Ум, мыслящий категориями тяжелого, легкого,серого, желтого, неподвижного, быстрого, также легко может вообразить волшебство, превращающее тяжелые предметы в легкие и летучие, серый свинец в желтое золото, неподвижную скалу в быструю воду. Если это может один, то это сможет и другой; неизбежно это сделали оба. Когда мы можем вычесть зелень из травы, синеву из неба и красное из крови, мы уже обладаем магической силой — на одном, не очень высоком уровне; тогда и желание владеть этой силой в мире, внешнем по отношению к нашему разуму. Из этого не следует, что мы сумеем одинаково хорошо использовать эту силу на любом уровне. Мы можем наложить смертельную зелень на лицо человека и тем вызвать ужас, мы можем заставить сиять необыкновенную и страшную голубую луну, или мы можем сделать так, что на деревьях распустятся серебряные листья и бараны будут носить золотое руно, и зажечь горящий огонь во чреве холодного дракона. Но такие «фантазии», как их зовут, рождают новую форму, начинается Фаерия, человек становится со-творцом.

Особая сила Фаерии — это сила создания видений «фантазии» непосредственно усилием воли. Но обязательно эти видения прекрасны или даже добры — во всяком случае, не фантазии падшего Человека. И это он запятнал эльфов, которые обладают волшебной силой (на самом деле или в сказке) своею грязью. Этот аспект «мифологии» — как со-творения, а не просто символической интерпретации или изображения красот и ужасов мира — по-моему, слишком мало принимается во внимание. Не потому ли, что он виднее в Фаерии, чем на Олимпе? И не потому ли, что, как принято считать, он принадлежит к «низшей мифологии», а не к «высшей»? Было много споров об отношении этих понятий, народных сказок и мифов, но даже если бы их и не было, этот вопрос требует некоторых замечаний, конечно, кратких, относительно любого изучения истоков.

Одно время доминировал взгляд, что все эти образы были заимствованы из «природных мифов». Олимпийцы были персонификациями солнца, рассвета, ночи и т.д. и все сказки о них были вначале мифами (лучше сказать аллегориями) значительных элементарных явлений природы. Затем эпос, героическая легенда, сага привязали эти сказки к реальным местам и очеловечили их, присвоив их атрибуты древним героям, которые хотя и сильнее, чем люди, но все же уже люди. А затем эти легенды, теряя значения, превратились в народные сказки, записанные сказки, волшебные сказки — детские сказки.

Это должно казаться правдой, но вывернутой почти наизнанку. Чем ближе так называемый «природный миф» или аллегория явления природы к предполагаемому архетипу, тем менее она интересна и тем меньше, конечно, в ней способности мифа осветить что-либо в мире. Давайте предположим на мгновение, как считает эта теория, что в действительности не существует ничего, что было бы похоже на «богов» из мифологии — никаких личностей, только астрономические или метеорологические объекты. Тогда эти объекты природы могут быть выстроены в ряд по их персональному значению и славе только талантом личности, человека. Личность может быть заимствована только у человека. Боги могут получить свой колорит и красоту у великолепия природы, но именно человек наделил их этим, абстрагируя от солнца, луны и облака; личность они получили от человека, тень или сияние божественности, присущее им, они получили через человека из невидимого мира Сверхъестественного. Нет принципиального различия между низшей и высшей мифологиями. Народы из этих мифов живут, если они вообще живут, той же самой жизнью, какой в смертной мире живут короли и крестьяне.

Давайте рассмотрим то, что выглядит как чистый случай Олимпийского мифа: скандинавский бог Тор. Его имя на древнескандинавском означает «гром», а имя его молота — Мьолнир — нетрудно интерпретировать как «молния». Однако Тор (какговорят о нем наши сказки) обладает примечательным характером, или личностью, которые нельзя найти ни у грома, ни у молнии, даже если некоторые детали, как мы уже говорили, можно соотнести с природными явлениями: его рыжую бороду, громкий голос и дикий нрав, его неловкую и сокрушительную силу. Тем не менее напрашивается вопрос, впрочем, не особо принципиальный, если задуматься: что было первичным — аллегория персонифицированного грома в горах, разбивающего скалы и деревья, или истории о вспыльчивом, недалеком рыжебородом фермере, обладавшим недюженной силой, — личности очень похожей на северных фермеров (во всем, кроме роста), boendr, — кем более всего и почитался Тор? По отношению к такому описанию человек по имени Тор может считаться «приуменьшенным», а бог Тор — «преувеличенным». Но я сомневаюсь, прав ли какой-либо взгляд — ни сам по себе, ни если бы вы настаивали, что одна из этих версий может предшествовать второй. Гораздо разумнее предположить, что фермер исчез в тот самый момент, когда Гром приобрел голос и лицо, что каждый раз когда рассказчик видел фермера в гневе, слышались отдаленные раскаты грома в холмах.

