ДЕНЬ НАКАНУНЕ РОЖДЕСТВА

Есть у нас такая традиция — мордой в салат. Не то чтобы постоянно, но через это дело прошел каждый русский морской служивый. Страшного ничего тут нет — ты весело напиваешься, потом столь же весело себя ведешь, прыгая по ситуации: то по столам со стульями, то вокруг елочки — ух, как мы на Новый год нажрались-то, или, например, через фальшборт. А потом, на утро, смотришь — остальные, кто может коситься, все косятся — ну ты вчера дал! А чё дал-то? Вернее, чё я-то? Вон ЗНШ всем проходящим дамам говорил покровское «ой, какие документы!» И проверить пытался. Документы. А я-то так...

На прошлый год случилась такая оказия. Собирали одного меха в отпуск. Как раз под Рождество. Ну, он дела-то сдал, деньги получил и хотел было ускользнуть — лететь далеко, в Омск, что ли. Однако поймали. Он только: «Ребята, помогите вещи-то собрать, у меня самолет через три часа». А мы ему — да ладно, не бойся, давай начнем, а вещи соберем по ходу.

И начался керогаз. Кирогаз. Бронебойный, так сказать, потому что закуски у меха дома было мало. А в Омске его ждали жена и теща. И мех купил подарки и той и другой, на Рождество и Новый Год, и заботливо завернув их, положил на видное место. А где у него видное место, не сказал. Сказал только, что подарки надо положить наверх, чтоб не помялись. И что их много.

И вот когда стало ясно, что мех сам уже годится только для исполнения требований РБЖ НК-82 в качестве раздвижного упора и вот-вот его статус в этом деле упадет до уровня ленточного бугеля, а также было осознано, что самолет уже почти взлетел, начались экстренные сборы под руководством, как обычно, старпома.

Старпом, он, конечно, несовместим с частым оставлением корабля. То есть освобожденный от тесных объятий железа старпом все равно остается человеком деятельным, ведь привычка для русского человека — все. И старпом, если он старпом, тут же вспоминает про задушенную не до конца инициативу и берет все в свои руки. Поэтому либеральный, душевный командир — это в прошлом старпом, которому случилось выпустить пар осмысленной деятельности, совершенно невозможной в строгих рамках Корабельного Устава.

Так что старпом командовал, мы подчинялись. Все было сделано быстро и эффективно, все успели куда надо.

Когда самолет сел в Омске, мех, наконец, проснулся. Томный голос стюардессы сообщил, что за бортом минус тридцать семь, без осадков. Мех отстегнул ремень и принялся возиться с молнией куртки, которую заело попавшей в нее майкой. Между курткой и майкой, как оказалось, на всем протяжении торса ничего нет. Немного напуганный неожиданным открытием мех закутался в куртец и, шатаясь, прошел на выход.

А от кромки летного поля ему махали теща и жена.

Прямо на здоровенной меховой сумке с пристегнутой багажной биркой, смущенно улыбаясь, лежал промерзший букет алых роз, в глубине которого скукоженно молчала промасленная бумажка с твердым почерком старпома: «Это — теще». Впитав в себя все восемь зимних километров над русской землей, букет в принципе был готов к забиванию гвоздей непосредственно в бедную мехову голову.

Сволочи, да? Вот ведь сволочи, думал идущий прямо в распростертые объятия мех, проворачивая тяжело ухающие мысли. Хорошо хоть, подарки привез. Вон какая сумка тяжелая.

И молния, молния на сумке, весело вжикнув и подмигнув меху на морозном солнышке, пропустила заинтригованных женщин к средоточию родственной заботы защитника Отечества.

И фраза, которая была сказана сразу вслед за «вжик»:

«Мама, это — Вам»

Огромный вес. Большой объем.

1.Четырнадцатъ полных комплектов стиранного постельного белья снизу, вдоль стенок, справа и слева.

2.Тяжеленный замызганный перфоратор с обломанным сверлом в венце композиции.

Ну? А вы говорите — да что они, эти военные, еще и в КВН умудряются играть?

СТАРЫЙ ДРУГ — ЛУЧШЕ

Петрович сопел в трубку, и качественная аппаратура доносила до меня это тяжелое дыхание через большой океан и две половинки континентов.

А еще хорошая телефонная линия доносила боль в ногах, трое суток без сна и тихое, но окончательное презрение к неграм.

Петрович уехал в Штаты десять лет назад. А еще одиннадцать лет назад он был механиком. Нет, он был Механиком. Маленький пограничный корабль представляет собой целую вселенную БЧ-5, которая всегда была, есть и будет. А Петрович в этой Вселенной был Центром — без него ничего не двигалось, не пыхтело и не давало гидравлику, воздух и электричество. НЭМСа или кого-то из его службы я на борту наблюдал крайне редко — им здесь было нечего делать.

Идет Петрович как-то по пирсу и видит на окутанном клубами солярного дыма 534-м всю эту командно-механическую братию, матом/визгом перетирающую настоящую риторику: «А что случилось со средним дизелем, вам же на границу завтра?»

— Олег! — кричит Петрович механику «тридцатьчетверки». — Подойди на минуту!

— Чё?! Только быстрее, видишь — групповуха и я в роли белобрысой фашистки...

— У тебя шатун оборвало в седьмом цилиндре. Так и говори — мол, на проворачивании возникли подозрения...

Вечером того же дня на дизель, аврально выдернутый из недр корабля, насели добрые от гонорарного шильца спецы-механисьёны:

— Пора вам, дорогой друг, в академию, — пели вокруг задумчивого Олега Гуляева. — На слух определить такую неисправность... Послушайте, а как Вы относитесь к военной приемке на заводе?..

А на границе Петрович сидел в кают-компании и задумчиво курил, пуская к подволоку витиеватые кольца. Рядом в крохотном буфете с ящичками кисло копошился вестовой в традиционном белом рванье.

— Вестовой, — негромко позвал Петрович.

— ??

— Порежь-ка колбаски...

Пятая неделя границы, хлеб да каша, сахар по большому блату. Помощник выдает «борташ» раз в двое суток — две шоколадки и банку тушенки, понятно, что только офицерам, бойцам все это идет в общий котел ежедневно, причем шоколад специально растапливается и разливается в горячем виде. Не надо тихо шизеть, уровень претензий ни при чем: так шоколад достанется всем, включая «карасей»... Колбасы же в провизионках не было уж года три...

— А? — говорит вестовой и хлопает немытыми глазами.

— Глухой, да? Колбасы, говорю, порежь...

— Так ведь нету колбасы, тащщ командир.

— А... ну да. Тогда открой тушенки.

Следующее утро, я выползаю из каюты и слышу.

— Вестовой!

— Я!

— Колбаски-то порежь...

— Тащщ командир, ну нету колбаски, нету...

— Сожрал, да? Ну, тушенки тогда открой.

Вторая боевая смена хрючит в кубрике, ночь, только что сменились радисты — их двое и они шесть через шесть (послужите-ка месяцок шесть через шесть). Сдавший вахту Смоленцов тихо сползает в кубрик, находит спящего метриста-вестового, толкает его в плечо и тихонько:

— Слышь, вестовой... колбаски порежь, а?

И в ночь над Финским заливом Балтийского моря Атлантического океана, мощно прессуя атмосферу, врывается дикий рев укушенного за канделябры бегемота:

— НЕТУ КОЛБАСЫЫЫЫЫШ! Вы! Офицеры! Сожрали! Все! Что! Было! И! Тушенки! Нету!

Перепуганный штурман на ГКП автоматически играет учебно-боевую тревогу...

А потом у нас отвалился средний руль. Он просто утонул, без видимых причин, как это часто бывает в море. Будем надеяться, что там, в компании с нашими подводными лодками, в изобилии тонувшими здесь в войну, этому независимому рулю будет не скучно.

Но, вывалившись, руль открыл мирозданию доступ внутрь кораблика снизу, и так как снизу, под корабликом, мироздание состоит из воды, она и полилась в румпельное отделение, весело плескаясь в радости своеобычного захвата территорий и объемов. И Петрович прыгнул в румпельное, зычно руководя потоком разнообразного аварийно-спасательного имущества, посыпавшимся на него сверху.

— Ну, что делать, ты знаешь хорошо, — протягивая в люк руку мокрому Петровичу, проговорил командир, — Спасибо, Петрович. А теперь скажи — кто виноват?

— Не я, — улыбнулся БЗЖ-герой вставными бивнями, вылезая на палубу, — И не они, — ткнув пальцев в сторону бойцов машинной команды.

— Ну, коли так, будем докладывать, — решил командир и кодировка по ТСД улетела, махнув электромагнитными крылами, в скворешник ОД ЛенВМБ. Ломанувшийся навстречу спасательный отряд из Кронштадта был приятно удивлен уровнем работ по прекращению поступления воды в корпус аварийного корабля...

Я не помню Петровича в кремовой рубашке, только в белой, а если китель — то каждый день новый воротничок. И еще я помню его трубку — с сигарой я его видел один или два раза, с сигаретой или папиросой — никогда. Исключено. А трубок было три или четыре: одна, кажется, карманная, одна праздничная и две обычные.

Такой вот был Механик. Который, вырастив себе мичмана — старшину команды, как-то предложил командиру стоять якорную вахту, а потом, без оваций и лишних движений сдал на ходовую и замахнулся на самоуправство. Каково — масел с командирским корабликом на тужурке? А ведь и штурманскую нес — и не ради прикола, а по желанию.

Одно было плохо — Петрович любил правду и не любил бездельничать. Поэтому в демократические времена ему сразу стало тоскливо — в море не ходим, все сыплется, ремонтов нет, а начальство день ото дня все жирнее и наглее.

До плавсоставской пенсии Петровичу оставалось два года. Корабль стоял в заводе, а Петрович часто ездил старшим машины — в основном собирал бесхозный ЗИП.

Вы не ездили старшим машины? Это не очень интересная работа — надо только следить, чтобы боец за рулем не заснул. И вот однажды дали Петровичу МАЗ-шаланду с водилой-эвенком, однако. Никто не знал, что у него глаза вообще не закрываются, даже когда он спит в постельке — тундра бескрайняя таит опасности на каждом шагу. И попал Петрович в госпиталь со сложными переломами всех своих ног. И комиссовался.

И уехал в Америку.

Там он долго мыл машины неграм — другой работы не было, невзирая на сносный английский и могучий профессионализм, желтый вонючий мексиканец с косичкой и косяком дури за ухом получал втрое больше.

Иногда Петрович звонил мне и говорил, что вот еще до десяти сосчитает, а одиннадцатого «негатива» положит на месте, просто так, без причин. Потому как у них каждый первый — урод.

Только Петрович добрый. И научился быть терпеливым. И пять лет назад, сдав какие-то экзамены, сел за руль здоровенного МАКа-крокодила, и началась его колесная жизнь.

— Понимаешь, — басил он через океан, — некому по затылку треснуть, поэтому и не спишь. Был бы кто рядом — точно закемарил бы.

Такова его жизнь — за пять дней проехать Америку от Сан-Диего до Нью-Йорка. Часа два на смену груза — и обратно. Так что квартирку, первоначально снятую, Петрович давно оставил — живет в машине.

— Да я привык. Только ноги побаливают, — смеется. — Приезжай, вместе покатаемся...

Да, у Петровича когда-то была здесь жена и есть здесь дочь — он вечно шлет ей подарки и деньги.

— А на кой они мне? — искренне удивляется он. — Мне деньги здесь не нужны. Пока я еду — у меня есть все, что нужно.

— Петрович, — как-то не сдержался я, — ты же золотой корабельный механик, чего ж ты в море не идешь?

— А какая разница? — Петрович честно удивляется. — Та же дорога без конца, с редкими технологическими остановками. Те же вещи — я часто гружусь в портах. Но здесь я хоть людей вижу ... Да и старый я уже...

Потом Петрович начинает прощаться — минут на пять, но ему так не хочется класть трубку на рычаг, и я не тороплю.

Но все когда-нибудь кончается. И соединение медных проводочков между нами распадается, чтобы состыковавшись вновь, связать тонкой нитью разговора каких-то других людей. Это жизнь.

Я раздергиваю шторы, жмурясь от света восходящего светила, завтракаю и тащусь на работу — а с другой стороны шарика в это время уходит в плотнеющие сумерки одинокий трейлер на длинном и пустом хайвэе на западе Омахи.

Во как разбросало.

— Петрович, звони мне в любое время. Будь здоров. И с наступающим... Пока.

Послезавтра — 28 мая.

Крепче за баранку держись, Масел!

Всем офицерам флота, прошедшим здесь раньше...

ЗДРАВСТВУЙТЕ, ГОСПОДА ОФИЦЕРЫ

Пусть хоть в нашем узком кругу это прозвучит гордо.

— Знаешь, за что я каждое утро говорю своей жене «спасибо»? — спросил меня руководитель диплома, седой капраз-подводник из Гаджиево, когда мы после защиты сидели в рядовом калининградском ресторане под молдавскую кислятину и какую-то хрень со сцены.

— Догадываюсь, — говорю я осторожненько так, подводник он все-таки, возраст, а мужик хороший, надежный и очень спокойный.

— Дурак ты еще. За первые три ночи после автономки. Это когда ты с белым, как у вурдалака, лицом и черными кругами под глазами вылазишь на воздух, и пошел, пошел из зоны — на горку, останавливаясь через каждую сотню метров отдышаться... И дополз-таки до дома... А дочка тебе на шею — прыг! — папка, папочка... а ты держишь ее и думаешь — упаду или нет, в глазах-то темно... Кхм. Так вот, первые три ночи после автономки ты просто спишь. А она просто ждет, лежит рядом, и гладит по волосам легонько... Нежность, понимаешь? Вот за это и говорю, хотя уж лет пятнадцать прошло с тех пор, как последний раз в рубочный люк заглядывал...

Я тогда подумал про себя, что так у всех. Совсем недавно узнал, что ему здорово повезло.

Дело прежде всего в отношении человека к себе. Нет, я правильно сказал. Не в отношении к человеку, а в отношении человека к себе.

Вот был у меня флагман. Начинал на Камчатке в 1975, там тогда границу охраняли тральщики 253 проекта.

Там по штату 147-й бычок общий (командир БЧ-1, 4, нач.РТС-БЧ-7: «бык-147»), и любого нового лейтенанта сразу пихали на эту должность, а уж потом разбирались, кто есть кто. «Потом» — это через шесть месяцев границы. Так у тихоокеанцев было принято. Конечно, 600-тонный тралец полгода в экономзоне не выдержит, но это ничего, корабли менялись, а лейтенантов просто пересаживали с одного на другой. И если жены имели несчастье приехать к месту службы на пару дней позже, то вот за эти полгода успевали наладить быт самостоятельно. Автономно. Те, кто оставался.

Так вот, флажок мой, тогда лейтенант-связист, сразу по представлении был отведен командиром за ручку непосредственно к штурманскому столу, на котором он ел, спал, писал письма и рыдал в голос следующие шесть месяцев, плюс полтора...или два. Спереди — могучая пустошь Тихого океана, сзади — однообразный камчатский берег, славный полным отсутствием навигационных ориентиров.

Жизнь в тесной штурманской рубке, плюс обязанности по должности, которые, естественно, никто не снимал, плюс бойцы, плюс сон урывками не раздеваясь, плюс голова-нога на длинной, величественной волне. Плюс, конечно же, хер на узелок — почему-то у нас об этом не говорят, считается само собой, ну подумаешь, постучит сперма пару месяцев в голову, а потом отпускает — это точно, на третий месяц отпускает. Просто становится все равно, что у тебя между ног, лишь бы водопроводные функции выполнялись.

И вот когда после всего этого случается опять стоять, покачиваясь и проверяя материковый щит на устойчивость, на твердой земле, и оказывается человек в точке выбора — идти в море еще раз, да еще много-много-много раз, или косить правдой-неправдой... И мы делали выбор. В основном — туда, еще раз.

Потому что другой, очень важный выбор — знать, что бывает и по-другому, за нас делали другие, ответственные за патриотизм, высокий боевой дух и преданность идеалам светлого будущего. Они делали этот выбор, оставаясь на твердой земле.

Проблема не в гастритах, сердечной недостаточности и геморрое.

Проблема в голове. Вернее, в одной только мысли: «Значит, так надо»

Нам надо было тогда думать. И как бы там ни было, не смущаться, задавая глупые вопросы, почему так, а не этак. Правда, за это больно били.

Так лейтенанты начали поступать только сейчас. Не только потому, что другое время — но и потому, что им подсказали, как это делается. Некоторые из тех бывших, в ком не удалось уничтожить здравомыслие и волю.

Те, которые вспомнили о человеческой сути всего, что мы делаем. Те, которые сделали для людей флота российского гораздо больше всех героических адмиралов далекого прошлого. Для людей. Это главное.

Спасибо за то, что вы были, господа, как бы это не звучало. И за то, что вы есть. Хорошо, что вы есть.

СЛУЖЕБНЫЙ РОСТ БЕЗ ТОРМОЗОВ И ПРОРЫВ ГРАНИЦЫ

После того, как в бригаде ярко и зрелищно сгорело здание штаба, вместе с карьерой, естественно, начальника этого штаба, КП, БИП (Береговой Информационный Пост) и оперативного дежурного вместе с ними под мышкой перенесли на корабль. Вследствие чего ГКП этого корабля превратилось в рубку ОД. Пароход этот намертво стоял по механической части, и все бы ничего, если бы не связь.

Погранистический корабль в силу своей специфики абсолютно не способен быть пунктом управления бригадой с минимум десятью постоянными дозорными позициями на границе. Во всяком случае, если этот корабль — военная версия морского буксира. Для этих целей нам там был нужен авианосец или, на худой конец, крейсер. И может быть, дали бы нам крейсер. В начале девяностых погранцам не давали только подводные лодки и космические корабли, и то только потому, что никто не додумался попросить.

А вот авианосцы 1143 проекта, до того как загнать китайцам, всерьез предлагали нам, погранцам: а что, втыкаете этот памятник Долбоебизму и Черной Металлургии в центре экономзоны, и над ним круглые сутки порхают вертолеты, перекрестно опыляя всяких там браконьеров и контрабандистов. Красота!

Но наши оказались не готовы воспринять столь масштабный проект своими узкими, как пограничные столбы, мозгами или, посчитав эксплуатационные расходы, решили все-таки получать кое-когда зарплату и отказались играть в войнушку по-взрослому, а авианосцы продали в Поднебесную, где из них немедленно сделали парки и аттракционы.

Ну, а бригадой пришлось управлять с буксира. И пытаясь связаться с опером, командир корабля в море стал чувствовать примерно то же, что бывает, если с бодуна стоять в длинной очереди за пивом, а все остальные ларьки закрыты. Муть и тоска, короче.

И что делал умный оперативный в такой ситуации? Тихонько говорил командирам на границе: мужики, я даю вам все необходимое оповещение, а вы уж сами там с обстановкой разбирайтесь, не маленькие, не могу я вас сейчас контролировать. По техническим причинам.

Между прочим, настоящему командиру только ведь такая постановка вопроса и подходит.

Но оперативные бывают и не очень умные, им иногда хочется орден или потяжелевший погон за умелое руководство ловлей нарушителей. А, как известно, хотите изучить витиеватости могучего русского языка — попробуйте поруководить, например, рыбаком с удочкой.

Участок же ответственности бригады по ночам живет своей жизнью, вдоль и поперек него топают суда — издалека и далёко, сосредоточенно, по весьма разнообразным своим делам, задумчиво покручивая на ходу бревнышками навигационных радаров, негромко, как полуночные таксисты, переговариваясь по УКВ.

И среди них идет на службу малозаметный по своей крохотности пограничный катер, на ходовом которого совместно тяготятся похмельем двое: старый командир — мичман, и новый — старлей.

Катера наши соблюдают ПШС (Пейте Шнапс Стаканами), НСПК (Наставление по Стрижке Плюгавых Козлов) и МППСС (Международные Правила Передвижения Судов Строем) исключительно лоцманским способом — на глазок. То есть благородная равнина морской карты протыкается иглой измерителя, только если надо приколоть какой-нибудь календарик.

И вот едут двое, тупо пялятся в ночную тьму, с перепоя молчат и слушают себя изнутри. Огоньки вокруг — суда всякие бродят, маячки там, сям. И каждый думает, что другой что-то понимает в окружающей красоте. Уже час так думают.

Тут радист и говорит им обоим:

— ГКП-радиорубка, у нас спрашивают место-действия, здесь где-то «пятнашка» (средняя неопознанная нэдеодная цель) к финнам уходит...

И тогда старлей спросил мичмана:

— Петрович, а мы где?

— Хер его знает, Саня...

— Да ты что, не определяешься?

— Я думал, ты...

— Ой-ой-ой... Право на борт, бля! Радист!

— Есть, радист!

— Давай «пятнашку»!

— Триста (градусов) за восемьдесят (кабельтовых) от Клюйверса! Курс триста пятьдесят (опять градусов) скорость шестнадцать узлов (ну, километров тридцать в час)! Ой! Курс тридцать, скорость та же! Пересекла линию границы ...

— Что???

— Все, тщщ командир, связи нет. Забито все!

Да уж, когда на одной частоте орут десять глоток, в наушниках только такое бурление, будто толстый бетон тупым сверлом.

— Обе полный! — орет старлей, — ноль на румб!

И закипает пена у бортов, и ломится катер в ночь на тридцати узлах, строго на север, готовясь сотворить нужное и справедливое дело...

— Сань, Сань, Сашка, блин, — громко шепчет мичман, — так мы куда, а?

— У меня капитан выходит, Петрович! Мне этот нарушитель во как нужен!

— Сань, — почти плачет Петрович, — а мы где, а?

— Да вот, вот — старлей Сашка слетает в рубку, хватает карандаш и включает свет над картой, — вот... а-а-а-а... о-оо-о-о... ёпа мать! Стоп! Обе стоп! Лево руля! На обратный курс! Радист! Не отвечать на вызов! Обе вперед! Полный! — и опять выскакивает наверх, в кромешную летнюю ночь, Петрович за ним. «Щас, блядь, за нами гонятся минимум три корабля», — вещественно выскочило из командирской головы, повисло в воздухе и рассыпалось, потускнев...

А на светящемся в ночи ГКП буксира на приколе, где операторствует флагманский химик, разворачивается в это время битва титанов: опер кричит то в трубку ВПС (это такой телефон для дураков и военных, с кнопочкой на трубке: нажал — говори, отпустил — слушай) командирам в море, то в микрофон «каштана» дежурному по связи палубой ниже:

— Ты мне докладывай постоянно по цели этой! Каждые десять секунд! Прием!

— Уходит цель! Уходит! Прием!

— ДС! Связь с 709-м, срочно!

— Нету связи!

— Я тя щас урою!

— Нету, ну не отвечает он!

В эфире:

— Свирель-45, я Бриз-01, Прием! Всем молчать! Всем ЩРЖ!(это и значит: «Всем молчать!») Свирель, Свирель, Свирель-Свиристель...

Тишина.

— Да говорю, нету его!

— Волна-12, я Бриз-01, что цель?

— Я Волна-12, цель пересекла линию границы и уходит, уходит! Нет, остановилась! Идет обратно!

— О-о-о-о-й-ё-о-о!!!! Вот так и меня утром — туда и обратно... И если бы только комбриг... — причитает оперативный Эф-Ха (ха-ха), но сквозь рыдания изнутри прорывается служба:

— Дэ-ээ-ссс! Немедленно передавай 304-му и 101-му: нарушителя задержать и конвоировать в базу. Вдвоем!

— Есть!

— И где, мля, 709-й?

Вопрос повисает в воздухе.

А на пограничном катере номер 709, полным ходом, как вы понимаете, возвращающемся из-за границы, в люке моторного отсека появляется вахтенный моторист — стриженная голова в наушниках, и с любопытством разглядывает две кучки огней — два пограничных корабля, пролетающие справа и слева мимо на встречных курсах. А всякие люди слушают эфир:

— Сашок, где эта «пятнашка»? И вообще, какого хера мы за тебя бегать должны, а?? — раздаются посреди невнятного ночного бормотания 16-го канала голоса командиров кораблей. — И где твой радист?

— У меня ничего не работает, ни радио, ни локация!! Буду ремонтироваться на позиции!! — нагло врет старлей Сашка, исчезая в бурунах за кормой «старших братьев». — Нарушителя не обнаружил!

А корабли до утра отрабатывали всякие тактические приемы поиска по букварям, пытаясь обнаружить «неопознанную среднюю надводную цель — нарушителя границы», и лишь с рассветом вернулись в свои районы, клюя носами и площадно матеря радиометристов островных постов и их визуальные глюки.

Через полгода, похрустывая снежком, пришел протест от финской береговой охраны — как положено, по каким-то хитрым каналам МИДа Мол, такого-то числа во столько-то в такой-то точке имело место нарушение морской границы и углубление во внутренние воды Финляндии на столько-то миль такого-то пограничного корабля, с последующим позорным бегством. Так что следите, мол, за своими действиями.

Причем все данные, вплоть до марки спиртного, употребленного тогда Санькой с Петровичем, абсолютно соответствовали истине.

Комбриг созвал штаб:

— Журнал давай... тэ-экс, что у нас тащилось по участку в означенное в документе время?..

— Вот, товарищ командир, МБ-155 и два «Волго-Балта», этот и вот этот...

— Так. Пиши: с предоставленными данными не согласен. В свою очередь, штаб соединения обладает неопровержимыми доказательствами того, что данное нарушение финской границы произведено судном, э-э, ну пусть будет МБ-155, Балтийского морского пароходства. Своевременное реагирование по факту нарушения в указанное время не произведено вследствие аварии машин на ПСКР-101, в районе службы которого произошло нарушение. Если от нас потребуется по данному факту вставить, скажем, в очко указанного пароходства, э-э-э, Царь-пушку, мы с удовольствием выполним данное указание. Последнее предложение тоже написал? Ну-ну.

Все сидели, и только Сашка, виновато помалкивая, торчал почти «смирно» у стола. Сашка, теперь уже помощник командира корабля. И капитан-лейтенант.

ТУМАН

Туман. Боже мой, какой туман. Руку вытянул — кисть не видно. Как в сметану. Сейчас. Сейчас это закончится. Потому что в рубке зашипел ВПС и пора возвращаться. Нырять в открытый люк, в тонкое пение ГКП, внутрь моего корабля. Маленького, крохотного, микроскопического на выгнутой спине бескрайнего Тихого Океана.

Мой кораблик стоит на якоре в бухточке напротив длинного мыса, на этом мысу торчит застава, а с другой стороны нагло воруют крабов японцы, две «кавасачки», и застава вот сейчас дает наводку...

А я — командир пограничного корабля. Командир обычно не пишет дневников. Командир командует. А если писать, получаются в основном панегирики, и с этим у меня зам справляется хорошо, он спец просто. Неплохой мужик, наверно потому, что старый — на пять лет старше меня, древний такой капитан.

Флот к замам относится плохо, армия еще хуже, а у нас... даже не знаю. Большинство, конечно, уроды. Начальство — однозначно. А вот корабельные вроде ничего. Наверное потому, что в лучшие времена офицеров по штату пять человек, и зам — один из них, и ему ничего другого не остается, как быть сначала офицером и членом экипажа, а уже потом членом... замом, то есть.

Вообще же, морчасти — царство штурманов и механиков. У меня в экипаже по штату — три штурмана: я, пом (он же КБЧ-2, 3 и начальник СлХ) и собственно штурман, он же КБЧ-4, 7. Три поколения выпускников Каспийского командного «зыха» (или «цыха»?). Так вот и растем: штурман-помкомандир. Дальше? Дальше на берегу. Если повезет.

А еще есть уже упомянутый зам. И еще мех. И все. Офицеры кончились.

А ведь летом на границу ходим по двое-трое: командир, мех и кто-то из остальных. Так что я уже давно не умею глубоко спать. Разучился.

Мне удается командовать негромко. Просто терпение. Не только когда сразу не понимают и ты повторяешь много-много раз, но и когда кому-то голову откручиваешь, а этот кто-то кричит. Ему плохо. А ты все равно крутишь. Терпение — основное измерение доведенных до конца дел. Это, собственно, и все, что нужно командиру.

Кто что за это теряет. Сон, нервы, сердце, потенция, седина, экзема и т.п...

Знаете, что я отдаю? Дыхание. Свободные потоки воздуха через легкие. Они бывают изредка, ночами, наверху, когда мне удается не отвечать. Не нести ответственность. Никого не подгонять под эту ответственность. Просто быть. Но и там тусклый репитер ГКУ и три зеленых огонька телеграфа начеку: поплавки. Ответственности. Так что почти все время дышишь по внутренней команде: «Вдох-выдох». Вдох. Стоп. Аккуратный выдох. Это — шиза, но она у нас в порядке вещей, а значит, служебная необходимость. Нормальные люди в русских морях давно перевелись, если вообще когда-либо были.

Все. Больше ждать нельзя. Мне лично эти японцы ничего плохого не сделали, но есть игра. Есть правила. И еще есть туман. Он — и рамки, и условия, и моя возможность выиграть. Боюсь, единственная: все остальные козырья — в широких рукавах японских штормовок.

Здесь хороший грунт. Неужели я приду с границы с обоими якорями? Мех говорит, что левой машине не пойдет режим полного хода. Это значит, что больше тридцати узлов мне не видать. Это не есть гут, но это чуть позже. А сейчас — только средний главный двигатель, восемьсот оборотов.

— Средняя вперед, — я слышу свой голос, как в комнате для звукозаписи. Форштевень, скулы, надстройка, стекла ГКП, мачта с крутящимся лопухом МР-220, я, сигнальщик, рулевой и старшина ЭМК толкаем перед собой плотную завесу тумана на скорости 10 узлов. Предел управляемости моего кораблика, бака которого я не вижу. Вижу я рога носовой артустановки, плавно тонущие в молоке. Прямо по курсу. Прямо по морде. Бортовые машины. Тысяча двести. Тысяча восемьсот.

24 узла. Управление с ГКП. Возня на катер-балках, помощник запихивает патрон в сигнальный пистолет.

Волна — глухое «бу-бух» в днище висящего катера. Пом и бойцы в катере хватаются за все подряд. Три стоп. Катер сразу же заводится — нежный поцелуй меху. Две секунды — и скорлупка, рыча, исчезает в белой пелене мироздания, зябко колышащейся на длинной океанской волне. Пом с орлами пошел к японцам.

Расчет прост: в таком тумане можно ориентироваться только по РЛС. «Кавасачки» не видят, кто к ним идет. Могут только предполагать. Скорость у «чирка» мала, никакой надежды догнать японца, но его задача и не в этом. Он должен только спугнуть. Джапы, естественно, ломанутся в нейтральные кратчайшим курсом, а там, на кромке тервод, их буду ждать Я. С «Лимой», пушками и, надеюсь, тридцатью узлами.