Во втором ряду – хоромы автолюбителей. Здесь владельцы появляются чаще, но не особо – за периметр выезжают колонны или конвои, где легковушкам места нет. А невеликие расстояния Девятки и пешком одолеть можно… Да и бензин стал дороже спирта. Женькин папа, впрочем, пешком передвигаться не любил, и добился-таки служебного горючего, и по утрам подбрасывал ее до школы… Но свой «жигуленок» держал под окном – жили они от гаражей далеко (по меркам Девятки, понятно).

Женька проскользнула между кладбищем кораблей и автокладбищем. Двинулась прямиком к периметру, пытаясь издалека углядеть, кто стоит на крайней вышке. Василек? Похоже, он… Точно он. Тогда проблем не будет.

– Привет, – она помахала, остановившись в тени кабины – наскоро сваренной из листов котельного железа – солнце припекало все сильнее, даром что май месяц. Улыбнулась – прекрасно зная, как действует ее улыбка на таких вот тонкошеих, восемнадцати-девятнадцатилетних Васильков.

Он промямлил что-то восхищенно-невразумительное.

– Я схожу, окунусь? – Женька улыбнулась еще раз, стараясь вложить в улыбку некое сожаление: дескать, жаль, что ты на посту, а то бы пошли искупаться вместе, туда, на дальний “партизанский” пляж, куда никто сейчас и не ходит, и где можно купаться как хочешь и с кем хочешь – вдали от сторонних глаз.

Ну как он мог запретить?

Периметр она обошла – заграждения далеко в воду не уходили. Считалось, что водные обитатели стерегут Девятку лучше бетонных плит ограды, колючей проволоки и минных полей. Не совсем так, но знала об этом одна Женька – и не говорила никому.

Она приподняла платьице и прошагала озером. Василек – тощий, с выгоревшими ресницами – смотрел ей вслед. Женька знала: смотрит – и отпустила подол на десяток шагов позже, чем могла. Скучно ему стоять там…

Васильку было не просто скучно – тоскливо до безнадежности. Призвали его в прошлом году, глубокой осенью – акурат перед Прогоном. Думал – попал почти на курорт – солнце, фрукты, озеро как море. И, в отличие от солнечного Кавказа, – вражеские пули не летают. Ага, попал так попал… Вот те солнце – загорай, вот те море-озеро – с вышки поглядывай, вот те фрукты – облизывайся. Пули, правда, не летают. Летают дротики.

Он тоскливо смотрел на невысокий холм, за которым исчезла Женька – скалистый кряж полуострова здесь сходил на почти на нет, степь полого спускалась к озеру… Смотрел – и поневоле представлял, как там, на партизанке, куда Женька минут через десять дойдет, она стянет через голову платьице, под которым у нее ничего, как поднимет руки, вынимая заколку из копны черных волос, как побежит к воде, и что у нее при этом будет упруго подпрыгивать, и что заманчиво покачиваться, и… Воображение Василька работало бешено, куда там видеопорнушкам – работало в цвете, в звуке, в запахе, со стереоэффектами. Глаза его закрылись, дыхание участилось, рука рванулась вниз, чуть не оторвав с мясом пуговицы хебешных форменных брюк третьего срока…

Он не был маньяком или извращенцем-педофилом. Но из без малого восьми с половиной тысяч обитателей Девятки особы женского пола составляли меньше семи процентов – и одиноких женщин не имелось. Все заняты. Ну, почти все – но шансы солдатика-первогодка в пудовых кирзачах и форме на два размера больше… о чем тут говорить…

Рука двигалась все быстрее. Учащенное дыхание Василька перешло в легкое постанывание.

Жить ему оставалось восемь с небольшим часов.

2.

Женька в гипер-многодетном семействе Кремеров оказалась генетическим казусом.

Кто был в этом виноват: старик Мендель, или Вейсман (тоже не молоденький), или нобелевский лауреат космополит Морган, или гениальный практик Мичурин, или хитро-бездарный практик Лысенко, или многочисленные последователи упомянутых пяти личностей – неизвестно.

