13

На следующий день ввечеру подъехали к городку, стиснутому горами. Что-то в нем было странное. Наглухо закрытые двери и ставни, в двух придорожных трактирах ни души. Наконец путникам повстречался хмурый мужчина, посмотревший на них как на призраков. От него они узнали, что городок называется Монтрежо и в нем вот уже несколько дней свирепствует мор. Мужчина дал понять, что на теплый — да и вообще ни на какой — прием рассчитывать нечего. Перепуганные люди носу из домов не высовывают. Он посоветовал переночевать где-нибудь за пределами города и как можно быстрее отправляться дальше.

Хотя лошади устали и еле переставляли ноги, а путники были голодны и озябли, в городке решили не задерживаться.

В тот день Гош уловил едва заметную перемену, произошедшую после проведенной в горах ночи. Что случилось, ему не было известно. Он не видел ни уходящих из лагеря Маркиза и Веронику, ни того, как они возвращались — обнявшись и ничего не замечая вокруг. Да и увидев, наверно, все равно ничего бы не понял. Гош толком не знал, что такое мужчина и женщина и что заставляет их искать в темноте место, где можно соединиться. Он только чувствовал, что пропасть между людьми и животными не столь велика, как принято думать. А если даже и понимал, какова может быть любовь между людьми, то, вероятно, отождествлял ее приметы с ласками лошадей или внезапным помрачением рассудка его желтого пса.

Но теперь ему было ясно: что-то изменилось. Он замечал долгие и тяжелые взгляды Маркиза, которые тот бросал на едущую рядом Веронику. Видел радостное смущение обоих, когда их взгляды встречались. И видел, как трудно им было отводить друг от друга глаза. Гош почти ощущал ту силу, которая вынуждала их лошадей идти медленнее и чуть ли не бок о бок. В молчании сидящих на них людей он слышал вопросы, а в тех вопросах, что они задавали вслух, уже содержались ответы. Во внезапно проявившейся заботливости Маркиза ощущалась властность. Вероника покорно принимала его знаки внимания, но видно было, что и она сознает свою власть над ним, только власть эта иная, лучше скрываемая.

В этот день они неоднократно пересекали какую-то мелкую, с каменистым дном речку и всякий раз устраивали недолгий привал. На одном из таких привалов Гоша буквально потряс случайно подмеченный им жест Маркиза. Тот коснулся Вероники так, что прикосновение, будто эхо, волнами разнеслось в воздухе. Гош оказался в пределах досягаемости этого эха, и по его телу пробежала дрожь. Ему безумно захотелось тоже ощутить такое прикосновение. Ненароком попав в зону любви и вожделения этих двоих, он почувствовал себя навечно с ними связанным. А поскольку немому подростку неведомо было различие между женщинами и мужчинами и сам он не причислял себя ни к тем, ни к другим, с этой минуты он полюбил обоих со всей силой своего нерастраченного чувства. Он отдал им то, чем обычно дети дарят родителей, то есть безграничное доверие и величайшее восхищение. И уверовал, что этот нежный беглый жест будет повторяться бесконечно, доказывая существование в мире гармонии выше той, которую способен постичь разум.

Итак, Гош стал единственным, кто поощрял эту неожиданную любовь. Единственным, ибо и Маркиз, и Вероника ее отталкивали. Они предоставили ей лишь частицу себя — все остальное оставалось в укрытии, стараясь понять и объяснить, что происходит вовне.

Городок исчез в долине за очередной скалой. Дорога превратилась в каменистую тропку, и Маркиз забеспокоился, не заблудились ли они. Когда лошадь споткнулась и сбросила Веронику, Маркиз объявил привал. Ночь была очень холодной, пришлось вытащить из сумок спальные мешки и одеяла. Гош окоченевшими пальцами пытался развести костер, но трава и веточки мелкого кустарника только тлели, не давая огня. И тут в темноте, чуть ли не прямо над головой, Вероника разглядела нечто необычное.

