Гош в этом повествовании фигура случайная. Ничто не предвещало его участия в экспедиции. В планах он не значился. История его жизни вообще полна случайностей, но поскольку по сей день неизвестно, что такое случай, можно с чистой совестью оправдать злоупотребление формулой, которая гласит: если что-либо происходит, то уже само это событие и есть наилучшее обоснование произошедшего.

Случай в жизнь Гоша впервые вмешался тогда, когда его нашла одна из сестер-клариссинок, запирающая в сумерках калитку. Гош был слабеньким иззябшим младенцем и вряд ли пережил бы ночь. Он лежал не шевелясь, с широко раскрытыми глазами. Не плакал. Быть может, его голос уже промерз безвозвратно в тот декабрьский вечер, а может, у младенца вовсе не было голоса. Не уметь вскричать в мире, где человеческий голос всегда лишь глас вопиющего в пустыне, — сестры сочли это знаком и благословением.

Клариссинки сперва взяли малютку к себе, но когда он начал доставлять им слишком много хлопот, отдали женщине из ближайшей к монастырю деревни. У женщины этой были свои дети — тоже слабенькие, тоже хилые. Мальчиком она занялась из чувства долга: будучи рожденной для того, чтобы дарить и оберегать жизнь, она не хотела ни в чем потрафлять смерти. Смерть тоже женщина, но жизнь дает лучшего качества — вечную.

Итак, деревенская женщина заботилась о немом младенце. Она кормила его, мыла, когда он пачкался. Научила осенять себя крестом и жаждать любви. Когда она умерла, сестры нашли Гоша скорчившимся возле ее тела. Они увели его с собой; он не противился. Было ему тогда пять лет.

В жизни Гоша время всегда шло по кругу. От одной весны до другой, от цветения розмарина через сбор голубых цветов лаванды до падения с каштанов неожиданно прекрасных плодов. Гош быстро понял суть такого круговорота и потому не испытывал потребности рваться вперед, как другие люди. Он пребывал в своем времени словно в надежном панцире, потихоньку вырастая, потихоньку осваиваясь с его еле заметным ритмом. Смысл вещей он постигал тоже медленно, нерешительно; его нерешительность вполне можно было назвать вялостью. Говорить он так и не научился, хотя очень хотел. Открывал рот и, на пробу, лепил губами невидимые и неслышные слова, выталкивая их языком в безразличный к его стараниям мир. Летом и весной он помогал монахиням в саду и на кухне, покорно, как приблудный пес, позволяя отгонять себя от кастрюль с едой. Зимы проводил тоже близ монастырской кухни, на теплой печной лежанке, сотворяя из каштанов фигурки людей и животных, которых потом отправлял в далекие путешествия: через двор до розмаринового садика и дальше, на обрыв, откуда сбрасывали мусор. Он расставлял на краю обрыва шеренги собак, людей и птиц и смотрел, как они беспомощно скатываются вниз от едва ощутимого толчка его указательного пальца. В сумерках он возвращался в кухню, где молчаливые сестры сушили травы и готовили вечернюю трапезу. Под его лежанкой никогда не переводился запас каштанов.

Сестры понимали, что их маленький воспитанник — дитя Божье, как и их тайный возлюбленный — святой из Ассизи. Лучше разуметь речь зимнего ветра и слышать страдальческий крик лопающихся в земле весною семян, чем скользить по поверхности мудрости, что заключена в буквах. Сестры знали: пребывание среди них мальчика всецело обосновано обстоятельствами, при которых он к ним попал. Они также понимали, что Бог когда-нибудь заберет его от них, ибо давать и забирать — во власти Божьей. Потому и не привязывались излишне к этой немой, тихой жизни.

Бог, даровав Гошу мужскую силу, дал тем самым знак клариссинкам. Настоятельница сочла, что монахини свою обязанность выполнили. Теперь Гошем может заняться сам Господь. И отправили его в мир, препоручив тем самым попечению Господню. Он получат двухцветную куртку толстого сукна, шапку и немного еды на дорогу. Уходя, прихватил из монастыря желтого пса, который настолько к нему привязался, что понимал, о чем говорят широко раскрытые глаза мальчика. Пес, подобно Гошу, слышал, но говорить не умел.

История Гоша, как уже было сказано, не очень важна для сюжета нашего повествования. Главное началось позже, когда Гош в своих странствиях с псом добрел до Парижа. Было это летом 1685 года. Гош вовсе не в Париж направлялся, просто шел куда глаза глядят. В те времена все пути вели в этот город.