Лицам, по глупости своей или нетрезвости осмелившимся предположить, что полтора десятка лет назад послужил причиной казуса кто-то из сослуживцев или соседей майора Кремера – таким дуракам майор долго смотрел в глаза и предлагал тихим до страшности голосом на выбор: получить от него незамедлительно в морду или прогуляться завтра на рассвете за периметр с двумя табельными ПМ. Дураки мгновенно трезвели, растерянно смотрели на пудовый кулак, лихорадочно вспоминали результаты последних стрельб – и в большинстве своем на глазах умнели. А поумнев – первым делом просили прощения у Кремера. И у Эльзы, супруги майора. Та, добрейшей души женщина – прощала поумневших, а хроническим дуракам безвозмездно и вне очереди вставляла потом зубы – раболата Эльза Теодоровна (до 1989 г. – Елизавета Федоровна) стоматологом-протезистом.

Сам майор полагал, что нагадил тут все-таки Мендель со своим законом независимого расщепления генных признаков. Иногда, выпив (пил Кремер по-немецки, редко и аккуратно) – рисовал колонны и шеренги мушек-дрозофил с крылышками разного колера и типоразмера. Соединял насекомых стрелочками и значками брачных союзов. Потом давал мушкам имена: “дедушка Фридрих”, “прабабушка Паулина” и т.д. и т.п. – историю рода Кремер знал превосходно и в лицах. А его семейный альбом начинался с дагерротипов середины девятнадцатого века, сохраненных на всех виражах судьбы (разгон республики поволжских немцев, и выселение в Казахстан – это все мелочи, орднунг есть орднунг). В результате долгих объяснений становилось относительно ясно, отчего Женька так непохожа на остальных Кремеров – белобрысых и веснушчатых.

А ей – было все равно. Она себе нравилась.

Другим – тоже.

3.

Взбудораженное воображение Василька не ошиблось – она стянула платье через голову именно так, как он себе представлял. И – еще один плюс наблюдательному дозорному – под платьем действительно ничего не оказалось. Сверху видно все – знайте это, девушки, гуляющие под сторожевыми вышками…

Но полным провидцем солдатик все же не стал – к воде Женька не побежала. Осторожно подошла, пощупав ногой – в мае на партизанке вода могла быть всякая. Прогревалась несколько дней спокойно – входишь как в молоко. Заветрило ночью с берега, отнесло теплую, поднялась холодная – зуб на зуб не попадает… Женька купалась здесь уже три недели. А до этого больше месяца приходила просто посидеть на берегу. Посидеть не в одиночестве…

Фрау Эльзу от преждевременных седин и глубоких стрессов спасло единственно незнание факта, куда дочь ходит каждый день после школы (теперь – с утра, занятия кончились).

И – с кем встречается при этом.

Вода оказалось средней паршивости, и купаться Женька не захотела. Одна – не захотела. Легла на нагревшийся, но не раскалившийся плитняк. Легла на спину, раскинув руки, закрыла глаза… И уплыла. Не в озеро – в мечты.

…Она была красивой, очень красивой. Ее сестер тоже не считали дурнушками, вполне миленькие пикантные пышечки, но Женька… Хотя Девятка стала раем для не блещущих красотой (и умом) девушек. Город женихов, как знаменитое Иваново – город невест. Но Женька и в Иваново имела бы все шансы…

А здесь выбор оставался лишь за ней. Женька не спешила – и не потому, что ей зимой исполнилось всего пятнадцать. По их меркам, особенно по нынешним, – невеста. В маленьких, затерянных у черта на рогах гарнизонах свои законы.

Раньше бывало так: девушек старше семнадцати в Девятке практически не оставалось – закончив школу, уезжали учиться дальше. Не поступив сразу, зацеплялись как могли в больших городах – лишь бы не возвращаться в затерянную в прибалхашских степях дыру…

И что прикажете делать молодым лейтехам, сдуру не успевшим жениться в училище или сразу после выпуска? Все выбиравшим, да так и не выбравшим? Принцессу ждавшим? А молодым холостым прапорщикам? Молодым и не очень гражданским специалистам (не только холостым, они, бедняги, тут бывали в длительных командировках, без семей, и соотношение специалистов к специалисткам было десять к трем). Ну и?

