Максим Токарев, 1971 года, каплей-связист из Морчастей Погранвойск. Родился-учился-женился: Днепропетровск — Калининград — эх, раз, да еще раз... Временно не служит. Тайм-аут на осмысление и описание увиденного на красных и зеленых палубах пограничных кораблей и в бетонно-асфальтно-кирпичных местах их базирования. Естественно, любит рок-н-ролл и хорошую литературу. В жизни, как он считает, всегда есть место для свободного творчества, главное — не держать себя за причинное место. Немудреные рассказики традиционно посвящает людям Морчастей. Им же посвящается тайная надежда на то, что кто-нибудь напишет о них лучше. Уж кто-кто, а они — того достойны.

ШТУРМАН, МОРЕ И ТВОРЧЕСКОЕ НАСЛЕДИЕ ОДНОГО МУЖИКА ИЗ ГОРОДКА КИ-УЭСТ

— В этой вечноживой равнине есть мозги, — сказал штурман, задумчиво глядя в кильватерный след, — и мы — их постоянная боль.

— Вот не надо сейчас о мудром, — ответил я, — философствовать. Зажигалку дай...

Больше философских разговоров не было — да и как они могут быть, если штурман после этого сменился и, зевая, нырнул вниз. Так что разговаривать о жизни мне на вахте оставалось с клюющим носом рулевым и задумчивым радиометристом, но их такого рода проблемы не волновали.

И, конечно, остался еще шум и блеск мироздания вокруг, за границами дрожащего и легонько переваливающегося на зыби корпуса, за пределами тусклого желтого света надстроек и скрипа мешающей полночную тьму антенны «Вайгача».

Этот шум и блеск дарил мне, вахтенному офицеру, обычному судоводителю, какое-то чувство соответствия необъяснимым, но захватывающим замыслам и путям сущего, и это осознается только сейчас, в свечении экрана и стуке клавиш, а тогда это просто и прямо шло параллельным курсом с моей душой. Не надо было понимать. Думать. Решать. Достаточно было не мешать себе чувствовать.

Но я-то, конечно, не мог себе этого позволить. На вахте. Не то чтобы несущий командирскую вахту старпом сильно пугал, да и район был несложный, хоть и формально часть великой Атлантики, — просто так научился. Ответственности. Здесь ведь тоже без слов — ответственность у нас означает перманентную вину. За все, что произошло и (это «и» очень важно для понимания) не произошло «за время моего дежурства». Какие здесь могут быть чувства? Единственное, что приходит на ум — ощущение плотно сжатого очка, вы уж простите, пожалуйста, — но это правда. Объективная реальность временно ответственного военного, данная ему вот в таком ощущении.

Да и что я мог сказать штурману, славному, но по-детски наивному владивостокскому старшему лейтенанту от «С.О.Макарова»? Что я тоже считаю океан живым существом? Такого рода разговоры русский морской военный люд допускает только в формате «после литра» — в основном. Не то время, что ли... Или место не располагает — это уж точно, флот не любит разговоров, которые его, флот, никуда не ведут: поэтому в такой «чести» древнейшая профессия номер ноль — зам.

Все-таки эргономика ГКП — ходовой рубки — важная штука. Вот кто, спрашивается, выбирал угол наклона остекления рубки? Вся аппаратурная сигнализация как в зеркале — и красная, и зеленая, как и ходовые огни всех плавающих по воде инженерных сооружений. Вот это — точно как судно прямо на встречном курсе, а на самом деле — только отражение лампочек РЛС и рулевой машины.

Пуст океан, пуст и спокоен. Так бывает, наверное, только в море — монотонный рокот дизелей убивает все вздохи и жалобы великой пустоши планетарного масштаба. Но знаете, что странно — нет в открытом море ощущения пустоты.

Мне случалось ездить бескрайними евразийскими степями. Так вот там есть места, где — пусто. Остановил машину, вышел, вздохнул, услышал ветер и птиц, купающихся в его волнах, и понял — пусто. Да, невзирая на все прелести разнотравья и «желтого дрока с пирамидальною верхушкою» — пусто. Нет никого и ничего вокруг. В море такого не бывает. В море всегда есть кто-то еще. Или что-то...

Кто-то или что-то дышит. Равномерно вздыхая широкой грудью четырех океанов. Здесь, за островами, уже довольно сильная волна, и брызги долетают до крыльев мостика. Я беру пеленги и слушаю дыхание моря. И вот его частичка, сверкнув юрким кошачьим глазом, растворилась в рукаве свитера (большие корабли завели себе тюремный распорядок и требуют вахтенного офицера в форме с повязкой. Не люблю большие корабли, и это, пожалуй, взаимно), прикоснувшись своей свежестью к коже. Откуда ты, капелька? Как тебя зовут твои родственники? Как они тебя узнают?

Нет, такие рассуждения не являются обычным фоном жесткой и напряженной службы вахтенного офицера на ходу. Там главное — ответственность, да хватит об этом. Важно другое — такие отвлеченные мысли не мешают мне делать свою работу, что бы там не говорили о концентрации и внимании. Я уже устал убеждаться, что лучший способ что-то прощелкать — это как раз напрягаться. И тем важнее упущенное, чем больше суетишься. Но это — уже часть опыта. Непропиваемого и потому бесценного.

А все-таки хорошо, что есть океан. Хорошо, что его можно считать огромным неповоротливым животным, могучим, но травоядным. Так его получается уважать. Эй, океан! Мы с тобой — одной крови. Ты и я. Ты ничего мне не должен, я ничего — тебе. Ну, разве только потерпи мое общество несколько дней, ты же знаешь, что я не смогу жить в тебе без этого ухающего и вонючего железного корытца — моего корабля. Крепкого, надежного, где-то даже элегантного, но по сравнению с тобой — немощного и несерьезного. Уж прими все, как есть. А я — приму тебя. Со всеми твоими 8-ю баллами, ураганами, Белыми Шквалами, айсбергами и Бермудскими треугольниками. Мы, люди, развели здесь у тебя такой бардак — ракеты, торпеды, как обычно, убиваем друг друга просто так, потому что кто-то сказал — идите и убивайте. Прости нас, мы не хотим зла тебе и твоим жителям. Думаешь, этого хотят рыбаки? Да нет, вряд ли. Рыбаки хотят есть. И дети у них тоже хотят. Нам, понимаешь, предписали получать еду в поте лица. Соленом, как ты. Ты уж извини. И эти здоровенные танкера, и черная вязкая смерть твоих птиц из их танков — без нее многие замерзнут. Мы разучились жить один на один с природой. С тобой, океан. Прости — я один не в силах это изменить. А если я об этом заговорю, да вот хоть сейчас, на следующий выход пойдет другой командир боевой части связи. Мной же займутся добрые ребята в белых халатах.

Да, мы, люди, все сумасшедшие. Иначе как объяснить постоянные войны? И тот факт, что я стою перед тобой на палубе боевого корабля? Но послушай — я никак не угрожаю тебе, я не могу даже подумать об этом. Кому тогда? Для чего мы здесь во всем блеске разворотов башен и хищно задранных крышек пусковых? Вот это ты хочешь знать... Н-да. Я не знаю. Ты мне веришь?

Понимаешь, это все не для тебя. Это — для других людей, таких же как я, как этот сонный рулевой, как спящий палубой ниже командир, как моя сестра или дети моего флагмана. Мы, люди, не умеем находить свое место на Земле без этого всего. Хочется научиться, но не получается. Ведь проще с дубиной... Что? Тебе кажется, что не стараемся? Да, конечно... В детстве все хотят. У тебя ведь тоже было детство, когда в тебе зарождалась органическая жизнь. Мог ли ты представить, что корона эволюции, люди разумные, придумают только один способ выяснять отношения — войну? Если бы ты тогда был так мудр, допустил ли бы ты это?

Какие мы мудрые? Каждый живет свою коротенькую жизнь, а выживает только с помощью других — так легче.

Такова уж наша природа. Ты прости, я за всех говорю, хотя это очень нагло. Но просто люди думают, что завоевывая что-то для себя или других ценой смерти, неважно, человеческой в перебитой пополам торпедой подводной лодке или дельфиньей в черной плеве прибрежного мазута, они никак за это не отвечают. Ничем не платят. Такую ответственность легко переложить на кого-то другого.