Гош добрался только до парижских предместий, где жизнь протекала как бы на обочине недалекого центра. В предместьях останавливались путники, готовясь к въезду на главные улицы — так суббота готовится перейти в воскресенье. В центре был могущественнейший в мире король со своим двором, были богатые лавки, банки, величественные соборы, музыка и гомон. Центр Парижа являл собой воистину пуп земли.

Гош по чистой случайности получил работу в конюшне одного постоялого двора, владелец которого сумел оценить, как ловко странный мальчик управляется с лошадьми Лошади — совсем как желтый пес — хорошо понимали язык взглядов мальчика и так же ему отвечали. В первые несколько дней Гош научился очень многому. Он узнал, что такое деньги, и понял, что за деньги можно продавать свой труд и свою свободу. Понял, в чем разница между странствиями и пребыванием на одном месте. И в чем разница между мужчиной и женщиной, кобылой и жеребцом тоже понял, наблюдая с высоты своих полатей за парами людей и животных. Еще он увидел, как сильно все вокруг отличаются от сестер-клариссинок. И дело было не только в прическах, париках и ярких одеждах, но прежде всего — в хаотичности времени, которое носят в себе люди. Видя сотни путников, ощущая снедающее их нетерпение, слыша разноязыкий говор, мальчик не мог отделаться от впечатления, что все эти люди бренны, как и его каштановые человечки. Что достаточно заткнуть им рты, стянуть с них пестрые наряды — и откроется знакомая гладкая кожура каштана.

Гош завидовал многокрасочным людям только в одном: они умели говорить, они распоряжались словами, как своей собственностью. Ему, чье увечное горло не в состоянии было издать ни единого звука, казалось, что вся сила человека заключена в словах. Оттого он относился к словам очень серьезно и с неподдельным уважением — будто своей реальностью они не уступали вещам. Или нет, еще серьезнее: будто слово было чем-то большим, нежели любая из вещей, которым она названа. Ведь сама вещь, как ни крути, ограничена своей материальностью и конкретностью, а слово — ее волшебное отражение, живущее в мире, отличном от того, который был знаком Гошу. В каком? Об этом он и помыслить не мог. Для него слова были душами вещей; эти души посредничают в нашем с ними общении. Зная слово — познаешь вещь. Произнося слово — обретаешь власть над вещью. Когда складываешь слова и связываешь их с другими словами, создаются новые системы вещей, создается мир. Когда формируешь слова, окрашивая их чувством, расцвечивая оттенками настроений, придавая им значение, мелодию, ритм, — формируешь все сущее.

Величайшей мечтой Гоша было: суметь когда-нибудь сказать: «Я — Гош» — и таким образом извлечь себя из бездны безымянное. Поэтому конюшня, лошади, ласточки часто становились свидетелями его попыток заговорить. Гош открывал рот и ждал, чтобы какое-нибудь слово вылетело изо рта в мир. Но результатом был в лучшем случае хриплый выдох, стон боли или одиночества, и Гош понимал, что не в этом звуке таится ключ к миру.

А мир Гоша располагался между крутых боков спящих стоя лошадей и уходил вверх, вплоть до щелястой крыши, впускавшей в конюшню ночное звездное небо. Гош знал, что оно огромно. Вероятно, какая-нибудь из монахинь рассказывала ему об этом и навсегда поселила в нем грусть. Перед тем как заснуть, он всматривался в клочок неба, борясь с тяжестью век, и видел, что звезды не висят недвижно, что они перемещаются по своим, только им ведомым путям, чтобы на следующий вечер вернуться на прежнее место. Мир живой, засыпая думал Гош, мир дышит так же, как лошади, как собака, как он сам, а небо — брюхо мира, мерно вздымающееся в такт этому неспешному дыханию. Утром он уже ничего из ночных размышлений не помнил. Он кормил животину, седлал лошадей, убирал конюшню и наблюдал за людьми, которые пребывали в непрестанном странствии.

1

Маркиз любил смотреться в зеркала. В его большом доме было много красивых хрустальных зеркал, которым он дозволял разменивать свою жизнь на скоротечные, мимолетные картины.