Что им всем делать? Бром пить? Или наоборот, листать “Плейбой” на ночь глядя? Для стимуляции эротических сновидений?

К чужим женам лучше не соваться. Там у господ офицеров свои игры. Перекрестное опыление. По обоюдному согласию. Не всегда, конечно, все мирно, случаются и эксцессы – но не часто. Сегодня я у тебя, завтра ты у меня, – всё не так постыло служба тянется… Но чужой, сиречь холостой, – не суйся. И убить могут. На дуэли. Были случаи – убивали… И без дуэли могут – тоже были случаи.

(Это, все, кстати, оставалось проблемами белых людей – а солдатские казармы за обиталища таковых от века не почитались.)

Молодые товарищи офицеры выкручивались как умели. Одни гуляли-целовались с малолетками, балансируя на грани между статьей за растление и спермотоксикозом – и мгновенно, уже не выбирая, женились в первом же отпуске. Год-другой холостой жизни в Девятки – любая принцессой покажется. Таких стерв привозили…

Другие – тоже гуляли-целовались со школьницами, но этим дело не заканчивалось. Заканчивалось тем, что юная Джульетта переезжала с вещами к своему Ромео – не такому юному, лет на семь-восемь старше. Родители не препятствовали – пожившие в похожих гарнизонах оч-чень с пониманием ко всему относятся. Справляли неформальную свадьбу – а потом невеста ждала пару-тройку лет, дабы подтвердить свершившийся факт штампом в паспорте. С выпускных экзаменов десятиклассницы порой выбегали к коляскам – покормить, перепеленать…

Так и жили.

Правда, сейчас появились вдовы.

…Женька все видела – и не хотела. Хотела в город, учиться… Хотела… А теперь ничего не ясно и не понятно. Брожение и смятение в умах. Но ясно одно – выпускники и выпускницы этого года завоевывать столицы не поедут. Скорее всего не поедут… Может – не поедет и следующий выпуск. Может – всё навсегда.

Они и сами не знают, эти взрослые и умные. Даже папа, знавший все и обо всем – не знает. И генерал Таманцев, ставший бывать у них в гостях после Прогона – не знает. (По молодости лет Женька не задумывалась, нормальное ли это явление – генерал-майор, вдруг начавший дружить семьями с просто майором…) Чего-то они ждут важного, и скоро – она чувствовала это хорошо – но совсем-совсем не знают, что это будет и чем закончится…

И даже Гамаюн – не знает.

Она называла его по сохранившей с детства привычке “дядя Гамаюн”, он любил, когда его звали по фамилии, и она звала, и посматривала на него так, как сегодня на солдатика на вышке, как смотрит порой женщина на мужчину – даже если ей едва исполнилось пятнадцать, а ему уже стукнуло сорок два. Он лишь улыбался уголками губ, у него была Милена, рядом с которой – и только рядом с которой – Женька начинала стыдиться царапин на торчащих из-под платья коленках…

Она звала его “дядя Гамаюн”. Но в мыслях употребляла другое имя. Услышанное от Славки Завадского. Имя страшное, как дым степных пожаров, – доносящийся оттуда, снаружи. Страшное – как конвои с приспущенным флажком на переднем БТР – их встречали женщины с помертвевшими лицами: кто?! чей?! Страшное, как ночной звук ревунов с периметра или озера.

Имя страшное, но – чем-то прекрасное.

Карахар. Черный дракон.

4.