На склоне горы, в совершенно неожиданном месте, стоял небольшой каменный дом. Он был похож на огромное ласточкино гнездо и, казалось, держался на отвесной скале каким-то чудом. Неосвещенный, во мраке дом почти сливался со скалой. Однако над трубой вился дым, отчего Вероника и заметила строение. Дым был чуть светлее неба, как будто отражал свет звезд.

Взяв лошадей под уздцы, они медленно, нога за ногу, двинулись в гору по тропке настолько узкой, что на ней еле умещалась ступня взрослого человека.

Дверь отворила тучная женщина со свечой. Ничего не сказав, она отступила назад и произнесла что-то непонятное. Через минуту в круг света от свечи вступил низкорослый старик в неряшливом, сбившемся набок парике. Он шире открыл дверь и забормотал, приглашая незваных гостей войти:

— Да-да, догадываюсь. В городе эпидемия, переночевать негде, а вы устали с дороги. Что ж, добраться сюда ночью — для этого требуется немалое мужество или безрассудство. Входите, я, понятное дело, всегда рад гостям. Лошадей придется оставить перед домом. Конюшни у меня нет.

Маркиз пытался как-то объяснить их внезапное нашествие, но, похоже было, старик его не слушал.

— Завтра, — сказал он. — Завтра обо всем поговорим. Женщина, приготовь господам комнату, а ты, юноша, будешь спать в кухне. Неужели в этом доме нет больше свечей, женщина?

Он деликатно подтолкнул Маркиза и Веронику влево, к открытой двери в какое-то помещение. Толстуха, бросив на старомодное, встроенное в стену ложе пару то ли одеял, то ли шкур, вышла, пятясь, и исчезла в сенях, унося с собою свечу. Вероника ощупью добралась до кровати.

— Мы правда очень вам признательны… — начал Маркиз, но старик его перебил:

— Завтра поговорим о том о сем, а сейчас — спокойной ночи. Без сновидений, — сказал он, уходя.

Все произошло так быстро, что они не успели разглядеть ни хозяина, ни его дом. Гош исчез; вероятно, пошел — или его отвели — на кухню.

В комнате пахло камнем и сыростью, а темнота была поистине непроницаемой и холодной, как атлас. Вероника пальцами отыскала губы Маркиза. Они любились на влажных одеялах пылко и торопливо, словно эта странная ночь должна была вот-вот закончиться. Засыпая, Маркиз вспомнил про нерасседланных лошадей перед домом, но не нашел в себе сил, чтобы подняться с постели. Смешанное тепло двух тел сотворило безопасное убежище, кокон, оберегающий от непостижимого влияния ночи.

Утром их пригласили позавтракать на террасу, находившуюся на невидимой с тропки стороне дома. Позвали и Гоша. На террасе стоял пустой стол, накрытый белой, чересчур длинной скатертью — края ее свисали до земли. Хотя терраса была защищена еще и скалистым склоном, по ней гулял резкий горный ветер, пахнущий снегом и зимой. Временами его порывы были так сильны, что скатерть беспокойно вздувалась, словно норовя вместе со столом взмыть в холодное голубое небо. Стулья расставили по одному с каждой стороны стола, далеко друг от друга. Три из них заняли гости; через минуту явился хозяин с тарелкой сыра и хлеба и бутылкой оливкового масла. Он был небрежно одет в нечто напоминающее старомодный черный камзол. Из рукавов торчали рваные кружевные манжеты. Темный разлохматившийся парик сполз на одно ухо.

— Чем богаты, тем и рады, — сказал он и первый принялся за еду. Вероника многозначительно взглянула на Маркиза.

— Мы вам чрезвычайно благодарны за гостеприимство. Самое время представиться, — произнес Маркиз и почтительно привстал со стула.

