Монтгомери так отреагировал на решение Эйзенхауэра не брать столицу фашистской Германии: ... Это место (Берлин) для меня всего лишь географическая точка, а они меня никогда не интересовали. Моя цель уничтожить силы противника и его способность сопротивляться.
      На следующий день, 31 марта, Черчилль подготовил меморандум Генеральному штабу Великобритании, в котором он указал на несообразность их довольно эмоционального послания, которое они направили американским начальникам штабов, не проконсультировавшись с ним. Он был полностью согласен с содержанием, но подчеркнул, что "у нас лишь четверть сил в Германии и с июня 1944 года ситуация значительно изменилась... короче говоря, наша телеграмма может вызвать серьезные аргументы со стороны американского штаба, и они обоснованно парируют удар..."
      Премьер-министр не успел еще отправить меморандум, как получил копию жесткого ответа от американского Комитета начальников штабов, в котором позиция Эйзенхауэра поддерживалась безоговорочно, и это заставило Черчилля сделать приписку к своему официальному письму: "Р. 5. - Все вышесказанное уже диктовалось мной еще до того, как я увидел ответ Комитета начальников штабов".
      Он также отправил ответ, который послал Эйзенхауэру еще накануне. С удивительной прозорливостью он разбил все аргументы Эйзенхауэра. Послание заканчивалось четырнадцатью словами, которые Черчилль не включил в свой собственный дневник: ... Не понимаю, в чем для нас заключается выгода, если мы не будем форсировать Эльбу. В случае ослабления сопротивления противника, чего вы, очевидно, ожидаете и что вполне может произойти, почему мы не должны перейти Эльбу и не продвигаться как можно дальше на восток? Это имеет важный политический смысл, поскольку русские войска на юге очевидно собираются войти в Вену и взять под контроль Австрию. Если мы по своей собственной воле отдадим им Берлин, даже имея все возможности взять его самим, то это может еще более утвердить их в уверенности, что они сделали все сами.
      Далее, я лично не считаю, что берлин потерял свою военную и тем более политическую значимость. Падение Берлина будет иметь огромное психологическое воздействие на немцев, продолжающих сопротивляться по всему рейху. Пока держится Берлин, широкие массы немцев будут считать своим долгом продолжать сопротивление. Мысль о том, что взятие Дрездена и соединение с русскими станет наивысшим достижением, меня не прельщает. Подразделения правительства, переехавшие на юг, могут снова туда вернуться. Пока над Берлином развевается немецкий флаг, он будет оставаться главным оплотом германии.
      Следовательно, я предпочитаю настаивать на плане, согласно которому мы форсируем Рейн, и 9-ая армия вместе с 21-й группой армий далее форсирует Эльбу и идет на берлин. Это вполне совместимо с нанесением главного центрального удара, который вы правильно развиваете в результате блестящих операций ваших войск южнее Рура. Для этого нужно перевести одну армию на северный фланг, что позволяет избежать переброску сил его величества для выполнения непредвиденных ограниченных задач.
      В Москве в тот же вечер генерал Дин и Гарриман вместе со своими британскими коллегами направились в Кремль и передали Сталину английский оригинал и перевод на русский язык послания Эйзенхауэра по вопросу о Берлине. Прочитав его, маршал остался таким же невозмутимым. Он сказал, что план "кажется хорошим", но не мог принять решения, пока не посоветуется с высшим военным руководством. Затем он спросил, знает ли Эйзенхауэр о подготовленных в центре Германии рубежах обороны.
      - Нет, - ответил Дин.
      - Будет ли вспомогательный удар наноситься из Италии или на одном из участков Западного фронта?
      Дин ответил, что, насколько он знает, его собираются нанести на Западном фронте.
      - Подтверждается ли информация о том, что на Западном фронте насчитывается шестьдесят немецких дивизий?
      Американцы ответили, что их насчитывается шестьдесят одна.