Женька лежала, раскинув руки, на теплом плоском камне у самой воды. Мечтала с закрытыми глазами. Странные это были мечты. Считается, что все мечты завершающей половое созревание девушки прямо или опосредованно связаны с иным полом, но…

Ей не надо было мечтать. Стоило лишь выбрать и сказать: да. Или прошептать. Или просто кивнуть…

И – пришел момент, не так давно, когда она кивнула… Но почему-то тогда ничего не получилось… Избранником стал Славик Завадский, лейтенант, из тех, молодых, что напросились в Отдел к Гамаюну с опостылевших своих тыловых должностей. Они со Славкой лишь целовались, и кое-что еще, но самого главного не случилось, она не хотела, а потом… Он трижды ходил в степь, в рейды – и рассказывал ей про горящие зимовья, и про кровь на снегу, и про обезглавленные трупы, и про страшный закон Карахара: двадцать ихних за одного нашего – закон, исполнявшийся любой ценой, и про дротики, которые он вынимал из друзей… А еще он пел странные песни, пугающие и зовущие, услышанные в степи и подобранные на гитаре песни, со словами второпях переведенными и срифмованными, пел и смотрел на нее – и она подумала – пусть будет так, пусть будет всё, раз они идут в степь и их убивают, убивают и для нее тоже, чтобы она жила – и она сказала: да! делай, что хочешь! но… он почему-то не захотел в тот вечер, наутро они опять уходили, на Ак-Июс, и Славка не захотел, сказал что вернется и серьезно поговорит с ее папой, и…

Он не вернулся.

Колонна попала в засаду, хитрую и хорошо продуманную. Кочевники приучались не бояться Драконов Земли.

Гамаюн – с черным лицом, с забинтованной головой – своими руками выгружал “двухсотых”, никогда до того дня их не привозили в Девятку столько – а потом Карахар неподвижно стоял и молчал, когда укладывали и прикрывали знаменем – молча слушал проклятия в свой адрес.

И Женька подумала, что Карахар – имя страшное.

Но – чем-то прекрасное.

5.

Она даже не мечтала – грезила наяву.

Странные были у нее грезы… Здесь, на камне, уже не в первый раз, Женька воображала себя айдахаром. Водяным змеем…

…Она скользила в глубине – поднимаясь, и вокруг было темно, лишь слабо фосфоресцировали изгибы ее многометрового, длинного и гибкого, налитого страшной и упругой силой тела – когда она, чуть повернув голову, косила назад огромным плоским глазом. Желтым глазом…

…Поверхность озера раздалась беззвучно, и светлее не стало, и она поняла – вокруг ночь. Она скользила, набирая ход – уже поверху. А потом слева будто возникло огромное зеркало, увеличивающее зеркало – с ее отражением… Но там появлось не зеркало, там появился Хаа, самый огромный, самый старый, самый мудрый айдахар в озере… Она была велика – он был больше, она была сильна – он сильнее… И – он был прекрасен. Они скользили, касаясь иногда чешуи друг друга, словно случайно – но не случайно… И она чувствовала, что внутри ее что-то растет, что-то зреет, что-то грозит лопнуть и разорваться, если она не будет плыть быстрей и быстрей, и она плыла быстрей и быстрей, она неслась спущенной с тетивы стрелой – огромной многотонной стрелой, способной пробить насквозь небо и землю… Хаа не отставал, он все время держался рядом, и она знала, куда они несутся сквозь ночь – на потаенный, никому не известный островок в самом сердце озера – островок, где такими безлунными ночами свиваются в любовных играх огромные тела айдахаров… В странных играх – и прекрасных.

Интересные бывают грезы у завершающих половое созревание девушек.

Женька ничего не услышала – почувствовала, что солнечные лучи перестали светить сквозь веки – и открыла глаза.

Неохватным вековым стволом над ней нависло поднявшееся из озера тело. Голова размером с глубинную бомбу приблизилась. Огромный плоский глаз смотрел на Женьку. Желтый.

Айдахар. Водяной змей.

Она не удивилась. И не испугалась. Она спросила, уже зная ответ:

– Это ты, Хаа?

Айдахар не умел говорить. Он наклонил огромную голову и повернул чуть набок – она увидела шрам над левым глазом. Это был Хаа – так его называла Женька.

Она встала.

Она подошла.

