этого желания в своей лучшей (но все равно опасной) части и состоят эльфы; именно от них мы можем узнать то, что является главным намерением и стремлением человеческой Фантазии - даже если эльфы, более того, потому что эльфы есть всего лишь предмет человеческой Фантазии. Это созидательное желание подделывается обманщиками, будь то невинные, но грубые приемы людских драматургов или злонамеренные надувательства магов. В нашем мире они не удовлетворяются и потому непреходящи. Неподкупное, оно не ищет ни иллюзий, ни колдовства, ни господства, оно ищет тех, кто готов поделиться богатством, партнеров в созидании и наслаждении, а не рабов.
      Для многих Фантазия, это со-творческое искусство, которое играет странные шутки с миром и всем, что в нем есть, комбинируя существительные и переопределяя прилагательные, кажется подозрительным, если не незаконным. Некоторым оно кажется в конечном счете детскими глупостями, вещью подходящей для людей или народов в пору молодости. Что до законности, то я не буду говорить об этом ничего, только процитирую короткий отрывок из письма, которое я однажды написал человеку, называвшему мои мифы и волшебные сказки "ложью", хотя, надо отдать ему должное, он был чересчур добр и весьма смущен, чтобы обозвать создание волшебных сказок "Серебряным дыханием лжи".
      "Дорогой сэр, - писал я, - Хотя в изгнаньи долго находился Человек еще не весь потерян и не весь изменился, Опозорен, может быть, но не повержен и сохранил частицу царственности, которой обладал: Человек, со-Творец, преломленный им Свет Из простого белого превращается во множества оттенков, и бесконечно сочетаются они в живых формах, передаваемых от ума в уму. Пусть все трещины мироздания мы заполнили Эльфами и Гоблинами, и мы отважились создать Богов и их жилища вне света и тьмы, и посеяли семена драконов - это было наше право (использованное или нет). Это право не сгнило: мы все еще творим по тем законам, по которым сотворены сами".
      Фантазия - естественная деятельность человека. Без сомнения, она не разрушает и даже не оскорбляет Рассудок; так же точно она не притупляет аппетита и не замутняет восприятие научной истины. Наоборот. Чем острее и чище рассудок, тем лучшую фантазию может он создать. Если люди находятся в состоянии, в котором они не хотят знать или не могут вопринимать правду (факты или доказательства), то и Фантазия слабеет до тех пор, пока они не исцелятся. Если же они когда-либо придут в это состояние (это не кажется таким уж невероятным), Фантазия исчезнет и воцарится Патологическая Иллюзия.
      Ибо созидательная Фантазия основана на твердом знании того, что вещи таковы, какими они видятся в мире под Солнцем, на знании фактов, а не рабстве перед ними. Так, на логике построены бессмыслицы, это видно в сказках и стихах Льюиса Кэррола. Если бы люди действительно не видели разницу между лягушкой и человеком, то и сказки о принцах-лягушках не могли бы появиться.
      Конечно, Фантазия может доходит до крайности. Она может быть и скверной. Она может быть использована во зло. Она может даже обмантуь разум, который создал ее. Но о каком человеческом действии или понятии нельзя сказать то же самое в этом грешном имре. Люди придумали не только эльфов, но и богов, и поклонялись им, даже тем, которые больше всего были искажены злом выдумавших их. Они сотворили себе фальшивых богов из других материалов - из своих понятий, своих знамен, своих денег, даже их научные, социальные и экономические теории потребовали человеческих жертвоприношений. Absus non tollit usum. Фантазия остаетс правом человека: мы творим по нашим меркам и по нашим производным образцам, поскольку сами сотворены, и не протсо сотворены, а сотворены по образу и подобию Творца.
      ВЫЗДОРОВЛЕНИЕ, ИЗБАВЛЕНИЕ, УТЕШЕНИЕ
      Что касается древнего возраста, будь то возраст человека или возраст времени, в котором мы живем, может быть и есть доля истины в предположении, что он налагает немощи. Но это по большей части идея, произведенная примитивным изучением волшебных сказок. Аналитическое изучение волшебных сказок - столь же плохая подготовка к наслаждению ими или их сочинению, как историческое изучение драматургии всех времен и народов для наслаждения и сочинения театральных пьес. Изучение может, конечно, стать унылым. Изучающий легко может осознать, что в результате всей проделанной работы ему удалось лишь собрать несколько листьев, и то многие из них уже изорваны или сгнили, упавших из бессчетной кроны Дерева Сказок и устилающих Лес Дней. И кажется бесполезным добавлять что-либо к этому сору. Что может изменить еще один лист? Все образцы, от почки до распустившегося листа, от ранней весны до поздней осени, уже давно были открыты людьми. Но это не так. Семя дерева может быть пересажено в душу почти каждого, даже того, кто обожает городские туманы (по выражению Ланга), такие люди до сих пор встречаются в Англии. Нет сомнения в том, что весна не становится менее прекрасной оттого, что мы видели или слышали о других подобных событиях: подобных, ибо от начала мира до его конца не было и не будет одного и того же события. Каждый лист дуба, ясеня или терновника суть уникальное воплощение образца, и для кого-то именно в этом году произошло это воплощение, первое когда-либо увиденное и познанное, хотя вот уже бесконечное множество поколений людей прошли по земле, а дубы все распускают листья каждую весну.
