Дима посмотрел в угол, где занимался подготовкой к встрече Дня Дураков в редакции (особо радостным будет праздник для сучки-Синявской, недаром он тащил тяжелую сумку обратно из «Граната»), прикинул время на охлаждение варева и сказал:

– Успеваю.

31 марта, 18.21, здание НПО «Гранат», второй этаж

Пластиковое покрытие пола и стен исчезало со скоростью кусочка сахара, брошенного в горячий чай.

Заодно исчезали деревянные плинтуса и двери – тогда наползающий слизистый вал приостанавливался, выбрасывая метастазы в открывшиеся боковые помещения. Судя по всему, там пищи (или строительного материала?) было куда больше, чем в коридоре. Тусклое аварийное освещение добавляло сюрреализма.

– Блядюга хренова… – выдохнул старший лейтенант Дерин, известный среди коллег под прозвищем Минотавр.

Кравец (он же Муха) отщелкнул опустевший магазин и в сердцах швырнул в медленно, но неумолимо наползающее желе. Магазин шлепнулся на заколыхавшуюся поверхность – она тут же пропустила чужеродное и несъедобное тело. Видно было, как магазин медленно исчезает из виду, опускаясь, проваливаясь в желто-мутную глубь. Точно так же полупрозрачная гадость пропускала пули, немедленно смыкаясь за ними. Кравец это уже хорошо понял и расстрелял последнюю обойму исключительно из бессильной ненависти.

– Попробуй еще раз из подствольника, – скомандовал Дерин. – Не сейчас, попозже, когда за угол завернет – чтобы стенка за ней оказалась.

Муха оглянулся – угол был совсем рядом. Они отступали по длинному и запутанному коридору от не то ползущей, не то медленно текущей на них массы и понятия не имели, как еще попробовать ее остановить. Близко не подходили, оставаясь на безопасной дистанции метров в шесть-семь – чертов студень порой замедлял движение, рос вверх, как будто его сдерживала невидимая плотина – а потом резко обрушивался, словно плотину убирали, и мгновенно покрывал мутной колышущейся волной несколько метров пола. За это чисто эмпирическое знание отряд «Торнадо» заплатил сегодня жизнями троих бойцов.

(Или, говоря совсем уж официально, отряд специального назначения «Торнадо» при Главном управлении исполнения наказаний (ГУИН) Министерства юстиции Российской Федерации. Какое отношение имеет юстиция вообще и ГУИН в частности к разбушевавшемуся желе, неизвестно. Такое в уставные задачи никакой спецслужбы не входит. «Торнадо» оказалось под рукой – их и послали.)

– Вверх пошла, сейчас прыгнет! – Дерин упорно называл это в женском роде и относился как к разумному и смертельно опасному существу.

Желе добралось до очередного пожарного гидранта. Красный деревянный ящик и сплющенный матерчатый шланг исчезли очень быстро, резиновая прокладка в кране сопротивлялась чуть дольше, потом вода пошла – и Минотавр готов был поклясться, что по всей гигантской массе, вплоть до самой дальней части, видимой в конце коридора, волной прокатилась радостная дрожь. Передний фронт быстро набухал вверх, дойдя почти до потолка – а потолки здесь, на втором этаже, были метра четыре, не ниже. Они завернули за угол и торопливо отбежали подальше, Кравец (маленький, юркий, опасный) встал на одно колено и приготовил гранатомет-подствольник. На «Никонове» Дерина этого полезного приспособления не было, он вжался боком в дверную нишу, выставил ствол вперед, прикрывая – рефлекс чистой воды, совершенно сейчас не нужный.

Из разнобоя голосов в коробочке рации, болтавшейся на груди Минотавра, можно было сделать вывод, что у остальных разрозненных двоек и троек дела не лучше – так же отступают перед тупым и бессмысленным напором по коридорам и лестницам, не найдя действенных способов борьбы. Две группы, очутившиеся в тупиках-ловушках, были эвакуированы через окна. Еще одна не откликалась, и Дерин от души надеялся, что эта гнусь загнала парней в дебри металлических конструкций технического подэтажа, экранизирующих любые радиоволны… Прочесывание верхних этажей и эвакуация немногих найденных людей завершилась минут двадцать назад…

Наконец-то! Слегка запоздавший против их расчетов вал высунулся из-за угла. Муха подождал, пока в их изгибе коридора скопится достаточно этого – и выстрелил. Эффект был мизерный. Взрыв расшвырял во все стороны ошметки проклятого пудинга – и только. Отброшенные части шлепались с потолка, сползали гигантскими тягучими соплями со стен и сливались с основной массой, бесследно в ней растворяясь.