Они беседовали – Женька расспрашивала его о тайнах глубин, и о загадках других берегов, и о бесчисленных стадах золотых сазанов, и о тюленях, неизвестно откуда появившихся зимой в озере, и о многом другом… Только о затерянном в самом сердце озера островке, где безлунными ночами сплетаются в странных любовных играх огромные тела айдахаров – только об этом не спрашивала Женька у Хаа…

Змей отвечал, наклоняя голову или чуть покачивая ею – и смотрел на Женьку огромным плоским глазом. Желтым.

А потом… Она обхватила руками чешуйчатую шею, странно тонкую по сравнению с могучим телом (да и голова казалась относительно небольшой). Она прильнула к огромной живой колонне – чувствуя всем своим обнаженным телом, как бьется жизнь и сила под удивительно мягкой и нежной шкурой… Айдахар развернулся, свился громадной спиралью – и распрямился, буквально выстрелил под визг Женьки в озеро.

Они поплыли купаться…

6.

Может быть, айдахар, прозванный Женькой навевающим мысли о Киплинге именем Хаа, и был самым огромным в озере. Может быть, он был и самым старым… Но самым мудрым не был. Мудрость змей – миф, мозг их слишком мал и примитивен для любых мыслей, даже для глупых.

Айдахары, будучи ближайшими родственниками ужей и степных полозов, в этом смысле ничем от них не отличались. И мозг их отнюдь не развился пропорционально телу. Возможно, ужи и полозы даже превосходили айдахаров – если и не умом, то пластичностью поведенческих реакций. У них, у мелких пресмыкающихся, имелось достаточно хищных неприятелей, пернатых и четвероногих – которые тупых змей съедали в первую очередь. Водяные же гиганты природных врагов не имели… Рыбы в озере хватало с избытком – ну и к чему изощрять хитрость?

Не были айдахары и агрессивными. Не нападали даже на тюленей – мелкие острые зубы в огромных пастях идеально подходили лишь для охоты на лещей, сазанов и таящихся у дна усатых отшельников-сомов.

Но! Айдахары владели эмпатией – и весьма сильной. Эмоции и настроение мыслящих существ они чувствовали безошибочно. И порой подчинялись неосознанным или осознанным желаниям людей. Не всех. Некоторых.

Хаа не беседовал с Женькой, он даже не слышал ее голоса – слух змея мог улавливать другие колебания, исходящие в воде от крупной рыбы. Женька говорила сама с собой. И сама себе отвечала движениями змея. В принципе, жертвы айдахаров – рыбаки с Девятки и два первых, не испугавшихся холодной воды купальщика – убили себя сами. Собственным страхом и ожиданием агрессии…

Женька всего этого не знала.

Она прижималась всем телом к прохладной шкуре Хаа и зажмуривалась, затаивала дыхание – когда змей ненадолго нырял…

7.

Кожа быстро высыхала на солнце, покрываясь тончайшей пленкой соли.

Стоило пойти скорей домой, под душ из относительно пресной воды, пока ее не отключили (с трудом восстановленный опреснитель подавал холодную, мало пригодную для питья воду в дома Девятки по строгому графику). Но Женька не спешила.

Она снова лежала, раскинувшись, на плоском камне – и снова грезила наяву. Но грезы стали другие…

Она представляла себя девушкой, девушкой степного племени – она знала, что ежегодно их приносили в жертву настоящему монстру озера, действительно хищному и безжалостному – Водяному Верблюду.

…Столб высился у самого уреза воды – слабый ночной прибой ласкал ее босые ноги. Ремни, стянувшие тело, не доставляли боли – но держали надежно и крепко. Вокруг тьма, абсолютная и непроглядная. Ей милосердно завязали глаза, чтобы спасти от вида надвигающейся клыкастой смерти, неотвратимой и ужасающей? Или ночь была такой – безлунной и беззвездной? Женька не знала…

Она знала другое – плакать, кричать и пытаться бежать бесполезно. Бесполезно молить о пощаде. Бесполезно надеяться на чудо – что ночь пройдет и никто за ней не явится. Можно только ждать. И она ждала – со странным нетерпением, и уже не просто ждала – призывала: приди, приди, приди… Приди и возьми меня! И дай дождь пастбищам, и дай приплод табунам и отарам, и дай удачу в бою воинам, и дай любовь женщинам… Приди! Возьми! Дай!