      Мы не отчаиваемся и не должны отчаиваться, что рисовать бессмысленно, потому что все линии могут быть только кривыми или прямыми, или что бессмысленно писать новые картины, потому что существует всего лишь три "первичных" цвета. Мы, конечно, сейчас старше, поскольку в наслаждении и практике искусства сы наследники многих поколений предков. В этом праве на наследование богатства может скрываться опасность скуки или излишнего желания быть оригинальным, и это может привести к потере вкуса к чудесным рисункам, утонченным формам и "красивым" оттенкам, или к примитивным манипуляциям сверхусложненного старого материала, умственным и бессердечным. Но верный путь избавления от такой скуки нельзя найти ни в добровольном примитивизме, неуклюжести или бесформенности, ни в очернении и беспредельном озлоблении, ни в смешивании всех цветов, от утонченных до самых грязных, ни в фантастическом усложнении форм от примитивной глупости до горячечного безумия. Пока мы не достигли такого состояния, нам необходимо выздоровление. Мы должны вновь смотреть на зеленое, и быть заново удивленными (но не ослепленными) синим, желтым и красным. Мы должны встретить кентавра и дракона, а потом, может быть, внезапно увидеть, подобно древним пастухам, овец и собак, и лошадей - и волков. Выздороветь помогают нам волшебные сказки, В этом смысле только вкус к ним может сделать нас, или сохранить нас детьми.
      Выздоровление (включающее и возвращение к себе, и обновление здоровья) есть вос-собрание - воссобрание незамутненного взгляда. Я не говорю "видение вещей как они есть" и не хочу связываться с философами, хотя рискну сказать "видение вещей как нам предназначено (или было предназначено) видеть их" как вещи отдельные от нас самих. Нам нужно, в любом случае, мыть окна, так, чтобы вещи видимые ясно могли быть освобождены от грязных пятен банальности или фамильярности - от собственнического чувства. Из всех лиц о лицах наших близких нам труднее всего фантазировать и труднее всего действительно увидеть их со свежим вниманием, уловив их сходство и несходство: увидеть, что они имеют лица и у каждого есть свое, в чем-то неповторимое лицо. Эта банальность в действительности есть наказание за "присвоение", все то, что банально или (в плохом смысле) знакомо, это то, что мы присвоили, законно или мысленно. Они становятся как те вещи, которые когда-то привлекли нас своим блеском, цветом или формой, и мы прибрали их к рукам, а затем заперли в кладовке овладели ими, и овладев, перестали замечать.
      Конечно, волшебные сказки - не единственное средство выздоровления или профилактики утрат. Достаточно и смирения. И существует (особенно для покорных) Мурефок, или Честертоновская Фантазия. Мурефок (Mooreffoc) (Янйефок) фантастическое слово, хотя в любом городе нашей страны можно найти такую надпись. "Кофейня" - слово, прочитанное с внутренней стороны стеклянной двери, как его увидел и прочитал Диккенс в один из серых лондонских дней, и Честертон использовал его, дабы подчеркнуть необычность ставших обыденными вещей, когда на них смотришь с необычной стороны. Такого рода "фантазию" большинство людей признают достаточной, и у нее никогда не будет недостатка в материале. Но она, как мне кажется, имеет ограниченную силу, поскольку возвращение ясности видения - ее единственное достоинство. Мурефок поможет внезапно обнаружить, что Англия для вас абсолютно чуждая страна, затерянная в каком-то далеком прошлом, промелькнувнем веке истории или в странном туманном будущем, достижимом только на машине времени, увидеть удивительную странность и необычность ее обитателей, их занятий и вкусов; но оно не может сделать большего, оно действует как телескоп, сфокусированный на одном пятне. Созидательная фантазия, поскольку она главным образом старается сотворить нечто другое, может отпереть вашу кладовую и дать всем запертым в ней вещам свободно вылететь наружу, как птицам из клетки. Камни обратятся в цветы или в пламя, и вы будете предупреждены, что все, что вы имеете (или знаете) опасно и могущественно, и на самом деле вовсе не посажено на цепь, но дико и свободно - не более ваше, чем является вами.
      "Фантастические" элементы в стихах и прозе других видов литературы, даже если они только декоративны или случайны, помогают этому освобождению, но не столь полно, как волшебная сказка, вещи, построенные на или из Фантазии, в которых Фантазия является сердцевиной. Фантазия сотворена из Первичного Мира, но хороший мастер любит свой материал, знает и чувствует глину, камень, дерево, так, как это позволяет делать только искусчство творения. Под молотом кузнеца Грома холодный металл раскрывает свой секрет, сотворение Пегаса облагородило лошадей, в Дереве Солнца и Луны и ствол, и корень, и цветок, и плод - все предстает во славе.
      И на самом деле волшебные сказки имеют дело по большей части, или (лучшие из них) в главном, с простыми или фундаментальными вещами, нетронутыми Фантазией, но самим присутствием эти простые вещи все делают светоносным. Сказочник, который может позволить себе быть "свободным" в обращении с Природой, будет ее любимцем, а не рабом. Именно благодаря волшебным сказкам я впервые осознал возможности мира, удивительность вещей, таких как камни, деревья, железо, дерево и трава, дом и огонь, хлеб и вино.