Кончено, Тора мы должны считать членом мифической высшей аристократии: он один из правителей мира. И все же, сказка, рассказанная о нем в «Старшей Эдде» (Thrymskvitha), конечно же, именно волшебная сказка. Она стара, так же как и все древнескандинавские поэмы, однако, не слишком (в этом случае, скажем, 900 г. н. э. или немного раньше). Но нет никаких причин предполагать, что эта сказка «непримитивна», во всяком случае, по качеству: то есть из-за того, что она принадлежит к числу народных и не особо значима. Если бы мы могли вернуться назад во времени, то мы бы обнаружили, что волшебная сказка менялась в деталях или уступала дорогу другим сказкам. Но «волшебная сказка» будет существовать всегда, пока в ней будет существовать какой-нибудь Тор. Когда волшебная сказка кончится, останется только гром, которого еще не слышало человеческое ухо.

Нечто действительно «высшее» случайно проглядывает в мифологии — Божественность, право на силу (в отличие от обладания ею), обязательность поклонения — фактически, религия. Эндрю Ланг сказал, и некоторые до сих пор восхищаются этим высказыванием,note 14 что мифология и религия (в строгом смысле этого слова) — два отличных друг от друга понятия, которые безнадежно путают друг с другом, хотя мифология сама по себе лишена религиозной значимости.note 15 И все же эти два понятия действительно стали перепутанными, взаимосвязанными, или, может быть, они давным-давно были разделены и с тех пор медленно, через лабиринт ошибок, вслепую, беспорядочно движутся назад к объединению. Даже волшебные сказки как целое имеют три ипостаси: Мистическое по отношению к Сверхъестественному, Магическое по отношению к Природе и Зеркало презрения и жалости по отношению к Человеку. Важнейшей ипостасью Фаерии является вторая, Магическая. Но степень, в которой появляются другие, если они вообще появляются, меняется и может определяться рассказчиками каждым по-своему. Магическое, волшебное в сказке можно использовать как Mirour de l'Omme (магическое зеркало — франц.), а можно (что гораздо сложнее) превратить в карету Мистерии. По крайней мере, именно это пытался сделать Дж. МакДональд, и когда это ему удавалось, у него получались красивые и сильные сказки, такие как «Золотой ключ» (которую он сам назвал волшебной сказкой), и даже когда это ему частично не удавалось, как в «Лилит» (которую он назвал романсэ — рыцарской сказкой).

Давайте на время вернемся к «супу», о котором я говорил выше. Говоря об истории сказок и особенно волшебной сказки, мы можем сказать, что Горшок Супа — Котелок Сказки, — кипит и кипит, и в него постоянно добавляют новые приправы, и утонченные и, грубые. Поэтому каждый конкретный случай, например, факт, что сказка, напоминающая широко известную «Пастушку гусей» ( у братьев Гримм), была о Берте Бродфут, матери Карла Великого, и рассказана в тринадцатом веке, на самом деле ни в каком смысле ничего не доказывает: ни того, что сказка в тринадцатом веке уже сошла с Олимпа или Асгарда тем же путем, что и легендарные короли древности, чтобы стать героями домашних сказок, ни того, что она была, наоборот, на пути наверх. Как оказалось, сказка широко распространена и не может повествовать ни о матери Карла Великого, ни о каком-либо другом историческом лице. И все же из этого факта самого по себе нельзя уверенно сделать вывод, действительно или нет эта сказка повествует о матери Карла Великого, хотя выводы подобного рода почти всегда делаются на основании свидетельств о распространенности. Такой вывод требует дополнительных подтверждений, вытекающих из особенностей, деталей сюжета, которые критик признал бы возможными в «действительности» в такой степени, что поверил бы в сказку, даже если бы нашлись другие упоминания о ней как о сказке, или это мнение должно основываться на существовании веских исторических свидетельств о том, что действительная жизнь Берты не имела ничего общего со сказкой, так что критик не поверил бы сказке, даже если бы допускал, что такое возможно в «реальной жизни». Ни у кого, я думаю, не возникло бы сомнений, что, как гласит предание, архиепископ Кентерберийский подскользнулся на банановой кожуре, поскольку в подобные смешные конфузы, если верить преданиям, неоднократно попадали многие люди, особенно благородные пожилые джентльмены. Критик не поверил бы в эту историю, если бы нашел в ней упоминание, о том, что архиепископу явился ангел (или фэйри) и сказал, что он поскользнется, если в пятницу наденет гетры. Критик также не поверил бы этой истории, даже если было бы установлено, что это происшествие случилось в период, скажем, между 1940 и 1945 годами. Довольно об этом. Этот вывод очевиден и сделан уже давно, но я рискну еще раз использовать его (хотя это слегка не соответствует моей цели), так как этим выводом часто пренебрегают те, кто занимается истоками сказок.