Будет не больно – она знала – будет прекрасно…

… Хаа после их купания не уплыл в глубины, он оставался рядом, и он ощущал страстный призыв Женьки… Длинный раздвоенный язык показался из пасти. У основания он достигал толщины мужской руки, но самые кончики были тонкими. Очень чувствительными. Очень нежными… Они дотронулись до загорелой груди еле заметным прикосновением – Женька изогнулась им навстречу, Женька застонала – они невесомо, воздушно скользнули вниз и…

…И все кончилось.

Резко и грубо.

Взвыли сирены в городке – неожиданно, как всегда оно и бывало. Второй раз за утро – но эта тревога не закончилась так же быстро, как и началась… Перекликались на разные голоса ревуны у штаба, и на периметре, и на батареях побережья, и в других местах – не осталось ни одного человека в Девятке и окрестностях, не слышавшего мерзкий вой. Сирены вкручивались в мозг на барьере ультразвука, даже переходили этот барьер – Хаа услышал.

На подобные звуки у айдахаров выработался стойкий неприязненный рефлекс. Многотонное тело исчезло в озере мгновенно, хотя и бесшумно.

Женька не видела, что происходит в Девятке – расстояние небольшое, но прибрежные холмы прикрывали и городок, и значительную часть озера. Но тревога не рядовая. Сейчас начнется… Она торопливо оделась, каждое мгновение ожидая услышать перестук очередей или рявканье танковых пушек. И гадала: где? Периметр? Пляж? Водозабор?

И тут все смолкло. Тишина заложила уши. Ей стало страшно, казалось: это не банальный отбой тревоги, там все кончилось внезапно и быстро, они не успели выстрелить из чего-либо или что-то взорвать, и Девятки больше нет, и она осталась одна в степи, сейчас она поднимется на холм, и…

Она поднялась – бегом, запыхавшись. Девятка стояла на месте. Василек приветственно махнул с вышки. Похоже, он так до сих пор и смотрел в одну точку – туда, где Женька час назад перевалила холм. Она стала спускаться, выравнивая дыхание…

8.

Васильку надлежало неотрывно наблюдать за степью, на то и был поставлен на вышку. Но сейчас он мечтательно смотрел на Девятку, где исчезла между гаражами Женька. Смотрел и думал о многом: что не вечно ему быть черпаком, что еще полгода – и будет у него право попроситься в Отдел, к Гамаюну, и он попросится, и будет ходить в степь, в рейды, где огонь и смерть, и носить будет не опостылевшее мешковатое хе-бе третьего срока, а ладно пригнанный по фигуре желтовато-серый камуфляж, и черную парадку, в Отделе парадки черные, как у морпехов – издалека все узнают боязливо. И Женька… Василек не знал точно, что получится у него, вернувшегося из степи героя, с Женькой – но наверняка что-то хорошее, не то торопливо-гнусное с изнывающими от безделья бабищами, о чем шепотом хвастали порой ребята, командированные на офицерские квартиры (пока хозяин на службе) починить-перетащить-разгрузить… Что-то чистое и светлое.

Скорее всего, многое могло в мечтах Василька сбыться – был он не дурак и не трус, просто молодой очень – а добровольцев Гамаюн принимал охотно…

Но жить Васильку оставалось меньше восьми часов.

III. Ткачик

1.

– Ну и? – спросил Ткачик свистящим шепотом. Смотрел он в сторону, рот не раскрывался, губы не шевелились – чревовещание, да и только.

Главное и так ясно – прогулка старшого заканчивалась без ЧП. Но хотелось подробностей. Никого не повязали – в развалинах к прицелу приникнувшего или на дороге ветошью прикинувшегося, это понятно. Но, может, кто подозрительный встретился? Не такой, как всегда? Царапнувший по восприятию?

