Старый порядок и революция

      Тем не менее сегодня легко убедиться в том, что война с религией была лишь случайным эпизодом великой революции, выдающейся, но преходящей чертою ее облика, временным порождением идей, страстей, специфических явлений, которые ее предваряли и подготавливали, но ни в коем случае не ее сутью.
      Философию XVIII века не без основания рассматривают в качестве одной из основных причин Революции. Столь же верно, что философия эта в своей основе антирелигиозна. Но кропотливый исследователь увидит в ней две отличные и отделимые друг от друга части.
      К одной части относятся все новые воззрения, связанные с условиями существования общества и принципами гражданских и политических законов таких, например, как естественное равенство людей и следующее из него уничтожение всех кастовых, классовых и профессиональных привилегий, суверенитет народа, всемогущество власти, единообразие законов. Названные доктрины составляют не только причины французской революции - они (< стр.13) являются своего рода ее субстанцией; они питают наиболее фундаментальные, долговечные и истинные из всех творений революции.
      В другой части своих доктрин философы направили весь свой пыл против Церкви. Они обрушили удар на духовенство, церковные институты, иерархические структуры и догмы, и чтобы окончательно их разрушить, они возжелали искоренить самые основы христианства. Но этой части философии XVIII века, основания и начала которой были разрушены самой же революцией, суждено было исчезнуть вслед за началами и быть погребенной триумфаторами. К сему важному предмету я намерен еще вернуться в другом месте, поэтому хотел бы добавить к сказанному еще лишь пару слов, чтобы быть лучше понятым.
      Столь горячую ненависть к себе христианство возбудило не столько как религиозная доктрина, сколько как политический институт; не столько потому, что священнослужители высказывали притязания на регламентацию жизни в мире ином, сколько потому. что в этом мире они оказывались собственниками, сеньорами, получателями налогов, управляющими; не столько потому, что Церкви не нашлось бы места в новом обществе, чьи основания как раз закладывались, сколько потому, что она занимала наиболее привилегированное и прочное положение в прежнем обществе, которое и предстояло обратить в прах.
      Взгляните, как неумолимый ход времени высвечивает эту истину и с каждым днем делает ее все более очевидной - по мере. укрепления политической деятельности Революции религиозная деятельность разрушалась; по мере разрушения всех прежних политических институтов, на которые был обращен революционный гнев, по мере того, как окончательно были побеждены особо ненавистные революции силы, влияния и классы, когда в знак их полного поражения улеглась даже вызываемая ими ненависть; наконец, по мере того, как духовенство все более отстранялось от всего того, что пало вместе с ним, могущество Церкви постепенно начинало восстанавливаться и крепнуть в умах.
      Однако неверно было бы полагать, что описанная картина характерна для одной только Франции. Во всей Европе не нашлось бы такой христианской церкви, которая не обновилась бы со времен французской революции.
      Ошибочно думать, будто бы демократические общества враждебно настроены по отношению к религии: ничто в характере христианства и даже в католичестве не противоречит духу таких обществ, а многие положения благоприятно сказываются на их развитии. Впрочем, многовековой опыт показал, что жизненный корень религиозного инстинкта - в сердце народа. Это - последнее прибежище всех исчезающих религий, и было бы чудовищно, если бы институты, призванные возвеличивать идеи и чувства (< стр.14) народа, постоянно и неотвратимо подталкивали бы человеческий разум к безбожию.
      Все, что здесь сказано мною о власти религиозной, я с еще большим правом могу отнести к власти общественной. При виде того, как Революция опрокинула одновременно все институты и привычки, до сих пор поддерживавшие иерархию и порядок в обществе, можно было подумать, что ею будет разрушен не только общественный строй определенного общества, но и всякий общественный порядок вообще, не только определенное правительство, но и самая государственная власть. В самом деле, мы можем утверждать, что перед нами - только кажущаяся сторона дела.
      Менее чем через год после начала Революции Мирабо тайно писал королю: "Сравнительно новое положение дел с прежним порядком - вот откуда можно почерпнуть утешение и надежду. Часть актов национального собрания - и наиболее значительная их часть - благосклонна к монархическому правлению. Разве это пустяки - освободиться от парламента, от штатов, от духовенства, от привилегированных лиц, от дворянства? Идея создать общество, состоящее из одного класса, пришлась бы по вкусу и Ришелье: однородное общество упрощает дело управления. Целая череда царственных особ при абсолютистском правлении не смогла бы сделать большего для укрепления королевской власти, чем этот единственный год Революции". Так мог говорить только человек, способный понимать Революцию и руководить ею.
      Поскольку французская революция имела своей целью не только изменение прежнего правления, но и уничтожение старой формы общества, она вынуждена была одновременно обратить свое оружие против существующих установлений власти, разрушить признанные авторитеты, стереть из памяти людей традиции, обновить нравы, обычаи и в некотором роде очистить разум человеческий от всех идей, на которых основывались доселе уважение и повиновение. Отсюда проистекает и своеобразный анархический характер революции.
      Но удалите эти обломки - и вы увидите всесильную центральную власть, привлекшую к себе и поглотившую в своем единстве все частицы власти и могущества, рассеянные ранее в массе второстепенных властей, сословий, классов, профессий, семей или индивидов, как бы рассыпанные по всему социальному организму. Мир не видел подобного со времен падения Римской империи. Революция породила новую власть, точнее, эта последняя как бы сама собою вышла из руин, нагроможденных Революцией. Правда, созданные ею правительства более хрупки, по в сотни раз могущественнее тех, что она разрушила. Одни и те же причины делают их одновременно хрупкими и могущественными, по речь об этом пойдет в ином месте. (< стр.15)
      Сквозь пыль и обломки прежних полуразрушенных институтов Мирабо уже неясно виделась простая, правильная и величественная картина. Несмотря на свою внушительность, она была еще сокрыта от глаз толпы; лишь мало-помалу время открыло ее на всеобщее обозрение. В настоящее время она занимает главным образом внимание государей. С восторгом и завистью ее созерцают не только те из них, кто обязан Революции троном, но также и те, кто наиболее чужд и враждебен ей. Каждый из них пытается в своей области разрушить льготы, уничтожить привилегии. Они перемешивают чины, уравнивают сословия, подменяют аристократов чиновниками, местные вольности - единообразием законов, разнородные власти - единством правительства. Они предаются революционному делу с неослабеваемой энергией, а если и встречают на своем пути какие-либо препятствия, то заимствуют у Революции ее приемы и принципы. В случае нужды они поднимут бедного против богатого, крестьянина против его сеньора. Французская революция была для них одновременно и бичом, и наставницей.
      ГЛАВА III
      КАКИМ ОБРАЗОМ И ПОЧЕМУ ФРАНЦУЗСКАЯ РЕВОЛЮЦИЯ, БУДУЧИ РЕВОЛЮЦИЕЙ ПОЛИТИЧЕСКОЙ, ПРОИСХОДИЛА ПО ОБРАЗУ РЕЛИГИОЗНОЙ
      Все революции - как гражданские, так и политические - имели свое отечество и ограничивались им. У французской революции не было определенной территории. Более того, в известном смысле в результате ее были стерты старые границы на карте. Она сближала и разводила людей, не взирая на законы, традиции, характеры, язык, превращая порой во врагов соотечественников, а чужеземцев делая братьями. Точнее сказать, поверх всех национальностей она создала единое интеллектуальное отечество, гражданами которого могли сделаться люди любого государства.
      В анналах истории вы не найдете ни одной политической революции, сходной в этом отношении с французской - подобный характер можно обнаружить только в некоторых религиозных революциях. Таким образом, если мы хотим проникнуть в смысл французской революции при помощи каких-либо аналогий, нам нужно сравнивать ее именно с революциями религиозными.
      В своей "Истории тридцатилетней войны" Шиллер справедливо замечает, что великая реформа XVI века внезапно сблизила народы, едва знавшие друг друга, и тесно связала их новыми симпатиями. И действительно, в те времена французы сражались против _французов, а англичане принимали в этом участие; рожденные на (< стр.16) берегах Балтики проникали в самое сердце Германии, чтобы защитить немцев, о которых ранее никогда не слыхивали. Все внешние войны приобрели некоторые черты междоусобных войн, а во всех междоусобных войнах сражались чужеземцы. Прежние интересы каждой нации были забыты ради новых интересов; территориальные вопросы уступили место вопросам о принципах. К великому изумлению и сожалению политиков того времени все правила дипломатии оказались смешанными и перепутанными. Совершенно то же случилось в Европе и после 1789 г.
      Таким образом, французская революция представляет собой политическую революцию, в некотором отношении принявшую вид революции религиозной и действовавшую ее приемами. Вот специфические черты, довершающие сходство: как и революции религиозные, французская революция выходит далеко за пределы своей страны и делает это при помощи проповеди и пропаганды. Взгляните на это новое зрелище: политическая революция, вдохновляющая прозелитизм, столь же страстно проповедуемая иностранцами, сколь ревностно проводимая у себя. Среди всех диковинок, что французская революция продемонстрировала миру, это явление, без сомнения, самое новое. Но не будем на нем останавливаться, продвинемся немного вперед и посмотрим, не стоит ли за сходством в последствиях какое-либо скрытое сходство в причинах, их порождающих.
      Как правило, религия рассматривает человека самого по себе, не обращая внимания на особенности, накладываемые на общую основу законами, привычками и традициями какой-либо страны. Основная цель религии - урегулирование отношений между человеком и Богом, права и основные обязанности людей вне всякой зависимости от формы общества. Предписываемые религией правила поведения относятся не столько к гражданину определенной страны и эпохи, сколько к сыну, к отцу, к рабу, к господину, к ближнему. Обращаясь к самим основам человеческой природы, религия может быть одинаково воспринята всеми людьми без исключения и применена повсеместно. Отсюда становится понятным, почему религиозные революции имеют столь обширный театр действий и в отличие от политических революций редко ограничиваются территорией проживания одного народа или даже одной расы. И если мы рассмотрим этот предмет еще ближе, мы обнаружим, что чем более абстрактный и общий характер носит религия, тем более широко она распространена вопреки различиям в законах, климате или характере людей.
      Все языческие религии античности были более или менее связаны с политическим или социальным устройством каждого народа и даже в своих догмах сохраняли определенные национальное, а часто и местное лицо, и в силу этого обычно замыкались (< стр.17) в определенных границах, за которые не распространялись обычно никуда. Они порождали иногда нетерпимость и преследования, но прозелитизм был им совершенно незнаком. Вот почему у нас на Западе до появления христианства не было значительных религиозных революций. Легко преодолев все барьеры, остановившие в свое время язычество, христианство быстро покорило значительную часть человечества. Я полагаю, что эту святую религию ни в коем случае не оскорбит признание того факта, что частично своим триумфом она более, чем какая-либо другая религия обязана освобождению от всего специфически присущего тому или иному конкретному народу, той или иной конкретной форме правления, общественному состоянию, эпохе, расе.
      Французская революция преобразовывала современный ей мир точно таким же образом, каким религиозная революция преобразовывала свой. Она рассматривала гражданина с абстрактной точки зрения, вне конкретного общества, подобно тому как религиозные революции имели дело с человеком вообще, независимо от страны и эпохи. Ее занимал вопрос не только об особых правах французского гражданина, но и об общих правах и обязанностях людей в области политики.
      Именно так - восходя к менее частым и, так сказать, более естественным началам общественного строя и правления, - она и смогла стать всем понятной и повсеместно доступной подражанию.
      Поскольку внешне французская революция стремилась более к возрождению всего человечества, нежели к реформированию Франции, она разожгла страсти, доселе неведомые самым яростным политическим революциям. Она вдохновила прозелитизм и породила пропаганду. Именно в силу этого она и приобрела вид религиозной революции, столь ужасавший ее современников; точнее, она сама стала чем-то вроде новой религии - хотя и несовершенной, лишенной Бога, культа загробной жизни, но тем не менее подобно исламу наводнившей землю своими солдатами, апостолами и мучениками.
      Впрочем, не следует полагать, что используемые французской революцией методы были абсолютно беспрецедентными, а рожденные ею идеи - совершенно новыми. Во все века, включая и средневековье, существовали проповедники, которые пытались изменить устоявшиеся обычаи, и с этой целью обращались к всеобщим законам человеческого общества и противопоставляли устройству их собственной страны естественные права человека. Но все эти попытки провалились: факел, от пламени которого в XVIII столетии загорелась вся Европа, в XV веке был легко потушен. Ведь для того, чтобы аргументы подобного рода возымели успех и привели к революции, в условиях жизни, привычках, нравах должны (< стр.18) произойти определенные сдвиги, способные подготовить разум человека к восприятию этих идей.
      Существуют эпохи, когда люди настолько разнятся меж собой, что .идея единого закона, действительного для всех, им совершенно непонятна. В другие же периоды достаточно, чтобы образ подобного закона лишь смутно замаячил, чтобы сам закон был сразу же признан и люди устремились бы к нему.
      Всего необычнее не то, что французская революция воплотила в жизнь выработанные ею приемы и методы - величие и новизна ее прежде всего в том, что одновременно множество народов подошли к такой точке развития, когда подобные методы и принципы с успехом и легкостью могли быть допущены и применены.
      ГЛАВА IV
      ПОЧЕМУ ПОЧТИ ВСЯ ЕВРОПА ИМЕЛА СОВЕРШЕННО ОДИНАКОВЫЕ ИНСТИТУТЫ ВЛАСТИ И ПОЧЕМУ ЭТИ ИНСТИТУТЫ ПОВСЕМЕСТНО ПАЛИ
      Народы, которые ниспровергли Римскую империю и из которых в конечном счете сложились современные нации, различались расой, происхождением, языком; они были схожи лишь своим варварством. Осев на территории империй, они еще длительное время воевали между собой среди всеобщих смут и неурядиц, а когда же, наконец, наступила некоторая стабильность, они оказались отделенными друг от друга руинами, ими же самими созданными. Цивилизация почти угасла, общественный порядок был почти разрушен, поэтому отношения между людьми стали напряженными и трудными, а великое европейское сообщество разделилось на множество мелких, разнородных и враждебных обществ. Каждое из них жило обособленно от других. Между тем из недр именно этой разнородной массы внезапно возникли единообразные законы.
      Созданные институты не были подражанием римскому законодательству(1); они настолько противоположны ему, что именно римское право послужило позднее средством для их преобразования и отмены. Они весьма своеобразны и отличны от всех законов, созданных когда-либо людьми. Они симметрично соответствуют друг другу и все вместе создают свод, составляющие части коего соединены столь тесно, что статьи наших современных законодательств не соединены прочнее. То были мудрые законы на службе полуневежественного общества.
      Каким образом подобное законодательство могло возникнуть, распространиться и, наконец, сделаться господствующим в (< стр.19) Европе? Я не ставлю себе целью исследовать этот вопрос. Со всей определенностью могу лишь утверждать, что в Средние века это законодательство встречается в Европе почти повсеместно и во многих странах оно занимает господствующее положение.
      Я имел возможность изучать средневековые политические институты во Франции, в Англии, в Германии, по мере продвижения работы росло мое удивление при обнаружении поразительного сходства в законодательствах. Я восхищался тем, что столь разные народы, столь мало связанные между собой могли установить до такой степени схожие законы. Конечно, эти законы бесконечно разнятся в деталях в зависимости от страны, которой они принадлежат, но основа их везде неизменна. Обнаруживая в старом германском законодательстве тот или иной институт, правило или закон, я заранее знал, что поискав хорошенько, я найду что-нибудь в сути своей сходное во Франции или в Англии, и действительно, не было такого случая, чтобы я не нашел того, что искал. Каждый из трех народов помогал мне лучше понять два другие.
      У всех трех народов управление построено на одних и тех же принципах, политические ассамблеи имеют одинаковое строение и наделены сходными полномочиями. Общество у них также имеет одну и ту же структуру: те же иерархические взаимоотношения между классами, то же привилегированное положение дворянства, та же его сущность и характер. Словом, речь будто бы идет не о разных народах, но о совершенно одинаковых, во всем друг с другом схожих.
      У всех трех народов города управляются схожим образом, и сельская жизнь также построена по одному образцу. Мало различается и положение крестьян: владелец, обработка, пользование землею повсюду одинаковы, земледелец везде несет одни и те же повинности. От границ Польши до Ирландского моря мы во всем видим одни и те же черты - и в сеньории, и в вотчинном суде, и в правах ленного владельца, и в оброчном праве, и в феодальном праве, и в повинностях, и в корпорациях. Часто встречаются даже одни и те же названия и, что еще более замечательно, все эти аналогичные институты проникнуты одним и тем же духом. Я считаю возможным предположить, что в XIV столетии в Европе социальные, политические, административные, судебные, экономические и литературные институты, быть может, имели между собой гораздо больше сходства, чем в наши дни, когда цивилизация, казалось бы, проторила все пути и стерла все преграды.
      В мою задачу не входит рассказывать о том, каким образом Старый порядок в Европе мало помалу ослабел и пришел в упадок; ограничусь лишь констатацией того факта, что к XVIII веку он везде был наполовину разрушен(2). Общее отмирание старого порядка было выражено менее явно на востоке континента и более (< стр.20) на западе, но ветхость и часто полная дряхлость обнаруживались повсеместно. Постепенный распад средневековых институтов прекрасно прослеживается по архивным документам. Хорошо известно, что в каждой сеньории существовали записи, именуемые поземельными списками, в которые из века в век заносились границы поместья и размеры податей, долги, повинности, местные обычаи. Мне попадались поземельные списки XIV века, бывшие в своем роде шедеврами порядка, ясности, четкости и разумности. Но по мере приближения к нашему времени они становятся все более темными, неудобочитаемыми, неполными и невнятными, несмотря на общий прогресс просвещения. Создается впечатление, что в то время, как гражданское общество завершает процесс просвещения, политическое общество впадает в варварство.
      Даже в Германии, где старый европейский порядок сохранил свои первоначальные черты гораздо лучше, чем во Франции, созданные им институты повсеместно были почти разрушены. Но об опустошениях, произведенных временем, лучше судить нс по тому, чего мы лишились, а по тому состоянию, в котором пребывает все оставшееся нам от старого строя.
      Муниципальные политические институты, благодаря которым в XIII и XIV веках главные немецкие города превратились в небольшие республики, процветающие и просвещенные, существовали еще и в XVIII столетии, но являли собой лишь жалкое подобие прошлого(3). Предписания властей как будто бы сохраняют силу; установленные ими должности носят прежние названия и исполняют те же функции, но исчезли их действенность, энергия, общинный патриотизм, мужественные добродетели. Прежние институты как бы сами собой одряхлели, не изменив при этом своей формы.
      Все органы власти, сохранившиеся со средневековья, поражены той же болезнью, отмечены вялостью и упадком. Более того, все, что хотя и непосредственно не принадлежало политическому устройству того времени, но так или иначе было связано с ним, несло в себе отпечаток его жизненной силы, в скором времени утратило свою жизнеспособность. От соприкосновения со старыми политическими структурами дворянство впадает в старческую немощь. Даже политическая свобода, так богато представленная в Средние века, повсюду, где она еще сохранила средневековые черты, кажется пораженной бесплодием. Там, где провинциальные собрания не изменили прежнего устройства, они не способствуют более прогрессу цивилизации, но, напротив, лишь тормозят его и кажутся чуждыми и непроницаемыми для новейших веяний. Поэтому любовь народа отворачивается от них и обращается к государям. Древнее происхождение этих учреждений не внушает почтения к ним; напротив, дряхлея, они с каждым днем роняют себя в глазах людей. И - странное дело! - они вызывают к себе тем большую (< стр.21) ненависть, чем безвреднее становятся в силу своего разрушения. "Существующий порядок вещей, - говорит один немецкий писатель, современник и сторонник Старого порядка, - стал, кажется, оскорбительным для всех, а иногда даже вызывает презрение. Странно видеть, как немилостиво судят сегодня обо всем, что имеет древнее происхождение. Новые впечатления проникают даже в недра наших семей и смущают их покой. Даже наши домохозяйки не желают более терпеть старую мебель". А ведь в то время в Германии, как и во Франции, общество было деятельным и процветающим. Но обратите внимание на черту, дополняющую эту картину: все, что живет, действует и производит, в основе своей ново, более того - оно противоречит старому.
      Например, королевская власть уже не имеет ничего общего с королевской властью средневековья, она занимает иное место в обществе, обладает иными правами, проникнута иным духом, внушает иные чувства. Точно так же государственная администрация утверждается повсюду на обломках местных властей, а иерархия чиновников все более и более подменяет собою дворянское правление. Новые власти употребляют приемы и следуют принципам, неизвестным средневековым людям или отвергаемым ими, и присущим такому общественному строю, о котором те и не помышляли.
      Даже в Англии, где, на первый взгляд, старый европейский порядок сохранил свою силу, происходят те же процессы. И если не принимать всерьез старые названия и обветшалые формы, то мы обнаружим, что здесь уже начиная с XVII века феодальность была уничтожена в своей основе: классы начинают смешиваться, дворянство слабеет, аристократия утрачивает свою значимость, богатство становится всесильным, появляется равенство всех перед законом и налогом, зарождается свобода прессы, публичность прений, т. е. возникают все те принципы, что были неизвестны средневековому обществу. Итак, именно новые начала, постепенно и с осторожностью вводимые в жизнь старого общества, оживляют его, не уничтожая все старое полностью, и наполняют свежими силами, сохраняя старые формы. Англия XVII века представляет собою уже современную нацию, сохранившую и как бы забальзамировавшую несколько обломков средневекового общества.
      Нам был необходим этот беглый взгляд за пределы Франции, чтобы облегчить понимание следующего ниже изложения, поскольку, осмелюсь утверждать, человек, изучающий только Францию, никогда ничего не поймет во французской революции. (< стр.22)
      ГЛАВА V
      В ЧЕМ, СОБСТВЕННО, СОСТОИТ ЗНАЧЕНИЕ ФРАНЦУЗСКОЙ РЕВОЛЮЦИИ
      Все предшествующее изложение имеет своею целью прояснить предмет и облегчить разрешение поставленного мною в самом начале вопроса: какова была подлинная цель Революции? В чем особенности ее характера? Зачем, собственно, она была совершена? Что было ею сделано?
      Революция свершалась отнюдь не в целях низвержения господствующих религиозных верований, как это полагали. Вопреки видимости, по сути своей она была революцией социальной и политической, и именно в области социальной и политической она меньше всего стремилась привнести хаос, сделать его в некотором смысле постоянным, упорядочить анархию, как говорил один из противников преобразований. Скорее целью ее было усиление могущества и прав государственной власти. Революция не должна была изменить характера нашей цивилизации, как считали иные, остановить ее прогрессивное развитие, изменить суть фундаментальных законов, лежащих в основе человеческих обществ у нас на Западе. Если мы будем рассматривать Революцию самою по себе, очистив от случайных наслоений, видоизменявших ее образ в различные периоды и в различных странах, то увидим, что единственным ее результатом было уничтожение политических институтов, на протяжении многих веков безраздельно господствовавших над большинством европейских народов и обычно называемых феодальными, и замена их более единообразным и простым политическим строем, основанием которого является равенство условий.
      Одного этого было достаточно для совершения громадного переворота, поскольку, помимо того, что старые институты были как бы переплетены со всеми религиозными и политическими законами Европы, они еще внушили множество идей, чувств, привычек, нравов, как бы сросшихся с ними. Потребовалось ужасающей силы волнение, чтобы разрушить прежний общественный организм и сразу же извлечь из него часть, теснейшим образом связанную со всеми его органами. Это сделало Революцию в глазах ее современников еще более значительной, чем она была в действительности. Казалось, она все разрушает, либо разрушаемое ею в действительности соприкасалось со всем остальным и составляло с ним единый организм.
      Какой бы радикальной ни была революция, она ввела гораздо меньше новшеств, чем это обычно полагают. Я покажу это позднее. Справедливо лишь то, что она полностью разрушила или еще (< стр.23) разрушает (поскольку революция еще продолжается) все, что в старом обществе было обусловлено аристократией и феодальными институтами, так или иначе было связано с ними, все, что хоть в какой-то степени несло на себе малейший их отпечаток.
      От старого мира революция сохранила лишь то, что всегда было чуждо этим институтам или могло существовать независимо от них. Революция менее всего была событием случайным. И хотя она застигла мир врасплох, она однако была завершением длительной работы, стремительным и бурным окончанием дела, над которым трудились десять поколений. Не будь революции, старое общественное здание все равно повсеместно обрушилось бы, где раньше, где позднее. Только оно разрушалось бы постепенно, камень за камнем, а не обвалилось бы все разом. Внезапно, болезненным резким усилием, без перехода, без предосторожностей и без пощады Революция завершила дело, которое мало-помалу завершилось само собой. Вот в чем ее значение.
      Поразительно, что кажущееся сегодня столь ясным так долго оставалось запутанным и темным для самых проницательных умов.
      "Вы желали бы исправить злоупотребления вашего правительства, - обращается тот же Берк к французам, - но к чему искать новое? Почему бы вам не вернуться к давним традициям? Почему бы вам не ограничиться восстановлением былых вольностей? И если вам кажется невозможным восстановить стертые черты общественного устройства ваших предков, почему бы вам не обратить взор в нашу сторону? Здесь вы смогли бы найти старый закон, общий всей Европе". При этом Берк не замечает, что сам имеет дело с Революцией, которая и призвана уничтожить этот самый старый закон, общий для всей Европы; он не осознает вовсе, что речь может идти только об этом и ни о чем более.
      Но почему революция, повсюду назревавшая, повсеместно угрожавшая, разразилась именно во Франции? Почему именно у нас получила она известные черты, которые нигде более не встречаются или проявляются неполно? Второй вопрос, несомненно заслуживает особого внимания. Его рассмотрение составит предмет последующих глав. (< стр.24)
      ПРИМЕЧАНИЯ АВТОРА
      1. О могуществе римского права в Германии и о том, каким образом оно заменило германское право. (к стр.19)
      На исходе средневековья римское право стало главным и почти единственным объектом изучения немецких законоведов. В то время большинство из них даже образование получало за пределами Германии в итальянских университетах. Законоведы эти не были хозяевами политического положения в обществе, но тем не менее взяли на себя обязанность толковать и применять законы. Поэтому если они так и не смогли уничтожить германское право, то по крайней мере так видоизменили его, что стало возможным силой втиснуть его в состав римского права. Законы римского права применялись ими по всему, что в германских институтах имело хоть какую-либо отдаленную аналогию с законодательством Юстиниана, тем самым они привнесли в немецкое .законодательство новый дух, новые обычаи, и мало-помалу оно настолько видоизменилось и стало настолько непохожим на самое себя, что, например, в XVII веке его уже вовсе нельзя было узнать. Оно было заменено Бог знает чем, что было еще германским по названию, но римским по сути.
      У меня есть причины полагать, что благодаря этой работе законоведов многое в положении германского общества ухудшилось, в частности, положение крестьянства. Большинство крестьян, которым еще до сих пор удавалось сохранять хотя бы часть своих свобод или своих владений, утратили их окончательно и благодаря ученым уподоблениям были низведены до положения римских рабов или эмфитевтов.
      Постепенное видоизменение национального права и бесплодные попытки ему противостоять прекрасно видны в истории Вюртемберга.
      С самого основания графства Вюртемберг в 1250 г. и вплоть .до создания здесь герцогства в 1495 г. законодательство здесь носило исключительно местный характер. Оно вобрало в себя обычаи, местные законы, изданные городами или при дворах крупных вельмож, а также уложения, издаваемые землями. Одни только церковные дела управлялись чуждым каноническим правом.