      - Имеются ли у немцев резервные дивизии на Западном фронте?
      - Очевидно, нет.
      Затем Гарриман спросил о погодных условиях на востоке. "Значительно улучшились", - ответил Сталин.
      - Ваши предыдущие оценки того, что операции на востоке могут замедлиться в связи с распутицей остаются прежними? - спросил Гарриман.
      - Ситуация оказалась лучше, чем я предполагал.
      Сталин объяснил, что разлив в этом году начался рано и дороги уже начали высыхать. Еще некоторое время они продолжали разговаривать о положении на Восточном фронте, пока Сталин, который, должно быть, все еще размышлял над сообщением Эйзенхауэра, вдруг сказал: "План Эйзенхауэра хороший. Он является завершающим шагом в достижении самой главной цели разделения Германии на две части". Он также считал, что направление, на котором должна была произойти встреча американских и советских войск, очень благоприятно. После этого он также добавил, что, как и Эйзенхауэр, считает, что немцы сделают последним оплотом сопротивления горы Чехословакии и Баварии, и заверил гостей, что на следующий день даст ответ на послание Верховного главнокомандующего союзников. Не оставалось сомнений, что Сталин доволен.
      В Англии Брук вернулся домой после дневной рыбалки с Маунтбаттеном и прочитал записку, в которой сообщалось, что премьер-министр хочет встретиться с начальниками штабов в Чекерсе.
      Его уикенд сократился, и на следующий день он выехал на встречу. Это было пасхальное воскресенье 1 апреля. В течение двух часов Черчилль и начальники штабов обсуждали решение Эйзенхауэра. Брук предполагал, что весь этот вопрос, включая перевод Симпсона под командование Брэдли, "связан с национальными устремлениями и желанием сделать так, чтобы усилия США не были нейтрализованы лаврами Британского командования". Однако совет решил, что поделать ничего нельзя, и в конечном итоге пришли к выводу, что более полные объяснения Эйзенхауэра внесли ясность - в его планах не содержится "очень больших изменений", за исключением того, что главным направлением наступления теперь стал Лейпциг, а не Берлин.
      После встречи начальники штабов поработали над ответом на послание американцев, которое Брук назвал "довольно грубым посланием американских начальников штабов". Тем временем Черчилль отправлял длинную телеграмму Рузвельту. Хотя по духу она была написана в примирительном тоне и в ней отмечалось, что две нации остаются "самыми верными друзьями и товарищами, которым когда-либо приходилось сражаться бок о бок как союзникам", там также особо подчеркивалось глубокое убеждение Черчилля в том, что следует вскрыть подлинную природу агрессивного коммунизма и немедленно поставить на его пути заслон всеми возможными способами. ... Довольно открыто говорю, что берлин имеет огромную стратегическую важность. Ничто не произведет такой психологический эффект отчаяния на все немецкие силы сопротивления, как падение Берлина. Это будет главный сигнал поражения для немецкого народа, с другой стороны, если оставить Берлин и он будет осажден русскими, даже оставаясь в руинах, он будет воодушевлять всех немцев, которые продолжат сопротивление. Есть еще и другой аспект, который мы должны рассмотреть. Нет сомнения, что русские возьмут Австрию и войдут в Вену. Если они возьмут также и Берлин, то не сложится ли у них впечатление, что они внесли главный вклад в нашу общую победу, и не приведет ли это к тому, что в будущем могут возникнуть значительные трудности? Я считаю, что с политической точки зрения нам следует идти как можно дальше на восток Германии, а если мы сможем взять Берлин, то мы, несомненно, должны взять его. С военной точки зрения это также имеет под собой серьезное основание...
      В тот же день Брук написал в своем дневнике: "Очень и очень жаль, что на простую стратегию оказывает влияние узконациональная точка зрения союзников... Но, как говорит Уинстон, "воевать вместе с союзниками лучше, чем воевать без них!".
