6

Поздно вечером они доехали до Анжервилля и остановились на ночлег в первом же попавшемся трактире. Ужин изысканностью не отличался, но никто не был голоден — так измучила всех жара. Подали холодное мясо, хлеб и сыр из местной сыроварни, а также вкусный сидр, которого Вероника выпила слишком много. Быть может, нарочно, чтобы поскорее лечь спать.

Маркизу и де Берлю наконец представился случай поговорить без свидетелей. Утомленный дорогой де Берль тихим голосом уговаривал Маркиза вернуться.

— Можно, конечно, — говорил он, — поехать в Шатору и, дожидаясь д'Альби — хотя я сомневаюсь, что он вообще появится, — обсудить с Шевийоном новый срок. Перенести его на весну.

Маркиз упрямо стоял на своем:

— Нельзя допустить, чтобы мелкое происшествие нарушило план, который обдумывался целый год. Если мы сейчас вернемся в Париж, экспедиция снова отложится на неопределенное время.

— Я считаю, надо испросить совет у Братства, — сказал де Берль. — Мы не вправе сами принимать решение. Да и присутствие этой женщины… Что тебя заставило предложить ей к нам присоединиться? Иногда мне кажется, ты столь же непредсказуем, как д'Альби.

Маркиз пожал плечами:

— Бедная одинокая женщина.

— Шлюха.

— Но на редкость красивая.

Оба подняли головы, так как дверь трактира отворилась и вошел высокий, хорошо сложенный мужчина в чужеземном наряде.

— Эй, хозяин, пусти переночевать одинокого путника! — крикнул он с иностранным акцентом.

Маркиз и господин де Берль продолжили прерванную его появлением беседу. Между тем трактирщик принялся довольно дерзко втолковывать незнакомцу, что свободных мест нет. И посоветовал отправиться на другой постоялый двор, в трех улицах отсюда. Мужчина вел себя так, будто не понимал, что ему говорят, и похоже было, не собирался уходить. Разговор шел на повышенных тонах.

— Никуда я не пойду. Я устал. Впереди у меня долгий путь, и вдобавок я не знаю города, — твердил незнакомец.

— Неужели я непонятно говорю? Все уже занято. Вот эти господа взяли последние две комнаты.

— Зачем им две комнаты? — торжествующе воскликнул мужчина. — Могут уступить мне одну.

— С ними дама.

— Я ничего не имею против дам.

Маркизу надоело это слушать: встав из-за стола, он подошел к незнакомцу и, поклонившись, представился.

— Я вижу, вы в затруднительном положении. Чем могу помочь?

— Наконец-то я вижу джентльмена! Джон Берлинг из Лондона на пути в Тулузу. Сегодня ночью без крова.

Маркиз незаметно обменялся с де Берлем взглядами.

— В нашей комнате найдется место для столь замечательной особы, — заявил он и велел трактирщику отнести багаж англичанина наверх.

Берлинг не остался в долгу. Он заказал лучшего вина, а сам молниеносно опустошил блюдо с холодным мясом. Поедая кусок за куском, он изложил новым знакомцам важнейшие факты своей биографии, свои политические и религиозные взгляды, а также успел процитировать нескольких английских поэтов. Ехал он из Фулема, что под Лондоном, в Тулузу к своему воспитаннику, который уже второй год пребывал во Франции, обучаясь языку и светским манерам. Берлинг был всего лишь учителем мальчика, но рассказывал о нем так, как отец рассказывает о сыне. Слушать его было весьма интересно — может быть, потому, что уже в самой манере говорить ощущалась провокация. Любая, только чуточку искаженная чужеземным акцентом фраза являлась оценкой, выражением позиции говорившего, и прежде чем поставить в конце ее точку, Берлинг на секунду умолкал, будто ждал, что собеседник с ним не согласится. Маркиз и де Берль, взбудораженные красочными рассказами англичанина, рвались в спор. Да и выпили они не меньше кварты.

— Что ж, путешествие началось отлично, — сказал де Берль и заказал еще вина.

— Рекомендую теперь попробовать наше островное снадобье. — Берлинг вытащил из-за пояса плоскую фляжку. — Такое производят в моих родных краях.