– Гнида-а!!! – завопил Кравец и завертелся как уж, политый скипидаром.

Дерин сначала ничего не понял, потом увидел – на разгрузке напарника быстро расползалась неровная дыра, прочный серый камуфляж испарялся, как снежинка на ладони, демонстрируя всем окружающим в лице Дерина содержимое карманов запасливого Мухи. Тот выпрастался из разгрузки почти мгновенно, побив все существующие в этом деле нормативы, отшвырнул подальше и обалдело протянул:

– Вот гнида… Ведь с орешек всего капля долетела…

– Отходим! – рявкнул Минотавр. – Аккуратно! Под ноги смотри, могут еще валяться!

Отходили осторожно, словно пол был усеян невидимыми глазу растяжками. Студень полз как ни в чем ни бывало.

– Огнеметы нужны, – злобно предложил Муха, очень жалевший о новенькой разгрузке и ее содержимом. – Выжечь на хер…

– Не выйдет, эта гадина на три четверти из воды… Видел, что с фосфорной гранатой было?

– Тогда направленным взрывом. Вода там или…да, кумуляшка все испарит… – Кравец, похоже, серьезно настроился поквитаться с тварью.

– Все восемнадцать этажей рухнут, – выдвинул последний довод Дерин. Похоже, не Мухе первому пришла в голову идея взрыва – в треске рации все чаще различалось слово «заряды».

– Не рухнут. Первый и второй этажи гораздо шире… опорные в стороне… боковые стенки только вынесет… ну, давай, свяжись с майором, ползет ведь, ползет, проклятая…

Кравец знал толк во взрывах, сказал – значит не рухнет, и все равно что-то в его идее было не так, что-то он упустил важное, чего-то не учел, но Дерин так и не успел понять и сообразить – чего. Нажал кнопку вызова:

– Клещ, Клещ, я Минотавр…

31 марта, 18.59, пересечение улицы Орджоникидзе и проспекта Гагарина

Едва свернули на Орджоникидзе, пришлось остановиться. Улицу перекрывали два поставленных поперек грузовика, за ними мерцала синюшная милицейская мигалка и вообще что-то такое происходило совсем непонятное, в разрываемой вспышками фонарей темноте было не разобрать.

– Авария, – зло процедил Залуцкий. – Жми с тылу, через Московскую площадь.

Гера послушно вывернул руль.

С другой стороны движение упиралось в пластиковые, заполненные водой барьеры и гибедедешник яростно махал полосатой палкой: «В объезд, в объезд! «

– Черт! Что там у них стряслось?! Пошли пешком, дворами…

Пешком дворами они продвинулись тоже не слишком далеко. Путь преградила полосатая лента, растянутая на временных опорах – и уже бежали вдоль нее два лба в камуфляже и брониках, со злыми напряженными лицами:

– Назад!! Назад, мать твою! Оцепление!

Дима потянул за рукав Залуцкого, тыкавшего под нос омоновцу камеру, качавшего права насчет свободы прессы и чуть не схлопотавшего по почкам:

– Пошли, пошли, – и зашептал жарко в ухо: – Есть тут лазейка, Одинец показывал. Прорвемся!

31 марта, 19.17, там же

Казавшаяся целой и прочной металлическая сетка ограды в известном Диме месте приподнялась, открыв узкий лаз. Они с Серегой поднырнули легко, а Гера застрял со своими громоздкими причиндалами.

– Догоняй, как пролезешь! – бросил Залуцкий через плечо, не оборачиваясь. Похоже, съемка недостающих кадров волновала его сейчас гораздо меньше, чем творившееся у «Граната» столпотворение. – Куда теперь? Веди, Сусанин…

Низко пригибаясь, они пересекли австоянку – на вид этот путь вел в сторону, совершенно противоположную нужной им; протиснулись в еще одну дырку (Залуцкий безбожно матерился, располосовав рукав новой кожаной куртки); свернули в казавшийся глухим тупик – в конце этого аппендикса стояли ящики, заботливо приставленные лесенкой к бетонному забору – перевалили и эту преграду; и, выскочив с глухих задов Южного рынка, оказались совсем рядом с «Гранатом», проскочив и внешнее, и внутреннее кольца оцепления.