Зеркала в доме Маркиза разместили предки его жены, получившей этот дом в приданое. Портреты их висели теперь в зале внизу; на мир живых предки глядели с непонятной спесью людей, которых уже нет. При жизни они были более рослыми, чем Маркиз, — ему, чтобы увидеть себя в зеркале, приходилось вставать на цыпочки. Он любил ловить свое отражение, когда, углубившись в какое-нибудь занятие, забывал о себе и переставал себя контролировать. Тогда его взгляд выскальзывал из-под век и летел к ближайшей зеркальной поверхности, где встречал самого себя. Маркиза это не удовлетворяло. Глаз встречает свое отражение — но меня при этом нет. Где же я, где моя особость, моя неповторимость, мое одиночество? Вижу ли я себя таким, каким меня видят другие? Настоящий ли это я? Важнее всего Маркизу было ухватить момент, опережающий отражение, настичь его за секунду до того, как оно повторит жест. Этот миг так краток, что почти неуловим. Но тем лучше осознаешь собственную единственность: в том-то и суть зеркального отражения и вообще всякого удвоения. В этот миг рождается сила.

Маркиз стремился к обретению силы. Подобно Одиссею, он бороздил бурные воды жизни, сворачивая в разные гавани, в каждой следующей находя все больше богатств, уважения, славы. Но ни одна из них не была его гаванью.

Родом он был из гугенотской семьи среднего достатка. Его дед за заслуги перед королем получил дворянство. Франция в ту пору еще славилась своей терпимостью, и вопросам веры особого значения не придавалось. Отец Маркиза разбазарил деньги и королевское доверие. Поплыл за океан в колонию, где вознамерился основать собственную династию. Вернулся больным и раньше времени состарившимся. Скончался скоропостижно, ночью; в ту ночь сын, находившийся в полусотне миль от него, в Париже, где учился, не мог уснуть. Маркиз назвал это предчувствием, ибо он верил в предчувствия, не отличая их, впрочем, от страхов. Отца он ненавидел так сильно, как только могут сыновья ненавидеть своих отцов. Но и восхищался им. Восхищался отцовской отвагой, позволявшей относиться к жизни легко и безответственно, будто к вечному празднику. Восхищался его напором и умением подыматься в гору беспечным шагом человека, совершающего воскресную прогулку. Восхищался его мужественностью и независимостью. И, наконец, способностью жить, не пуская корней. Маркиз еще ребенком знал про любовниц отца; тот, впрочем, и не думал скрывать свои похождения, словно бы намеренно, беспрерывно и жестоко глумясь над матерью. Маркиз тогда мечтал, чтобы мир позволил ему убить отца.

Можно представить себе, что чувствуют дети, которые желают смерти собственному отцу. Желают абсолютно осознанно, во всех подробностях воображая, как наносят ему смертельный удар. Нетрудно также заметить, как они потом прячут еще затуманенные ночными мечтами глаза, дабы отец не увидел в них взгляда василиска. Неизвестно только, какие взрослые из них вырастают. Каких они плодят детей, как расходуют свои запасы любви? И не связано ли желание смерти отцу с желанием гибели миру? И каким способом можно погубить мир? Есть ли такие способы?

Первым способом расправы с миром стал для Маркиза переход в католицизм. Согласно законам психологии, он, как всякий неофит, сделался глубоко религиозен. Это позволило ему беспрепятственно жениться на дочери королевского сановника и со спокойной совестью поселиться в Париже в отчем доме жены.

Жена Маркиза была красива, умна, и вскоре в их салон потянулись во множестве разные незаурядные личности. Маркиз начал пописывать лирические поэмы, потом политические памфлеты, пока наконец под влиянием своего друга господина де Шевийона не занялся алхимией и тайными науками.

Это было тогда повальным увлечением, своего рода философией — время-то настало переломное. В прошлое уходила эпоха жесткой, стесняющей свободу религии, распираемого эмоциями мистицизма, и рождалась эпоха рационализма, мраморно-зеркальное царство разума. В переломное время ничего не остается, кроме как пренебречь чересчур простыми градациями и найти язык, определяющий некий третий путь.

Господин де Шевийон, высохший старец, несмотря на преклонный возраст, сохранил большую влиятельность. Его острого языка и ясного, проницательного ума побаивались. Он бывал при дворе. Очередные любовницы короля его обожали. Сам Король-Солнце милостиво проявлял интерес к его персоне, покуда неблагодарный господин де Шевийон не вздумал без оглядки критиковать политические акции монарха в язвительных, распространявшихся в списках памфлетах. Возможно, поэтому в жизни де Шевийона произошла перемена. На неизвестного происхождения доходы он купил огромный дом в Шатору и в Париж наезжал все реже.