Он налил в металлические рюмочки величиной с наперсток по глотку бренди и произнес тост:

— За нашу встречу.

— Очень крепкий, — сказал Маркиз, невольно морщась.

Берлинг шумно втянул в нос понюшку табака и удобно развалился на лавке.

— Что-то мне не нравится в вашей прекрасной стране, любезные судари, — заявил он. — Я ехал из Дюнкерка и видел, что везде неспокойно. Гугеноты целыми деревнями ни с того ни с сего переходят в католицизм. Мне говорили, что в окрестностях Бордо в один день сменили веру пятьдесят тысяч человек. Неужели такое возможно?

— Вы слыхали про внутренние миссии, придуманные нашими иезуитами? Может, это результат их стараний? — сказал де Берль.

— Трудно в такое поверить, сударь. В столь внезапное обращение. Это все неспроста, и некатоликам надо быть начеку.

— Франция по всему миру славится своей терпимостью…

— А два года назад, когда я впервые сюда приехал, за колдовство сожгли двух женщин.

— Это совершенно другая история. Нельзя путать государственную политику с судом над ведьмами, — осторожно заметил Маркиз.

Берлинг подлил бренди в рюмочки.

— В Англии подобное немыслимо. Ваш король чересчур подвержен влиянию иезуитов. Я им не доверяю, — понизил он голос. — Это темная сила, которая тормозит прогресс.

— Вы, похоже, очень верите в прогресс.

Да, Берлинг действительно верил в прогресс, в науку и силу разума. Он гордился достижениями своих соотечественников. Только наука способна избавить человечество от болезней и нищеты. Произнося слово «человечество», англичанин, точно странствующий проповедник, поднимал вверх короткий толстый палец.

— Вот, к примеру, Гарвей. Он открыл, что кровь в человеческом теле течет по жилам и таким образом попадает в каждую его часть. Это величайшее открытие нашего времени. Представляете, какую пользу может из него извлечь медицина! Но, кроме практического, открытие Гарвея имеет еще и философское значение. Оно доказывает, что человек — высокоорганизованный механизм и, как всякий механизм, его можно тщательно изучить и многое узнать.

— Неудачное сравнение, — возразил Маркиз. — Механизм можно разобрать на части и потом снова собрать. А человека нельзя. Должно существовать нечто, оживляющее этот ваш «механизм».

— Тут я с вами согласен, Маркиз. Это «нечто» — Бог, но в нем следует видеть часовщика, который заводит механизм. Божье дыхание, понимаете? А дальше уже действуют законы механики и природы.

— Стало быть, вы считаете, что человек состоит из различных систем? Таких, как система кровообращения, возможно, еще система мышления либо размножения… Но что нам дает знание механизмов? Вы можете ответить на вопрос, почему люди рождаются и умирают? Зачем живут? Наука способна разложить предмет своего исследования на более простые элементы, но не в состоянии потом сложить их в живое целое. Тут требуется что-то иное.

— Что, позвольте спросить?

— Вездесущий Бог, который ни секунды не бездействует, осмысленная сила, которая поддерживает существование мира, но никак не часовщик, — рассмеялся Маркиз.

— Быть может, когда-нибудь наука доберется и до Бога и наконец сообщит миру, что он собой представляет.

— Только бы не дожить до таких времен, — вздохнул де Берль и предложил ложиться спать.

Пригласив Берлинга в свою комнату, французы проявили немалую самоотверженность. Теперь им предстояло втроем поместиться на одной двуспальной кровати. Перед тем как лечь, Берлинг повытаскивал из сумок множество каких-то сильно пахнущих мешочков и разложил в изголовье и ногах кровати.

— К сожалению, вынужден констатировать, что французские постоялые дворы перенаселены клопами, — пояснил он.

Гош эту первую ночь в пути провел в конюшне, при лошадях. Ночь была теплая, парная, полная шорохов. Спящие стоя лошади вздыхали. Гошу снилось, что он обратился к ним с человеческими словами. Слова были как дым, и, выпуская их изо рта, он губами придавал им фантастические формы.

Наутро стало понятно, что погода испортилась. На небе появились пузатые тучи, набрякшие дождем. Воздух был еще тяжелый и душный, но в нем уже ощущался приятный, бодрящий запах влаги.