– Классно, старик! – голос Залуцкого даже дрожал от восхищения – не талантами Димы-Сусанина, но открывшимся им у «Граната» зрелищем.

Внутри серой громады здания творилось нечто непонятное, но захватывающее: с треском что-то рушилось, порой вылетали оконные стекла – вылетали тихо, без бьющегося звона, словно мягко выдавленные изнутри – падали и только внизу взрывались ливнем осколков; кое-где мерцали яркие вспышки и слышался характерный треск коротких замыканий; из одного окна жидко тянуло удушливым дымом. Главным средоточием всех непонятностей казался огромный периметр второго этажа. Третий этаж занимал гораздо меньшую площадь (здание напоминало высокую башню, с силой воткнутую в широкое двухэтажное основание) – и там, на третьем этаже, такое творилось только с одной стороны.

– Что это? – вопрос Димы звучал чисто риторически, он и сам не ждал ответа.

На пожар не похоже, хотя пожарных машин вокруг хватает – лестницы вытянуты к окнам, по ним торопливыми муравьями ползут фигурки людей – и все вниз, только вниз… Бах! бах! Бах-бах-бах-бах! – стреляют в здании? террористы? Дима не знал, что и думать, растерянно присел, скорчился у бетонного бордюра циклопической клумбы, подавленный и оглушенный. Он не любил и боялся слишком масштабных событий.

Залуцкий решился и побежал, на ходу доставая журналистское удостоверение, в сторону главного входа – туда, где в безопасном отдалении от здания виднелось самое большое скопление людей и машин. Дима остался.

31 марта, 19.32, там же

Радиоуправляемые заряды сработали синхронно – накрывшее большую часть из них желе сигнал не экранировало. «Гранат» словно превратился в старинный парусный линейный корабль, давший залп всем бортом: из ровного ряда окон рванулись наружу бешеные вулканы, громада башни содрогнулась от основания, от самых глубоких подвалов, – и до венчающей крышу огромной антенны. Стены выдержали. На ходу, впопыхах, экспромтом, но минировали мастера своего дела…

… Обломки металла, стекла и бетона, изобильно летевшие из оконных проемов, Диму не задели. Не долетели – главная ударная волна была направлена внутрь. До него долетело другое…

– Ну и прикол… – ошалело пробормотал он. – Мой тазик…

Ударившийся с чавкающим шлепком о покрытый прошлогодней мокрой травой газон в шаге от Димы изрядный кусок этого медленно принимал свою естественную форму, не искаженную сейчас сжимающими и давящими со всех сторон бетонными стенами. И она повторяла Димин тазик – даже с характерной круглой вмятиной наверху, оставленной при отливе слегка выпирающим дном… Потянувшееся из здания вслед за взрывом пламя достаточно освещало окрестности, чтобы никаких сомнений не осталось – перед Димой точная копия клеток-мутантов, скользивших вчера по полу лаборатории вслед за рыболовной леской – дубликат, увеличенный в три с лишним раза по каждому измерению.

Оттуда, куда убежал Залуцкий, от штаба и центра всей операции, совершенно неожиданно донеслась беспорядочная пальба, и, что было еще неожиданней, – истошные, дикие вопли. Дима не повернул головы, глядя как подрагивающий и колыхающийся холмик медленно приближается к нему, оставляя за собой покрытую слизью полосу черной земли – словно кто-то невидимый за спиной Димы тянет это на леске…

– Ну, бля, и прикол… – казалось, все другие слова он позабыл. Ровный круглый край медузы коснулся ранта его ботинка.

– Ну, бля, и… – он твердил и твердил, как заведенный, эту дурную фразу, когда увидел, нагнувшись и напряженно вглядываясь в желтую муть, – увидел вместо исчезнувшей кожи ботинка и мелькнувшего на мгновение грязного носка собственные пальцы – трупно-белые, искаженные мутью, с неровно обстриженными ногтями. Он даже пошевелил ими, удивляясь, что не ощущает ничего: ни тепла, ни холода, ни липкой влаги. И только потом, когда внутри студня развеялась непонятно откуда взявшаяся муть и он разглядел белые костяшки фаланг, продолжающие начатое шевеление – только тогда Дима закричал. Крик был высоким, пронзительным, терзающим уши – и долгим, очень долгим.

Никто не услышал – воплей вокруг хватало.

01 апреля, День Дураков, 10.20, редакция «Царскосельского листка»

Люся Синявская пришла на работу в настроении отнюдь не праздничном, совсем не подходящем для шуток и безобидных розыгрышей.

Проблемы последнее время навалились кучей, как свора лаек на стронутого с берлоги медведя. Муж, Костик, нашел какую-то фотохалтуру за городом – и несколько раз возвращался поздно, приносил деньги – а заодно и запах недешевого алкоголя, который, однако, не мог до конца перебить тонкий аромат женской косметики… Единственная дочь от первого брака не в первый раз замечена с каким-то сокурсником из нынешних, с типичным моветоном (ничего серьезного, мама, мы просто друзья!)… Родители совсем сдают, болеют все чаще – а в область, за сто сорок километров, к ним каждую неделю не поездишь… Короче, не до шуток.

Она и про праздник-то этот дурацкий вспомнила, только придя на работу и подумав про Немчинова – надо с ним что-то делать, достал окончательно.

В редакции было на удивление пустынно, она тут же поняла почему – почти все толпились у телевизора в приемной, с жаром обсуждая какую-то первоапрельскую шутку, запущенную в эфир с утра пораньше. Она глянула мельком: на экране что-то горело и рушилось, метались испуганные статисты, тарахтел прямо в камеру репортер, удачно изображая крайнюю степень взволнованности. Повторяются – все прямо как в том рекламном ролике, что насчет захвативших город орехов… А вот и злобный пришелец – ползет-колышется гигантская медуза чуть меньше цирка шапито размером… Люся пошла к себе, отметив, что задумана и смонтирована хохма с размахом, куда там их штатному шуту Немчинову с его плоскими приколами…

Устроившись за столом, первым делом взялась за выдвиsжной ящик (зная простой и не признающий частной собственности характер коллег, все нужное для работы на виду не оставляла, прятала в стол); выдвинула – и замерла. Вот и первый привет от козла-Немчинова, но наверняка на сегодня не последний… С первым апреля!

Вместо исписанных и чистых блокнотов, стакана с ручками и карандашами, коробки с дискетами, степлера и кучи других необходимых мелочей на дне глубокого ящика красовалось нечто вроде пудинга гнусно-несъедобного вида. Нечто колыхалось и подергивалось, как живое – но это, конечно, затухали в студенистой массе колебания от резко выдвинутого ящика. С чего ему, в самом деле, еще дергаться?

……, он и в Африке…… нецензурно подумала про Диму разъяренная Синявская. Еще и все дно, гаденыш, какой-то слизью заляпал…

Люся обернула руку чистым платком и брезгливо протянула к продолжающей колыхаться массе.

31 октября, 17.38 (по Гринвичу). Орбита

– Стен, ты не читал, часом, фантастический роман одного поляка? Про разумный студенистый океан Соляриса?

Стенли Ковальчук, командир смешанного экипажа, долго молчал.

Но ответил:

– Какого поляка? У нас их много писало… Азимова? Зилазни?

Камаев махнул рукой. Какая, в самом деле разница, какого?

Бортинженер Паша Мельниченко, третий член экипажа, в разговоре не участвовал. Он замолк восемь дней назад и не сказал с тех пор ни слова. Восемь дней назад полтора десятка студенистых валов вспучили океан у берегов Флориды и обрушились на полуостров с разных направлений. Мыса Канаверал больше нет. Точнее, мыс-то присутствует, но старушка «Дискавери», призванная доставить их обратно – не стартует с него никогда. Запасная площадка на острове Уоллопс канула еще раньше – когда стало ясно, что средство профессора Каунца ничему и никому не поможет и препарат, на который извели почти весь мировой запас иода – распылен над океаном впустую… И про Байконур тоже можно не вспоминать – над степями Казахстана колышется сейчас отнюдь не ковыль.

Паша молчал. Ни на что не реагировал. Смотрел в никуда. Слабый интерес проявлял, лишь когда внизу проплывало выжженное ядерными взрывами ожерелье, окружившее по дальнему периметру несокрушимые башни под рубиновыми звездами… Под одним из эпицентров осталась родная Пашина Вязьма.

Ковальчук не хотел обсуждать варианты разумности студня. Его волновал другой вопрос:

– Все-таки интересно: это едят? Мне кажется, если проварить хорошенько…

Тема была актуальная. Вчера они опять урезали рационы. Запасов продовольствия на борту МКС оставалось на пятнадцать дней…

Страшноватая история

(из цикла «Хроники ЛИАПа»)

1. Жилищный вопрос

Как-то раз по осени двум подружкам из нашей группы повезло просто редкостно.

Чисто случайно, через дальних родственников близкой приятельницы их соседки, предложили девушкам квартиру снять, дешевую на удивление. А они, Ольга с Людой, будучи иногородними, в общежитии лиаповском обитали, что на улице Гастелло.

Но слово общежитие, честно говоря, к этой дыре было малоприменимо. Не знаю, как и выразиться: общепрозябание? общесуществование? обще-в-дерьме-замерзание? Велик и могуч родной язык, но единым словом это так сразу и не назовешь. Но не общежитие, это точно – жить в доме 15 по улице летчика-героя было невозможно.

Дом старый, после войны на скорую руку построенный пленными венграми (пленные немцы строили не в пример добротнее): зимой холодно, летом жарко, водопроводные трубы постоянно лопаются, канализация забивается, проводка перегорает. И фауна в изобилии, хоть «В мире животных» снимай – тараканы, клопы, мыши…

Вот для примера: садимся пить чай, включаем кипятильник в розетку – из розетки искры, дым; пробки – щелк! – темнота; на ощупь ставим жучка, по пальцам легкий электрошок – да будет свет!; кипятильник в другую розетку, только стал закипать – сверху пласт штукатурки – хлоп! – прямо на стол; пока эту гадость из стаканов вытрясаем, пробки – щелк! – опять темнота, возимся подольше, электрошок посильнее, толстенный жучок поставили – да будет свет!; а по столу – шур-шур-шур – тараканы, в темноте набежавшие, от загаженного штукатуркой торта улепетывают… Попили, блин, чайку в интимной обстановке…

Проще говоря, не общага это была, а настоящая школа выживания. После нее хоть куда можно: хоть в тундру, хоть в пустыню, хоть в очередь за водкой перед ноябрьскими праздниками – ничего не страшно.

А нашим девушкам еще и соседи-парни попались такие… не очень. Как выпьют (а пили постоянно), всё весьма навязчиво познакомиться норовят поближе. Знакомства такие Олю с Людой совсем не вдохновляли, и, едва прослышав о дешево сдающейся квартире, они в тот же день созвонились с хозяином и отправились прицениться к жилплощади.

Хозяин действительно запросил недорого, но – за год вперед. Был он жгучий брюнет с пронзительными черными глазами, из кабардинцев, а по профессии – эстрадный артист, работал в Ленконцерте. Фамилия, впрочем, ничего девушкам не сказала – не из знаменитых, понятное дело. По его словам, большую часть времени проводил он на гастролях, на самых дальних окраинах Союза, а когда изредка бывал в Питере – жил у гражданской жены. Потому и денег за весь год хотел, что не мог каждый месяц за ними являться.

На Люду внешность и манеры квартировладельца произвели довольно сильное впечатление, хотя по складу своего северного характера излишней впечатлительностью она не страдала. Чем-то мужественный профиль артиста напомнил ей обаятельного скрипача Паганини из популярного в то время многосерийного фильма…

А Ольга наша, предпочитавшая по жизни блондинов, была маленькая полненькая хохотушка, прыткая как шарик для пинг-понга. Но временами на нее подозрительность нападала. Вот и сейчас: а вдруг артист – не артист, а жулик? И квартира не его, а чужая?

Но даже с Людмилой пошептаться не успела, как хозяин ее опередил. Сказал, что сдает квартиру только по договору, заверенному в жилконторе и достал бланки, а заодно и ордер на свою фамилию. Не аферист, сразу видно. Но денег на год вперед все равно у девушек не было и с большим трудом, пустив в ход все обаяние, уговорили хозяина на шесть месяцев.

Подписали договор, заплатили, получили ключи, собрали вещи, переехали. И очень радовались такой удаче.

Напрасно – квартира оказалась нехорошей.