Понимаю. И честно говоря, я не знаю, какой мне предстоит сделать выбор. Обычно кажется, что его не будет — все решит кто-то другой. Но где-то там, в будущем, есть и мой выбор...

Ты слышишь?

Эй, я тебя чем-то обидел?

— ПРАВО НА БОРТ! — мой сиплый клекот режет гудящую тишину ночного ГКП.

Ударенный этим звуком рулевой не успевает подумать — он реагирует как учили: выполняет команду. Корабль на 15 узлах тяжело кренится на левый борт, в штурманской рубке летят на палубу справочники и прокладочный инструмент. Резкий звонок корабельной АТС, вслед за ним на ГКП влетает командир в трусах:

— Что такое??!!

В телефоне дрожащий голос механика:

— Что?! Что случилось?!! Что по курсу??!

— Ничего... Я не могу объяснить, товарищ командир. Прошу дать команду сигнальщику осветить курсовые ноль-девяносто левого борта...

Мой командир уже в возрасте. Он секунду смотрит на меня в упор.

— Сигнальный — ГКП! Осветить левый траверз!

Мощный луч света рождается в пещере диаметром 45 сантиметров и втыкается в воду у левой скулы. Идет вдоль борта в корму...

Сразу за кормой, почти уже в изогнутом кильватерном следе, подпрыгивая на волнах, уходит в ночь ржавая рогатая смерть, немецкий привет из середины века, поднятый из глубины стараниями морской воды — проржавел минреп, якорь-цепь...

Пресловутое минное заграждение «Юминда» — здесь лежат в толще вод упокоенные океаном тысячи русских людей. Советских? Да какая разница. Только живые, мертвые и те, кто в море...

Я молчу — боевая готовность №1, мне остается только спуститься в радиорубку, наблюдая, как старпом старательно, высунув язык, кодирует донесение по разным мудреным таблицам и прочим способам скрытно дать понять людям, которые идут за нами и навстречу, какой страшный подарок моря остался за нашим транцем. Моря? Нет — человека. Приходящего домой, устало ужинающего и гладящего головку спящего ребенка. Тогда, в 1941.

Я молчу. Молчит и Океан. И я благодарен ему за это больше, чем за свою спасенную шкуру. Говорят, так молчать можно только с настоящими друзьями.

Я молча спускаюсь по трапу — сейчас в эфире начнется свистопляска. Я должен донести место этой мины до тысяч моряков, идущих через ночную Балтику, до диспетчеров портов, до оперативного дежурного флота, ВМФ, рыбаков и «купцов», до всех, всех, всех...

Я молча спускаюсь по трапу, перед дверью оборачиваюсь и вижу — долго, застывше, пронзительно смотрит мне вслед штурман, которым так гордится бригада. Безаварийщик и профессионал-везунчик. Обычный старший лейтенант из далекого Владивостока.

Который умеет разговаривать с Морем.

УМ, ЧЕСТЬ, СОВЕСТЬ И ПИВО

Валера смотрел на меня с пьяной радостью.

— Э-э-э, здорова... — он совершенно точно забыл мое имя. — Так ты здесь, да?

— Да, — ответил я, — давай пивка выпьем.

И мы пошли в вокзальные ларьки.

А потом я его посадил на поезд, так как эта явно не последняя «лакировка» привела его в состояние индифферентности к окружению: ему было наплевать, поедет он дальше или полетит, например, в космос.

Вот и все.

Мораль такова — не бросай товарища в беде, даже если он забыл, кто ты такой.

Была, правда, в наших не очень долгих и совсем не обременительных служебных отношениях еще одна вещь.

Когда я, каплей, собрался увольняться, Валерка, уже давно каптри, очень этому обрадовался, натурально и искренне.

— Потому, — сказал он с выражением папы Карло, — что ты уходишь молодым. Сколько тебе? Двадцать семь? Вся жисть впереди. Мне вот — уже некуда дергаться. А тебе самое время. Иди, иди — ты еще сможешь поломаться и починиться. Жизнь, насколько отсюда видно, еще готова принять тебя за чистый лист. Легче не будет, но будет по-другому. В добрый путь, — Валерка был «рогом» и своеобычно презирал всякое замполитство, но когда он говорил искренне, за ним можно было записывать.

Это и был тот самый мост, который поделил поколения офицерства на две простые категории — те, кому уже поздно, и те, которым в самый раз.

И такая штука — Валеркина искренность дала мне возможность увидеть новые горизонты как раз тогда, когда я в этом очень даже нуждался. Кому из офицеров просто дается дембель? Никому. Казаться может все что угодно. Реально — никому. Потому как весь жизненный уклад летит коту под хвост, и совсем непросто в новой жизни использовать старый опыт в качестве оснований для каких-то решений. Очень часто вместе с укладом летит и профессионализм — его негде применить, и семейные отношения — они построены на других постулатах.

Кто-то там занимается социальной адаптацией бывших офицеров. Очень старательно. Да они и сами не против прилежно изучить менеджмент и маркетинг. Только это никак не меняет главного — системы представлений о мире, системы ценностей, совершенно не рыночных, иерархичных, в которых очень многое не продается по определению. Поэтому подполковники-маркетологи очень часто возятся в гаражах со старыми иномарками. Или гоняют их из-за границы. Здесь вот как раз все понятно — техника и организация, и ты сам отвечаешь за то, что ты делаешь, и платят тебе за конкретный справно фырчащий результат.

Я на службе часто спрашивал у замученных ЕБН-демократией командиров, как они себе мыслят жизнь после дембеля? Ответы, даже искренние, были очень разными, эмоциональными. Единственное объединяло — отчетливый душок Свалки. Отработанного и списанного имущества.

Да и чему здесь удивляться — люди доверчиво давали себя полностью высасывать, а теперь вот оказалось — все зря.

У покойного В.В. Конецкого был эпизод, когда один из героев рассказывает о бывших белогвардейских офицерах, которые на чужбине, чтоб не подохнуть с голода, строили дороги. Такие, с которыми обычно сравнивают одну из двух российских бед.

— Офицеры, — говорил персонаж, — как простые работяги.

А они и есть простые работяги. С повышенным чувством ответственности за результаты труда. Это есть у нас у всех — даже у откровенных ублюдков «от эполет» и горьких опустившихся алкашей.

И даже здесь, внутри, в предавшей и продавшей стране, каждый из нас неосознанно пытается строить свою дорогу — с качеством алмазного резца и упорством ползущего по стене плюща. Это никуда уже не денется.

Смотрите по сторонам — люди делают разные вещи, такие разные... У каждого своя дорога. Творческие натуры в состоянии создавать накатанные шоссе для огромных масс. Правда, они часто заканчиваются тупиками.

Отставного офицера, возможно, нет смысла уважать за его служебные заслуги — их может не быть, либо же они могут быть неоднозначными.

Его есть смысл уважать за приверженность собственному выбору. Многие люди, сделав выбор, потом отказываются от ответственности за него. Среди отставников таких людей мало. Идти своей дорогой — не самый, возможно, элегантный и искусный жизненный выбор. Но это такая штука, на которую опираются простые житейские вещи — любовь, верность, ответственность, вера и надежда. Один очень известный человек называл все это проще и понятнее — крест.

Отставное русское офицерство, тяжело и болезненно матерясь, тащит свой крест, отхаркивая кровавую пену на асфальт политико-экономических реалий. Кто еще? Недогнившие остатки научной интеллигенции и глубинной мудростью народа укрытые остатки интеллигенции трудовой. Все.

А молодежь уже совсем другая — и ее за это винить глупо, глупее дела не найти. Другие времена — это объективно. Другие нравы.

В истории случались объединения пассионарности молодых поколений, на которую сегодняшней России наплевать — лишь бы стекла не били, и опыта старших — на них тоже наплевать, пусть себе бухтят. Такие объединения давали открытия континентов и рождения великих религий. Давали и кровавые войны. Зависело от направления. Но что-то мощное — получалось всегда.