За легким завтраком Берлинг сказал, что готов некоторое время сопровождать черный экипаж. По меньшей мере до Орлеана, поскольку направляется на юг и Орлеана все равно не миновать. Похоже было, на его решение повлияло присутствие Вероники. Он этого, впрочем, и не скрывал. Пожаловался, что ему давно уже не случалось попадать в женское общество.

— Человеку необходимо общение с прекрасным, — галантно заключил он.

Маркиз был не слишком доволен. Он опасался, что болтливый англичанин замучает их, высказывая свое мнение по каждому поводу. Однако понимал, что Берлинг своим присутствием разрядит нарастающее напряжение, а стало быть, в некотором смысле будет полезен.

На завтрак трактирщик подал отварные овощи под майонезом. Видно, старался таким способом угодить знатным господам и сгладить неблагоприятное впечатление, которое произвел накануне нелюбезным приемом англичанина.

— А знаете ли вы, что майонез, считающийся королем соусов, изобрел ваш кардинал Ришелье? — вопросил Берлинг. — Это одна из многих вещей, благодаря которым в мире уважают Францию и французов. У нас майонез до сих пор еще неизвестен.

— Приготовление майонеза всегда меня удивляло, — сказал Маркиз. — Берется яйцо…

— Желток, — робко поправила его Вероника.

— Да, вы правы, берут желток и медленно подливают оливковое масло. Делать это нужно равномерно, непрестанно растирая смесь. Желток желтый, масло прозрачное, а в результате их соединения получается совершено новая субстанция совершенно другого цвета и консистенции, нежели ее компоненты. Ну разве это не маленькое чудо? Разве это не доказательство действия особых сил? Тут дело не в элементарных принципах добавления и соединения.

— Зря вы все усложняете, Маркиз, — сказал Берлинг. — Ваши метафизические склонности вылезают наружу даже по таким пустячные поводам. А дело-то пустяковое. Как получается майонез, можно объяснить научным путем, надо только знать, какие химические процессы происходят, когда вы растираете смесь. Я, к сожалению, не химик, но рискну предположить, что для соединения яйца и оливкового масла, то есть двух разных компонентов со строго определенными свойствами, необходим третий компонент — растирание. Этот решающий фактор — движение, а может, возникающее при трении тепло — вызывает качественные изменения исходных веществ. В результате каких-то там процессов, которые я, увы, не могу назвать, образуется новое вещество — не просто сумма, не просто смесь, но как бы равнодействующая желтка и масла.

— «Какие-то там процессы» — не объяснение! — сердито воскликнул Маркиз. — Вся штука именно в том, что это за процессы. Возможно, в них участвует Бог, или сей таинственный процесс — Демон Майонеза.

— Шутить изволите.

— Отнюдь. Я только вам показываю, что ваши «процессы» и мой Демон — два неизвестных. Два способа объяснения того, чего мы не знаем. Чем процессы лучше Демона?

— Процессы — понятие научное. То есть их можно изучить, увидеть, предсказать и описать.

— Иначе говоря, каким-то образом за ними наблюдать?

— Да. Эмпирия — вот самое подходящее слово, — обрадовался англичанин.

— А если бы оказалось, что многие видели, как Демон Майонеза — страшный и желтый — возносится над яйцом и оливковым маслом…

— Не знал, дорогой Маркиз, что ваш конек — абсурдные умозаключения, — надулся англичанин и прекратил разговор.

Берлингу, ехавшему верхом рядом с каретой, ничуть не мешало, что Гош немой. Он засыпал сидящего на козлах мальчика рассказами из лондонской жизни. Гош улыбался и согласно кивал головой.

— Как вы себя сегодня чувствуете? — в карете спросил у Вероники Маркиз.

— Спасибо, хорошо. Я выспалась, завтрак был вкусный, и я рада, что похолодало, — ответила по всем правилам хорошего тона Вероника.

— Полагаю, ваш друг уже выехал из Парижа и вот-вот нас догонит. Можно не волноваться.

Вероника благодарно улыбнулась.

— Я не волнуюсь. Будет то, чему суждено быть, — сказала она, и Маркиз умолк.

Они ехали по зеленой равнине. Там и сям виднелись небольшие виноградники. Навстречу то и дело попадались крестьяне на возах и всадники. Ведущая в Орлеан дорога принадлежала к числу наиболее оживленных. В полдень начал моросить дождь, и Берлинг не преминул этим воспользоваться, чтобы пересесть в карету. Коня он привязал сзади на длинный повод. Устроившись рядом с Вероникой, он снова принялся за свое.

— Я все думаю об этом майонезе… Обещаю, что по возвращении всерьез займусь изучением процесса соединения яйца с оливковым маслом.

— Учтите, что майонез не всегда получается, — заметила Вероника. — Если женщина возьмется за приготовление майонеза во время своих ежемесячных недомоганий, она может быть уверена, что соус ей не удастся.

— Только не говорите мне, что вы в это верите! — негодующе воскликнул Берлинг.

— Верю — сама проверяла. Эмпирия, как вы это называете.

— Случайность.

— Я не верю в случайности, — вмешался Маркиз. — Мы ссылаемся на случай, если не умеем найти другого, более убедительного объяснения. Вот вам пример беспомощности при попытке проникнуть в тайну так называемых «процессов».

— А вообще-то они познаваемы, как ты считаешь? — спросил де Берль.

— Думаю, да. Но орудием их познания не обязательно должен быть разум.

— Знаю: озарение! Ха! — выкрикнул Берлинг. — Да это чистый мистицизм, сударь мой. Магия.

— Магия и разум — два совершенно разных пути познания, и каждый из них исключает другой. Истина, возможно, как всегда, посередине.

— Нельзя сочетать суеверие с рациональным мышлением, — возразил Берлинг.

Маркиз, подумав, ответил:

— Попробуем вообразить, что познание, о котором мы говорим, — дерево. Пониманию магов доступны его корни, но недоступны ветви. Для человека науки, подобного вам, господин Берлинг, напротив, крона секрета не составляет, но корни он понять не способен. И наука не нуждается в магии, а магия — в науке. А вот людям обыкновенным потребны и та, и другая.

— Хорошо сказано, — признал Берлинг. Истинная цель путешествия должна была оставаться тайной для Вероники и англичанина, и потому Маркиз и де Берль ловко обходили эту тему, когда же Берлинг задал прямой вопрос, недолго думая сочинили весьма неопределенную версию о некой торговой миссии. Берлинг объяснение принял и прекратил расспросы. А Вероника продолжала строить воздушные замки. Она знала, что торговая миссия — ложь, но ей до этого не было никакого дела: ведь впереди ее ждало венчание с шевалье в романтической атмосфере Пиренеев.

Маркиза и де Берля Вероника находила несколько странноватыми. Не таких она знавала мужчин. Мало того что они ее не соблазняли — они будто не видели в ней женщины. Подчеркнуто держались на расстоянии, были любезны, но высокомерны. Вероника не очень понимала, чего от нее ждут, какой ей надлежит быть.

Иногда она смотрела на них как на потенциальных любовников. Де Берль был, безусловно, красивее своего товарища, но в нем не ощущалось тех соков, благодаря которым жизнь катится ровно и естественно. Было в банкире что-то немужское. Стоило прозвучать слову, касающемуся тела, любви, как он тотчас уходил в себя. Такие люди не посещают дома свиданий, а в спорах охотно приводят в пример Еву, Пандору и Елену как олицетворение хаоса и зла. Они верят только в чистоту своих жен и — если по вероисповеданию католики — в чистоту Богоматери.

Маркиз был не похож на де Берля. В нем горел огонь, но… на своеобразном алтаре. Вероника приглядывалась к его небольшим, словно бы женским рукам. Представила, как эти руки касаются женской груди. Картина получилась статичная, мертвая. Эти руки не могли касаться груди женщины. Они могли поглаживать серебряный набалдашник трости, могли поправлять парик, листать страницы книги, греться над огнем. Однако, невольно и случайно вообразив, что они дотрагиваются до ее груди, Вероника затрепетала.

Скрещивающиеся взгляды, взаимное изучение, наблюдение за капелькой пота, ползущей по лбу, — все это было неизбежно в тесном пространстве кареты. Каждый понимал, что за ним следят. А поскольку человеку свойственно считать себя хитрее и наблюдательнее прочих, полагал, что видит то, чего остальные не замечают.

Маркиз понимал, что Вероника очень красива. Ее фигура и лицо бросались в глаза, приковывали к себе внимание. Но было в ней что-то настораживавшее, нарушавшее целостность впечатления. Маркиз искал изъяны в чертах лица, жестах, выражении глаз. Внимательно следил, как она движется, что говорит, — и ничего не находил. С первого взгляда она могла показаться совершенством, но это было не так. С изумлением Маркиз обнаружил, что боится Вероники. Он предпочитал сидеть не рядом с ней, а напротив. Так, казалось ему, легче контролировать нечто не имеющее названия, но содержащее в себе угрозу.

Переночевав в Орлеане, они продолжили путь. Снова вернулась жара. На козлах остался Гош: Маркиз решил не искать нового кучера. Всем пришелся по сердцу этот безмолвный ясноглазый подросток, который умел существовать так, чтобы его не замечали. Он занимался лошадьми, чистил их и кормил, а потом исчезал вместе с ними в конюшне, между тем как остальные до полуночи спорили с Берлингом, кажется, не знавшим устали. Утром спор возобновлялся в карете. Порой из-за тарахтенья колес по каменистой дороге и царившего в экипаже полумрака атмосфера беседы, независимо от темы, делалась какой-то потусторонней. Если внезапно воцарялось молчание, появлялся пятый собеседник — тишина.

Вечером третьего дня, на подъезде к Вьерзону, необычный закат заставил их остановить карету и выйти, чтобы полюбоваться недолгим поразительным зрелищем. Город лежал на равнине, точно на огромном подносе, и они смотрели на него сверху. Утомленное знойным днем, красное и дрожащее солнце висело над западной окраиной. Казалось, оно замерло, остановилось там раз и навсегда, чтобы заставить город проявить его сказочную сущность. Башни, трубы, островерхие крыши напоминали искусный узор черных кружев, в которые на ночь обряжается мир. Ежедневная мистерия вечера. Видно было, как к открытым еще воротам тянутся человеческие фигурки: верхами, пешком, на возах, в каретах. Возвращаются домой игравшие на берегу пруда дети. Все боятся встречи с ночью. Заходящее солнце бросает на землю мелкие красные отблески — предвестники того, что неизменно сопутствует ночи: крови, бесшумных шагов смерти, сонных кошмаров и чего-то еще — безымянного и оттого особенно страшного.

Стоя на холме, перед тем как спуститься в долину, они стали свидетелями безмолвной войны — единоборства двух могущественнейших сил: надвигающейся с востока неотвратимой тьмы и остатков отступающего на запад света. Наконец солнце в последний раз вздрогнуло и медленно, словно сохраняя видимость почетной капитуляции, скрылось за горизонтом.

Тогда они вернулись в темное нутро экипажа, и мальчик стегнул лошадей. Ехали вниз, к городу, мечтая о языках пламени в очаге.

В Вьерзоне удалось найти очень приличный постоялый двор. Они получили две большие комнаты, и Вероника смогла наконец-то как следует помыться. В комнате у мужчин зато был камин, и прихрамывающая жена хозяина немедленно его растопила. Ночами уже становилось холодно. Берлинг предложил всем выпить по рюмочке бренди. Медленно растекающийся по телу алкоголь, приятный жар от огня, красный отсвет на лицах и все еще стоящий перед глазами образ заходящего солнца настроили общество на меланхолический лад. Даже англичанин молчал.

— Завтра мы должны прибыть в Шатору, — нарушил молчание Маркиз. — И я подумал, что нам жаль будет расстаться с вами, мистер Берлинг. Господин де Шевийон, у которого мы намерены остановиться, наш добрый друг, и ему, безусловно, приятно будет оказать вам гостеприимство. Позвольте же от его имени вас пригласить. Потом мы сможем вместе продолжить путь и расстанемся там, откуда вам. будет ближе всего до вашей Тулузы.

Берлинга приглашение явно обрадовало.

— Шевийон… Мне кажется, я уже слышал эту фамилию, — произнес он. — Не в связи ли с темной историей, случившейся при дворе два года назад, когда многих известных лиц обвинили то ли в попытке отравить короля, то ли в колдовстве?