Этот высохший старец к Маркизу относился как к сыну — которого у него никогда не было; для Маркиза же Шевийон стал словно бы отраженным в волшебном зеркале отцом. То, чего в собственном отце он никогда не принимал, в господине де Шевийоне чудесным образом преображалось, облагораживалось и оттого меньше пугало. Ни для кого не являлось секретом, что Шевийон импотент.

Когда красивая и утонченная супруга Маркиза родила сына, с этим событием совпало еще одно: Маркиз был введен в круг Людей Книги.

Это было тайное общество высокопоставленных особ; объединяла их идея — а возможно, предчувствие, — что мир, в котором они живут и действуют как политики или ученые, любят и ведут маленькие приватные войны, всего лишь суррогат настоящего мира. Внешняя оболочка; пробел между буквами на исписанной странице. Истина, а стало быть, Сила, а стало быть, Бог где-то в ином месте. Такое утверждение — фундамент всякой религии. В этом нет ничего необычного, но для Маркиза, который стал членом Братства, пройдя путь обучения, самоограничения и посвящения, жизнь приобрела приметы Великой Перемены. Семья перестала играть для него первостепенную роль. По собственному опыту и из тайных наук он знал, что семейная жизнь не приносит полного удовлетворения. Будучи хорошим отцом или мужем, мудрее и сильнее не станешь. Когда открылась связь его жены с английским дипломатом, больно ему было только поначалу. Он ощутил короткий острый укол даже не в душе и не в сердце, а где-то в области желудка. Потом почувствовал облегчение. Свершилось то, что жизнь начертала для него невидимыми чернилами в главе под названием «Любовь». Теперь, когда его чувство подверглось испытанию, огонь проявил скрытые прежде буквы: земная любовь рождается из желания иметь рядом другого человека, дабы ничего не бояться, дабы было к кому притулиться, дабы испытывать телесное наслаждение, дабы удовлетворять эгоистическую потребность плодить новые, себе подобные созданья. Земная любовь существует для того, чтобы не вступать в схватку с Абсолютом.

Красавица жена не ушла к английскому дипломату. Она получила хорошее католическое воспитание и подчинялась жестким законам Церкви. Браки заключаются на небесах. В те времена, впрочем, роман замужней дамы не был такой уж диковиной. Никого это не шокировало. Люди тогда любили и почитали Бога, как дети. Они верили, что Господня любовь безусловна.

У Маркиза тоже бывали любовницы. Всегда — из числа мимолетных подруг его знатных знакомцев. Красивые благоухающие женщины, отменно владеющие искусством любви. Живущие в снимаемых для них стильных квартирах на улице Надежды, ненавязчивые и нежные. Время от времени вспыхивали небольшие скандалы, будоражившие пожилых дам и духовников добропорядочных семейств. У Маркиза подобных неприятностей не случалось. Этих женщин он воспринимал как эпизод, не имеющий продолжения. И в любви не был искусен. Быстро возбуждался, торопливо и неуклюже ложился на ароматные тела, но любил их недолго, только до той минуты, когда из него вытекало всякое желание. Ему не хотелось никого обольщать, не нравились двусмысленные беседы, намеки, многообещающие улыбки. Супружеские обязанности он исполнял неукоснительно — но лишь до тех пор, пока очередная ступень посвящения не потребовала от него соблюдения чистоты. После измены жены он навсегда разуверился в том, что ее стоны и судороги наслаждения могут быть чем-то большим, нежели стоны и судороги наслаждения. Простого физического, животного удовольствия, которое замыкает человека в узилище тела. Ну а супруга Маркиза… пожалуй, можно считать, что она продолжала жить с неизбывным чувством вины. Она посвятила себя воспитанию столь же утонченного, как сама, сына, не перестав быть хозяйкой модного салона. Обменивалась глубокомысленными письмами с известными личностями, с головой окунулась в светскую жизнь. Ее обожали начинающие поэты, она позволяла себя обожать — но не более того. И потому, возможно, интерес к ней начал остывать. Она была слишком привлекательна, чтобы быть холодной. Ее английский любовник долго писал ей длинные письма, однако, когда женился, переписка помалу сошла на нет: выяснилось, что никакие обещания не стоят того, чтобы их вообще давать.

