Я предлагаю поговорить о волшебных сказках. Впрочем, я знаю, что это рискованное занятие. Faerie — опасная страна, там есть западни для неосторожных, а для дерзких — подземные темницы. И меня можно счесть дерзким, хотя с тех пор как выучился читать я стал страстным поклонником волшебной сказки, и время от времени сам задумывался о том, чтобы заняться сказками, я не изучал их как профессионал. Едва ли я был больше чем случайный путешественник (или нарушитель границы) этой удивительной страны, где полным-полно чудес, но нет их объяснений.

Мир волшебной сказки необъятен, глубок и беспределен, его населяют всевозможные звери и птицы; его моря безбрежны и звезды неисчислимы; его красота зачаровывает, но опасность подстерегает на каждом шагу; и он наполнен радостью и печалью, которые острее меча. Счастливцем может считать себя тот, кому дано войти туда, но язык путешественника не в силах описать все богатство и необъяснимость этой страны. И пока он там, ему опасно задавать слишком много вопросов, чтобы ворота не закрылись, и ключи от них не были потеряны.

И все же есть несколько вопросов, на которые нужно быть готовым ответить, или хотя бы попытаться ответить, если собираешься говорить о сказках, пусть даже народ Фаерии сочтет это дерзостью. Вот они: Что же такое волшебные сказки? Зачем они нужны? Я постараюсь дать ответы или хотя бы намеки ответов на эти вопросы, поскольку я кропотливо собрал эти намеки из тех немногих сказок, которые я знаю из всего их бесчисленного множества.

Волшебная сказка Что же такое волшебная сказка? Вы тщетно будете искать ответ в Оксфордском словаре английского языка. В нем нет словосочетания волшебнаясказка, и он не содержит объяснения слова fairy. В Приложении к Словарю первое упоминание о волшебнойсказке зафиксировано в 1750 году, и, как там утверждается, его главное значение: а) сказка о чудесах или волшебная легенда вообще, в широком смысле; б) нереальная, невероятная история; и в) выдумка, вранье.

Последние два знаяения сделают предмет моей лекции безнадежно обширным, но первое значение слишком узко. Не так уж узко для статьи; довольно широко, впрочем, чтобы написать десяток книг, но слишком узко, чтобы охватить действительное значение, в котором употребляется это слово, особенно если мы примем лексикографическое определение слова fairies «сверхъестественные существа крошечных размеров, в народной вере обладающие волшебной силой и имеющие огромное влияние, доброе или злое, на жизнь человека».

Сверхестественное — опасное и трудное слово, и в прямом и в переносном значении. Но едва ли оно применимо к фэйри, разве что мы будем считать сверх приставкой, означающей превосходную степень. Ведь именно человек по сравнению с фэйри является сверхъестественным (и часто бывает крошечного роста), тогда как фэйри естественны, гораздо более естественны, чем человек. Таков их удел. Дорога в страну Фэйри — это не дорога в Рай и даже не дорога в Ад, я верю в это, хотя некоторые считают, что она заведет вас прямо во владения Дьявола.

Вот этот путь, что вверх идет, Тернист и тесен, прям и крут. К добру и правде он ведет, По нем немногие идут. Другая — торная тропа — Полна соблазнов и услад. По ней всегда идет толпа, Но этот путь — дорога в ад. Бежит, петляя меж болот дорожка третья, как змея, Она в Эльфландию ведет, Где скоро будем ты да я.

Что же до крошечныхразмеров, то я не отрицаю, что эта составляющая значения является основной в современном определении. Я часто думал, что интересно было бы попытаться найти объяснение такому толкованию этого слова, но мои знания недостаточны для уверенного ответа. Из коренных обитателей Фэйри некоторые действительно маленького роста (хотя их едва ли можно назвать крошечными), но в целом низкорослость не является характерной чертой этого народа. Крошечные существа, эльф или фэйри — в Англии, как я думаю, по большей части утонченный продукт литературной фантазии. Я говорю о том периоде развития литературы, когда еще не вырос интерес к народным преданиям других стран. Английские слова, такие как эльф долгое время были подвержены влиянию французского языка (из которого заимствованы словафея, фэйри, фаери. Но в более поздние времена, благодаря использованию этих слов при переводах, эльф ифэйри стали связываться с атмосферой германских, скандинавских и кельтских сказок и приобрели многие характерные черты hulclu-folk, daoive-sithe и tylwyth teg.