— Весьма польщен. Мое имя Делабранш, что вам скорее всего ни о чем не говорит, — сказал хозяин, макая хлеб в масло и заедая сыром. — Зато я, друзья мои, знаю, кто вы и куда держите путь. Сьерра-дель-Кади, не так ли? Да-да, в Испанию. В этой стране, собственно, живут для того, чтобы любить. А во Франции любить — значит рассуждать о любви. Да-да, истинная правда.

Ветер с каждой минутой усиливался, и, чтобы быть услышанным, говорить приходилось очень громко. Маркиз, откашлявшись, чуть ли не закричал:

— Как получилось, сударь, что вам известна цель нашего путешествия и… и…

Делабранш беззвучно рассмеялся, затрясшись всем телом.

— Мне ли не знать, где собака зарыта. На всем свете только раз в сто лет кто-нибудь отправляется в такое путешествие. Это редкий случай, а я осведомлен о всех редких случаях. Я, дети мои, врач. Может быть, еще сыра? Врач. Ну, знаете, касторка, сенна, ревень от запоров и бульоны из змей от анемии. Я дам вам в дорогу хорошей хины…

— Вам про нас рассказывали? Кто-то здесь до нас побывал? — перекрикивая ветер, спросил Маркиз. У Вероники побелели костяшки стиснутых в кулаки пальцев.

— Ну, не преувеличивайте, сын мой. Не настолько уж мир вами интересуется. Я же обязан знать о том, что происходит, — работа у меня такая. Да-да, а хина моя помогает даже при моровой язве. Бояться ее, кстати, нечего, это все обыкновенная паника. Городок отравился старым сыром. Вдобавок еще несколько случаев сифилиса. Испанская болезнь. Но паника уже поднялась. Каждый болеет тем, чем хочет… Если вы намерены пересечь границу, вам понадобится свидетельство, что вы здоровы. Выдать такую грамоту может только городской старшина, у него там есть свои коновалы. Но на это, дети мои, у вас уйдет не меньше недели. Они обязаны за вами понаблюдать. Поставят уйму печатей, и только с этой бумагой испанская пограничная стража вас пропустит.

— А вы, сударь, не можете дать нам такой документ? После освидетельствования, конечно, — спросила Вероника.

— К сожалению, не могу, милая барышня. Я не тот врач. Тут нужен официальный лекарь. А я слыву просто чудаком.

Маркиз хотел что-то сказать, но промолчал. У него не было сил перекрикивать ветер. Делабранш будто прочитал его мысли.

— Пищу принимать, дети мои, нужно на свежем воздухе. Вместе с едой поглощаешь чистое дыхание мира. Это как бесплотный поцелуй — продлевает жизнь и очищает кровь. А ты, моя милая, очень бледненькая.

Затем Делабранш вдруг обратился к Гошу. Мальчик, смущенный тем, что его усадили за один стол с господами, оробел еще больше.

— Чтобы обозначить свое присутствие, не обязательно все время молоть языком, верно? Не в пример старому Делабраншу.

Гош неуверенно кивнул и вопросительно посмотрел на Маркиза.

— Он не говорит! — крикнул Маркиз, приставив ко рту сложенную трубочкой ладонь.

— Я это и имел в виду! — прокричал в ответ хозяин.

На минуту воцарилась тишина. Ветер ненадолго успокоился, но потом с удвоенной силой принялся теребить скатерть. Все занялись едой, только Гош бросал поверх тарелки испуганные взгляды. Маркиз медленно жевал невкусный сыр и напряженно размышлял. Делабранш удивлял его. Кто он — этот смешной, неряшливый человечек? Маркиза не оставляла смутная догадка, что под столь неказистой внешностью в столь странном месте скрывается особа, в высшей степени незаурядная. Он чувствовал, что взгляд Делабранша пронизывает его насквозь, что Делабранш видит его прошлое, настоящее, а возможно, и будущее, раскладывает его на элементы и анализирует как явление. И оттого терял уверенность в себе. Постепенно, с каждой минутой, Маркиз переставал быть сильным, решительным мужчиной, ученым, дипломатом, любовником, заботливым вожаком — зато к нему возвращалось давно забытое ощущение: он снова начинал чувствовать себя мальчиком, своевольным, умным не по летам подростком. Чтобы не утерять окончательно собственный образ, он решил оказать сопротивление.

— Я не прочь бы с вами поговорить, господин Делабранш, но мешает этот ужасный ветер.

— А что бы ты хотел обо мне узнать? — Делабранш макнул кусочек хлеба в оливковое масло, которое налил себе на тарелку.

Маркиз на секунду смешался, а потом отважно спросил:

— Кто вы такой?

Делабранш оперся локтями на стол и одобрительно посмотрел на Маркиза.

— Я врач, дорогой мой.

— И отшельник, — сказала Вероника.

— Да, отшельник, хотя у меня есть женщина и кошка. Ветер на минуту стих, и Делабранш, воспользовавшись этим, произнес длинную тираду:

— Отшельник я добровольный. Врачом стал по воле случая, если признать, что есть такая вещь, как случай. Когда-то я размышлял, что лучше: жить или наблюдать за жизнью? Мне тогда было столько лет, сколько тебе, сынок. Шагать в ногу со временем, набираться опыта и пользоваться предоставляемыми жизнью возможностями или издали изучать мир. Ну и в конце концов заключил, что стороннее наблюдение лишь повергает человека в отчаяние. Не за что зацепиться глазу, уму, чувствам. Только стоять и наблюдать — все равно что торчать в мелкой реке, где вода тебе по щиколотку. А в реке, как известно, нет ничего постоянного. Глаза болят, рассудок устает — тут-то и подкрадывается отчаяние. Если же я погружусь в воду с головой, то своим телом придам ей стабильность и смысл. Река течет не только рядом, но и сквозь меня, и позволяет себя познавать. Потому я и выбрал жизнь, а не наблюдение. А ты?

Маркиз задумался. Слова Делабранша его ошеломили — он ждал услышать нечто совершенно противоположное.

— И одновременно я отдаю себе отчет в том, — продолжал Делабранш, — что жить, не глядя вокруг, значит навлечь на себя не одну беду. В этом случае река затягивает нас, оглушает и ослепляет. Мы забываем, куда вода течет, где дно и где то, что рекой не является. Становясь рекой и лишь из реки черпая свой опыт, мы обретаем ее неуловимость и бренность. В ней растворяется наша сила, наша завершенность и наша неповторимость. Удовлетворение получить можно, только наблюдая за собой и за окружающим миром. Умение размышлять, а не чистый опыт отличает нас от животных. Впрочем… разве все это не пустые рассуждения, не способствующие, кстати, пищеварению?

— О нет, сударь, это вещи принципиальные! — выкрикнул Маркиз, потому что ветер снова поднялся. Обвязанная вокруг шеи белая салфетка, вздувшись парусом, на мгновение закрыла ему лицо. — Философствование, пустое или нет, — приватный путь к истине. Я бы охотно поговорил на эту тему где-нибудь в другом месте, где не так дует.

Старик широко улыбнулся и встал. В ту же секунду появилась толстуха и начала убирать со стола.

— Пойдемте, я покажу вам свое хозяйство.

С террасы вернулись в дом. Делабранш взял подсвечник, поскольку внутри, несмотря на полуденную пору, было темновато. Только в передних комнатах имелись окна; остальные помещения тонули во мраке. Маркиз подумал, что они, вероятно, вырублены в скале, и оказался прав: жилая часть дома была крохотной. Она состояла из сеней, или маленькой прихожей, примыкающей к входной двери, и двух комнат. Из прихожей вниз вела крутая лестница. Туда и повел их хозяин. По обеим сторонам были двери. К одним — обычным дверям от обычных помещений — человеческая рука, похоже, прикасалась часто, другие — заржавелые и грязные — видимо, не открывались годами. От подножия лестницы начинался широкий коридор. По его стенам были развешены горевшие странным голубоватым пламенем факелы. Пахло сыростью, холодом и еще чем-то, набивавшим на зубы оскому.