Жизнь Маркизы заслуживает отдельного рассказа. Это был бы рассказ о том, как некоторые женщины верят в спасительную и всесокрушающую силу любви, и о том, как их постигает разочарование. О том, как они строят мир из надежд, будто из нарисованных на фанере театральных декораций. Как старятся и утрачивают уверенность в себе и в отчаянии погружаются в беспросветное женское одиночество. Как, потеряв последнюю надежду, иногда отваживаются вступить в борьбу, единственное оружие в которой — пожимание плечами, мелкий шантаж, отлучение от ложа, притворные мигрени и бесплодные, остающиеся незамеченными манипуляции. Войны, ведомые женщинами, — это войны маленьких мальчиков, героизм деревянных солдатиков с их деревянными саблями.

Когда примерно в 1680 году Маркиз достиг очередной ступени посвящения, а на публичном поприще приобрел известность благодаря блестящим работам о перспективах торговли между Францией и Испанией, жена его почувствовала себя еще более одинокой. Ни в том, ни в другом она не разбиралась. Когда же, спустя некоторое время, супруг взялся за труд о значении Сатурна для астрологии и алхимии, чем, кстати, снискал уважение в определенных кругах, Маркиза сменила тактику и зачислила мужнино увлечение в разряд вздора, чудачеств и суеверий. Теперь ее салон начали посещать молодые предтечи эпохи, которой только еще предстояло настать и породить Вольтера и д'Аламбера. Этим юношам чуть было не удаюсь обуздать страсть, но и с мечтами они расстались навсегда.

В 1684 году в уме Маркиза и его друзей по Братству возникла идея отправиться на поиски пропавшей Книги.

2

В начале сотворил Бог мир из надломленной буквы. Из треснувшего слова плоть вытекла, как кровь. И стало быть, плоть есть несовершенное слово.

Бог же совершенен, Бог есть слово и не имеет плоти и посему сотворил Адама и дал ему плоть и речь, дабы, будучи совершенным и бесконечным, зреть себя в несовершенстве и ограниченности Адама.

А чтобы Адам не забывал о слове и силе, дал ему Бог Книгу, в которой записал свое совершенство, свою безначальность и свою бесконечность.

Но когда Самаил загубил сотворенное Богом, пообещав Адаму иное, нежели Божественное, познание, Бог отвернулся от человека и забрал у него Книгу. Адам молил Бога с земли, красной от жара, отдать ему Книгу. И Бог смилостивился. Послал ангела Рафаила, и тот вернул Книгу Адаму. Адам оставил ее Сифу, а от Сифа ее унаследовал Енох. Енох познал, что Истина есть Писание и в Писании есть Истина, и посему первый среди людей научился записывать Истину и уменье это передал потомкам.

Но человек приходит к Истине с великим трудом и окольными путями, и оттого Бог в беспредельной доброте своей взял Еноха в странствие с первого до седьмого неба, дабы показать ему все Божье творение. И на седьмом небе показал ему древо познания добра и зла, а также древо жизни. И был Енох с ангелами и с Богом шесть юбилеев, и показали они ему все, что на земле и в небе. И увидел Енох, что в Священной Книге записана истиннейшая из истин: что наверху, то и внизу.

И когда Енох был уже стар и утомлен жизнью, Бог второй раз взял его на небо и сделал ангелом. Тогда исчезла навсегда Священная Книга. Но обещал Бог Еноху, что отдаст ее людям, когда настанет время.

Текст этот непременно читали в начале и по окончании всех собраний Братства. Затем господа переходили в другую залу дворца некоего барона, где регулярно устраивались встречи. Хотя Братство являло собой сообщество замкнутое и элитарное, в нем не было единства. Каждый приходил со своими, более или менее определенными ожиданиями. Одни искали здесь защиты от мучительной шаткости мира, другие — общения, но были и такие, кто в идеях Братства видел окончательное освобождение и выход за пределы своего времени, за пределы конкретного места, наконец — за пределы самого себя.

Сидя потом за кофе в ярком свете канделябров, они казались более реальными и материальными, чем где-либо в ином месте. Наверно, такое впечатление создавалось из-за контраста между этой залой и той, в которой совершались мистерии Книги. Но может быть, там их тела, окутанные кадильным дымом, окруженные мерцающими, мечущимися огнями факелов, и вправду утрачивали убедительность существования.