      Брук пребывал в хорошем расположении духа, что случалось довольно редко, в отличие от Эйзенхауэра, который возмущался, готовя ответ на последнее послание Черчилля. Особое беспокойство доставили ему последние четырнадцать слов премьер-министра. Повторив, что он "плана не менял" и что единственное изменение касалось временного фактора, он продолжал: Я обеспокоен, если не сказать очень обижен, тем, что ты считаешь, будто я могу осуществить "переброску сил его величества для выполнения непредвиденных ограниченных задач". У меня и в мыслях такого не было, и я думаю, что мой опыт командования силами союзников в течение двух с половиной лет не дает оснований для возникновения таких мыслей. Более того, я совершенно не вижу, как роль, действия или престиж 2-й британской и канадской армий могут затрагиваться тем, что 9- я армия наступает на своем участке под командованием Брэдли. Я должен быть уверен, что в наших тылах нет противника, а удар по Лейпцигу наносится успешно-естественно, если на линии фронта в какой-либо момент возникнут условия для проведения операции "затмение", то мы стремительным броском пойдем вперед и Любек вместе с Берлином будут включены в список главных целей.
      Если британцы все еще проявляли недовольство решением Эйзенхауэра, то другой союзник американцев был более чем удовлетворен. В тот же самый день генерал Дин направил командующему союзными войсками телеграмму личного и очень секретного характера от Сталина: Ваш план разделить немецкие силы, соединив советские войска с вашими войсками, полностью совпадает с планом советского главнокомандования.
      Я также согласен с вами, что местом встречи наших войск должен стать район Эрфурта, Лейпцига, Дрездена. Советское главнокомандование полагает, что главный удар советских войск должен быть нанесен в указанном направлении.
      Берлин потерял свое былое стратегическое значение. Советское командование планирует выделить на берлинское направление второстепенные силы.
      Вся ирония заключалась в том, что Сталин использовал аргумент Эйзенхауэра относительно потери Берлином своего стратегического значения, хотя об этом Эйзенхауэр Сталину и не писал, для того чтобы скрыть истинные намерения, в то время как Жуков заканчивал последние приготовления для завершающей, мощной атаки на Берлин.
      31 марта к полудню в результате отчаянной атаки Моделя в Руре немецкие войска вклинились в боевые порядки 3-й американской бронетанковой дивизии на пятнадцать километров и отрезали оперативно-тактическую группу Ричардсона и Хогана. Коллинз, командующий корпусом, в который входила дивизия, этого не знал. Но ему стало известно от военнопленных, что немцы собираются контратаковать на его левом фланге. Коллинзу пришлось позвонить своему старому другу генералу Симпсону. Коллинзу срочно требовалась помощь, даже если бы ее пришлось получить от армии, входящей в другую группу армий.
      21-я группа армий Монтгомери через несколько дней должна была соединиться с 12-й группой армий Брэдли под Падерборном, в результате чего Рур превращался в "котел". Однако Коллинз сообщил Симпсону, что Монтгомери продвигается очень медленно, а соединение должно произойти как можно скорее, поскольку в противном случае немцы могут выскользнуть из мешка.
      "Билл, я обеспокоен, - сообщил Коллинз. - Мои войска слишком растянуты по линии фронта". Он попросил Симпсона выделить боевые части из 2-й бронетанковой дивизии США и немедленно направить их в район Падерборна. "Я пошлю им навстречу свои части".
      Симпсон согласился, ничего не сообщив Монтгомери, и с наступлением ночи 2-я бронетанковая дивизия ускоренным маршем пошла на юго-восток. В голове колонны находилась рота "Е" 67-го танкового полка, которой командовал первый лейтенант Уильям Доули. Он даже понятия не имел, что принимает участие в боевой задаче, имеющей важнейшее значение, он не знал также маршрут движения. У Доули был приказ прорваться к Липпштадту, городу, находящемуся в тридцати километрах восточнее Падерборна. Стояла кромешная тьма, и хотя временами слышались автоматные очереди, лейтенант ничего не видел. Это основательно действовало на нервы. С южного направления доносились разрывы снарядов, настолько оглушительные, что танки вздрагивали от вибрации. Это были отзвуки боев в Руре.
      Однако рота Доули натыкалась пока только на отдельные очаги сопротивления немцев, вооруженных лишь стрелковым оружием, и к шести часам утра Пасхального воскресенья после семидесятипятикилометрового марша американцы вышли на окраину Липпштадта. Пехотинцы попрыгали с машин, проверили первые несколько домов и вошли в город. Именно в этот момент на дороге появился немецкий танк и выстрелил по первому американскому. По счастливой случайности, снаряд срикошетил от башни. После этого немецкий танк спешно ретировался. Дальше дорогу американцам преградили бетонные блоки, но неожиданно из домов выбежали мирные жители и расчистили путь.
      Второй лейтенант Дональд И. Якобсен, командир 1-го взвода, имел приказ войти в город, поскольку в районе госпиталя попало в окружение отделение пехотинцев и им требовалась помощь. Якобсен посадил солдат на танки и поехал на подмогу. Как только они приблизились к зданию госпиталя, им навстречу с поднятыми руками вышли тридцать пять немцев, которых также посадили на танки. Якобсен решил поехать дальше в город в поисках боя. На выезде из города он увидел танки, идущие с восточного направления. Он уже подготовился открыть огонь, но увидел, что это М-5 из 3-й бронетанковой дивизии.
      Был час дня. Группа армий Моделя, около 300 000 солдат, только что попала в окружение в самом последнем промышленном районе Германии, но для американцев, которые замкнули "котел", это был всего лишь еще один обычный день. Солдаты обменивались шутками и радовались, что за город не пришлось сражаться. Якобсен так и не понял значения происшедшего, пока к нему у кирхи не подошла группа фотографов и корреспондентов. Только тогда он подумал: "Удивительно, насколько несведущи ребята, которым приходится воевать".
      Черчилля в тот день больше всего беспокоило решение Эйзенхауэра отдать Берлин русским. Премьер-министр боялся, что спор может закончиться горькой обидой, если его не прекратить, и тем не менее не хотел оставлять темы разговора.
      Он пошел на компромисс, послав Эйзенхауэру взвешенное и дружеское послание: Спасибо еще раз за теплые слова телеграммы.. Тем не менее, нахожусь под впечатлением важности вступления в Берлин, который вполне может стать нам доступным, учитывая ответ, который вы получили из Москвы, где в третьем абзаце говорится: "Берлин потерял свое былое стратегическое значение". Это следует читать в контексте моего упоминания о политических аспектах. Я полагаю, что очень важно пожать руки русским как можно дальше на востоке Германии...
      Однако и это послание не произвело на Эйзенхауэра никакого эффекта, так же как и предыдущие. Он был настолько привержен своему плану и так искренне верил в его военное обоснование, что собирался стоять за него до конца.
      Когда Кессельринг вернулся на свой командный пункт, расположенный в лесах Тюрингии, начальник штаба Вестфаль доложил, что получен приказ из ставки Гитлера. Моделю было приказано оборонять Рур как крепость и ни в коем случае не отступать.
      Кессельринг не поверил своим ушам. Разве в ставке не знали, что для солдат, окруженных в Руре, оставалось еды только на две-три недели? Кроме того, по мнению Кессельринга, Эйзенхауэр не имеет в Руре стратегических интересов - его главная цель находится дальше, на востоке.
      Западный фронт потерял право называться фронтом. На севере у Бласковитца остались изрядно потрепанные части. Хауссер на юге был также разбит, и остатки его войск оказались разрознены. Модель, находившийся в центре, также был обречен. Фронт Кессельринга испарился; с этого момента можно было говорить лишь об оттягивании времени.
      Борман писал своей жене впервые за несколько дней, описывая отчаяние, которое, как туча, нависло над Берлином. Он предупредил свою "любимую", что командование армии в Вене "прискорбно плохое и нужно ожидать только худшего", поэтому ей следует подготовиться к эвакуации из Оберзальцберга в Тироль. "Я печален и сердит за то, что в данный момент нет других более веселых сообщений, - завершил он, - но я все это компенсирую, когда придут хорошие мирные времена".
      Однако некоторые немцы все еще отказывались верить во все более очевидную катастрофу. Гиммлер, например, продолжал утверждать, что военная ситуация не так уж безнадежна. "Я готов сделать все для немецкой нации, но война должна продолжаться, - сказал он двум своим собеседникам, графу Бернадотту и Шелленбергу во время четырехчасовой беседы. Я дал клятву фюреру, и эта клятва нерушима".
      - Неужели вы не понимаете, что Германия войну проиграла? - воскликнул граф. - Человек, занимающий такой пост, несущий такую огромную ответственность, не может слепо подчиняться своему начальнику, но должен иметь храбрость взять на себя ответственность за решения, принятые в интересах народа.
      Гиммлер был немногословен и задумчив и продолжал неподвижно сидеть, пока его не позвали к телефону. Он быстро встал и вышел из комнаты, словно обрадовался поводу избавиться от укоряющих нападок Бернадотта. Шелленберг был рад тому, что на его шефа оказали давление, и посоветовал Бернадотту еще больше давить на Гиммлера.
      Однако когда тот вернулся, Бернадотт стал говорить о своей собственной миссии. Он попросил немедленно перевести всех датчан и норвежцев в Швецию.
      На лицо Гиммлера легла тень. "Лично я удовлетворил бы эту просьбу с удовольствием, но вряд ли я смогу это сделать". Он тут же перевел разговор на другую тему и признал, что немецкое правительство допустило много фатальных ошибок. "Ошибкой было лукавить с Англией. Что касается меня, то, разумеется, меня считают самым жестоким и главным садистом из всех живых. Однако хочу заметить одну вещь: я никогда публично не поносил врагов Германии".
      "Если вы этого не делали, то Гитлер сделал это самым тщательным образом, - заметил граф. - Не он ли это сказал: "Мы сметем с лица земли все до единого английские города"? Неудивительно, что союзники теперь систематически бомбят немецкие".
      На следующий день после вступления американцев в Липпштадт и окружения немецких войск в Руре Гитлер наконец признал в "частном разговоре", что полное поражение не только возможно, но и вероятно. "Даже такая перспектива, однако, - сказал он, - не ослабит мою непобедимую веру в будущее немецкого народа. Чем больше мы страдаем, тем более славным будет возрождение вечной Германии!"
      Хотя лично он не смог бы вынести жизни в побежденной Германии, он хотел дать тем, кто выживет, несколько "правил поведения". Он советовал им "уважать те расовые законы, которые мы нарушали", и "сохранить прочным союз всех германских рас".
      Затем он стал предсказывать, что после поражения Германии возникнут только две великие державы - Америка и Советский Союз. "Законы истории и географии вынудят эти державы соперничать в военной либо в экономической или идеологической сферах. По этим же законам станет неизбежным, что эти две державы будут врагами Европы. В той же мере верно и то, что обе державы рано или поздно сочтут желанным получить поддержку единственной великой нации в Европе - немецкого народа. Я особенно подчеркиваю, что немцы любыми путями должны избегать играть роль пешки в обоих лагерях"{31}.
      Часть третья.
      Восток встречается с Западом
      Глава 19.
      Вена
      Последняя авантюра Гитлера на юго-востоке провалилась. Плохо подготовленное наступление Зеппа Дитриха, в ходе которого планировалось разъединить на две части и затем уничтожить войска под командованием Толбухина, началось неуспешно и закончилось полным бегством.
      Часть подполковника СС Фрица Хагена, похитив бензин у другого подразделения, совершила стремительный бросок через болота и трясину центральной Венгрии, но через четыре дня и шестьдесят километров головной танк с оторванными выхлопными трубами все еще находился в тридцати километрах от Дуная. Когда Хаген доложил свои координаты, его обругали и спросили, что он делает вдалеке от своих, приказав немедленно возвращаться. "Разве вам неизвестно, что русские наступают в направлении Вены?"
      У Хагена было отвратительное настроение, и оно ухудшилось бы еще больше, если бы он узнал, что едва Дитрих начал наступление, как Толбухин накрыл его еще более мощным наступлением. В результате большая часть 6-й танковой армии Дитриха была уничтожена в мощном лобовом столкновении с русскими, а оставшиеся подразделения лихорадочно отступали, оказывая отчаянное сопротивление советским войскам, рвущимся к Вене.
      Хаген с оставшимися двадцатью пятью танками отступил к автомагистрали Будапешт - Вена, где благодаря проявленной беспечности передовых частей Толбухина, не подозревавших о существовании танков Хагена, ему удалось удержать превосходящие силы русских в количестве 125 танков "ИС".
      Дитрих отходил в северо-западном направлении в сторону Вены, будучи оторванным на правом фланге от 6-й армии генерала Германа Балка. 1 апреля Толбухин направил в брешь усиленную бронетанковую группу.
      Балк, чей фланг был теперь оголен, с сарказмом сказал генералу Велеру, командующему группой армий "Юг": "Если уж лейбсштандарт (элитная дивизия Дитриха "Адольф Гитлер") не может устоять, то чего же ожидать от нас?".
      Отчет о данном разговоре настолько разгневал Гитлера, что он сказал: "Если мой собственный лейбсштандарт не может устоять, то его солдаты не заслуживают чести носить мою личную символику!". Гитлер приказал Кейтелю отправить Дитриху следующее сообщение: Фюрер считает, что войска не сражались так, как того требовала обстановка, и приказывает, чтобы солдаты дивизий СС "Адольф Гитлер", "Рейх", "Мертвая голова" и "Гогенштауфен" сняли нарукавные нашивки.
      Вскоре распространился слух о том, что после прочтения приказа Дитрих собрал всех командующих, бросил на стол сообщение и воскликнул: "Вот ваша награда за все, что вы сделали в течение последних пяти лет!". Затем он отправил телеграмму Гитлеру, в которой сообщал, что лучше застрелится, чем выполнит такой приказ, и отправил фюреру все свои награды в ночном горшке. В этих слухах имелась доля правды, с той разницей, что участники в ней были другие. Дитрих не сердился на фюрера, он был настолько уверен, что Гитлера дезинформировали, что просто проигнорировал приказ, что осмелились бы сделать немногие командующие.
      Тем не менее содержание приказа Гитлера просочилось и дошло до сведения других высших офицеров. Когда об этом узнал Хаген, то не смог дать рационалистическое объяснение содержанию, как это сделал Дитрих. Фюрер был его идолом, и он всегда помнил о своей первой встрече с ним, когда вместе с другими офицерами прибыл в рейхсканцелярию. Гитлер механически пожимал руки, но когда прошел мимо красивого белокурого Хагена, то снова вернулся и снова пожал правую руку танкиста обеими руками, глядя в его голубые глаза. С того самого момента Хаген был готов положить свою голову на плаху за Гитлера.
      Теперь Хаген настолько разозлился, что созвал всех своих офицеров и сказал: "Давайте возьмем горшок, положим в него все наши медали и перевяжем его ленточкой дивизии имени Гетса фон Берлихингена"{32}. Но затем эмоции прошли, и солдаты Хагена снова пошли в бой.