Лягушонок искусством чревовещания не владел, низко нагнулся над своими рыбацкими причиндалами, демонстрируя стороннему взгляду, будто что-то там у него стряслось. Крючок отвязался или черви разбежались. Ответил тихо и зло:

– Ну и ни хрена. Давай отбой, мичман. Здесь уже никто не станет… Я и так тут с удочками примелькался, как дурак туда-обратно по берегу…

Лягушонок распустил завязку на чехле с удилищами и стал неторопливо завязывать снова. Рыбалку он не любил, удочки служили чистой декорацией. Чехол маскировал СВД. (Плохо маскировал, честно говоря. Снайперская винтовка Драгунова в сборе, с обоймой и оптикой, куда шире связки удочек. И тяжелее.)

А что делать, подумал Ткачик. Что делать, если в Девятке для учета спецов твоего профиля и уровня не нужны компьютеры. И калькуляторы… И простые счеты не нужны. Достаточно пальцев одной руки. Ты да я, да мы с тобой. Да еще Багира.

Багира вообще сегодня изображала чудное видение. Или утреннюю посталкогольную галлюцинацию – рыжий длинный парик, плоская сумочка через плечо, косметика (!), обтягивающее платье (!!), туфли на каблуках(!!!)… Каблуки, правда, долго целям маскировки не прослужили… После пяти-шести ковыляющих шагов перекинула сумочку вперед – характернейшим, кстати, жестом: точь-в-точь как АКСУ из походного в боевое; выдернутым оттуда ножом – по каблуку. Потом – по другому. Зашагала менее женственно, но более уверенно.

И без каблуков эффект был. Редкие встречные мужики останавливались, морщили лоб, смотрели вслед. Неизвестная женщина на Девятке – чудеса. Не бывает. Галлюцинация… Но и Багира – без улова. Никто на старшого с близкой дистанции не покусился. Хотя расслабляться рано.

– К “Хилтону”, – скомандовал Ткачик. Глянул на часы. – Восемь сорок шесть, водовозка только что подъехала… Там – последний шанс. У них…

Лягушонок вздохнул и быстро пошагал к гостинице, помахивая удочками и изображая жертву бесклевья. Обогнал Гамаюна. Багира – уже там, заняла позицию чуть поодаль.

Пошел и Ткачик – другой дорожкой, параллельным курсом, прикрывая сзади.. Он тоже оделся в цивильное – спортивный костюм, кроссовки. Пробежка, дескать… Спортсмена Ткачик изображал упарившегося – куртка снята, рукава завязаны вокруг пояса. И что спрятано на поясе – не видно. Благо торс позволял не опозорить и здесь, в далеких степях, честь Российского Флота. Ни грамма лишнего – атлетичный мужик был Ткачик, сам сознавая то без ложной скромности и ложной гордости. И – был опасный.

Очень опасный.

2.

Ткачик даже споткнулся от внезапной мысли.

Айдахар тебе в душу… Мы все – козлы, кретины… Боец, обычный боец! Мы десять раз прогнали всю партитуру и просмотрели самое очевидное: бойца. “Орлята” пошлют бойца. И тот попытается завалить старшого где угодно – на хрена ему руины, на хрена безлюдное место. Может сработать – потому что Карахар тоже этого варианта не просчитывал.

Проклятье!

Ткачик ускорил шаг, ругая себя и коллег. Их подвела обычная инерция мышления. Прикидывая, как могут действовать дилетанты (пусть даже и повоевавшие, но не имеющие опыта в ликвидациях) в крошечном городке, где любой знает любого – хотя бы в лицо, где не затеряться, не раствориться в толпе после акции – они учитывали лишь жилой городок и его обитателей – офицеров, прапорщиков, гражданских… Все члены боевой группы “орлят” были отсюда. И за ними приглядывали – особенно сегодня. Но! Население казарм (а это больше пяти тысяч, даже с учетом потерь и за вычетом гарнизонов Постов на трассе, “двойки” и “единички”) – никто в расчет не брал. Не имелось там у пернатых пропагандистов-агитаторов, и низовых ячеек не имелось – доморощенные муравьевы и бестужевы собирались солдатиков использовать втемную, подняв по спровоцированной тревоге…