Так как же насчет банановой кожуры? Нам она будет интересна только в случае, если ее отвергнут историки. Она становится гораздо полезнее, когда ее отбрасывают. Историк скорее всего скажет, что история с банановой кожурой «стала связываться с именем Архиепископа», так же как он утверждает, опираясь на весомое свидетельство, что «сказка „Пастушка гусей“ в дальнейшем стала связываться с именем Берты». Такие заявления довольно безобидны в той области, которая стала известна как «история». Но соответствует ли описание события тому, что действительно произошло в процессе создания сказки? Лично я так не думаю. Мне кажется, что ближе к истине будет утверждение, что имя Архиепископа стали связывать с банановой кожурой или что Берта постепенно превратилась в Пастушку Гусей. А еще лучше сказать, что мать Карла Великого и Архиепископ были положены в Горшок и, на самом-то деле, попали в Суп. Они оказались всего лишь приправами, добавленными в бульон. Для них это высокая честь, поскольку в Супе варится многое, что старше, важнее, красивее, смешнее, страшнее, чем было бы само по себе (если рассматривать это как факты истории).

Кажется совершенно очевидными, что Артур, действительно существовавшее лицо (хотя, вполне вероятно, не особо значительное), также попал в Горшок. Там он долго кипятился вместе с другими, более старыми персонажами и сюжетами из мифологии и Фаерии и другими затерянными историческими костями (такими, как оборона Альфреда от датчан), пока не вышел оттуда Королем Фаерии. Подобная история произошла с великим Северным «артурианским» двором королей-защитников Дании, или, по древнеанглийской традиции, Скилдингов. Король Хродгар и его семья имеют много явных отметин истории, даже больше, чем Артур, тем не менее в более старых (английских) сообщениях они ассоциируются со многими персонажами и событиями волшебной сказки: они побывали в Горшке. Но я обращаюсь теперь к следам старейших записанных английских сказок, несмотря на факт, что они мало известны в Англии, не для того, чтобы обсудить превращение мальчика-медведя в рыцаря Беовульфа или объяснить вторжение людоеда Гренделя в королевский зал Хродгара. Я хочу указать на кое-что еще, что соедржит эта традиция: отдельный наводящий на размышление пример отношения «элемента волшебной сказки» к богам, королям и безымянным людям, иллюстрирующий (как я думаю) мнение, что этот элемент не возникает и не исчезает, но существует там, в Котле Истории и ждет великих персонажей из Мифов Истории и пока безымянных Его или Ее, ждет того момента, когда их бросят в кипящий бульон, всех вместе или по очереди, не различая значения и старшинства.