2. Нехорошая квартирка

Так уж повелось, что студенческие гулянки и пирушки чаще всего происходили как раз на таких вот квартирах, снимаемых сокурсниками. В общаге от души не разгуляешься, там студсовет с комендантом за порядком присматривают, а на квартирах у студентов-питерцев папы с мамами стоят на страже морали и нравственности. Поэтому весть о переезде девчонок мы восприняли с большим энтузиазмом. И тут же решили новоселье от души отметить…

Это новоселье, отпразднованное на третий день вселения Люды и Ольги, было первым и единственным случаем, когда мне довелось побывать в нехорошей квартире. И сейчас я попробую описать по памяти как можно точнее эту сцену, на которой развернуться все последующие события. Значит, так:

За сорок рублей в месяц хоромы достались девушкам действительно роскошные: двухкомнатная квартира в самом центре, на Чайковского, до метро две минуты ходьбы. Дом старинный, дореволюционной постройки, потолки высоченные, комнаты просторные, в прихожей можно смело играть в большой теннис, не рискуя зацепиться ракеткой за стенку. Были эти апартаменты когда-то выгорожены от других, большей площади, что порождало единственный недостаток – подниматься в квартиру приходилось с бывшего черного хода, по узенькой лестнице без лифта. Но невысоко – второй этаж.

Правда, в распоряжение нашим сокурсницам досталась только одна комната – в другой, запертой на два замка, было сложено хозяйское барахло. Надо понимать, что бережливый артист сволок туда всю родную обстановку своего жилища – наличествующий минимально необходимый набор потертой мебели своим уныло-казенным видом совершенно не гармонировал с лепными потолками и дубовым паркетом и, не иначе, был завезен этим Плюшкиным специально для квартирантов.

Единственными вещами, оставшимися на своем месте, были картины на стенах и громадные напольные часы с маятником и боем. В механизме часов была какая-то неисправность. Ходили они точно, хотя почему-то показывали среднеевропейское время (шли с двухчасовым опозданием), но вот бой включался всего раза два-три в сутки, при этом в совершенно непредсказуемые часы, отчего неожиданное и громкое пробуждение антикварного механизма сильно действовало на нервы.

А вот про картины стоит сказать подробнее.

Строго говоря, были это не картины, а всего лишь репродукции. Но очень хорошего качества и в красивых рамах темного дерева. Воспроизводили они батальные полотна неизвестного нам художника, посвященные Индейским войнам в США: плыли по озеру заполненные краснокожими каноэ, направляясь к пылающему бревенчатому форту; пылила по прерии кавалерия в синей униформе на выручку к поставленным в круг фургонам с круглыми парусиновыми крышами и т. д. и т. п. Сплошной Майн Рид пополам с Фенимором Купером.

Один сюжет особо привлекал внимание: по дну неглубокой лощины во весь опор несется одинокий ковбой, а сверху, по краю, его преследуют индейцы самого свирепого вида. Причем явно догоняют – дно лощины повышается и на выезде из нее пути преследователей и жертвы наверняка пересекутся. Ковбой обернулся через плечо к погоне (и к зрителям), на лице страх, и понимание – не спастись, и отчаянное желание успеть, вырваться от неминуемой гибели… И кажется, будто полные обреченности глаза смотрят прямо на тебя, и эффект этот наблюдается с любой точки, в какой угол комнаты не отойди…

Больше ничего примечательного в той квартире не было.

Началось все вполне обыденно: девушки на стол накрывают, парни на лестнице курят; наконец, расселись, наливаем по первой, – ну, с новосельицем! – обычная, короче, вечеринка. Разве вот только Оля с Людой бледны как-то и не слишком на вид веселые. В чем дело? – да вот что-то плохо спиться на новом месте, ничего, пообвыкнем скоро…

Ну ладно, продолжаем банкет. А дело к вечеру, за окном сумерки плавно переходят в полновесную темноту; верхний свет выключен, хозяйки свечки зажигают для пущей непринужденности обстановки.

И тут за окном полыхнула странная вспышка – комната на долю секунды осветилась на редкость неприятным и неестественным светом, – все погасло – снова вспыхнуло, потом еще раз, и еще, и еще. И какой-то странный звук за окном.

Что за цветомузыка? – да вот, фонарь уличный у нас напротив окна так включается, минуты две, пока не прогреется. Смотрим – на самом деле фонарь, как раз на уровне окна, и совсем рядом – тротуары на Чайковского неширокие. Потрескивает лампочка Ильича, помигивает. Но через минуту-другую, действительно, загорелась как положено.