      Войска Малиновского и Толбухина продвигались плечом плечу к Австрии. На севере продвижение войск Малиновского сдерживали изрезанные холмы, но Толбухин стремительно двигался по главной автомагистрали и к 30 марта подошел к границе Австрии, всего в шестидесяти километрах от Вены.
      Гитлер придавал огромное значение Австрии, и на это указывало, что он приказал снять бронетанковую дивизию с обороны Берлина и бросил ее на защиту австрийской столицы. По тому же приказу группа армий "Висла" под командованием Хейнрици лишилась двух пехотных дивизий. Они были приданы группе армий "Центр".
      Хейнрици знал, что отзыв дивизий мог означать конец его фронту, который и так был обескровлен. Потеря трех дивизий могла стать катастрофической, и единственное спасение заключалось в том, чтобы найти немедленную замену выбывшим частям. Хейнрици мог рассчитывать в этот момент только на восемнадцать испытанных в боях батальонов полковника Бехлера, оборонявших Франкфурт. Но их можно было использовать только после переброски через Одер и размещения на позициях вдоль трассы Франкфурт Берлин, а для этого Хейнрици требовалось каким-то образом убедить фюрера оставить Франкфурт.
      Днем 4 апреля Хейнрици и его офицер по оперативно-тактическим вопросам полковник Айсман подошли к входу сада рейхсканцелярии, ведущему в подземный бункер. Сад представлял собой нагромождение поваленных деревьев, был перерыт окопами и стрелковыми ячейками. Офицеры спустились по крутым ступенькам вниз на самый нижний этаж бункера Гитлера. К ним подошли два рослых охранника СС и вежливо попросили у генерала разрешение обыскать его. Хейнрици кивнул, и здоровый охранник проверил содержимое карманов, провел руками по бокам. Содержимое портфеля Айсмана вытряхнули и также проверили. Затем их повели по узкому коридору. Все делалось корректно и с уважением, но Хейнрици подумал про себя, что этот обыск своего рода показатель того, до чего они докатились.
      В конце коридора собралось около тридцати высокопоставленных официальных лиц. После кофе и бутербродов Кейтель сказал: "Названные могут пройти на совещание...". Он назвал фамилии Деница, Бормана, Йодля, Кребса, Гиммлера, Хейнрици и Айсмана.
      Хейнрици вошел в маленькое помещение, где по обеим сторонам стола с картой стояли деревянные скамьи и одно-единственное кресло. Все сели на скамейки, и только Борман предпочел сесть на ящик, стоявший в углу. Затем вошел Гитлер в темных очках. Он поздоровался за руку с Хейнрици и Айсманом и тоже сел.
      Кребс предложил Хейнрици и Айсману начать первыми, чтобы они могли быстрее вернуться на фронт. Гитлер согласно кивнул. Хейнрици стал скрупулезно описывать обстановку на передовой. Вдруг он посмотрел на Гитлера и предложил снять восемнадцать батальонов из района Франкфурта, а затем замолчал, ожидая вслед за этим взрывной реакции Гитлера.
      Гитлер никак не реагировал. Хейнрици даже подумал, не спит ли фюрер, поскольку за стеклами очков не было видно глаз. Наконец Гитлер вяло повернулся к Кребсу и сказал: "Похоже, что генерал прав".
      Дениц кивнул, и Кребс ответил: "Да, мой фюрер". - Давайте, Кребс, издайте приказ, - промямлил Гитлер...
      Хейнрици удивился, что так быстро получил чего хотел. Вдруг открылась дверь и в комнату шумно вошел Геринг. Извинившись за опоздание, он пронес свой живот к столу и с помпой объявил, что только что посетил одну из своих "воздушно-десантных" дивизий на фронте, где командовал Хейнрици. Голос Геринга напугал Гитлера, словно вернув из мира грез. Он вдруг резко вскочил и громко заговорил. Было заметно, как подрагивает его рука. "Никто меня не понимает! Никто не делает так, как я говорю! Что же касается вопроса обороны города - мы успешно отбивали атаки в Бреслау и много раз сдерживали русских в России!"