При этих словах англичанина де Берль оживился.

— Да, из него хотели сделать козла отпущения, но господин де Шевийон умеет защищаться. Речь шла о секте приверженцев сатаны и нечистой силы — такова по крайней мере официальная версия. Господина де Шевийона обвинили в связях с этими людьми. Тут постарались его политические противники, но доказать ничего не смогли. Уверяю вас, всякий, кто с ним знаком, понимает, что это вздор.

— Да это же чистое суеверие! — простонал Берлинг.

— Не согласен, — возразил де Берль. — Зло столь же конкретно, как и добро, но мы сейчас говорим о другом. Господину де Шевийону чересчур многое под силу. Он незаурядный человек и потому может кое-кому мешать. Та история вышла за всякие рамки. Вы знаете, что тогда сожгли одну женщину — якобы отравительницу, — ее любовника и двух священников?

— Да-да, слыхал. Я в ту пору был впервые во Франции — отвозил моего воспитанника в школу. Все только об этом и говорили.

— Ныне полагают, что это сводили счеты дамы короля, — сказал де Берль. — Вот что бывает, когда женщины встревают не в свои дела.

Маркиз поспешил сменить тему и принялся рассказывать сплетни и анекдоты из придворной жизни. Смех разогревал не хуже бренди и огня в камине и был сейчас нужен больше, чем что-либо другое. Видимо, все это понимали и потому не позволяли Маркизу умолкнуть. Маркиз, сделавшийся вдруг душой общества, превзошел самое себя. Он забавлял компанию до полуночи, и его остроты становились все более пикантными. Без парика он казался моложе и красивее. Вероника смотрела на него с восхищением. Никому не хотелось спать.

— А я-то думал, вы мрачный чернокнижник, — уважительно промолвил Берлинг в промежутке между взрывами смеха.

7

Дорога из Вьерзона в Шатору — ровный, по обеим сторонам обсаженный старыми каштанами тракт — была забита движущимися навстречу нашим путникам телегами, дилижансами, пешими и конными. Все держали путь на север, к Орлеану. Маркиз велел остановить карету и вышел узнать, в чем дело. Вернулся он сильно взволнованный. Это гугеноты с юга направлялись через Париж в Нидерланды. Побросав принадлежащие им дома, мастерские, все свое добро, они двинулись на поиски нового отечества. Говорят, королевские чиновники поставили ультиматум: либо гугеноты немедленно переходят в католицизм, либо покидают страну. Таким способом Франция избавлялась от своих лучших ремесленников, богатых мещан, образованных людей — только потому, что те были другого вероисповедания.

— Похоже, за этим последует какой-нибудь закон, — заметил, глядя в окошко, Берлинг.

Маркиз подумал о своей старой одинокой матери. Что с нею теперь будет? Неужто и ее заставят переменить веру? Неужто посмеют? Он вдруг почувствовал солидарность с этими тянущимися на север толпами, И положил руку на грудь, туда, где глубоко под одеждой спрятан был амулет. Маркиз гнал прочь мысли, которые могли бы его отвлечь от Книги, Дом, мать, труды Кальвина, которые зимой после ужина она ему читала, поскольку отца никогда не бывало дома. Слова, которые она произносила, лишь отчасти внятные детскому уму, как-то упорядочивали мир — только дети способны оценить, сколь важен такой порядок. Правдолюбие, скромность, труд, смирение, четыре стены, защищающие от хаоса и шума внешнего мира. Маркиз закрыл глаза, будто хотел отыскать под веками те давние вечера. Но там, внутри, была сейчас только Книга.

Гош первым увидел с козел замок господина де Шевийона в Шатору и был восхищен его гармонией и красотой. За высокими воротами ему открылось пространство, в котором, кажется, невозможно было найти изъян. С геометрической точностью распланированные сады, уступы террас, покрытые яркими цветочными коврами всевозможных оттенков: от белого, розового и темно-красного до синего, индиго и фиолетового, фигурно подстриженные кусты, между которыми белели статуи. Гош загляделся, разинув рот. По этому чудесному парку они ехали добрых четверть часа.