— Как вы можете жить в такой темноте? — спросила Вероника.

— А мне очень нравится.

Они дошли до просторного помещения, которым, казалось, заканчивался коридор. Все оно было залито этим голубоватым факельным светом. Делабранш объяснил, что такой свет дает некая субстанция, которую он выделяет из костей животных. Посыпал один из факелов каким-то черным порошком, и свет сделался ярче. Теперь можно было лучше разглядеть большой зал, потолок которого исчезал в непроницаемом мраке. Там стояло множество столов, уставленных стеклянными ретортами, колбами и иными сосудами неизвестного назначения. Один из столов целиком занимал сложный аппарат, состоящий из больших и малых емкостей, соединенных трубками.

— Перегонный аппарат, — сказал Маркиз.

— Вижу, ты, сударь, кое в чем разбираешься. Да, это перегонный аппарат, изобретенный, кстати, женщиной. —

' Делабранш любезно повернулся к Веронике. — Только женщина могла придумать устройство, позволяющее извлекать из любой субстанции ее летучий дух. То есть, в некотором смысле, получать душу всякой вещи. Женщин много в чем несправедливо обвиняют, а они-то как раз обладают гораздо большей способностью к общению с миром души. Дистилляция — преудивительная штука, ничего более ценного алхимики не изобрели. С ее помощью можно добыть из растения, металла, камня чистейшие силы, скрытые в недрах материи, — дух, энергию, саму основу существования. Согласитесь, что это гениальное открытие.

Делабранш стал показывать содержимое стеклянных сосудов, поочередно поднося каждый к свету. Чего там только не было: клочки бумаги, высохший мох, дохлые съежившиеся мухи, камень, измельченный в радужно переливающийся порошок, какие-то семена, волосы, больше похожие на звериную шерсть, лепестки цветов.

— И вы собираетесь все это перегонять? — спросил Маркиз, поднимая на уровень глаз сосуд с чем-то особенно омерзительным.

— Именно так, мой дорогой. Дистилляция ведь высвобождает из материи дух, иначе говоря — то, что в ней всего совершеннее, — следовательно, смесь экстрактов изо всех, какие ни есть на свете, веществ будет обладать особой силой. А что есть сумма эссенций, как не совершеннейшая, божественная субстанция? Разве не во всем сущем содержится дыхание Божье? Смешайте эссенции, извлеченные из всех субстанций, и получится чистое дыхание Бога! Вот это и будет панацеей.

— И вы хотите изо всего получить дистилляты? — изумленно спросил Маркиз.

— Да, — спокойно ответил Делабранш. — Вот здесь находится, скажем, сотая часть нужных мне эссенций. Впереди еще много работы.

И Делабранш приблизил факел к стоящей на центральном столе большой стеклянной бутыли. Ее дно было едва прикрыто густым коричневым сиропом.

— А теперь я вам покажу кое-что, что вас наверняка поразит.

Обогнув столы, старик подошел к стене. Голубоватый свет озарил еще одну дверь. Навалившись на створку, Делабранш с трудом ее отворил. Изнутри повеяло странным, тревожным духом, похожим на вонь гниющего мяса, смешанную с запахом ржавого железа. Что-то было в этом смраде неестественное, не существующее в природе. Вероника невольно попятилась. Делабранш переступил порог первым. В помещении было светло как днем — вероятно, из-за десятков голубых факелов. На лицах липкой пленкой оседала пропитанная этим странным запахом влага. Старик живо направился к стоящему посередине столу и весело заговорил:

— Добрый день, добрый день, как спалось? У нас нынче гости. Настоящие гости из далекого мира. Подойдите сюда, дети мои, — обратился он к Маркизу и Веронике. Они приблизились к столу. Гош, ошеломленный запахом, остановился в дверях, не осмеливаясь сделать дальше ни шагу.

В стеклянном сосуде размером с изрядную дыню плавал в прозрачной жидкости маленький человечек. Он был наг. Кожа его была удручающе бледной, хотя, возможно, такой эффект создавала игра голубых отсветов. Аккуратную головку обрамляли неровные пряди коротких черных волос. В больших темных глазах отражался какой-то нечеловеческий ум. Любой художник, увидев это лицо, счел бы его красивым. Нежное тело имело идеальные пропорции, но там, где каждый из людей помечен клеймом пола, у человечка не было ничего. Гладкая белоснежная кожа. Возможно, поэтому он ассоциировался скорее с женщиной — хотя у него не было не только грудей, но даже намека на соски. На белом, чуть выпуклом животе отсутствовал пупок. Существо держалось на поверхности жидкости, не шевеля ни руками, ни ногами. Висело в ней, как саламандра, посаженная в аквариум. Красивые темные глаза, кажется, лишенные зрачков, с холодным высокомерным вниманием следили за каждым движением посетителей.

Делабранш постучал по стеклу костистым пальцем и заговорил таким тоном, каким родители говорят со своими маленькими детьми. Человечек молниеносно метнулся к пальцу, точно хотел укусить его через стекло. Делабранш инстинктивно отдернул руку.

— Голодная тварь, — сказал он себе, словно забыв о присутствии гостей, которых сам же сюда привел.

Взяв деревянную палочку, Делабранш обмакнул ее в колбу с жидкостью, похожей на белое вино. На кончике повисла золотистая капля, которая затем с тихим всплеском упала в бутыль. Существо неспешно зашевелило губами. Теперь оно смахивало на неподвижную рыбу, медленно, механически фильтрующую воду. Темные глаза тоже стали какими-то рыбьими, но в них еще отчетливее проступила глубинная и совсем уж непонятная людям мудрость. Мудрость, которую излучают морские волны и луна с ее меняющимися фазами; мудрость, направляющая черепаху к морю после того, как она отложит в песок свои драгоценные яйца; помогающая ящерке прокладывать путь в траве; позволяющая округлой куколке лишь ей известным способом превращаться в бабочку. Взгляд этих глаз притягивал, захлестывал, засасывал, подобно омуту. Встреча с ним была встречей с целым миром, но только под покровом ночного мрака, в лучшем случае — при свете луны; и мир этот был новый, неведомый, но, конечно же, дающий начало другому, светлому и понятному. Маркиз и Вероника погрузились в темный взгляд точно в реку и, как загипнотизированные, подчиняясь течению, плыли в сторону еще не получивших названия морей. Лишь голос Делабранша вырвал их из этого тихого путешествия.

— Я кормлю его эссенцией моей крови. Агсапит 5ап§шшз питапь[6] В некотором смысле он — мое дитя.

Маркиз заморгал глазами.

— Я много читал на эту тему, но не думал, что такое возможно, — негромко проговорил он. — Невероятно. Просто невероятно. Кто-нибудь об этом знает?

— В трудах древних философов часто встречается вопрос: может ли природа или, скорее, человеческое искусство создать человека вне пределов женского тела, без участия естественной матери? Или это под силу одному Богу? Я даю ответ. Создание гомункулуса ничуть не противоречит ни тайному искусству, ни природе. Оно, как видите, возможно. Надо только найти способ. — Делабранш заколебался, как бы опасаясь сказать слишком много. — Но поскольку я все равно знаю, куда вы едете, и понимаю, что по возвращении — если вернетесь — ваши знания будут превышать мои, то я могу открыть вам секрет гомункулуса. Да и так меня уже давно тревожит мысль, что с ним будет, когда я умру. Кто захочет перегонять для него собственную кровь?

— Я, — сказала вдруг Вероника. Маркиз вздрогнул и схватил ее за руку.