Где-то здесь, на тонкой границе единства интересов поколений, и лежат ответы на вопросы.

Отставники, сохранившие в себе людей — а таких все-таки большинство, — не могут помочь с ответом на вопрос «что делать?». Но, полагаю, точно знают, «как».

В купе у Валерика мирно кудахтали две старушки, встретившие нас подозрительными взорами. Я сказал им «добрый вечер, извините, мы вам не помешаем», посадил улыбающегося и счастливого Валерку к окошку и вышел на перрон. Поезд тронулся, Валера махал мне плохо управлявшейся рукой.

Счастливо, приятель. Спасибо за разбитые розовые очки.

Для тебя и таких как ты — честь имею.

«РАССТРЕЛЯТЬ» ПО ВЕРСИИ ОБСЕ (мягкий грустный вариант)

Бойцы иногда бегали домой. Это называлось самовольным оставлением. Некоторые при этом становились участниками таких приключений, что Шпаро с Конюховым и Сенкевичем отдыхают.

Один простой питерский парень, очень, кстати, мягкий и — без дураков — добрый человек, с соответствующей фамилией Келейников, служивший в дивизионе пограничных катеров мотористом, делал это несколько раз, и всегда так виртуозно и интересно, что это превратилось в интересную игру с командованием — убежит/не убежит. Его сажали на кичу — он разбирал кирпичную кладку; ссылали на островные РТП — обещая маячникам крупный улов, брал у них лодку и на одном весле, необнаруженный — знал, шельмец, когда метристы спят (а они вообще-то всегда спят), — уходил на материк; передавали с корабля на корабль в море — выжидал осмотра корабля и, незамеченный, перебирался на рыбака когда вплавь, когда по фальшборту на руках — короче, был у нас такой «неуловимый Джо».

Никто кроме замполитов его всерьез не осуждал — в Питере у него была больная мать и две сестрички, и по совести, его вообще не надо было призывать, — только где ж вы в ельцинской России совесть видели?

Парень он был здоровый, специалист нормальный — до призыва ковырял античные питерские мостовые экскаватором, не курил и ни разу не участвовал в дивизионных пьянках, и, честно говоря, судить и отправлять его в дисбат комбригу было жалко. Но поднимать часть и выслушивать окружное начальство по каждому очередному побегу ему скоро надоело.

— Вот что, — сказал мне как-то НШ, — надо Келея в Кувшинку свезти. Оттуда если и сроет, то только в Гадюкино, если не окоченеет по дороге, а из Гадюкино выбраться оч-чень непросто. Так что иди в кадры, получишь командировку. И не спорь. Шумилкин едет за пополнением в Казань, а Сотников полетит с аппаратурой в Ставрополь, — перечислив таким образом остальных штабных старлеев и дав мне понять, что я еще легко отделался, НШ нахмурился и добавил:

— Возьми у НЭМСа наручники. Пристегнул к полке — и порядок. И старшину какого-нибудь возьми с узла, так надежнее.

И держался Келейников при отбытии так, как, говорят, адмирал Колчак перед расстрелом. Достойно и просто. В Питере на вокзале только попросил меня (товарищ старший лейтенант, извините, одна просьба...) позвонить матери и сказать, что перебирается за Полярный круг.

Я, честно говоря, хотел было их с Углом (взял с собой телеграфного комода с узла, хитрого москвича Угольникова) наручниками замкнуть, но вот не решился чего-то...

— Угольников, — говорю, — на жетон, пойди с ним позвони. А если что, беги лучше с ним — и уже от его родственников позвонишь в часть, а я потом вас заберу...

Бойцы пришли в зал ожидания минуты через три. Грустные такие, молчаливые.

Еще через минуту появился патруль — каптри и два пехотных курсанта. Я по инерции встал и зачем-то козырнул.

— Тэ-экс, — сказал каптри, — чего это они у тебя гуляют, а?

— Да вот, везу вот этого к новому месту службы...

— Ага, вижу, вижу... вэче двадцать два... э... ...где это?

— Кувшинка, — говорю.

Каптри немедленно протянул мне командировку, отдал с серьезным лицом честь и, хлопнув Келея по плечу, проговорил:

— Ну, парень... Что-то сильно нехорошее ты сделал, да? Будешь теперь робинзонить на трех камнях посреди Баренцухи... наверное, ты домой бегал?

— Так точно!

— Ясно. Пиши мамке, что в космос посылают. Тайным агентом, и в новостях о тебе ни-ни. Мол, через год вернешься — напишешь еще. И это, дорогой мой, почти правда.

Когда патруль растаял в вокзальном гуле, Келей жалобно уставился на меня и в глазах у него мелькнули слезы.

— Товарищ старший лейтенант, так что, все-таки в тюрьму, да?

— Да нет, Келейников, нет... Просто там нет сухопутной дороги на материк. И холодно очень. И корабли на зимний отстой не становятся — там море не замерзает. И кругом только гарнизоны. Морячить будешь все время. До Питера далеко — и все тундра. Тундра, понимаешь? Мы едем до Мурманска, потом — вплавь...

— Но ведь там бригада такая же, как у нас?

— Почти.

— А семьи, дети там, школа?

— Так это же поселок, почта, магазин... вот только в школу детей возят, кажется, в Гадюкино. На катере.

— Каждый день?

— Да откуда я знаю? Приедем — увидишь... — Келей опустил голову.

Глубокой плацкартной ночью, проснувшись на очередной станции, я расслышал, как тихонько травят за жизнь с верхних полок пристегнутый пленник Келей и философски настроенный Угол:

— Ну офицеры там, матросы — это понятно... ну дети-то чем виноваты? И женщины? Вот меня туда как в космос... а детки-то что, что вот из них потом получится? А женщины как это выдерживают? Они что там, все как жены декабристов? Ради чего? Кто туда офицеров, как вот меня, под конвоем в цепях возит, а? Нет, Угол, я все-таки не понимаю ничегошеньки...

Несколько смущенный как своей ролью нечаянного сексота, так и совершенным отсутствием мата в разговоре двух матросов-срочников, я так и не решился себя обнаружить...

Келей попал в БЧ-5 «Алмаза» — уже довольно старенького «альбатроса» с неприлично молодой для корабля 2-го ранга кают-компанией и напряженнейшим графиком службы. Бегал он оттуда или нет, я не знаю...

А когда я и притихший Угол ехали обратно, мне случилось еще раз проснуться под стук колес кромешной карельской ночью и прислушаться к скрипам простуженного вагона. Через состав, хлопая дверями, шли два мента и решали по пути какой-то свой служебный вопрос. Когда они проходили мимо моего купе, один из них сказал:

— ...понятно, мужики, ну бабы-то причем? А дети? Да и мужики тоже какие-то тупые — сидят и ждут хорошей жизни... — потом скрип колес на стрелке и стук тамбурной двери.

Ну что ж, едем дальше.

Из одной в/ч — в другую.

Это жизнь.

Уж и не знаю, хорошая ли...

СПЕЦ

И отдельно для тихоокеанцев:

ПРОМ

— Встречай, — сказали мне из отдела связи округа, — спеца. Это такой специалист по воздушному радио, закачаешься. Летуны его на руках носят...

И верно, это был совершенно невероятный спец. Лет сорок. Узкие вытертые джинсы. Ковбойские сапоги с бляхами. Волосы по плечи. И абсолютно невиданный в наших краях настоящий белый пижонский стэнсон со слегка подкрученными краями, явно сделавший бы честь самому Клинту Иствуду. Холодный ветер с моросью легко колыхал длинную бахрому на рукавах кожаной куртки. Я протер глаза и посмотрел по сторонам. Ошибиться было невозможно — перрон был уже абсолютно пуст. Только он, этакий Ковбой Мальборо и я — старший лейтенант морчастей Погранвойск, потертый реглан и черный грибан на башке. Не хватало только запыленной улицы, решетчатых дверей кабака, унылых лошадиных морд, бренчания банджо и растопыренных кобур с «кольтами».

На мокром асфальте перрона стоял здоровенный «Скайларк» с двумя внушительными секретными замками. Прокашлявшись, я подошел к Ковбою, ежась на ветру.