Сейчас Ткачик понял, что там же, в желтых зданиях казарм, могли без всякой пропаганды и подпольщины подготовить исполнителя-одиночку. Бредущий куда-то по делу или без дела по Девятке солдатик – примелькавшаяся до незаметности деталь пейзажа. Никто и никогда не даст словесный портрет только что, минуту назад встреченного бойца… А через пять минут – и не вспомнит, что встретил. Люди-невидимки… Натаскать такого (стимулов кучу придумать можно) – идеальный исполнитель. Выстрелил и исчез. Не опознают, не вспомнят…

Ткачик перешел с трусцы на полноценный бег. Догнать старшого, прикрыть от только что осознанной опасности. Куртка сползала, открывая вороненый металл, он прижал ее локтем. И побежал быстрее.

Ткачик ошибался. Этот вариант Гамаюн просчитал тоже. Он просчитывал всё и всегда. Но информировал подчиненных, не выходя за рамки поставленной задачи.

3.

У гостиницы, прозванной “Хилтон-Девятка”, толпился народ.

Это не был пяти– или четырех-, или менее звездный отель. Портье, коридорных и горничных в штате не числилось. И интердевочки у входа не дежурили. Более того, постояльцы за проживание в номерах ни рубля (и ни тенге) не платили. Да и номера своего названия не заслуживали – двухкоечные конурки. Короче, КЭЧ ^[2] его знает, отчего двухэтажный барак для командированных именовали гостиницей.

Народ толпился – подъехала водовозка с прицепом-цистерной, сегодня утром питьевую получали “Хилтон” и четыре ближайших к нему дома. Ткачик, подбегая, на ходу оценивал обстановку. И – первым делом выхватывал взглядом из общего столпотворения фигуры в солдатском х/б.

Вот четверо наверху, откинули борт и подают вниз сорокалитровые алюминиевые фляги и громадные глиняные кувшины – подобная тара стала появляться на Девятке недавно… Не то, эту четверку Ткачик знал, старослужащие, обстрелянные, проверенные, каждый день к скважине ездят (та еще служба!). Этих поди подбей в Гамаюна стрелять – руки-ноги оторвут, остальное в Отдел доставят…

Толклись вокруг и другие бойцы. Понурые, в форме не по размеру… Черпаки. Вроде и не самая низшая ступень армейской иерархии – но лишь в обычных условиях. Пополнений не было несколько месяцев, и жизнь вчерашних салаг, ставших ныне черпаками, от смены статуса отнюдь не полегчала…

Но подозрений никто из них не вызвал – подхватывали вдвоем флягу или вчетвером кувшин и волокли на квартиру непосредственного начальства (обычно не ниже майора – у каждого звания свои привилегии). Все емкости подписаны масляной краской – приделать ноги чужой таре и поставить под бражку охотников хватает…

Гамаюн уже удалялся от водовозки и окружавшего ее столпотворения. Ткачик сбавил ход, водил взглядом по расходившимся от машины. Багира занималась тем же сверху, с гостиничного крыльца. В своем наряде и рыжем парике она напоминала путанку-неудачницу, не пойми как угодившую к “Хилтон-Девятке” и бесплодно высматривающую денежного клиента… Лягушонка не видно. Надо думать, распаковал в укромном уголке свою СВД и прикрывает со стороны…

Никто из жаждущих свежей питьевой водички ничего против подполковника не предпринял. Ткачик чуть расслабился. До здания штаба рукой подать, три минуты прогулочным шагом… Вроде пронесло.

Он трусцой огибал все более редеющую толпу. Солдатики почти все разбрелись, сгибаясь под ношей. Капитаны, лейтенанты и прапорщики, доставлявшие бидоны до квартир самолично, грузили емкости на всевозможные тележки. Чуть дальше к цистерне выстроилась очередь с канистрами в руках. Обрывки разговоров скользили мимо внимания Ткачика: