– Вообще пятьсот. Но я не могу столько платить. Я плачу четыреста.

– Рублей? – спросила Анжела.

Она стояла у плиты и следила за кофе. Кофе не должен закипать, но пенка должна подняться три раза. Значит, надо три раза снять турку с огня. Процесс несложный, но ответственный.

– Долларов, – ответила подруга. – На рубли щас никто не считает.

Анжела переглянулась с Кирой Сергеевной.

Как говорят на бюрократическом языке: вопрос был РЕШЕН.

* * *

Анжела поселилась в квартире Розалии Борисовны. Это была двухкомнатная камера в коврах, которые не столько украшали жилище, сколько служили пылесборниками.

Дом был блочный, душный, стены не дышали.

Розалия Борисовна все время искала свои грамоты и ордена. Когда-то ее награждали, и она хорошо это помнила. Розалия помнила события семидесятилетней давности, но то, что было вчера – забывала напрочь. Память ничего не записывала, должно быть, стерлось записывающее устройство.

Анжела безумно боялась, что бабка перепутает балконную дверь с входной дверью и выпадет с балкона, бедная.

Иногда у Розалии бывали вспышки ярости, и она кидалась в рукопашный бой. Анжела ловила ее сухие кулачки и крепко держала. Бабка вырывалась, как маленькая.

Бывали минуты и даже часы прозрения. Розалия становилась нежной и воспитанной, называла Анжелу «Котик». Однажды спросила:

– Котик, зачем ты со мной сидишь? Тебе надо на танцы ходить, свою жизнь устраивать. Тебе надо учиться, а не сидеть возле засохшего дерева.

– Я зарабатываю деньги, – сказала Анжела. – Я хочу купить песню.

– Что значит «купить»?

– Сейчас пишут на заказ.

– Зачем платить? Я могу подарить тебе слова. Я в молодости писала стихи.

Розалия подошла к книжным полкам, достала толстую тетрадь.

Это были конспекты по политэкономии. У бабки в голове все перемешалось.

На стене висел ее молодой портрет: на коричневом фоне – почти красавица, в белых одеждах, с пышными волосами. А вот – в белом медицинском халате, все волосы под шапочкой, улыбка во все лицо. Кто-то ее насмешил. Рядом – длиннолицый очкастый хирург с преувеличенно серьезным лицом. Он, наверное, и насмешил.

Анжела смотрела на прошлую жизнь, и невольно всплывал вопрос:

«А зачем все? Зачем вся эта красота, знания, метания любви, если в итоге – разжижение мозгов и не помнишь, как тебя зовут…»

* * *

Четыреста долларов в месяц оказались большой тратой для родственников, и Розалию определили в какой-то качественный интернат. Для Анжелы пришло освобождение, нельзя сказать, чтобы желанное. Анжела привязалась к Розалии. Все-таки бабушки нужны в природе, они делают жизнь более уютной, корневой и осмысленной. Ее собственная бабушка со стороны отца вошла в конфликт с Наташкой-алкашкой (что неудивительно) и отторгла внучку вместе с ее мамашей. А это очень жаль. Анжела любила бы ее изо всех сил – преданно и бескорыстно. Кровь не вода.

Привязанность к долларам тоже оказалась ощутимой. Это были ее первые большие деньги. С ними Анжела чувствовала себя увереннее, как с Алешкой на танцах. Никто не подойдет и не обидит.

Сто долларов из зарплаты Анжела отсылала матери. Наташка откладывала их «про черный день», не тратила на водку. Хотя, если разобраться, все ее дни были черными и серыми. Просто Наташка уважала деньги своей дочери, не тратила их на презренное зелье и в результате чаще оставалась трезвой.

* * *

Анжела вернулась к Кире Сергеевне.

Она работала по дому почти так же, как у Розалии, но бесплатно. Поэтому довольно скоро ноги привели ее в агентство, и агентша Таня присмотрела выгодное место: в коттедж к новым русским.

* * *

Коттедж – трехэтажный, кирпичный, с затейливой крышей, но располагался не в дачном поселке, а в простой деревне Мамыри и стоял среди покосившихся изб – один как дурак. Хвастливо высился, нескромно выделялся.

«Сожгут», – подумала Анжела, но вслух ничего не сказала.

В дальнейшем в Мамырях стали строиться и другие особняки, но это было много позже. Хозяева Анжелы были пионеры этих мест и очень долго пребывали в своем вызывающем одиночестве.

Хозяйку звали Диана. Определить ее возраст было невозможно: то ли тридцать, то ли шестьдесят. У нее не было ни одной морщины. Лицо – как яйцо. Разговаривала Диана, как чревовещатель, с абсолютно неподвижным лицом. Звуки исторгались из живота, а губы не двигались.

Анжела догадалась, что Диана сделала подтяжку и боялась новых морщин.

Диана не спросила, как зовут ее новую домработницу. Обходилась без имени. Анжела не обижалась. Перед ней стояла цель – сверкающая, как снега Килиманджаро. Где-то она слышала такое нарядное словосочетание: «снега Килиманджаро». Для этой цели надо было заработать пять тысяч долларов. Так что Диана для Анжелы тоже не имела имени. Диана – средство, как порошок для мытья посуды.

Иногда приезжала дочь Дианы по имени Яна. Она была старше Анжелы, но ненамного. От нее исходило непонятное сияние, как будто Яна спустилась с другой планеты. Инопланетянка.

Анжела стеснялась ее рассматривать, но однажды не выдержала и обратилась:

– Яна, вы такая красивая, можно я на вас посмотрю?

– Можно, – просто разрешила Яна.

Анжела откровенно рассматривала Яну и подозревала: мало быть красивой от природы. Надо еще окучивать красоту, как редкий цветок. Такая красота делается воспитанием, культурой, образованием, хорошими манерами.

– Все? – спросила Яна. – Я могу идти?

Анжела почувствовала, что у нее болят скулы. Оказывается, она все это время напряженно улыбалась.

* * *

Вечером Анжела рассматривала себя в зеркало. Все на месте, но общее впечатление – пустой стакан. Сосуд, в который ничего не налито.

Анжела стала читать книги. Книги Диана хранила в гараже. Половина гаража завалена книгами. То ли Диана их выбросила, то ли временно хранила.

Анжела вытаскивала без разбора и читала, читала. Времени было навалом. Хозяева приезжали только на выходные, пять дней пустых.

Однажды попался Лев Толстой. Одно предложение – семь строчек. Пока до конца дочитаешь – забудешь, что было в начале предложения.

Анжела все-таки дочитала «Анну Каренину», но не поняла: почему Анна кинулась под поезд… Вронский же не отказывался. Собирался жениться. Расписались бы, родили ребенка – вот тебе и женское счастье.

Поразмыслив, Анжела догадалась: Анна покончила с собой от безделья. У нее не было цели, не было снегов Килиманджаро, один только Вронский. Она ему надоела и себе надоела и не видела выхода…

Однажды попалась книжка без первой страницы. Анжела стала читать, и ей показалось, что это про нее, но очень тактично. Без хамства и высокомерия.

Анжела задумалась и долго не понимала: как это другой человек смог ухватить ее мысли?

Анжела решила узнать адрес писателя, прийти к нему домой и вымыть окна. Можно отпроситься у Дианы и съездить в Москву.

Диана выслушала Анжелу, посмотрела книгу и сказала, что никуда ездить не надо, поскольку автор умер сто три года назад, в 1904 году.

Анжела расстроилась, но ненадолго. Она поняла, что книги делятся не на «хорошие» и «плохие», а на свои и не свои. Как дети. Свои – нравятся, а не свои – оставляют равнодушной, хоть все вокруг заходятся от восторга. Например, Достоевский… ковыряется в душе, как в земле, и докапывается до червей, и выволакивает наружу. И рассматривает. Больное воображение.

А есть такие, которые пишут просто, как для дураков. Читается легко. А прочитал – и забыл. Все рассеялось, как сизый дым.

Однажды наткнулась на современного автора.

Герой – алкоголик, как родной папаша Васька. Анжеле казалось, что она читает про своего отца и даже познает его изнутри. Безбожная, грязная, пустая жизнь. А почему-то героя любишь и сердце щемит от сострадания.

Анжела решила найти автора, приехать к нему домой и приготовить обед.

Диана объяснила, что автор умер пять лет назад.

– Но он же молодой, – воскликнула Анжела. Она видела на обложке его фотографию.

– Ну и что? Молодые тоже умирают, – бесстрастно отозвалась Диана.

Диану не интересовало то, что происходит за границами ее жизни. Ей было интересно только то, что касается ее впрямую: еда, деньги, здоровье, секс. А то, что у других – это у других.

* * *

Анжелу не кормили. Ей платили зарплату за месяц плюс деньги на еду. Она должна была сама о себе беспокоиться.

Анжела бы побеспокоилась, но рядом не было магазинов. Ближайшая торговая палатка – на станции, четыре километра в один конец. Да и много ли унесешь в двух руках, без транспорта.

Хозяйка с мужем приезжали на громадной машине «лексус». Анжела не понимала: почему бы им не привезти мешок картошки на ее долю и канистру подсолнечного масла? Попросить хозяев Анжела не решалась, а сама Диана не догадывалась. А может, просто «не брала в голову», как говорили в Мартыновке.

Муж Дианы – бизнесмен с голой головой, явно моложе, приезжал для того, чтобы сходить в баню и поиграть в бильярд. Они на пару с Дианой играли в бильярд, двигаясь молча, со слюдяными глазами. Вот где скучища, никаких денег не захочешь.

Анжела предполагала, что где-то за стенами дома, отдельно друг от друга, у них шла основная, яркая жизнь. А здесь они отключались и отдыхали. Может быть, и так…

Работы у Анжелы было немного. Обслуживать хозяев два дня, а потом, когда уезжали, – убрать дом. Помещение было новое, не захламленное, мебели мало. Оставалась куча времени на чтение, на телевизор.

В середине дня гуляла по единственной улице деревни Мамыри.

Дома – развалюхи, некоторые крыши прогнулись внутрь, должно быть, сгнили балки. Старухи в байковых халатах сидели на лавочках. Собаки – на цепи.

Грубая бедность, граничащая с нищетой. Но старухи смотрели ясно и спокойно. Им хватало на жизнь.

Старухи жили с огорода. У них были экологически чистые овощи. У них были свои куры и яйца. Одежда – байковый халат. Лечение – лопухи на больные суставы.

Анжела потихоньку привыкала к своей жизни. Единственное, к чему не могла привыкнуть – к чувству голода. Постоянно хотелось есть.

Анжела похудела за месяц на четыре килограмма.

* * *

Раз в неделю полагался выходной.

Анжела ездила к Кире Сергеевне – отъедалась и отходила душой.

– Ты что, голодаешь? – заподозрила Кира Сергеевна. – Ты не просто бледная. Ты зеленая, как водоросль.

– Я сама питаюсь, – объяснила Анжела.

– Незаметно, чтобы ты питалась. Ты экономишь на еде?

– Магазины далеко…

– А они что, без машины? – спросила Кира Сергеевна.

– На машине. У них «лексус».

– Так они что, не могут подвезти тебе за твои деньги продукты?

Анжела пожала плечами.

– Они об этом не думают, – размышляла Кира Сергеевна. – Для них люди – мусор. Все. Больше ты к ним не вернешься.

Анжела позвонила Диане и сказала, что она не будет у нее работать.

– Почему? – удивилась Диана.

– Не хочу, – ответила Анжела.

– Странно…

Диане было странно: как это девчонка из Мартыновки, человеческий мусор, может что-то хотеть или не хотеть.

– Извините… – проговорила Анжела.

– Что ты извиняешься? – крикнула из кухни Кира Сергеевна. – Ты ей в рожу плюнь…

Но Анжела испытывала неловкость. Все-таки она нарушила договоренность. Соскочила раньше времени.

– Не проблема, – спокойно ответила Диана. – Нас меньше, чем вас.

Анжела не поняла: нас… вас… А потом догадалась. «Нас» – это про держателей денег. Про тех, что в коттеджах. А «вас» – это про тех, кто в лачугах и в Мартыновке. Бедных. Бедные устремляются к держателям с протянутой рукой. А держатели могут выбрать и отбраковать.

Анжела положила трубку. Передала разговор Кире Сергеевне.

– Чтоб она сгорела! – отреагировала Кира Сергеевна.

Через три дня позвонил знакомый милиционер из Мамырей и сообщил, что дом Дианы сгорел, идет расследование. Есть подозрение, что подожгли рабочие, которым Диана недоплатила. Узбеки. Гастарбайтеры. Бесправные рабы.

– И что теперь? – спросила Анжела.

– А ничего, – весело сказал милиционер. – Они ночью подожгли, никто не видел. Ане пойман – не вор.

* * *

Анжела решила не терять времени даром. Идти к поставленной цели, как ракетоноситель к Луне.

Цель – слова и музыка.

На слова она уже заработала у Розалии и Дианы. Значит, пора искать поэта-песенника.

– А давайте сами сочиним, – предложил Иннокентий. – И платить не надо.

– А что? Не боги горшки обсирают, – заметила Кира Сергеевна.

– Обжигают… – поправила Анжела.

Иннокентий взял листок бумаги, шариковую ручку, глубоко уселся в кресло и замер.

Через двадцать минут он предложил первый вариант:

А мы пойдем по улочке, в кафешку забежим,
Закажем кофе с булочкой и что-нибудь решим.
Что будет, как получится, проговорим насквозь,
Как лучше: вместе мучиться или страдать поврозь…

– Гениально… – выдохнула Анжела.

Иннокентий воспрял. Его так давно никто не хвалил.

– А припев? – спросила Кира Сергеевна.

Ей всегда было мало. И вот так всю жизнь.

* * *

Кира Сергеевна позвонила знакомому композитору. Его звали Игорь.

– Нужна песня, – сказала Кира Сергеевна.

– Ни ноты без банкноты, – отозвался Игорь.

– Денег нет, – отрезала Кира Сергеевна. – Отдай что-нибудь из сундука.

– Из какого сундука? – не понял Игорь.

– То, что не пошло…

Игорь задумался.

– Это надо лично вам?

– Нет. Моей племяннице. А она тебе квартиру уберет. Золотые руки.

– Одну минуточку… – извинился Игорь.

Трубку взяла его жена Карина:

– Убрать квартиру – пятьдесят долларов. А песня стоит пять тысяч – вы че? – спросила Карина басом.

– Откуда у девочки из провинции пять тысяч?

– Пусть заработает. Не такие уж большие деньги.

– Для вас небольшие, – уточнила Кира Сергеевна. – Игорь эту песню за полчаса напишет.

– Может, и за полчаса напишет. Но кто будет оплачивать мансарду?

Мансарда – это голодная молодость. Художник Пикассо рисовал голубя мира одним росчерком пера и брал миллион. Он раскладывал эту сумму на всю голодную молодость.

Кира Сергеевна захотела сказать: «Но ведь Игорь не Пикассо». Однако зачем обижать человека. Она сказала:

– Мы ведь не на Западе. Мы живем в России.

– Мы давно уже не в России, – заметила Карина. И добавила: – Пусть твоя племянница заедет к нам и уберет квартиру. Я заплачу ей за уборку. Одно другому не мешает.

– Я записываю адрес, – сказала Кира Сергеевна и подвинула к себе блокнот.

* * *

В назначенное число Анжела поехала к композитору и убрала квартиру. Чистота бросалась в глаза. Было не просто чисто, а вызывающе чисто. Анжела постаралась.

Композитор оказался приятным и даже красивым. Лысина ему шла. Анжела подумала, что с волосами он был бы хуже. Волосы отвлекали бы от лица.

– Хотите чайку? – спросил композитор.

– Можно, – разрешила Анжела.

Они уселись за стол. Композитор вытащил хлеб, сыр «Рокфор» и колбасу.

Сыр был с плесенью, вонял грязными ногами. Анжела не могла это есть. Зато хлеб – ноздреватый, мягкий, с хрусткой корочкой.

– Ты с Кирой живешь? – спросил композитор.

– С Кирой Сергеевной.

– А как ты с ней можешь жить? – удивился композитор. – Она же все время разговаривает…

– Она добрая.

– Возможно, – согласился композитор.

Вечером с работы пришла жена. Ничего особенного, лицо слегка лошадиное. Но Анжела сразу увидела, кто в доме хозяин. Жена. Композитору разрешалось только творить, заниматься чистым творчеством.

Карина выполняла функции менеджера, то есть делала ноги всем его начинаниям.

– У меня в субботу гости, – сказала Карина. – Вы не поможете приготовить стол на двенадцать человек?

– А что надо? – спросила Анжела.

– А что вы умеете?

– Плацинды. Соус.

– А что это такое? – не поняла Карина.

– Ну как сказать… еда.

– А зачем дома? – вмешался Игорь. – Позовем в ресторан.

– Это для наших ресторан. А иностранцы предпочитают дома, – пояснила жена.

– Разве? – удивился Игорь.

– Пригласить в дом – значит оказать честь, пустить в святая святых. А ресторан – просто накормить.

– Надо же, – удивилась Анжела. Ей казалось: все наоборот.

* * *

Настал день приема.

Анжела приехала в семь часов утра и колотилась до двух часов дня. А в два прибыли гости – немецкий банкир и его жена. Довольно молодые люди.

Анжела догадалась по разговору, что композитор держит деньги в немецком банке. Они обсуждали: как лучше разместить вклад.

– Чем выше процент, тем больше риск, – пояснил немец.

Жена перевела. Она говорила без акцента, Анжела сообразила, что жена – русская.

Дальше замелькали слова: евро, доллары, марки, инструмент…

Было заметно, что мозговой центр – жены. Они руководили и разруливали. Держали семейный руль в своих руках. Определяли направление.

Все, как в Мартыновке: мужики тоже ничего не делают, а бабы колотятся.

Анжелу за стол не пригласили.

Она ушла в дальнюю комнату и стала смотреть телевизор. И это было очень хорошо. Она устала, ноги гудели, аппетит отшибло.

Анжела не договорилась о деньгах заранее и теперь думала: сколько заплатят? Сколько дадут, столько и ладно. Работа по хозяйству ее не угнетала, тем более что в отдалении сияли снега Килиманджаро.

В голове крутились слова: «А мы пойдем по улочке, в кафешку забежим, закажем кофе с булочкой и что-нибудь съедим…»

Музыка сама ложилась на эти слова. Мелодия должна быть немножко приблатненная. Такая особенно нравится. Анжела будет петь и дергаться, и заводить зал.

А можно – в ритме вальса. Старомодный вальсок. Анжела будет петь и покачиваться. И всем захочется подхватить. Зал запоет и закачается, как тонкие деревья под ветром…

Анжела вышла к гостям. Надо было собирать тарелки, подавать новое блюдо.

За столом прибавилась еще одна пара: муж и жена. Лена и Николай. Лена была рыжая, с тяжелыми медными волосами, очень красивая и молодая. На вид лет тридцать. Позже выяснилось, что у нее внуки.

Муж – с длинными волосами, шея – жилистая, как у гусака. Позже выяснилось, что он не просто богатый, а очень богатый.

Жена композитора спросила:

– Коля, чем отличаются олигархи от обычных людей, кроме денег?

Николай подумал и сказал:

– Чувством страха.

– То есть…

– Страх потерять деньги, страх потерять жизнь.

– Тогда зачем это надо? – спросил композитор.

– Закрутилось, – ответил Коля. – Как наркота. Деньги делают деньги. Хочется увеличивать дозы.

Анжела поставила на стол тарелку с плациндами. Плацинды были с брынзой и с капустой.

– Что это? – спросила Лена. – Тесто?

– Это мука, вода… – растерялась Анжела.

– Жарится в масле?

– А в чем еще? Не в воде же…

Николай взял плацинду рукой. Откусил. Застонал.

– У тебя зуб болит? – спросил Игорь.

– Нет. Очень вкусно. Невероятно.

Немец отрезал ножом. Поддел вилкой.

– Зер гут, – похвалил он.

– Ничего особенного, – сказала Карина. – Просто чебурек с капустой.

– Но вкусно же! – воскликнул Николай.

– Потому что вредно! Все вредное – вкусно! – объяснила Лена.

– Это правда, – подтвердила жена банкира.

Анжела заметила: все женщины в Москве худеют. А в Мартыновке никто не худеет.

Анжела считала: есть собаки большие и собаки маленькие. Так же и люди: есть большие, а есть маленькие. И никто никого не хуже.

– Если так питаться, через год сосуды забьются холестеролом, – сообщила жена банкира.

– Но качество жизни заметно улучшится, – сказал Николай.

– За счет количества, – вставила Лена.

– А это никто не знает, – заметил композитор.

– Если хочешь, я возьму ее на кухню, – предложила Лена.

– Хочу, – сказал Николай.

Лена поднялась из-за стола и вывела Анжелу в прихожую.

– Вы могли бы у нас поработать? – спросила Лена.

– А за сколько? – спросила Анжела.

– А сколько вы хотите?

Анжела быстро посчитала: песня стоит пять тысяч. Если разложить на год, подучается четыреста с чем-то. Ей было неудобно произнести вслух такую космическую цифру.

– Думаю, мы договоримся, – сказала жена Николая и улыбнулась.

Улыбалась она, как ясно солнышко. Лицо светлело. Глаза, как на детском рисунке: нижняя линия века прямая, сверху – полукруг в ресницах.

– А можно деньги вперед? – осмелела Анжела. В прихожей появилась жена композитора.

– Она просит деньги вперед… – растерянно проговорила Лена.

– А зачем просить, когда можно заработать? – удивилась Карина.

– Ну хорошо, – согласилась Анжела.

Она ушла в дальнюю комнату и стала смотреть телевизор. По телевизору показывали, как какой-то богатей купил яйца Фаберже, чтобы вернуть их в Россию.

Анжела подумала: что стоило этому жилистому гусаку Николаю достать из бумажника пять тысяч долларов и отдать композитору? А что стоило композитору запросить не пять тысяч, а три. Или вовсе подарить. Но нет… Вот если бы прилюдно, принародно пожертвовать и все бы видели и воспели осанну, тогда куда ни шло. А если тихо, келейно, отдельному человеку… Плевать они хотели на отдельного человека. Их много, этих отдельных человеков, целая страна.

Но ничего. У Анжелы есть две руки, голова на плечах и снега Килиманджаро.

А что касается земли под ногами и солнца над головой, то это у всех общее.

Все одинаково рождаются и одинаково умирают. Никто не остается жить вечно. И яйца Фаберже не помогут.

* * *

Анжела начала работать на новом месте.

Дом стоял в ближнем Подмосковье, но не в деревне, а в кооперативном поселке. Особняки – один лучше другого. Улицы чистые, все утопает в зелени. Голливуд.

Анжелу поселили в отдельном домике, стоящем на участке. Это был бревенчатый сруб в стиле «кантри». Внутри тканые половики, как в Мартыновке. Окна со ставнями.

По ночам заглядывала луна, тревожные тени бродили по стене. Всякие мысли лезли в голову. Хотелось получить песню. Хотелось любви! Даже Алешка Селиванов в своем заточении казался принцем, как железная маска. Вспоминала его жесткие губы, которые пронзали до сердца. От воспоминаний все тело начинало пульсировать: в голове, и в груди, и еще кое-где, стыдно сказать. А кому говорить? Никто и не спрашивает.

Анжела уставала. Во сне ей снились уборка, глажка и крахмальные сорочки. Сорочка нужна была каждый день – форма одежды Николая.

Постепенно Анжела вошла в ритм. Попривыкла. Стирала машина. Посуду мыла машина. Для мытья окон – специальная жидкость. Раз прыснул – стекло блестит и отсвечивает.

Анжела забывалась и пела. Собака Гермес тут же принималась выть, не выносила организованных звуков. Приходила внучка Катюлечка и просила, чтобы не пели. У бабушки Лены болит голова.

Лена действительно мучилась мигренями, спала до часу дня.

Причина головной боли та же, что у Анны Карениной: праздность. Делать этой Лене нечего. Хоть бы цветы на клумбе полила… А зачем что-то делать, если все делается за нее.

При доме работали шофер и охранник.

Анжела заметила, что прислуга гораздо счастливее хозяев. У них есть цель и высокий смысл: откупить сына от армии, выучить дочь на врача, купить машину «Газель» и заняться малым бизнесом. У каждого свое.

А что есть у Лены? Съездить на Кипр, потом в Карловы Вары на воды, летом в Сен-Тропе на море, зимой в Куршевель на лыжи.

Эти поездки, как пятна на буром фоне ее монотонной жизни.

Лене не хватало любви. А без любви Лена не могла жить, поскольку больше она ничего не умела и не хотела. Только служить, угождать, обнимать, говорить слова, отдаваться, благоухать всеми неземными ароматами…

Николай часто оставался в Москве, в их городской квартире. Время от времени приезжал в загородный дом – семейное гнездо, и тогда Лена начинала его упрекать, выдвигать требования. Николай молчал, будто не слышал.

Выползали его родители – бесполезные старик со старухой. Приходили две дочери – нежные и прекрасные.

Пятилетняя внучка Катюлечка была центром стола. Она была главной, и все понимали, что она главная.

Семья усаживалась вокруг огромного овального стола. Три поколения: старики, дети, внуки. Все патриархально, чинно.

Все любили друг друга, и все страдали. Старики – от старости и болезней. Молодые – от зависимости и неопределенности.

Лена и Николай – от сердечной недостаточности. Обоим не хватало любви. Старая любовь – износилась до дыр, а новая – не пришла, и неизвестно…

И только Катюлечка была всем довольна. Ее любила куча народа, и каждый готов был отдать за нее свою жизнь. Все, как в сказке.

* * *

Прошлая хозяйка Диана никогда не разговаривала с Анжелой по душам. Только по делу.

А новая хозяйка Лена – наоборот: «Брось ты эти тарелки, посиди со мной».

Анжела понимала: выслушивать – это тоже часть работы, такая же, как стирка, уборка и готовка. Лена раскрывала свою душу, как захламленный шкаф, а Анжела должна была перетряхивать залежавшееся и сортировать: что на стирку, а что в помойку.

У Лены было два лица. Одно – с улыбкой, и тогда лицо светилось как солнышко. Другое без улыбки, тогда было видно, что верхняя губа кривоватая и злая.

Анжела, как правило, стояла у плиты. Следила за процессом. Лена с чашечкой кофе – у стола.

– Ты вообще ничего… – размышляла Лена. – Но чего-то не хватает. Я все думаю: чего тебе не хватает? Денег.

– Спасибо, я всем довольна, – отзывалась Анжела.

– Нет, не зарплата. Я имею в виду: макияж, имидж… У тебя имидж Золушки. А должен быть имидж принцессы.

Анжела не знала, что такое имидж, но догадывалась.

– А чем отличается Золушка от принцессы, кроме платьев и хрустальных башмачков? – интересовалась Анжела.

– Выражением лица. А выражение лица зависит от культуры. От количества прочитанных книг.

– Это дело наживное, – замечала Анжела.

– Как сказать…

Лена шла к бару, доставала коньяк. Добавляла в кофе.

– Я молодая ужасно хорошенькая была. Не веришь?

– Почему? Вы и сейчас хорошенькая. Вам больше тридцати никогда не дашь, – уверяла Анжела.

– Когда я была в твоих годах, меня даже милиционеры на улице останавливали.

– Документы проверяли?

– Какие документы… В то время Москва чистая была: ни терактов, ни кавказцев…

– А зачем останавливали?

– Посмотреть. А один молоденький милиционер в плечо поцеловал.

– Надо же…

– Коля любил меня, с ума сходил. А однажды случилось несчастье. Старшая Леночка упала с балкона и почти умерла. Клиническая смерть. Я молилась, не вставая с коленей, и отмолила у Бога. Леночка – отмоленный ребенок. Но я тогда весь год не спала с мужем. Не могла.

– Понятно…

– А он не понимал. Завел себе любовницу – секретаршу в посольстве. Мы тогда в Париже жили.

– В Париже? – поразилась Анжела.

– Ну да… Коля был мидовский работник.

– Какой?

– МИД. Министерство иностранных дел. Молодой специалист. Тогда все стремились попасть за границу. Обратно везли шмотки, технику. Продавали, на это жили. Но разве это были деньги? Вот сейчас – деньги. У нас есть все. Даже собственный остров в Дании.

– А зачем вам остров? Вы же не робинзоны? – удивилась Анжела. – Одному на острове страшно.

– Почему один? Коля туда заезжает с друзьями. Они целый самолет молодых телок привозят.

– Там что, нет говядины?

Лена не ответила.

– Подай рюмку, – попросила она.

Анжела подала хрустальный стаканчик. Стояла в задумчивости.

– А откуда столько денег? – спросила она.

– Это долго объяснять, да ты и не поймешь. Одним словом: приватизация за копейки. Счастливое стечение обстоятельств. Потом мы вернулись в Москву. Ему стало не до любовниц. Бизнес пошел. Успевай поворачивайся. Деньги затягивают, как наркота. Чем больше имеешь, тем больше хочется. Деньги – это свобода. Где хочешь, там и живешь. У нас есть дом на море, в Сен-Тропе. Сидишь на террасе, куришь, а окурок в море бросаешь. Терраса прямо над водой, как корабль. На горизонте солнце заходит, в море погружается, медленно… Какие краски… Вечерняя заря.

– У нас в Мартыновке то же самое, – согласилась Анжела.

– Это вряд ли… Мартыновка – не Сен-Тропе. Там совок, а здесь многовековая цивилизация.

– Но ведь солнце одно и то же, – возразила Анжела.

– И солнце разное, – сказала Лена, глядя перед собой.

Анжела не стала спорить. Сняла пену с закипающего супа.

– А год назад он меня бросил, – сообщила Лена.

Анжела обомлела.

– А потом вернулся, – продолжала Лена.

– А его долго не было?

– Месяц.

– А что вы делали этот месяц?

– Пила. Теперь не могу остановиться.

– Надо взять себя в руки. Вряд ли мужчине понравится, если жена пьет.

– Он не может меня бросить. Он говорит, что я без него пропаду. Но жить со мной он тоже не может. Вчера пришел, лег и лежит. Говорит: «Если хочешь меня, делай все сама. Я не буду». И лежит как бревно. Ждет. Представляешь?

– А вы?

– Я встала и ушла. Что за унижение? Обслуживай его… Я не проститутка.

* * *

Днем к обеду приехал Николай.

Лена сидела в ночной рубашке. Она еще не начинала день.

Анжела подала обед. Салат украсила розочкой из помидора. На первое был суп из белых сушеных грибов. Лесной грибной дух витал над тарелкой. Анжела заправила суп белым соусом: немного муки, сливки. Суп получился густой, красивый, с шапочкой укропа.

– Тебе вредно это есть, – заметила Лена. – Сплошной холестерин. Инсульт обеспечен. Учти, я не буду за тобой говно выносить.

– А ты будешь? – Коля повернулся к Анжеле.

– У нас в Мартыновке все едят, и к врачам не ходят, и живут до ста лет. Так что ешьте на здоровье.

Николай ел и задумчиво смотрел на Анжелу. То ли созерцал ее цветущую юность, то ли думал о своем и не видел Анжелы. Глаза были в одном месте, а мысли в другом.

– Я хочу сделать зубы, – сказала Лена.

– Поезжай в Цюрих, – предложил Николай. – Поживи там.

– Ну конечно… Ты будешь диктовать: где мне жить…

Лена поднялась и ушла.

Николай ел задумчиво. Затылок у него был какой-то невзрослый. Анжеле стало его жалко. И Лену тоже жалко. Она жила по инерции, не чувствуя вкуса жизни. Только вкус обиды.

Это Николай сделал ее такой, а теперь видел и созерцал дело рук своих. Что посеял, то и пожал.

Он был виноват и одновременно не виноват. Как Вронский.

* * *

Среди ночи Анжела проснулась от взгляда. Она открыла глаза. Возле нее стоял хозяин. Анжела испуганно села.