— Петров — это я, — подозрительно оглядывая меня, сказал он, стягивая с руки перчатку с обрезанными пальцами (обнажилась здоровенная печатка), — аэродром далеко?

— Какой аэродром? — немного опешил я.

— Кхм, — произнес Ковбой, — меня сюда позвали чинить авиационные радиостанции Р-856. Назвать вам, дружок, типы самолетов, на которых они устанавливаются, чтоб вы смогли вернуться в реальность?

— Понятно, — сказал я, — вы по адресу, не волнуйтесь. Только аэродрома сегодня не будет — у нас не самолеты. У нас — корабли. Прошу за мной, — и пошел, не оглядываясь. За спиной заклацали об асфальт железные набойки на скошенных каблуках.

«Уазик» начальника штаба от всех остальных автомобилей отличался тем, что при любом обычном торможении у него сами по себе открывались сразу все четыре двери. Как ни странно, больше везло тем, кто вываливался сразу, потому что после окончательной остановки двери сразу же сами и закрывались, заколачивая свесившиеся по инерции тела в темное жесткое нутро кузова. Эта деликатная особенность приводила в трепет всех, кроме самого НШ, который, периодически выгоняя бойца из-за руля, гонял по местным грунтовкам в режиме низколетящего вертолета.

Но Ковбой оказался на высоте. Проводив краешком глаза отлетевшую на переезде правую заднюю и уверенно удержавшись в седле, он ловко поймал ее на возвращении носком сапога со шпорой, продемонстрировав изрядное знание советской военной техники.

Всю дорогу он промолчал, покуривая, естественно, «Мальборо».

А зря. Мог бы уж заодно разузнать, что его ждет.

Корабли эти, прямо скажем, были кораблями весьма относительными.

Там стояли: авиационные турбины, авиационные радиостанции, авиационные антенны, авиационная механика, почти авиационные подводные крылья и абсолютно авиационный материал корпуса — дюраль, из-за боязни быстрой коррозии которого кораблики эти швартовали к отдельному пирсу.

Все это великолепие было труднодоступными (очень дорогими) способами совмещено с военно-морской артиллерией, РТС, торпедами, глубинными бомбами и, главное, — экипажем, и оно шастало по морю на своих подводных крыльях со скоростью где-то узлов 60, пожирая немереные количества топлива и выбивая из экипажа мощную зубную дробь, отлично слышимую при связи по УКВ.

Основной задачей этого крылатого чуда, называемого пр. 133 «Антарес», было поймать недовольного жизнью в СССР диссидента, который решил уйти через море в сторону, например, Финляндии. Между Таллином и Хельсинки — около сорока морских миль. Волосатый свободолюбивый диссидент на веслах вполне мог пройти необходимую для достижения свободы половину этого расстояния за ночь. Так что «антарес» являлся этаким морским перехватчиком. И был совершенно не предназначен для сколько-нибудь длительного дозора, имея на три десятка человек экипажа меньше тонны пресной воды.

Но на границу ходили, как вы понимаете, в общую очередь.

А особенно меня, как связиста, добивали уже помянутые радиостанции, представлявшие из себя набор серых обтекаемых цилиндриков, абсолютно, как писалось в паспорте, виброустойчивых и вообще обалденных, но работающих, как и все на этих трясущихся корабликах, исключительно по настроению.

Когда Ковбой увидел свои жестянки в тесном соседстве с морской радиостанцией слева, двумя парами «прогар» справа и ящиком ЗИПа сверху, он засунул руки в карманы и вздохнул.

Потом, звонко щелкнув секретными замками своего супердипломата, Великолепный Джо выудил из его недр новую пачку «Мальборо» и аккуратно положил ее на стол между двумя облизнувшимися бойцами:

— Ну, братья, мне помочь надо...

И матросы, роняя слюнки, бросились раскапывать подходы к летающей радиостанции, оглядываясь иногда и подобострастно заглядывая в глаза Ковбою.

Спецом он действительно оказался блестящим. Но оно и понятно — не может такое реноме держаться только на красивой, конечно, но все равно обыкновенной суконной шляпе. За пару послеобеденных часов Ковбой запустил станции на трех кораблях, дав заодно кучу полезных советов механикам, эртээсовцам и другим заинтересованным вопросом, как обеспечить мирную семейную жизнь на одном корпусе такой разной и взаимообидчивой техники.

Я сидел в махонькой кают-компании последнего «антареса», курил и общался с его командиром по разным житейским и служебным вопросам, когда после интеллигентного стука дверь распахнулась и на стол слева от меня, мягко спланировав, бухнулся стильный белый стэнсон. Ковбой снова закурил, брякнул передо мной папку бланков на подпись и, задумчиво пуская дым в подволок, вопросил пространство:

— Мужики, а вот скажите, вы на какое время в море выходите?

Мы с командиром переглянулись:

— Ну, дней на десять, если повезет...

— И что, станции-то эти, 856-е, все время работают?

— Ну, не все время... Иногда выключаем, если на УКВ хороший прием. Связь-то, она нужна всегда!

— Ясно, — сказал Ковбой и оглушительно щелкнул замками «скайларка», — классные вы хлопцы, но я к вам больше не поеду.

— ??

— Станции-то самолетные! А самолеты, ребята, ни у нас, ни у самых продвинутых америкосов по десять дней, не вынимая, в небе не летают! Я сейчас перед вашей техникой долго за вас извинялся и все ей объяснил. Надеюсь, потерпит какое-то время... Аривидерчи!

Оставленный Ковбоем блок «Мальборо» (это правда) прожил на корабле полтора года. Как только радиостанция Р-856 начинала подавать признаки раздражения, вахтенный радист тут же выключал ее, доставал из сейфа сигарету и прямо в посту закуривал «привет из страны свободы». И серенькая железяка почему-то сразу переставала выкобениваться. Все остальные сорта и даже вполне оригинальные «Мальборо» из фри-шопа в порту были ей глубоко по барабану. И я до сих пор не знаю, что здесь причина, а что следствие — то ли Спец был хороший, то ли авторитет, если он не дутый, держится на мелочах. Станция, наверно, знает ответ. Эх, как бы спросить?

ДЕНЬ НАКАНУНЕ РОЖДЕСТВА

Есть у нас такая традиция — мордой в салат. Не то чтобы постоянно, но через это дело прошел каждый русский морской служивый. Страшного ничего тут нет — ты весело напиваешься, потом столь же весело себя ведешь, прыгая по ситуации: то по столам со стульями, то вокруг елочки — ух, как мы на Новый год нажрались-то, или, например, через фальшборт. А потом, на утро, смотришь — остальные, кто может коситься, все косятся — ну ты вчера дал! А чё дал-то? Вернее, чё я-то? Вон ЗНШ всем проходящим дамам говорил покровское «ой, какие документы!» И проверить пытался. Документы. А я-то так...

На прошлый год случилась такая оказия. Собирали одного меха в отпуск. Как раз под Рождество. Ну, он дела-то сдал, деньги получил и хотел было ускользнуть — лететь далеко, в Омск, что ли. Однако поймали. Он только: «Ребята, помогите вещи-то собрать, у меня самолет через три часа». А мы ему — да ладно, не бойся, давай начнем, а вещи соберем по ходу.

И начался керогаз. Кирогаз. Бронебойный, так сказать, потому что закуски у меха дома было мало. А в Омске его ждали жена и теща. И мех купил подарки и той и другой, на Рождество и Новый Год, и заботливо завернув их, положил на видное место. А где у него видное место, не сказал. Сказал только, что подарки надо положить наверх, чтоб не помялись. И что их много.

И вот когда стало ясно, что мех сам уже годится только для исполнения требований РБЖ НК-82 в качестве раздвижного упора и вот-вот его статус в этом деле упадет до уровня ленточного бугеля, а также было осознано, что самолет уже почти взлетел, начались экстренные сборы под руководством, как обычно, старпома.