Наверное, вполне естественно, что в Англии, с ее любовью к изысканному и утонченному, которая часто проявлялась в искусстве, фантазия в таких случаях поворачивалась к изящному и крошечному, в то время как во Франции она обращалась ко двору, усыпанному пудрой и бриллиантами. И все же, я подозреваю, что вся эта цветочно-мотыльковая утонченность также была продуктом «рационализации», превратившей обаяние Эльфландии в банальную миниатюрность, а невидимость — в хрупкость, дающую возможность спрятаться в бутоне цветка или укрыться за травинкой. Видимо, это вошло в моду после того, как благодаря великим путешествиям возникло ощущение, что мир тесен для того, чтобы в нем могли жить бок о бок люди и эльфы; когда магическая земля Хай Брезайл на Западе стала обыкновенной Бразилией, страной красных джунглей. note 1. В любом случае, таково было положение по большей части в литературе, где Шекспир и Майкл Драйтон оказали значительное влияние.note 2 «Нимфидия» Драйтона — одно из произведений, давшее начало бесконечному ряду цветочных фей и порхающих эльфов с усиками, тех, которых я так не любил в детстве, и к которым в свою очередь мои дети питают отвращение. Эндрю Ланг испытывал подобные чувства. В предисловии к «Сиреневой книге волшебных сказок» он так говорит о скучных сказках современных авторов: «Они всегда начинаются с того, как маленький мальчик или девочка встречают фей, живущих в цветках нарцисса, гордении или яблони… Эти феи безуспешно стараются быть забавными, или вполне успешно — назидательными».

Но все это, как я говорил, началось давно, задолго до XIX столетия, и также давно наскучило; надоели эти неудачные попытки быть забавными. Если рассматривать «Нимфидию» как волшебную сказку или сказку о феях и фэйри, то это наихудшая из всех возможных сказок. Стены дворца Оберона сделаны из ножек пауков, И окна из кошачих глаз. А что до крыши, то вместо балок Она покрыта крыльями нетопырей.

Рыцарь Пигвиггин ездит верхом на резвой уховертке, посылает своей возлюбленной, Королеве Маб, браслет из муравьиных глаз, они встречаются в цветке первоцвета. Но если отбросить все эти красивости, останется скучная сказка об интриге и хитрых сводниках; галантный рыцарь и сердитый муж проваливаются в болото, их гнев охлаждает глоток воды из Леты. Лучше бы, вообще все это кануло в Лету. Хотя Оберон, Маб, Пигвиггин — крошечные эльфы и феи, а Артур, Гвиневера и Ланцелот — нет, все же полное добра и размышлений о добре и зле повествование о дворе короля Артура — волшебная сказка, гораздо более волшебная, нежели сказка про Оберона.

Фэйри, как существительное, являющееся синонимичным (более-менее) слову «эльф» — относительно современное слово, оно едва ли употреблялось в до-Тюдоровское время. Первая цитата в Оксфордском словаре (единственнная до 1450 г. р. Х.) примечательна. Она взята у поэта Гауэра: как будто он был фэйри. Но Гауэр так не говорил. Он написал как будто он был из фэйри, «как будто он явился из Фаерии». Гауэр описывал молодого кавалера, который пытался очаровать сердца дев в церкви. Стих.

Таков юноша из смертной плоти; но он дает гораздо лучшее представление об обитателях Фаерии, чем то определение «фэйри», под которое его, по двойной ошибке пытались подвести. Сложность с настоящими обитателями Фаерии в том, что они не всегда выглядят такими, какие они есть — они выглядят гордыми и красивыми, поскольку мы сами не прочь выглядеть так же. По крайней мере, часть той магии, которой они обладают над добрыми и злыми людьми, заключается в том, что они способны играть на желаниях человеческого тела и человеческого сердца. Королева Эльфов, которая увезла Томаса-Рифмача на своем снежно-белом скакуне, мчащемся быстрее ветра, когда спускалась к реке Хантли мимо Дерева Эйлидон, выглядела как леди, но она была женщиной неземной, завораживающей красоты. Так что Спенсер следовал правильной традиции, когда называл своих рыцарей Фаерии Эльфами. Это имя скорее подходит таким рыцарям, как сэр Гайон, чем Пигвиггину, вооруженному жалом шершня.