В узкий круг посвященных входило десятка полтора мужчин. Они отличались друг от друга не только положением в обществе, авторитетом и достатком, но и взглядами и образом жизни. Был тут придворный лекарь, который, вскрывая трупы, на свой страх и риск изучал секреты жизни и мечтал «застукать» сердце человека, пока оно еще бьется. Был один богатый голландский еврей, постоянно живущий в Париже, который постигал тайны Кааба-ры, борясь с нападающими на него время от времени приступами астмы. Был известный поэт, который, возможно, искал в Братстве новые стимулы для своего творчества. Любая попытка найти для всех этих особ некий общий знаменатель, приверженность к одной и той же стройной философской системе заведомо была обречена на неудачу. Каждый являлся на встречи с чем-то своим, волоча на себе, как панцирь, собственный опыт, грандиозные ребяческие мечты, а также разочарованность, приносимую неизменно повторяющимся по утрам рефреном обыденности.

Когда, упражняя тело и волю, мужчины эти поднимались вверх по ступеням посвящения и в конце узнавали о Книге, каждый видел в ней нечто иное. И лишь в одном не было разногласий: все верили в ее святость и неоспоримую мудрость. Книга могла также быть решением загадки жизни, зашифрованным в буквенном обозначении имени Бога, — а могла быть и чисто поэтическим описанием действительности. Похоже было, Бог создал людей во всем их разнообразии, дабы доказать самому себе, сколь многие формы возможны для сотворенного им. Словно бы люди из плоти и крови послужили ему вместилищами для разных идей, взглядов и позиций. Обычному, человеческому взгляду различия представлялись огромными, но стоило посмотреть глазами Бога с его вышин — и различий не оказывалось вовсе.

Братство окончательно раскололось, когда де Шевийон, председатель собраний и в некотором смысле духовный отец Братства, каким-то образом раздобыл овеянные тайной карты местности, где находилась Книга. Тут-то и выяснилось, что изрядная часть посвященных вообще не верила в существование Книги. Для них это была лишь великая идея. Другие, которых следовало бы зачислить в разряд крайних пессимистов, признавали, что Книга реально существует, но полагали, что мир еще не готов ее принять. Быть может, из них и выросли будущие революционеры. И только совсем уж немногие считали, что за Книгой можно и даже должно отправиться и что она уместится на хребте мула. Они верили, что Книга способна изменить историю, и подставляли собственные плечи, дабы принять на них бремя ответственности. Эту группу составляли Маркиз, де Шевийон, открывший местонахождение карт, богач де Берль и шевалье д'Альби.

Де Берль, банкир и филантроп, был из тех, кто прочно стоит на земле. Выше всего он ставил достаток, покой и любовь своей молодой, необычайно плодовитой жены. Он был умен и пытлив, хотя, возможно, воспринимал все слишком уж буквально. Очередные ступени посвящения он штурмовал, надеясь, что в один прекрасный день ртуть в его реторте превратится в золото, которого у него и так было предостаточно. Но им руководила не жажда обогащения. Де Берль принадлежал к категории людей, в развитии мира усматривающих движение к упорядочению, стабильности и ясности. Цель этого процесса — установление нерушимого порядка, при котором все слажено, подчинено разумным законам и пребывает в идеальном равновесии. Де Берль полагал, что мудрость — это знание способов, позволяющих такого положения вещей достичь. По его мнению, Книга являлась собранием аксиом, ознакомившись с которыми можно будет ясно представить себе картину совершенного, статичного мира и раз навсегда определить конкретные пути его построения.

Де Берль без оговорок принимал сложный устав Братства. Магический ритуал — способ обретения силы. Обладая силой, можно отправляться за Книгой. Он хорошо понимал, что для экспедиции нужны деньги, и предложил ее финансировать. Еще он рьяно включился в разработку маршрута, а под конец, то ли поддавшись приступу хандры, то ли в порыве воодушевления, решил, что сам примет участие в экспедиции. Жена его в то время ожидала очередного ребенка.

Шевалье д'Альби — возможно, как самый молодой член Братства, — пользовался особым расположением остальных. Он был из хорошей семьи (его отец занимал важный пост при дворе), в деньгах не нуждался и имел прекрасную внешность. Высокий, худощавый, подвижный — казалось, он сошел с парадного портрета какого-то вельможи. Шевалье никогда не носил парика, выставляя напоказ натуральные кудри, красиво обрамлявшие лицо с благородным орлиным носом и живыми, умными глазами. Все его действия были стремительны и эмоциональны. Возможно, чуточку чересчур стремительны и эмоциональны. Его обширные связи пришлись на руку Братству, у которого как у общества нелегального и не во всем согласного с учением Церкви уже случались неприятности с инквизицией.