Злейшим врагом короля Хродгара был Фрода, король Хетобардов. Еще в странной истории дочери Хродгара Фревару мы слышим отголоски сказки, необычной для северных героических легенд: сын врага ее дома — Ингельд, сын Фроды — влюбился в нее и женился на ней, вызвав тем самым множество бедствий. Это чрезвычайно интересно и значительно. В основании этой древней кровной вражды просвечивает фигура бога, которого скандинавы зовут Фреем (Господом) или Ингви-фреем, а англы — Ингом (в древней Северной мифологии и религии бог плодородия и зерна). Вражда королевских домов связана со священными местами культа этой религии. Ингельд и Фрода — в самих именах слышна связь с этой враждой. Фревару расшифровывается как «защита Господа». Другой важный момент из историй о Фрее (история рассказана гораздо позже, на староисландском) — история, где он влюбился издали в Гердру, дочь великана Гимира, врага богов, а позже женился на ней. Разве это доказывает, что любовь Ингельда и Фревару, да и сами они — «просто миф»? Я думаю, что нет. История часто похожа на «миф», потому что оба эти понятия в конечном счете состоят из одного и того же вещества. Допустим, что Ингельда и Фревару никогда не было на свете, а если они и существовали, то они никогда не любили друг друга, значит, свою сказку они заимствовали от мужчины и женщины, чьих имен не сохранила история, или, сказать точнее, попали в их сказку. Их кинули в Котел, где много вещей, обладающих великой силой, кипит столетиями на медленном огне, одна из которых — Любовь-С-Первого-Взгляда. Тоже самое происходит и с богами. Если бы юноша не влюбился в случайно встреченную незнакомую девушку и далее не обнаружил бы старую вражду родов, вставшую между ними и их любовью, тогда и бог Фрей с трона Одина никогда бы не разглядел и не полюбил Гердру, дочь великана. Говоря о Котле, не стоит забывать о Поварах. В Котле много всякой всячины, и нельзя сказать, что Повара черпают ковшом наугад. Их выбор важен. В конце концов боги есть боги, и это вопрос деталей, что именно сказки говорят о них. Так что мы можем допустить, что вероятнее всего сказка будет рассказывать о любви сына исторического короля, а это событие, естественно, произойдет в исторически существовавшей королевской семье, обычаи которой похожи на обычаи семей Золотого Фрея и Ванира, скорее, чем на обычаи Одина-Варвара, Чародея, кормящего ненасытное воронье, Повелителя Убитых. Неудивительно, что заговаривать означает и рассказывать сказку, и наводить чары на живых людей.

Но когда мы закончили наши исследования — собирание и сравнивание сказок из множества мест, это можно сделать, — объяснили повторяющиеся элементы, встречающиеся в разных волшебных сказках (мачехи, заколдованные быки и медведи, ведьмы-людоедки, запреты на имена и так далее) как остатки древних ритуалов, некогда совершавшихся в повседневной жизни, или верований, бывших некогда именно верованиями, а не «фантазиями», — остается еще один момент, о котором часто забывают: и сейчас сказки производят свое воздействие всеми входящими в них элементами, такими как они есть.

Во-первых, они стары, и их древность привлекательна сама по себе. Красота и ужас «Можжевелового дерева» с его изысканным трагическим началом, отвратительным людоедским варевом, ужасными костями, сверкающим мстительным духом-птицей, возникающим из тумана, который поднимается от дерева — все это осталось со мной с детства, и тем не менее главный дух этой сказки всегда связывается не с красотой и ужасом, но с расстоянием и бездной во времени, неизмеримой даже двумя тысячами лет. Без костей и тушеной человечины, от которой детей часто оберегают, читая им смягченную версию Братьев Гриммnote 16 — это видение многое теряет. Я не помню, что когда-либо был травмирован ужасом из окружения волшебных сказок, из каких бы мрачных верований и обрядов древности они ни пришли. Сейчас такие сказки имеют мифический или общий (неанализируемый) эффект, абсолютно никак не относящийся к поискам Сравнительной Фольклористики, который она не сможет ни испортить, ни объяснить; они открывают дверь в Другие Времена, и если мы проходим через нее, лишь на мгновение оказываемся по ту сторону двери, вне нашего собственного времени, вне Времени вообще, может быть.