Старпом, он, конечно, несовместим с частым оставлением корабля. То есть освобожденный от тесных объятий железа старпом все равно остается человеком деятельным, ведь привычка для русского человека — все. И старпом, если он старпом, тут же вспоминает про задушенную не до конца инициативу и берет все в свои руки. Поэтому либеральный, душевный командир — это в прошлом старпом, которому случилось выпустить пар осмысленной деятельности, совершенно невозможной в строгих рамках Корабельного Устава.

Так что старпом командовал, мы подчинялись. Все было сделано быстро и эффективно, все успели куда надо.

Когда самолет сел в Омске, мех, наконец, проснулся. Томный голос стюардессы сообщил, что за бортом минус тридцать семь, без осадков. Мех отстегнул ремень и принялся возиться с молнией куртки, которую заело попавшей в нее майкой. Между курткой и майкой, как оказалось, на всем протяжении торса ничего нет. Немного напуганный неожиданным открытием мех закутался в куртец и, шатаясь, прошел на выход.

А от кромки летного поля ему махали теща и жена.

Прямо на здоровенной меховой сумке с пристегнутой багажной биркой, смущенно улыбаясь, лежал промерзший букет алых роз, в глубине которого скукоженно молчала промасленная бумажка с твердым почерком старпома: «Это — теще». Впитав в себя все восемь зимних километров над русской землей, букет в принципе был готов к забиванию гвоздей непосредственно в бедную мехову голову.

Сволочи, да? Вот ведь сволочи, думал идущий прямо в распростертые объятия мех, проворачивая тяжело ухающие мысли. Хорошо хоть, подарки привез. Вон какая сумка тяжелая.

И молния, молния на сумке, весело вжикнув и подмигнув меху на морозном солнышке, пропустила заинтригованных женщин к средоточию родственной заботы защитника Отечества.

И фраза, которая была сказана сразу вслед за «вжик»:

«Мама, это — Вам»

Огромный вес. Большой объем.

1.Четырнадцатъ полных комплектов стиранного постельного белья снизу, вдоль стенок, справа и слева.

2.Тяжеленный замызганный перфоратор с обломанным сверлом в венце композиции.

Ну? А вы говорите — да что они, эти военные, еще и в КВН умудряются играть?

СТАРЫЙ ДРУГ — ЛУЧШЕ

Петрович сопел в трубку, и качественная аппаратура доносила до меня это тяжелое дыхание через большой океан и две половинки континентов.

А еще хорошая телефонная линия доносила боль в ногах, трое суток без сна и тихое, но окончательное презрение к неграм.

Петрович уехал в Штаты десять лет назад. А еще одиннадцать лет назад он был механиком. Нет, он был Механиком. Маленький пограничный корабль представляет собой целую вселенную БЧ-5, которая всегда была, есть и будет. А Петрович в этой Вселенной был Центром — без него ничего не двигалось, не пыхтело и не давало гидравлику, воздух и электричество. НЭМСа или кого-то из его службы я на борту наблюдал крайне редко — им здесь было нечего делать.

Идет Петрович как-то по пирсу и видит на окутанном клубами солярного дыма 534-м всю эту командно-механическую братию, матом/визгом перетирающую настоящую риторику: «А что случилось со средним дизелем, вам же на границу завтра?»

— Олег! — кричит Петрович механику «тридцатьчетверки». — Подойди на минуту!

— Чё?! Только быстрее, видишь — групповуха и я в роли белобрысой фашистки...

— У тебя шатун оборвало в седьмом цилиндре. Так и говори — мол, на проворачивании возникли подозрения...

Вечером того же дня на дизель, аврально выдернутый из недр корабля, насели добрые от гонорарного шильца спецы-механисьёны:

— Пора вам, дорогой друг, в академию, — пели вокруг задумчивого Олега Гуляева. — На слух определить такую неисправность... Послушайте, а как Вы относитесь к военной приемке на заводе?..

А на границе Петрович сидел в кают-компании и задумчиво курил, пуская к подволоку витиеватые кольца. Рядом в крохотном буфете с ящичками кисло копошился вестовой в традиционном белом рванье.

— Вестовой, — негромко позвал Петрович.

— ??

— Порежь-ка колбаски...

Пятая неделя границы, хлеб да каша, сахар по большому блату. Помощник выдает «борташ» раз в двое суток — две шоколадки и банку тушенки, понятно, что только офицерам, бойцам все это идет в общий котел ежедневно, причем шоколад специально растапливается и разливается в горячем виде. Не надо тихо шизеть, уровень претензий ни при чем: так шоколад достанется всем, включая «карасей»... Колбасы же в провизионках не было уж года три...

— А? — говорит вестовой и хлопает немытыми глазами.

— Глухой, да? Колбасы, говорю, порежь...

— Так ведь нету колбасы, тащщ командир.

— А... ну да. Тогда открой тушенки.

Следующее утро, я выползаю из каюты и слышу.

— Вестовой!

— Я!

— Колбаски-то порежь...

— Тащщ командир, ну нету колбаски, нету...

— Сожрал, да? Ну, тушенки тогда открой.

Вторая боевая смена хрючит в кубрике, ночь, только что сменились радисты — их двое и они шесть через шесть (послужите-ка месяцок шесть через шесть). Сдавший вахту Смоленцов тихо сползает в кубрик, находит спящего метриста-вестового, толкает его в плечо и тихонько:

— Слышь, вестовой... колбаски порежь, а?

И в ночь над Финским заливом Балтийского моря Атлантического океана, мощно прессуя атмосферу, врывается дикий рев укушенного за канделябры бегемота:

— НЕТУ КОЛБАСЫЫЫЫЫШ! Вы! Офицеры! Сожрали! Все! Что! Было! И! Тушенки! Нету!

Перепуганный штурман на ГКП автоматически играет учебно-боевую тревогу...

А потом у нас отвалился средний руль. Он просто утонул, без видимых причин, как это часто бывает в море. Будем надеяться, что там, в компании с нашими подводными лодками, в изобилии тонувшими здесь в войну, этому независимому рулю будет не скучно.

Но, вывалившись, руль открыл мирозданию доступ внутрь кораблика снизу, и так как снизу, под корабликом, мироздание состоит из воды, она и полилась в румпельное отделение, весело плескаясь в радости своеобычного захвата территорий и объемов. И Петрович прыгнул в румпельное, зычно руководя потоком разнообразного аварийно-спасательного имущества, посыпавшимся на него сверху.

— Ну, что делать, ты знаешь хорошо, — протягивая в люк руку мокрому Петровичу, проговорил командир, — Спасибо, Петрович. А теперь скажи — кто виноват?

— Не я, — улыбнулся БЗЖ-герой вставными бивнями, вылезая на палубу, — И не они, — ткнув пальцев в сторону бойцов машинной команды.

— Ну, коли так, будем докладывать, — решил командир и кодировка по ТСД улетела, махнув электромагнитными крылами, в скворешник ОД ЛенВМБ. Ломанувшийся навстречу спасательный отряд из Кронштадта был приятно удивлен уровнем работ по прекращению поступления воды в корпус аварийного корабля...

Я не помню Петровича в кремовой рубашке, только в белой, а если китель — то каждый день новый воротничок. И еще я помню его трубку — с сигарой я его видел один или два раза, с сигаретой или папиросой — никогда. Исключено. А трубок было три или четыре: одна, кажется, карманная, одна праздничная и две обычные.

Такой вот был Механик. Который, вырастив себе мичмана — старшину команды, как-то предложил командиру стоять якорную вахту, а потом, без оваций и лишних движений сдал на ходовую и замахнулся на самоуправство. Каково — масел с командирским корабликом на тужурке? А ведь и штурманскую нес — и не ради прикола, а по желанию.

Одно было плохо — Петрович любил правду и не любил бездельничать. Поэтому в демократические времена ему сразу стало тоскливо — в море не ходим, все сыплется, ремонтов нет, а начальство день ото дня все жирнее и наглее.

До плавсоставской пенсии Петровичу оставалось два года. Корабль стоял в заводе, а Петрович часто ездил старшим машины — в основном собирал бесхозный ЗИП.

Вы не ездили старшим машины? Это не очень интересная работа — надо только следить, чтобы боец за рулем не заснул. И вот однажды дали Петровичу МАЗ-шаланду с водилой-эвенком, однако. Никто не знал, что у него глаза вообще не закрываются, даже когда он спит в постельке — тундра бескрайняя таит опасности на каждом шагу. И попал Петрович в госпиталь со сложными переломами всех своих ног. И комиссовался.

И уехал в Америку.

Там он долго мыл машины неграм — другой работы не было, невзирая на сносный английский и могучий профессионализм, желтый вонючий мексиканец с косичкой и косяком дури за ухом получал втрое больше.

Иногда Петрович звонил мне и говорил, что вот еще до десяти сосчитает, а одиннадцатого «негатива» положит на месте, просто так, без причин. Потому как у них каждый первый — урод.

Только Петрович добрый. И научился быть терпеливым. И пять лет назад, сдав какие-то экзамены, сел за руль здоровенного МАКа-крокодила, и началась его колесная жизнь.

— Понимаешь, — басил он через океан, — некому по затылку треснуть, поэтому и не спишь. Был бы кто рядом — точно закемарил бы.

Такова его жизнь — за пять дней проехать Америку от Сан-Диего до Нью-Йорка. Часа два на смену груза — и обратно. Так что квартирку, первоначально снятую, Петрович давно оставил — живет в машине.

— Да я привык. Только ноги побаливают, — смеется. — Приезжай, вместе покатаемся...

Да, у Петровича когда-то была здесь жена и есть здесь дочь — он вечно шлет ей подарки и деньги.

— А на кой они мне? — искренне удивляется он. — Мне деньги здесь не нужны. Пока я еду — у меня есть все, что нужно.

— Петрович, — как-то не сдержался я, — ты же золотой корабельный механик, чего ж ты в море не идешь?

— А какая разница? — Петрович честно удивляется. — Та же дорога без конца, с редкими технологическими остановками. Те же вещи — я часто гружусь в портах. Но здесь я хоть людей вижу ... Да и старый я уже...

Потом Петрович начинает прощаться — минут на пять, но ему так не хочется класть трубку на рычаг, и я не тороплю.

Но все когда-нибудь кончается. И соединение медных проводочков между нами распадается, чтобы состыковавшись вновь, связать тонкой нитью разговора каких-то других людей. Это жизнь.

Я раздергиваю шторы, жмурясь от света восходящего светила, завтракаю и тащусь на работу — а с другой стороны шарика в это время уходит в плотнеющие сумерки одинокий трейлер на длинном и пустом хайвэе на западе Омахи.

Во как разбросало.

— Петрович, звони мне в любое время. Будь здоров. И с наступающим... Пока.

Послезавтра — 28 мая.

Крепче за баранку держись, Масел!

Всем офицерам флота, прошедшим здесь раньше...

ЗДРАВСТВУЙТЕ, ГОСПОДА ОФИЦЕРЫ

Пусть хоть в нашем узком кругу это прозвучит гордо.

— Знаешь, за что я каждое утро говорю своей жене «спасибо»? — спросил меня руководитель диплома, седой капраз-подводник из Гаджиево, когда мы после защиты сидели в рядовом калининградском ресторане под молдавскую кислятину и какую-то хрень со сцены.

— Догадываюсь, — говорю я осторожненько так, подводник он все-таки, возраст, а мужик хороший, надежный и очень спокойный.

— Дурак ты еще. За первые три ночи после автономки. Это когда ты с белым, как у вурдалака, лицом и черными кругами под глазами вылазишь на воздух, и пошел, пошел из зоны — на горку, останавливаясь через каждую сотню метров отдышаться... И дополз-таки до дома... А дочка тебе на шею — прыг! — папка, папочка... а ты держишь ее и думаешь — упаду или нет, в глазах-то темно... Кхм. Так вот, первые три ночи после автономки ты просто спишь. А она просто ждет, лежит рядом, и гладит по волосам легонько... Нежность, понимаешь? Вот за это и говорю, хотя уж лет пятнадцать прошло с тех пор, как последний раз в рубочный люк заглядывал...

Я тогда подумал про себя, что так у всех. Совсем недавно узнал, что ему здорово повезло.

Дело прежде всего в отношении человека к себе. Нет, я правильно сказал. Не в отношении к человеку, а в отношении человека к себе.

Вот был у меня флагман. Начинал на Камчатке в 1975, там тогда границу охраняли тральщики 253 проекта.

Там по штату 147-й бычок общий (командир БЧ-1, 4, нач.РТС-БЧ-7: «бык-147»), и любого нового лейтенанта сразу пихали на эту должность, а уж потом разбирались, кто есть кто. «Потом» — это через шесть месяцев границы. Так у тихоокеанцев было принято. Конечно, 600-тонный тралец полгода в экономзоне не выдержит, но это ничего, корабли менялись, а лейтенантов просто пересаживали с одного на другой. И если жены имели несчастье приехать к месту службы на пару дней позже, то вот за эти полгода успевали наладить быт самостоятельно. Автономно. Те, кто оставался.

Так вот, флажок мой, тогда лейтенант-связист, сразу по представлении был отведен командиром за ручку непосредственно к штурманскому столу, на котором он ел, спал, писал письма и рыдал в голос следующие шесть месяцев, плюс полтора...или два. Спереди — могучая пустошь Тихого океана, сзади — однообразный камчатский берег, славный полным отсутствием навигационных ориентиров.

Жизнь в тесной штурманской рубке, плюс обязанности по должности, которые, естественно, никто не снимал, плюс бойцы, плюс сон урывками не раздеваясь, плюс голова-нога на длинной, величественной волне. Плюс, конечно же, хер на узелок — почему-то у нас об этом не говорят, считается само собой, ну подумаешь, постучит сперма пару месяцев в голову, а потом отпускает — это точно, на третий месяц отпускает. Просто становится все равно, что у тебя между ног, лишь бы водопроводные функции выполнялись.

И вот когда после всего этого случается опять стоять, покачиваясь и проверяя материковый щит на устойчивость, на твердой земле, и оказывается человек в точке выбора — идти в море еще раз, да еще много-много-много раз, или косить правдой-неправдой... И мы делали выбор. В основном — туда, еще раз.

Потому что другой, очень важный выбор — знать, что бывает и по-другому, за нас делали другие, ответственные за патриотизм, высокий боевой дух и преданность идеалам светлого будущего. Они делали этот выбор, оставаясь на твердой земле.

Проблема не в гастритах, сердечной недостаточности и геморрое.

Проблема в голове. Вернее, в одной только мысли: «Значит, так надо»

Нам надо было тогда думать. И как бы там ни было, не смущаться, задавая глупые вопросы, почему так, а не этак. Правда, за это больно били.

Так лейтенанты начали поступать только сейчас. Не только потому, что другое время — но и потому, что им подсказали, как это делается. Некоторые из тех бывших, в ком не удалось уничтожить здравомыслие и волю.

Те, которые вспомнили о человеческой сути всего, что мы делаем. Те, которые сделали для людей флота российского гораздо больше всех героических адмиралов далекого прошлого. Для людей. Это главное.

Спасибо за то, что вы были, господа, как бы это не звучало. И за то, что вы есть. Хорошо, что вы есть.

СЛУЖЕБНЫЙ РОСТ БЕЗ ТОРМОЗОВ И ПРОРЫВ ГРАНИЦЫ

После того, как в бригаде ярко и зрелищно сгорело здание штаба, вместе с карьерой, естественно, начальника этого штаба, КП, БИП (Береговой Информационный Пост) и оперативного дежурного вместе с ними под мышкой перенесли на корабль. Вследствие чего ГКП этого корабля превратилось в рубку ОД. Пароход этот намертво стоял по механической части, и все бы ничего, если бы не связь.

Погранистический корабль в силу своей специфики абсолютно не способен быть пунктом управления бригадой с минимум десятью постоянными дозорными позициями на границе. Во всяком случае, если этот корабль — военная версия морского буксира. Для этих целей нам там был нужен авианосец или, на худой конец, крейсер. И может быть, дали бы нам крейсер. В начале девяностых погранцам не давали только подводные лодки и космические корабли, и то только потому, что никто не додумался попросить.