Шевалье пылко верил в Книгу. Она для него была мерцающим, довольно расплывчатым обещанием перемен, приключений, откровения, снизошедшего прямиком с фресок на стене собора. Она для него была Граалем, Золотым руном, Живой водой, а он мнил себя готовым ради нее на все рыцарем, закованным в серебряные доспехи. Он всех вокруг заражал своим пылом, но при этом мог не прийти на важную встречу.

Таких людей, как шевалье д'Альби, называют непредсказуемыми. Они руководствуются исключительно интуицией, и порой это смахивает на банальный каприз. Интуиция позволяет предугадывать общий порядок вещей, но, как любой дарованный человеку инструмент познания, несовершенна. Она зависима от внутренних настроений и внешних влияний. Часто неотличима от предубеждений и обычных человеческих страхов. Вспыхивает и гаснет. Интуиция обладает природой огня.

Вот таким людям предстояло отправиться за Книгой. А что же известно о самой Книге? Ее земная история крайне загадочна и запутанна. Начало укрыто во тьме доисторических времен, когда некому было оценить значение Книги; потом, в античном мире, о ней ничего не слышали. Из небытия она возникает в 1378 году; ею владеют арабы. В этом самом году некий молодой голландец, изучавший в Дамаске философские науки и теософию, украл ее — или получил в подарок — у своего арабского наставника. Первое, разумеется, более вероятно: кто же, будучи в здравом рассудке, отдаст самую важную Книгу мира юнцу из легкомысленной, суетливой Европы? Разве что таков был божественный замысел. Быть может, Бог отвел свой животворящий взгляд от древних цивилизаций Востока и обратил его на Европу. Быть может, в подвижных умах ее беспокойных обитателей Он узрел новый шанс для мира — возможность приспособить метафизику и философию для строительства материального бытия, объединить дух и материю в новое целое.

Голландец этот (известны только его инициалы И. Р. С.) возвращался в Европу через принадлежавшие тогда арабам Северную Африку и Испанию. Обогнул Средиземное море со спрятанной под грязноватым плащом великой тайной, когда же достиг Пиренеев, решимость его иссякла. Он подумал о тех, кому Книга даст неограниченную власть. Подумал о войнах, распрях, кострах и людской гордыне. Подумал, наконец, о сомнениях и неверии, которые стеной вырастают везде, где человек сталкивается с неназванным. Подумал о Церкви, которая не откажется от своей монополии на истину, об агрессивных правителях и спорных приграничных землях, о разнообразии человеческих языков. И тогда решимость окончательно его покинула. Он спрятал Книгу в месте, казалось, специально для того созданном: в горном ущелье, где монахи в поисках уединения выстроили небольшой монастырь. Монахам он и доверил Книгу, а себе пообещал, что вернется за ней, как только подготовит людей к ее приятию. В Голландию он прибыл с пустыми руками, но с сознанием своей миссии. Выбрал семерых мудрых и достойных людей и вместе с ними основал Братство, которому предстояло заняться переустройством мира и подготовкой его к грядущей перемене. Однако в возвышенные планы И. Р. С. вмешалась, как это обычно бывает, История. Одна за другой прокатились две войны, появились новые реформаторы, которым больше всего хотелось победить в споре о Богоматери и Святой Троице, но главной целью которых была власть. Начались гонения, запылали костры. Люди, наблюдая звезды и изучая свойства материи, порой на шаг приближались к истине, однако потом, глядя как растут, точно грибы после дождя, новые камеры пыток, отрекались от своих открытий. И. Р. С. скончался в Антверпене; лицо его, будто побитое морозом, было изрезано морщинами горечи. Перед смертью он дрожащей рукой набросал на клочке бумаги карту гор, среди которых укрыл Книгу: его не покинула ребяческая надежда, что бурное море Истории вскоре успокоится и люди наконец займутся тем, что всего важнее.

Умирая, он ощутил на мгновение подступающее со всех сторон тепло и беспредельную ясность. Поднял взгляд и увидел устремленные на него огромные, нечеловеческие глаза Бога.

3

После ухода шевалье д'Альби Вероника уснула, и ей приснился сон.