Если мы задержимся, чтобы не просто заметить, что эти старые элементы до сих пор сохраняются, но чтобы задуматься, как они сохраняются, то, как мне кажется, мы должны заключить, что это происходит часто, если не всегда, именно из-за литературного эффекта. Не мы и даже не Братья Гримм первыми почувствовали это. Волшебные сказки, без сомнения, такая порода, из которой никто, кроме опытного геолога, не извлечет полезных ископаемых. Древний элемент может быть выброшен, забыт, потерян или заменен другими ингридиентами с большой легкостью, как показывают сравнения сказок с относительно близкими вариантами. То, что было там, часто может быть сохранено (или вставлено), потому что устный рассказчик инстинктивно или сознательно чувствует их литературную значимость.note 17 Даже когда запрет в волшебной сказке, как можно догадаться, заимствован из каких-то табу, существовавших некогда, вероятно, он сохраняется в исторически более поздних вариантах сказки благодаря огромной мифической значимости запрета. Конечно, смысл этой значимости может заключаться в самих табу. Ты не должен — или будешь ввергнут в бесконечные беды. Даже в самых нежных «детских сказках» встречаются запреты: Кролика Питера прогнали из сада, бедняга потерял свое голубое пальто и заболел. Запертая Дверь остается вечным Искушением.

Теперь я перехожу к детям, и мы рассмотрим последний, самый важный из трех вопросов: каковы, если они вообще есть, значение и роль сказок сегодня. Принято считать, что для сказок дети — самая естественная и подходящая аудитория. Обозреватели часто позволяют себе шутить о сказках, которые, по их мнению, можно читать и взрослым для собственного удовольствия: «Эта книга для детей в возрасте от шести до шестидесяти». Но я еще ни разу не слышал незаслуженной похвалы подобного рода, например, новой модели машины: «развлекает детей от семнадцати до семидесяти», хотя, по-моему, это было бы более уместно. Существует ли специфическая связь между детьми и сказками? Нужно ли обращать внимание на то, что взрослый читает их для собственного удовольствия? Читает как сказки, а вовсе не изучает как какие-нибудь курьезы. Взрослые могут коллекционировать и изучать что угодно, включая старые театральные программки и бумажные пакеты.

Даже тем, у кого хвататет ума не считать, что волшебные сказки вредны, как правило считают, что существует природная связь между детским сознанием и волшебными сказками, подобная связи между детским желудком и молоком. Я считаю это ошибкой. Эта ошибка в лучшем случае происходит благодаря фальшивой сентиментальности , или ее допускают те, кто по какой-либо причине (например, отсутствие собственных детей) склонны думать о детях как о специфических существах, существах почти что другой расы, а не как о нормальных, может быть, только незрелых членах определенной семьи или человечества в целом.

Фактически, такая связь между детьми и волшебными сказками — это печальная ошибка нашей собственной истории. В современном литературном мире волшебные сказки относят к категории «литературы для нянек», также как неуклюжую старомодную мебель относят в детскую, потому что взрослым она больше не нужна, и если ее сломают, то не жалко. [В случае со сказками и другими традициями, правилами для нянек есть и другой фактор. Семьи побогаче нанимали женщин присматривать за детьми, и сказки рассказывались этими няньками, которые зачастую были знакомы со старинными обычаями и традициями гораздо лучше своих господ. Прошло уже много времени с тех пор, как этот источник иссяк, по крайней мере, в Англии, но он имел довольно большре значение. Однако опять же, это не доказывает, что дети

— существа особо восприимчивые к исчезающему фольклору (народным традициям). Няньки могли бы так же (и так было бы даже лучше) подбирать картины и мебель для детской.] Вовсе не дети выбрали себе такую литературу. Дети как вид (класс) — если не обращать внимание на эту ошибку, поскольку они вовсе не являются каким-то отдельным видом (классом) — не то чтобы больше любят волшебные сказки и нельзя сказать, что они понимают их лучше взрослых или любят их более, чем какие-нибудь другие вещи. Они молоды, и они растут, у них есть апппетит ко всему, так что сказки идут довольно хорошо. Но на самом деле лишь некоторые дети, равно как и некоторые взрослые, имеют особый вкус к сказкам; и если они имеют таковой, то он как правило не является исключительным или доминирующим.[См. замечание в конце.] Этот вкус, я думаю, не может появиться в раннем детстве сам по себе, без созданных окружающими условий, и эта особенность, без сомнения, не уменьшается, а увеличивается с возрастом, если она дана от рождения.

Действительно, в последнее время сказки обычно пишутся или «адаптируются» для детей. Но это можно сделать и с музыкой, поэзией, романами, историями или научными пособиями. Это опасный процесс, даже если в нем есть необходимость. Эти жанры спасает от разрушения на самом деле то, что они не входят в компетенцию нянек; детские и школьные классные комнаты просто прививают детям такие вкусы и взгляды на взрослые вещи, какие сами взрослые считают (и часто ошибочно) свойственными им. Если все это водворить в детскую, то оно сильно пострадает. Так же как хороший стол, красивая картина или полезный прибор (например, микроскоп) будет поломан и разбит, если его надолго оставить без присмотра в классной комнате. Волшебные сказки будут окончательно разрушены, если будут полностью изгнаны, отрезаны от мира взрослого искусства, на самом деле они уже терпят этот ущерб.

Я считаю, что значение волшебных сказок не зависит от того, что о них думаю дети. Мир волшебных сказок скорее чердак или чулан, только временно или частично детсткая комната. То что лежит в этих комнатах часто перепутано и поломано, куча барахла разных периодов, назначения и вкуса. Но среди них можно случайно найти вещь непреходящей ценности: старинное произведение искусства, не оченьл поврежденное, которое только глупец способен выбросить.

«Волшебные сказки» Эндрю Ланга, пожалуй, не являются таким чуланом. Они скорее похожит на прилавки благотворительной распродажи. Кто-то с тряпкой для пыли и с глазами, способными различать настоящую ценность вещи, обошел чердаки и кладовки. Его сборникипо большей части явялются побочным продуктом его взрослых исследований мифологии и народных традиций, но они были переделаны и представлены как книги для детей. note 18 Следует обсудить, почему Ланг считает эти книги детскими.

В предисловии к первой книге серии говорится о «детях, которым и для которых рассказывались эти сказки»: «Они представляют молодость человечества, древних людей, правидивыхз в своей любви, искренней вере, тяге к чудесному». «Это правда?» — Вот главный вопрос, который задают дети», — утверждает Ланг.

По-моему, здесь вера и тяга к чудесам рассматриваются как одно и то же или очень тесно связанные свойства. Они радикально различны, хотя тяга к чудесам ни вообще ни в первую чередь не отделяется растущим умом человека от его общих стремлений. Очевидно, Ланг употребляет слово вера в его прямом значении: вера в то, что некая вещь существует, или что-то может происходить в реальном, первичном мире. Если так, то я боюсь, что из слов Ланга, очищенных от сентиментальности, может вытекать только то, что что человек, рассказывающий детям чудесные сказки, должен или может, или в любом случае основывается на ихз доверчивости, отсутствии опыта, из-за которого дети в некоторых случаях не могут отличить правду от вымысла, хотя само это различение — основа здравого человеческого ума — и лежит в основе самих сказок.

Конечно, дети способны на буквальную веру, если искусство сказочника дает им такую возможность. Такое состояние ума называют «добровольным отказом от неверия». Мне кажется, это не совсем верное описание происходящего процесса. На самом деле сказочник должен быть талантливым «со-Творцом». Он создает Другой Мир, в который вы можете мысленно войти. Внутри него все, что он создал — это «правда»: там все существует по законам данного мира. Тем не менее, вы верите в него, пока вы находитесь, и это так и есть, внутри. В тот момент, когда возникает сомнение, чары рассеиваются, магия, или иначе, искусство, терпит поражение. Теперь вы снова в Реальном Мире, и извне смотрите на маленький неудачный Вторичный Мир. Если же вы обязаны по своей доброте, или в силу определенных обстоятельств, оставаться внутри, недоверие должно быть отложено (или подавлено), иначе смотреть и слушать станет невыносимо. Но это откладывание недоверия есть эрзац, замена главного, как бы убежище, которое мы используем, когда снисходим до игры или попытки поверить, или когда пытаемся (более или менее охотно) найти какое-нибудь достоинство в произведении искусства, которое не произвело на нас должного впечатления.

Настоящий болельщик крикета живет в своем заколдованном государстве — Втором Мире. Я же, когда смотрю матч, нахожусь на самом низком уровне. Я могу достигнуть (более или менее) добровольного подавления неверия, когда я вынужден оставаться там, и нахожу поддержку в каких-то мотивах, которые помогают избавиться от скуки: например, языческое, геральдическое предпочтение темно-синего перед светлым. Такое подавление недоверия, происходит ли оно из-за усталого, жалкого или сентиментального состояния ума, свойственного «взрослым». Я представляю, что это обычное состояние взрослых в обществе волшебной сказки. Они захвачены и удерживаются там при поддержки сентиментальности (воспоминания о детстве или представления о том, каким оно должно было быть) и они убеждают себя, что им надо любить волшеные сказки. Но если они насамом деле любят их-, им не следует подавлять недоверие: они могут верить — в прямом смысле.

Итак, если Ланг имеет в виду что-либо подобное, то в его словах содержится немного правды. Можно сказать, что дети легче подаются заговору. Возможно, это и так, хотя я в этом и не уверен. Такое убеждение, я думаю, часто просто иллюзия взрослых, вызванная детской покорностью, недостатком словарного запаса и опыта критического осмысления и их ненасытностью (соответствующей их быстрому росту). Им нравится или они стараются полюбить то, что им дают, если им это не нравится, они не могут как следует объяснить свое неприятие и его причины (и поэтому часто его скрывают), они без разбору могут любить огромное количество совершенно разных вещей, не затрудняя себя анализом своей веры. В любомслучае, я сомневаюсь, что это снадобье — чары хорошей волшебной сказки

— из тех, что могут «притупляться» от длительного пользования, ослабевать с каждым глотком.

«Это правда?» — это главный вопрос, который задает ребенок»,

— говорит Ланг. Я знаю, ребенок задает этот вопрос, и это вопрос не из тех, на которые можно ОТВЕТИТЬ ПОСПЕШНО или отделаться какой-либо глупостью. note 19 Но этот вопрос вовсе не свидетельство «притупившейся веры» или даже жедания иметь такую веру. Гораздо чаще он вызван желанием ребенка знать, с каким видом литературы он встретился. Детское знание мира столь невелико, что они не могут судить без подготовки и без чьей-либо помощи столкнулись ли они с фантастическим, странным (то есть редким или давним), бессмысленным или просто со «взрослым» (то есть чем-то обычным, из мира своих родителей, что часто так навсегда и остается неисследованным). Но они распознают разные виды литературы, и могут любить каждый — в свое время. Конечно, границы между ними часто сомнительны, или меняются, но это так не только для детей. Мы все знаем различия между ними, но и мы не всегда твердо уверены, к чему именно нужно отнести то, что мы слышим. Дети могут легко поверить сообщению, что в соседнем графстве водятся людоеды, многие взрослые могут легко согласиться поверить, что они водятся в соседней стране, а что касается соседних планет, то немногие могут вообразить, что они населены (если это вообще возможно вообразить) кем-либо кроме злобных монстров.

Итак, я один из тех, к кому обращался Эндрю Ланг, так как родился примерно в то же время, что и «Зеленая книга Сказок» — ребенок из тех, для кого, как он думал, волшебная сказка представляет эквивалент взрослого романа, и о которых он говорил: «Их вкусы остались такими же, как вкусы их диких доисторических предков, живших тысячи лет тому назад. И они, кажется любили волшебные сказки больше, чем историю, поэзию, географию или арифметику». note 20 Но много ли мы знаем на самом деле об этих «диких предках», кроме того, что они не были дикими? Наши волшебные сказки, какие бы действительно волшебные элементы в них ни присутствовали, конечно же, не те же самые волшебные сказки, что были у них. Так же, если считать, что у нас есть волшебные сказки, потому что они были у них, тогда, возможно, у нас есть история, география, поэзия и арифметика именно потому, что они любили их тоже в том виде, в каком они у них были, и настолько, насколько они уже успели разделить на разные направления свой великий интерес ко всему на свете. Что же до детей сегодняшнего дня, то слова Ланга не совпадают с моими воспоминаниями или с моим опытом общения с детьми. Ланг мог ошибаться в отношении тех детей, которых он знал, но если и нет, то в любом случае дети значительно различаются, даже внутри узких границ Британии, и такое обобщение, которое трактует их как класс (не обращая внимания на их индивидуальные способности, влияние страны, в которой они живут, их воспитание) будет обманчивым. У меня не было какого-то специального «желания поверить». Я хотел знать. Доверие к сказке зависело от того, как она приходила ко мне, рассказываемая старшими, или автором, или от присущего ей тона и духа сказки. Но я не могу вспомнить ни одного случая, когда удовольствие от сказки могло бы зависеть от веры в то, что такие вещи происходили или могли происходить в «действительности».