А вот авианосцы 1143 проекта, до того как загнать китайцам, всерьез предлагали нам, погранцам: а что, втыкаете этот памятник Долбоебизму и Черной Металлургии в центре экономзоны, и над ним круглые сутки порхают вертолеты, перекрестно опыляя всяких там браконьеров и контрабандистов. Красота!

Но наши оказались не готовы воспринять столь масштабный проект своими узкими, как пограничные столбы, мозгами или, посчитав эксплуатационные расходы, решили все-таки получать кое-когда зарплату и отказались играть в войнушку по-взрослому, а авианосцы продали в Поднебесную, где из них немедленно сделали парки и аттракционы.

Ну, а бригадой пришлось управлять с буксира. И пытаясь связаться с опером, командир корабля в море стал чувствовать примерно то же, что бывает, если с бодуна стоять в длинной очереди за пивом, а все остальные ларьки закрыты. Муть и тоска, короче.

И что делал умный оперативный в такой ситуации? Тихонько говорил командирам на границе: мужики, я даю вам все необходимое оповещение, а вы уж сами там с обстановкой разбирайтесь, не маленькие, не могу я вас сейчас контролировать. По техническим причинам.

Между прочим, настоящему командиру только ведь такая постановка вопроса и подходит.

Но оперативные бывают и не очень умные, им иногда хочется орден или потяжелевший погон за умелое руководство ловлей нарушителей. А, как известно, хотите изучить витиеватости могучего русского языка — попробуйте поруководить, например, рыбаком с удочкой.

Участок же ответственности бригады по ночам живет своей жизнью, вдоль и поперек него топают суда — издалека и далёко, сосредоточенно, по весьма разнообразным своим делам, задумчиво покручивая на ходу бревнышками навигационных радаров, негромко, как полуночные таксисты, переговариваясь по УКВ.

И среди них идет на службу малозаметный по своей крохотности пограничный катер, на ходовом которого совместно тяготятся похмельем двое: старый командир — мичман, и новый — старлей.

Катера наши соблюдают ПШС (Пейте Шнапс Стаканами), НСПК (Наставление по Стрижке Плюгавых Козлов) и МППСС (Международные Правила Передвижения Судов Строем) исключительно лоцманским способом — на глазок. То есть благородная равнина морской карты протыкается иглой измерителя, только если надо приколоть какой-нибудь календарик.

И вот едут двое, тупо пялятся в ночную тьму, с перепоя молчат и слушают себя изнутри. Огоньки вокруг — суда всякие бродят, маячки там, сям. И каждый думает, что другой что-то понимает в окружающей красоте. Уже час так думают.

Тут радист и говорит им обоим:

— ГКП-радиорубка, у нас спрашивают место-действия, здесь где-то «пятнашка» (средняя неопознанная нэдеодная цель) к финнам уходит...

И тогда старлей спросил мичмана:

— Петрович, а мы где?

— Хер его знает, Саня...

— Да ты что, не определяешься?

— Я думал, ты...

— Ой-ой-ой... Право на борт, бля! Радист!

— Есть, радист!

— Давай «пятнашку»!

— Триста (градусов) за восемьдесят (кабельтовых) от Клюйверса! Курс триста пятьдесят (опять градусов) скорость шестнадцать узлов (ну, километров тридцать в час)! Ой! Курс тридцать, скорость та же! Пересекла линию границы ...

— Что???

— Все, тщщ командир, связи нет. Забито все!

Да уж, когда на одной частоте орут десять глоток, в наушниках только такое бурление, будто толстый бетон тупым сверлом.

— Обе полный! — орет старлей, — ноль на румб!

И закипает пена у бортов, и ломится катер в ночь на тридцати узлах, строго на север, готовясь сотворить нужное и справедливое дело...

— Сань, Сань, Сашка, блин, — громко шепчет мичман, — так мы куда, а?

— У меня капитан выходит, Петрович! Мне этот нарушитель во как нужен!

— Сань, — почти плачет Петрович, — а мы где, а?

— Да вот, вот — старлей Сашка слетает в рубку, хватает карандаш и включает свет над картой, — вот... а-а-а-а... о-оо-о-о... ёпа мать! Стоп! Обе стоп! Лево руля! На обратный курс! Радист! Не отвечать на вызов! Обе вперед! Полный! — и опять выскакивает наверх, в кромешную летнюю ночь, Петрович за ним. «Щас, блядь, за нами гонятся минимум три корабля», — вещественно выскочило из командирской головы, повисло в воздухе и рассыпалось, потускнев...

А на светящемся в ночи ГКП буксира на приколе, где операторствует флагманский химик, разворачивается в это время битва титанов: опер кричит то в трубку ВПС (это такой телефон для дураков и военных, с кнопочкой на трубке: нажал — говори, отпустил — слушай) командирам в море, то в микрофон «каштана» дежурному по связи палубой ниже:

— Ты мне докладывай постоянно по цели этой! Каждые десять секунд! Прием!

— Уходит цель! Уходит! Прием!

— ДС! Связь с 709-м, срочно!

— Нету связи!

— Я тя щас урою!

— Нету, ну не отвечает он!

В эфире:

— Свирель-45, я Бриз-01, Прием! Всем молчать! Всем ЩРЖ!(это и значит: «Всем молчать!») Свирель, Свирель, Свирель-Свиристель...

Тишина.

— Да говорю, нету его!

— Волна-12, я Бриз-01, что цель?

— Я Волна-12, цель пересекла линию границы и уходит, уходит! Нет, остановилась! Идет обратно!

— О-о-о-о-й-ё-о-о!!!! Вот так и меня утром — туда и обратно... И если бы только комбриг... — причитает оперативный Эф-Ха (ха-ха), но сквозь рыдания изнутри прорывается служба:

— Дэ-ээ-ссс! Немедленно передавай 304-му и 101-му: нарушителя задержать и конвоировать в базу. Вдвоем!

— Есть!

— И где, мля, 709-й?

Вопрос повисает в воздухе.

А на пограничном катере номер 709, полным ходом, как вы понимаете, возвращающемся из-за границы, в люке моторного отсека появляется вахтенный моторист — стриженная голова в наушниках, и с любопытством разглядывает две кучки огней — два пограничных корабля, пролетающие справа и слева мимо на встречных курсах. А всякие люди слушают эфир:

— Сашок, где эта «пятнашка»? И вообще, какого хера мы за тебя бегать должны, а?? — раздаются посреди невнятного ночного бормотания 16-го канала голоса командиров кораблей. — И где твой радист?

— У меня ничего не работает, ни радио, ни локация!! Буду ремонтироваться на позиции!! — нагло врет старлей Сашка, исчезая в бурунах за кормой «старших братьев». — Нарушителя не обнаружил!

А корабли до утра отрабатывали всякие тактические приемы поиска по букварям, пытаясь обнаружить «неопознанную среднюю надводную цель — нарушителя границы», и лишь с рассветом вернулись в свои районы, клюя носами и площадно матеря радиометристов островных постов и их визуальные глюки.

Через полгода, похрустывая снежком, пришел протест от финской береговой охраны — как положено, по каким-то хитрым каналам МИДа Мол, такого-то числа во столько-то в такой-то точке имело место нарушение морской границы и углубление во внутренние воды Финляндии на столько-то миль такого-то пограничного корабля, с последующим позорным бегством. Так что следите, мол, за своими действиями.

Причем все данные, вплоть до марки спиртного, употребленного тогда Санькой с Петровичем, абсолютно соответствовали истине.

Комбриг созвал штаб:

— Журнал давай... тэ-экс, что у нас тащилось по участку в означенное в документе время?..

— Вот, товарищ командир, МБ-155 и два «Волго-Балта», этот и вот этот...

— Так. Пиши: с предоставленными данными не согласен. В свою очередь, штаб соединения обладает неопровержимыми доказательствами того, что данное нарушение финской границы произведено судном, э-э, ну пусть будет МБ-155, Балтийского морского пароходства. Своевременное реагирование по факту нарушения в указанное время не произведено вследствие аварии машин на ПСКР-101, в районе службы которого произошло нарушение. Если от нас потребуется по данному факту вставить, скажем, в очко указанного пароходства, э-э-э, Царь-пушку, мы с удовольствием выполним данное указание. Последнее предложение тоже написал? Ну-ну.