— Спасибо, дитя мое, я буду об этом помнить и как-нибудь навещу тебя в Париже. А до того, если хочешь, заведи своего, — захихикал Делабранш. — Нужно три месяца собирать мужское семя — но только в полнолуние, когда луна в зените своей силы, ибо она дает жизнь, — и, собрав, поместить в закрытый сосуд. В таком сосуде семя само очищается и питает себя — до тех пор, пока не оживет и зашевелится. Тут-то оно и начнет обретать очертания человеческого существа, поначалу бесформенного и прозрачного. Поэтому нужно его хорошо и регулярно кормить тайной человеческой крови, но ни в коем случае не переусердствовать, иначе можно вырастить чудовище либо карлика с огромной головой. Да, и держать это существо надо в тепле, соответствующем температуре человеческого тела. Вот и весь секрет.

14

Целый день Делабранш говорил и показывал, показывал и говорил. Он водил гостей по своему странному дому, и у них возникло подозрение, что у дома этого нет конца, что он разрастается и вгрызается в гору, и за множеством забытых дверей начинаются новые проемы и коридорчики. Закоченев в холодном воздухе, которым веяло от каменных стен, они, чтоб согреться, выходили на залитую резким горным светом террасу. Но там так сильно дуло, что слова Делабранша разлетались как засохшие листья. Тогда все возвращались в переднюю комнату, где толстая служанка, а может, жена или сожительница хозяина приносила что-нибудь горячее: кофе или похожий на бульон овощной отвар — мяса тут не ели. Затем они продолжали осмотр этого диковинного музея. Увидели библиотеку, полную редких книг — среди них попадались такие, о существовании которых Маркиз даже не слышал. Были там Аристотель и Платон — без них не могла обойтись ни одна библиотека; были Порфирий и Ямвлих, и рядом — произведения Пифагора, Плутарха и Прокла. С великими медиками — такими, как Гиппократ, Гален, Авиценна и Парацельс, — соседствовали философы-маги: Альберт Великий и Василий Валентин. Было там первое восьмитомное издание Делла Порты и его же, меньший по размеру, но не менее знаменитый труд «Спр! о1о§1а». Была «Зипипа регГесИотк» Джабира, которая, как полагал Маркиз, вообще не издавалась и остается несбыточной мечтой философов. Были «Т)е оссика рЫ1о$орЫа» Агриппы и проклятый Церковью «А1пе18тиз 1гштрпаШз» Кампанеллы. Стоял там и труд великого Кардано, составившего и интерпретировавшего гороскоп Христа, отчего Кардано вынужден был остаток жизни скрываться от неустанно разыскивавшей его инквизиции. Рядом с авторами, воспевающими разум и величие человека — Бруно и Ванини, Абеляром и Луллием, — стояли краткие научные трактаты Мариотта, Торичелли и Галилея. На столике для чтения лежала раскрытая книга Регия, в которой он представил круговорот изменений как самый универсальный закон природы. В конце Делабранш показал рукопись своего труда — «Тавматология, или Учение о чудесах».

Уже смеркалось, когда их второй раз более-менее основательно покормили: к столу были поданы горячие лепешки, на которых лежали запеченные с сыром овощи, а также фиги, виноград и персики. Подогретое вино с травами разбудило кровь и иззябшие тела ровно настолько, чтобы Маркиз и Вероника, удовлетворившие физические потребности, могли покойно и умиротворенно расположиться в библиотеке и выслушать рассказ Делабранша о главном труде его жизни. Написанную часть «Тавматологии» автор решил изложить кратко, а о ненаписанной рассказать поподробнее. Веронику так утомил насыщенный впечатлениями день, что она уже в самом начале перестала слушать. Погрузившись в состояние приятного оцепенения, она, полузакрыв глаза, искала под веками картину последних ночей. Гош, напуганный видом гомункулуса, с облегчением покинул каменный дом и присоединился к лошадям и собаке.