      Все в испуге притихли и молчали, за исключением Хейнрици, который понимал, что вот-вот может потерять то, за чем пришел. Он отрицательно покачал головой и заметил, что фольксштурм русских сдержать не сможет. Он подчеркнул, что на оборону можно смотреть с двух точек зрения: защитники могут сражаться до последнего патрона и умереть; они могут также сдерживать продвижение противника и отступить в самый последний момент, чтобы потом снова сражаться.
      - Кто командует обороной Франкфурта? - резко прервал Гитлер.
      - Полковник Бехлер.
      - Он что, еще один Гнейзенау?{33}
      - Мы узнаем об этом после того, как русские начнут главное наступление, - заметил Хейнрици. - Я полагаю, что он Гнейзенау.
      - Я хочу немедленно видеть его.
      Хейнрици сказал, что этого нельзя сделать в течение двух ближайших дней, и снова стал настаивать, чтобы батальонам, обороняющим Франкфурт, был дан приказ немедленно отойти.
      - Хорошо, - сказал Гитлер, - разрешаю вам вывести шесть батальонов. Но Франкфурт останется неприступной крепостью!
      Хейнрици понимал, что это уже большая уступка со стороны фюрера, и начал объяснять свой план обороны против наступления армий Жукова. План подразумевал скрытый отход частей, находившихся на передовой, на подготовленные позиции еще до первых авианалетов русских. Гитлер идею одобрил, но спросил: "Почему вы сейчас не отходите на эти позиции?".
      Хейнрици объяснил, что хочет заставить русских думать, что главная линия обороны находится в нескольких километрах к востоку. До начала бомбардировки солдаты с ложной линии обороны отойдут на настоящие позиции. Русские начнут бомбить пустые позиции. Он рассказал, что этот трюк заимствовал у французов, использовавших его еще во время первой мировой войны.
      Гитлер благодушно улыбнулся, и Хейнрици решил, что наступил психологический момент для того, чтобы пожаловаться на переброску слишком большого количества войск в Вену и к Шернеру.
      - От моей 9-й армии почти ничего не осталось, -сказал он. - Для меня это тяжелый удар.
      - Для меня тоже, - с сарказмом заметил Гитлер.
      - Русские вот-вот начнут наступление, - запротестовал Хейнрици. - На какие подкрепления я могу расчитывать?
      Фюрер выглядел озадаченным.
      - Разве вам не говорили, что крупные силы из Восточной Пруссии, а также колонны тяжелых танков идут к вам на подкрепление?
      - Это не совсем так, - сказал Кребс, чувствуя неловкость. - Эти колонны также направляются генералу Шернеру.
      - Мне об этом ничего не известно, - вмешался Хейнрици. - Я не знаю, что происходит в зоне действий Шернера.
      Гитлер совсем не выглядел обеспокоенным.
      - Как бы там ни было, главным направлением наступления Берлин не будет, - заметил Гитлер с уверенностью, которая в какой-то мере потрясла Хейнрици. - Берлин будет второстепенной целью наступления Советов. Главный удар будет направлен на Прагу.
      Уверенность Гитлера основывалась на докладе генерала Р. Гелена, начальника разведуправления сухопутных сил, чьи тайные агенты имели доказательства того, что Сталин уже отдал приказ направить главный удар по Праге, в основном потому, что Бисмарк однажды сказал, что завладеть Прагой - означает завладеть Центральной Европой. До определенной степени агенты Гелена были правы. Они только не знали того, что против приказа Сталина резко выступили Жуков и другие военачальники, которые настаивали на том, что Берлин должен был стать главной целью, поскольку там находится Гитлер. Таким образом, Красная Армия фактически готовила мощнейший удар против войск Хейнрици.