Теперь, когда я успел только очень поверхностно затронуть тему эльфов и фей, я должен вернуться, потому что отклонился от своей первоначальной темы: волшебной сказки. Как я говорил, смысл этого слова «сказки о феях» очень узок. note 3 Смысл узок, даже если мы не будем принимать во внимание миниатюрность, потому что в современной английской литературе это сказки не о фэйри или эльфах, а о Фаерии, т. е. стране, где обитают фэйри. В Фаерии есть не только эльфы и феи и не только гномы, ведьмы, тролли, великаны и драконы: там есть моря, солнце, луна, небо; там есть земля и все, что есть на ней: дерево и птица, вода и камень, вино и хлеб и мы сами, смертные люди, когда мы очарованы.

Сказки, которые действительно связаны прежде всего с «фэйри», т. е. с теми существами, которые в современном английском языке могут называться и «эльфами», довольно редки и, как правило, не очень интересны. Большинство хороших «волшебных сказок» — это сказки о приключениях людей в Опасном Царстве или на его туманных границах. На самом деле, поскольку если эльфы — правда, и они действительно существуют, независимо от наших сказок о них, то правда и то, что эльфы прежде всего не связаны с нами, так же, как и мы с ними. Наши судьбы независимы, и наши дороги почти не встречаются. Даже на границах Фаерии мы встречаем их только в тех редких случаях, когда наши пути случайно пересекаются.note 4 В таком случае определение волшебной сказки — что она есть, или чем она должна быть, — не зависит от любого определения или исторического объяснения эльфа или фэйри, а зависит лишь от самого Опасного Царства и от того воздуха, которым дышит все в нем. Я не буду пытаться определить или описать его. Это невозмоно. Фаерию нельзя поймать в сеть слов, она неописуема, и в то же время нельзя сказать, что она неощутима. Она имеет много составляющих, хотя их анализ необязательно откроет ее секреты как целого. Надеюсь, то, что я собираюсь сказать ниже, отвечая на другие вопросы, может дать лишь некоторое представление о моем собственном, далеко не совершенном понимании Фаерии. Сейчас я скажу только вот что: «волшебная сказка» — это сказка, прямо или косвенно относящаяся к Фаерии, каково бы ни было ее содержание: сатриа, приключения, мораль, фантазия.

Может быть, само слово Фаерия ближе всего переводится словом Магияnote 5, но это магия особого духа и силы, бесконечно далеких от вульгарных приемов трудолюбивых ученых-магов. Здесь есть одно условие: если в сказке и присутствует какая-либо сатира, то можно насмехаться над чем угодно, кроме одного — самой магии. В волшебной сказке магия должна восприниматься всерьез, нельзя ни смеяться над ней, ни объяснять ее. Восхитительным примером подобной серьезности является средневековая поэма «Сэр Гавейн и Зеленый Рыцарь».

Но даже если мы будем использовать такие расплывчатые и неопределенные пределы, становится очевидным, что многие, даже опытные в таких делах люди, употребляли термин «волшебная сказка» очень неаккуратно. Достаточно одного взгляда в эти вышедшие недавно книги, претендующие на то, чтобы быть сборниками «волшебных сказок», чтобы увидеть, что сказки о фэйри, о волшебных семействах любого из домов, или даже о гномах и гоблинах составляют лишь небольшую часть их содержания. Этого, как мы убедились, и следовало ожидать. Но многие книги содержат также такие сказки, которые не имеют ни прямого, ни косвенного отношения к Фаерии, и потому на самом деле не должны включаться в такие сборники.

Я приведу один-два примера того, что бы я вычеркнул, и это поможет понять, чем не является волшебная сказка. Это также может подвести нас ко второму вопросу: где истоки волшебной сказки?

Сборников волшебной сказки теперь множество. В Англии, однако, никто не может соперничать в популярности, полноте, в общих достоинствах с двенадцатью томами двенадцати разных цветов, составленных Эндрю Лангом. Первый том вышел более семидесяти лет тому назад (в 1889 г.) и все еще переиздается. Большая часть из вошедших в это собрание сказок выдержала испытание временем более-менее безупречно. Я не буду анализировать конкретные сказки, хотя их анализ мог бы оказаться очень интересным, но я замечу вскользь, что ни одна из сказок в этой «Голубой книге Волшебных сказок» не является именно сказкой про «фэйри», хотя некоторые и упоминают их. Большая часть сказок взята из французских источников: в каком-то смыле достойный выбор для того времени, да и для настоящего времени тоже, (хотя и не в моем вкусе, поскольку я не очень люблю эти сказки сейчас и они не особенно привлекали меня в детстве). Во всяком случае, влияние Шарля Перро, с тех пор как «Сказки Матушки Гусыни» впервые были переведены на английский в восемнадцатом веке, и все подобные выдержки из огромного склада «Сказки из старых времен…» стали широко известны, столь велико, что, я полагаю, если сейчас вы попросите назвать какую-нибудь волшебную сказку, то скорее всего вам назовут одну из этих французских вещиц, такую, как «Кот в сапогах», «Золушка» или «Красная шапочка». Впрочем, некоторые сразу же вспоминают «Сказки братьев Гримм».

Но что можно сказать о появлении в «Голубой книге» сказки «Путешествие в Лилипутию»? Я могу сказать так: это не волшебная сказка, ни в том виде, как автор написал ее, ни в том виде, в котором она включена в книгу, пересказанная Мэри Кенделл. Ей нет никакого резона быть здесь. Боюсь, что ее включили в книгу просто потому, что лилипутянцы — маленькие, даже крошечные — и это единственное, чем они примечательны. Но в Фаерии, как и в нашем мире, миниатюрность — не более чем случайность. Пигмеи имеют к Фаерии не большее отношение, чем патагонцы. Я исключаю эту сказку не потому, что она написана с сатирическим умыслом: сатира, потстоянно или изредка, может стречаться и в настоящих волшебных сказках, и традиционные сказки часто были сатирическими в свое время, хотя теперь это уже невозможно заметить. Я исключаю ее не потому, что этот, может быть, один из самых блестящих, образец сатиры принадлежит к совсем другому классу сказок — к сказкам о путешествиях. Такие сказки повествуют обо многих чудесах, но это чудеса, которые можно увидеть в нашем мире смертных людей, в каких-нибудь областях нашего собственного пространства и времени; они отделены от нас только расстоянием. Сказка о Гулливере имеет не больше прав на место в книге волшебных сказок, чем анекдоты Барона Мюнхгаузена, или, скажем, «Первые люди на Луне» и «Машина времени» Уэллса. Вообще-то, у элоев и морлоков больше прав быть включенными в эту книгу, чем у лилипутянцев. Лилипуты — просто люди, сардонически рассматриваемые с высоты крыши, а элои и морлоки живут в бездне времени, такой глубокой, что она накладывает чары на них; и хотя они произошли от нас, можно вспомнить, что древний английский поэт однажды выводил ильфа, того самого эльфа, через Каина от Адама. note 6 Эти чары расстояния, особенно расстояния во времени, ослабляются только нелепостью и неправдоподобностью самой Машины Времени. Но мы видим на этом примере одну из главных причин того, почему границы волшебной сказки неизбежно сомнительны. Волшебство Фаерии не заканчиваетася в ней, его сила — в его действиях: среди них и то, что оно удовлетворяет самые изначальные человеческие желания. Одно из таких желаний — желание обозревать глубины пространства и времени. Другое (как мы позже увидим) — способность к общению с иными живыми существами. Сказка может, таким образом, иметь дело с удовлетворением этих желаний как с участием и без каких-то машин, так и магии, и в той степени, в какой она достигает в этом успеха, она приближается к качеству и духу волшебной сказки.

Далее, после сказок о путешествиях, я хотел бы также вычеркнуть или исключить из рассмотрения любые сказки, которые используют механику Сна, сновидений человека, чтобы объяснить происхождение содержащихся в них чудес. В конце концов, даже если пересказываемый сон во всех остальных отношениях является настоящей волшебной сказкой, я все равно буду считать целое негодным: также как хорошую картину в уродливой рамке. Действительно, нельзя сказать, что сны не связаны с Фаерией. Во сне выходят на волю странные силы разума. В некоторых снах человек на время может овладеть силами Фаерии, силами, которые, даже если они задуманы как сказка, могут создать живые формы и цвета, видимые глазом. Настоящий сон может, наверное, иногда быть волшебной сказкой, может достичь почти эльфийской легкости и мастерства — пока он снится. Но если проснувшийся писатель говорит вам, что его сказка — только приснившаяся ему история, он умышленно подменяет главное желание, живущее в серде Фаерии — реализацию воображаемого чуда независимо от понимания его разумом. Как часто говорят о фэйри (правда это или нет, я не знаю), что они — мастера иллюзий, что они обманывают людей своими «фантазиями», но это абсолютно другое дело. Это их предназначение. Такие фокусы случаются в сказках, где сами фэйри совсем не являются иллюзией, поскольку за фантазией существуют реальные желания и силы, независимо от разума и намерений людей.

В любом случае, настоящая волшебная сказка, в отличие от тех случаев, когда эта форма используется для каких-то меньших или качественно низших целей, должна представляться как «правда». Я сейчас перейду к объяснению, что значит «правда» в данном случае, но следует сначала отметить, что поскольку волшебная сказка имеет дело с «чудесами», она не укладывается ни в какие рамки и не подгоняется ни под какие механические схемы, предполагающие, что вся сказка в целом — это вымысел или иллюзия. Сама сказка, конечно, может быть настолько хороша, что этими рамками можно пренебречь. Она так же может быть удачной и занимательной как сказка-сон. Таковы сказки Льюиса Кэролла про Алису, с обрамляющими их снами и сновидениями-превращениями. По этой и по другим причинам они не являются волшебными сказками.note 7.

Есть другой тип сказок о чудесах, которые я бы исключил из категории волшебных сказок, опять же не потому, что не люблю их: просто они принадлежат к другому типу, и их можно назвать «басни о животных». Я возьму пример из сборника волшебных сказок Ланга. «Обезьянье сердце»

— сказка народа суахили, включенная в «Сиреневую книгу сказок». В этой сказке злая акула обманула обезьяну и увезла ее на спине в свою страну, они успели проплыть почти половину пути, когда обязьяна по— няла, что повелителю акул нужно ее сердце, чтобы вылечиться от бо— лезни. Обезьяна перехитрила акулу, сказав, что ее сердце осталось дома, в сумке, которая висит на дереве.

Конечно, существует связь между баснями о животных и волшебными сказками. В настоящих волшебных сказках звери, птицы и другие созда— ния часто разговаривают, как люди. Отчасти (обычно редко) это чудо коренится в одном из главных «желаний», лежащих в самом сердце Фае— рии, — желании людей сохранять общность с другими живыми существа— ми. Но речь животных в баснях, развившихся в отдельную ветвь литера— туры, слабо связана с этим желанием, и часто эти корни уже полностью забыты. Волшебное понимание собственного языка птиц, зверей и де— ревьев — вот что гораздо ближе к действительным целям Фаерии. Но в сказках, где не затрагивается человек, или где герои и героини — животные, а мужчины и женщины, если они появляются, — лишь второс— тепенные персонажи, и более того, где форма животного — лишь маска на человеческом лице, прием сатирика или проповедника, в таких сказ— ках мы имеем дело с басней, а не с волшебной сказкой, будь то «Лис Рейнард», или «Сказка матушки настоятельницы», или даже «Три поро— сенка». Большинство сказок Беатрикс Поттер лежат ближе к границам Фаерии, но все же за ее пределами — таково мое мнение.note 8 Этим они обязаны по большей части их сильному моральному элементу: под ним я понимаю неотъемлемо присущую им морализацию, но любая аллегорическая знаковость не принадлежит этому элементу. «Кролик Питер» остается басней, хотя в этой сказке содержатся запреты, которые существуют и в Стране Волшебных сказок (вполне возможно, что запреты существуют повсюду во Вселенной, в любом ее плане и измерении).

Итак, «Обезьянье сердце» — всего лишь басня о животных. Я подозре— ваю, что ее включение в сборник произошло не потому, что она зани— мательна, а потому, что в ней допускается, что обезьянье сердце вполне может остаться в сумке, висящей на дереве. Это важно для Лан— га, исследоваетеля народных сказок, несмотря даже на то, что эта курьезная идея использована в сказке в качестве шутки, ведь сердце, на самом деле, было вполне нормальном и находилось на своем месте — в груди обезьяны. Не имеет значения, что эта деталь — всего лишь вторичное использование широко распространенного народного мотива, часто присутствующего в волшебных сказках,note 9 когда жизнь или сила человека или другого живого существа может заключаться в какой-то вещи или в ка— ком-то месте, или в некоей части тела (особенно сердце), которая мо— жет быть отделена и спрятана в сумку, или под камень, или в яйцо. С одной стороны, в записанных фольклорных историях этот мотив исполь— зован Джорджем Макдональдом в его волшебной сказке «Сердце велика— на», причем он заимствовал этот центральный мотив (так же, как и многие детали) из хорошо известных традиционных сказок. С другой стороны, он входит в «Сказку о двух братьях» из египетских папирусов Д'Орсигни, возможно, одну из древнейших из записанных сказок. В ней младший брат говорит старшему:

Я заколдую свое сердце, и спрячу его на вершине цветка кедра. Кедр будет срублен, и мое сердце упадет на землю, и ты должен будешь прийти и искать его, даже если если тебе придется искать его семь лет, но когда ты найдешь его, положи его в чашу с холодной водой, и я буду жив.note 10 Но этот интересный вопрос и такое сравнение подводят нас к краю следующего вопроса: где истоки волшебной сказки? Это должно, конечно, означать: где исток или истоки волшебного элемента. Спрашивать об истоках сказок (конечно, определенных) — все равно что спрашивать об истоках языка или мышления.

Фактически вопрос в чем истоки волшебного (фэйри) элемента волшебных сказок, приведет нас в конечном счете к тому же самому фундаментальному вопросу, однако, в волшебной сказке есть множество элементов (съемное сердце, лебединые одежды, условные произвольные запреты, злые мачехи и даже сами фэйри), которые можно изучать без того, чтобы браться за этот глобальный вопрос. Такие исследования, тем не менее, остаются научными (по крайней мере, в намерении), это способ действия фольклористов и антропологов — людей, которые используют сказки вовсе не по их прямому назначению, а как шахты, из которых они добывают свидетельства, подтверждающие их теории, или информацию о том, что их интересует. Сама по себе такая процедура вполне законна — но то, что они при этом игнорируют или вовсе забывают природу сказки (как вещи, рассказываемой в своей цельности) часто приводит подобные исследования к странным суждениям. Исследователям такого рода повторяющиеся мотивы (например, съемное сердце) кажутся особо важными. Настолько важными, что эти исследователи фольклора склонны легко забывать цели своих исследований или излагать их результаты на языке некоей запутанной «стенографии», особенно запутанной, если она переходит из их монографий в книги о литературе. Они считают, что если любые две сказки построены с использованием одного и того же фольклорного мотива или с использованием общих комбинаций таких мотивов, это «одни и те же сказки». В таких работах мы читаем, что Беовульф — лишь версия «?», что «Черный Бык из Норруэя» является на самом деле «Красавицей и Чудовищем», или той же самой сказкой, что и «Эрос и Психея», что скандинавская «?» (или гэльская «Битва птиц"note 11 и ее многочисленные варианты и родственные сказки) это та же самая легенда, что и греческое сказание о Язоне и Медее.

Выражения подобного рода могут, впрочем, (в чрезмерном упрощении) выражать некую истину, но они не верны ни в осмыслении волшебной сказки, ни в искусстве и литературе. Именно колорит, атмосфера, не поддающиеся классификации индивидуальные детали сказки, а превыше всего, главное — само содержание, которое вдыхает жизнь в неделимый костяк сюжета, — вот что действительно надо принимать в расчет7 Шекспировский «Король Лир» вовсе не то же самое, что история, рассказанная в Лайамоновском «Бруте». Или Возьмите крайний случай «Красной Шапочки»: представляет лишь второстепенный интерес, что пересказанная версия этой сказки, в которой лесорубы спасают Красную Шапочку, прямо происходит от сказки Перро, в которой она съедена волком. Действительно важно только, что более поздняя версия имеет счастливый конец (более-менее, если мы не будем сильно горевать по бабушке), чего не имеет версия Перро. Это очень основательная разница, к которой я еще вернусь.

Конечно, я не отрицаю, поскольку я сам чувствую его, очарование желания распутать хитроумно завязанную и разветвленную историю ветвей Дерева Сказок. Это тесно связано с филологическим изучением спутанного клубка Языка, из которого я знаю некоторую малую часть. Но даже при всем уважении к языку мне кажется, что особое качество и склонность данного языка в живой момент существования гораздо важнее уловить и гораздо труднее объяснить, чем его последовательную история. Так что при уважении к волшебным сказкам, я чувствую, что гораздо более интересно и, на этом пути гораздо сложнее, объяснить, что они такое, чем они стали для нас и какое содержание дал им долгий алхимический процесс их существования во времени. Я могу сказать словами Дасента: «Мы должны быть довольны супом, которым нас потчуют, и не должны стремиться увидеть кости быка, из которого его сварили». Однако, как ни странно, Дасент подразумевает по «супом» мешанину фиктивной пред-истории, основанной на первоначальных догадках Сравнительной Филологии, а под «желанием увидеть кости» — требование показать работу и доказательства, которые приводят к этим теориям. Я подразумеваю под «супом» сказку в том виде, как она сделана (приготовлена автором или рассказчиком, а под «костями» — ее источники и материалы — даже когда (по редкой удаче) они могут быть найдены. Однако я, конечно, не запрещаю критику «супа» как «супа».note 12 Все же я слегка коснусь вопроса истоков. Но я недостаточно много знаю, чтобы копать глубже, для нашей цели это наименее важный из трех вопросов, и мы удовлетворимся несколькими замечениями. Достаточно ясно, что волшебные сказки (в широком или узком смысле) и в самом деле очень древние. Все, что связано с ними, появляется в очень ранних записях, и находят их повсюду, где существует язык.Тем не менее, очевидно, что мы оказываемся в положении, в котором оказываются археологи, или филологи (сравнительная лингвистика), когда следует выбирать между независимым развитием (или, скорее, сочинением) таких сходных мотивов, наследованием из общих корней, или проникновением в различные времена из одного или нескольких центров. Многие споры не находят своего решения из-за попытки (одной или обеих сторон) чрезмерно упростить предмет, и я не думаю, что этот спор является исключением. История волшебных сказок, возможно, более сложна, чем история человечества, и, по крайней мере, так же сложна, как история человеческого языка. Очевидно, все три случая — независимое сочинение, наследование и проникновение — играют свою роль в создании запутанной паутины сказки, и теперь разве что мастерство эльфов может ее распутать.note 13 Из этих трех сочинение — наиболее важный и фундаментальный случай, а также (что неудивительно) наиболее загадочный. Остальные два в конце концов должны привести нас назад к сочинителю или сказочнику. Проникновение (заимствование в пространстве), будь то артефакта или сказки, только относит проблему истока в какое-либо другое место. В центре, из которого началось предполагаемое проникновение, есть место, где однажды жил сочинитель. То же и с наследованием (заимствованием во времени): по тому пути мы только дойдем до прародителя-сочинителя. В то же время, если мы верим, что иногда случаются независимые друг от друга возникновения подобных идей, тем или приемов, мы просто умножаем прародителей-сочинителей, но от этого не улучшится наше понимание их дара.

Филология была свергнута с главенствующего места, которое она занимала при дворе Исследования. Без всякого сожаления можно отказаться от взгляда Макса Мюллера на мифологию как на «недуг языка». Мифология вовсе не является болезнью, хотя она, подобно всему, что присуще человеку, может заболеть. С тем же успехом можно сказать, что мышление есть недуг ума. Гораздо ближе к правде могло бы быть утверждение, что языки, особенно современные европейские языки, являются недугом мифологии. Но все равно, Язык нельзя отбросить. Воплощенный ум — язык и сказка — ровесники в нашем мире. Человеческий ум, одаренный силами обощения и абстрагирования, видит не только зеленую траву, отделяя ее от других вещей (и находя такой подход верным), но видит и то, что она является зеленой так же как и травой. Как сильно, как стимулирующе для способности к этому разделению было изобретение прилагательного, — ни заклятья, ни чары Фаерии не обладают такой силой. И это неудивительно — можно сказать, что эти чары — лишь другой взгляд на прилагательное — часть речи мифической грамматики.