Все сидели, и только Сашка, виновато помалкивая, торчал почти «смирно» у стола. Сашка, теперь уже помощник командира корабля. И капитан-лейтенант.

ТУМАН

Туман. Боже мой, какой туман. Руку вытянул — кисть не видно. Как в сметану. Сейчас. Сейчас это закончится. Потому что в рубке зашипел ВПС и пора возвращаться. Нырять в открытый люк, в тонкое пение ГКП, внутрь моего корабля. Маленького, крохотного, микроскопического на выгнутой спине бескрайнего Тихого Океана.

Мой кораблик стоит на якоре в бухточке напротив длинного мыса, на этом мысу торчит застава, а с другой стороны нагло воруют крабов японцы, две «кавасачки», и застава вот сейчас дает наводку...

А я — командир пограничного корабля. Командир обычно не пишет дневников. Командир командует. А если писать, получаются в основном панегирики, и с этим у меня зам справляется хорошо, он спец просто. Неплохой мужик, наверно потому, что старый — на пять лет старше меня, древний такой капитан.

Флот к замам относится плохо, армия еще хуже, а у нас... даже не знаю. Большинство, конечно, уроды. Начальство — однозначно. А вот корабельные вроде ничего. Наверное потому, что в лучшие времена офицеров по штату пять человек, и зам — один из них, и ему ничего другого не остается, как быть сначала офицером и членом экипажа, а уже потом членом... замом, то есть.

Вообще же, морчасти — царство штурманов и механиков. У меня в экипаже по штату — три штурмана: я, пом (он же КБЧ-2, 3 и начальник СлХ) и собственно штурман, он же КБЧ-4, 7. Три поколения выпускников Каспийского командного «зыха» (или «цыха»?). Так вот и растем: штурман-помкомандир. Дальше? Дальше на берегу. Если повезет.

А еще есть уже упомянутый зам. И еще мех. И все. Офицеры кончились.

А ведь летом на границу ходим по двое-трое: командир, мех и кто-то из остальных. Так что я уже давно не умею глубоко спать. Разучился.

Мне удается командовать негромко. Просто терпение. Не только когда сразу не понимают и ты повторяешь много-много раз, но и когда кому-то голову откручиваешь, а этот кто-то кричит. Ему плохо. А ты все равно крутишь. Терпение — основное измерение доведенных до конца дел. Это, собственно, и все, что нужно командиру.

Кто что за это теряет. Сон, нервы, сердце, потенция, седина, экзема и т.п...

Знаете, что я отдаю? Дыхание. Свободные потоки воздуха через легкие. Они бывают изредка, ночами, наверху, когда мне удается не отвечать. Не нести ответственность. Никого не подгонять под эту ответственность. Просто быть. Но и там тусклый репитер ГКУ и три зеленых огонька телеграфа начеку: поплавки. Ответственности. Так что почти все время дышишь по внутренней команде: «Вдох-выдох». Вдох. Стоп. Аккуратный выдох. Это — шиза, но она у нас в порядке вещей, а значит, служебная необходимость. Нормальные люди в русских морях давно перевелись, если вообще когда-либо были.

Все. Больше ждать нельзя. Мне лично эти японцы ничего плохого не сделали, но есть игра. Есть правила. И еще есть туман. Он — и рамки, и условия, и моя возможность выиграть. Боюсь, единственная: все остальные козырья — в широких рукавах японских штормовок.

Здесь хороший грунт. Неужели я приду с границы с обоими якорями? Мех говорит, что левой машине не пойдет режим полного хода. Это значит, что больше тридцати узлов мне не видать. Это не есть гут, но это чуть позже. А сейчас — только средний главный двигатель, восемьсот оборотов.

— Средняя вперед, — я слышу свой голос, как в комнате для звукозаписи. Форштевень, скулы, надстройка, стекла ГКП, мачта с крутящимся лопухом МР-220, я, сигнальщик, рулевой и старшина ЭМК толкаем перед собой плотную завесу тумана на скорости 10 узлов. Предел управляемости моего кораблика, бака которого я не вижу. Вижу я рога носовой артустановки, плавно тонущие в молоке. Прямо по курсу. Прямо по морде. Бортовые машины. Тысяча двести. Тысяча восемьсот.

24 узла. Управление с ГКП. Возня на катер-балках, помощник запихивает патрон в сигнальный пистолет.

Волна — глухое «бу-бух» в днище висящего катера. Пом и бойцы в катере хватаются за все подряд. Три стоп. Катер сразу же заводится — нежный поцелуй меху. Две секунды — и скорлупка, рыча, исчезает в белой пелене мироздания, зябко колышащейся на длинной океанской волне. Пом с орлами пошел к японцам.

Расчет прост: в таком тумане можно ориентироваться только по РЛС. «Кавасачки» не видят, кто к ним идет. Могут только предполагать. Скорость у «чирка» мала, никакой надежды догнать японца, но его задача и не в этом. Он должен только спугнуть. Джапы, естественно, ломанутся в нейтральные кратчайшим курсом, а там, на кромке тервод, их буду ждать Я. С «Лимой», пушками и, надеюсь, тридцатью узлами.

Где-то над головой, поскрипывая, вертится антенна РЛС — глаз и ухо в кромешной белизне. Там же полощатся зеленый флаг морчастей и зеленый же «рубль». Выгнуты, надо полагать, антенны на ходу — какой поэтичный образ. Не отвлекайся, командир. Смотри, дернулись враги. Обе, пеленгом, бегут сюда. «Чирок» где-то кабельтов не дошел. Молоток пом. Туман пошел клочьями, ветерок. Что хорошо весьма. Ну что же, вторая ОГ — веселый старый зам с бойцами в поперечном коридоре в готовности. Почему не на баке? Потому что сначала я, командир, собственной персоной, собираюсь слегка пострелять.

Пушки оставим в покое. Для таких случаев у меня есть автомат, обычный «калаш».

Три стоп. Они что, на экранчики свои не смотрят? Идут прямо на меня, не сворачивая. Скорость где-то 21-22 узла. Тихо! Нет, не слышно...

Как там у Розенбаума? «Очередь от живота»? Шесть кабельтовых. Пять. Четыре. Слепые у нас сегодня японцы. Орет ВПС — застава нервничает: «Шестидесятки идут прямо на вас!»

Да знаю я! Испокон в морских делах — банк у того, кто умеет ждать. Независимо от эпохи и применяемого оружия. Терпение, командир. В магазине только трассеры.

Ха! В нейтральных, полторы мили на зюйд, еще одна «шестьдесят по нолям» — неопознанная надводная малая цель. И пеленг тоже постоянный — идет ко мне.

Три вперед! Лево пятнадцать!

Ёп-т, да меня за своего приняли! Правильные хлопцы сегодня за крабами ходят.

Слышу! Вижу — два блёклых буруна, метров сто пятьдесят... сто... Пушки на траверз, угол места ноль! Для понта на сей раз, но только я об этом знаю.

И... 

На три пальца ниже ближайшего буруна и чуть левее, чтобы между ними. Восемь, по-моему, патронов. АК-74 дергает вверх и вправо, и два последних трассера идут впритирку к первой «кавасачке».

Сирена.

Пять ракет.

И еще одна «очередь от живота» по горизонту, для эффекта.

Этот, на юге, закладывает крутой разворот.

Стоп! Три назад!

Вас двое, ребята, так что дрейф — это не то, что мне нужно. Нужно подойти к моему борту. Самыми малыми оборотами.

Стоп!

Руки, руки-то опустите...

Зам с бака, старшина мотористов с юта почти одновременно прыгают в белые пластиковые мыльницы с задранными носами. Есть, есть радары. Но главное — краб. Он остается дома.

Не могу сказать, что я люблю свою работу. Скорее, я стараюсь ее хорошо делать.

Так что писать дневники мне некогда.

А иногда хочется.

Терпение, терпение, командир.

Как говаривали герои Юрия Визбора — «ноль эмоций».