Но что самое противное, светил фонарь не уютным желтым светом, а тем самым, кем-то по недоразумению названным дневным, – ядовито-белым с синеватым этаким оттенком. Впрочем, зимой снег и иней при таком освещении смотрятся весьма красиво. Чего нельзя было сказать про лица собравшихся, которые вдруг стали напоминать отрицательных персонажей известного фильма «Ночь живых покойников».

Но что делать, передвинули слегка занавески, чтоб совсем уж в глаза не светило (кстати, при потолках четыре с лишним метра шторы раздернуть-задернуть та еще проблема) – сидим, новоселье празднуем.

Только вот замечаем, что не празднуется как-то.

Совсем настроя нет. Пьем – не пьется, разговоры гаснут быстро, включили музыку – не танцуется. Абсолютно то есть не весело. А вовсе даже наоборот: грустно, тошно и уйти побыстрее хочется. И сломалась вечеринка – посидели, посидели да и разошлись. У кого дела вдруг вспомнились, кого родители ждут пораньше как раз сегодня; в общем, через час никого из гостей в квартире не осталось, даже запасы спиртного не допили – случай для студенческих гулянок небывалый.

А Ольга с Людой остались; прибрали со стола и вскоре спать легли.

Лежат – не спится; дом старый, звуки ночью раздаются самые загадочные и неприятные. Вот на кухне скрип какой-то – ну полное впечатление, что открыли дверцу буфета, заглянули внутрь, снова закрыли. А затем заскрипел паркет – кто-то медленными шагами приближался к Ольгиной кровати: сделает шаг, постоит, еще шаг, опять постоит… Она резко повернулась – никого, конечно, в сочащемся из окна бледном свете не увидела…

Людмилу тем временем изводил пристальный взгляд ковбоя. По капризу заоконного освещения на картине был виден только он один, индейцы утонули в густой тени. Хотя, вполне может быть, струсившие команчи заворотили коней – вид у их жертвы был самый вампирский. И глаза неотрывно смотрели прямо на Люду; она упорно отворачивалась к стене, но снова и снова обнаруживала себя лежащей на правом боку и встретившейся глазами с ночным всадником…

Уснули девушки опять с огромным трудом и очень поздно.

… Ольга проснулась рано, за окнами едва брезжило. Она, впрочем, этого не видела – не разлепляя глаз, попыталась принять сидячее положение и сунуть ноги в шлепанцы – вчерашняя вечеринка настоятельно советовала совершить недалекую прогулку. Но она только попыталась, абсолютно безуспешно. И почувствовала, что на ней кто-то сидит. Именно сидит, седалище неизвестного наездника удобно устроилось на грудной клетке Ольги, серьезно затруднив дыхание, ноги плотно охватили бока, прижав к ним и лишив подвижности руки. И почему-то она была уверена, что это не Людмила, не склонна была ее соседка к таким шуткам.

Не открывая глаз, Ольга попыталась крикнуть, позвать на помощь. Но не смогла издать ни звука, совершенно вдруг онемев. Хотя подруга ей ничем уже помочь не могла…

И Оля рискнула медленно, очень медленно открыть глаза. Неизвестно, что она опасалась увидеть, но действительность оказалась еще хуже. На ней никто не сидел. Только были видны четкие вмятины на одеяле, повторяющие контуры этого и никуда не делась сковывающая руки и грудь тяжесть… Ольга снова торопливо и крепко зажмурилась…

…Людмила проснулась гораздо раньше, разбуженная заунывным боем часов. И опять не могла уснуть, лежала с открытыми глазами, старательно отводя взгляд от пронзительного взора ковбоя.

Вдруг заметила нечто, лежащее в ногах ее кровати – что-то там такое виднелось, гораздо более темное, чем тени от складок ее одеяла.

Люда приподнялась, всмотрелась и ей очень захотелось встать и нанести подруге телесные повреждения средней, как минимум, тяжести. Это же надо, нервы и так ни к черту – так додумалась натянуть свой парик на стеклянную банку и засунуть Людмиле в постель, так и заикой стать недолго…

Она села и потянулась к дурацкой пугалке, с намерением запулить ею в шутницу. Уже коснувшись рукой, успела удивиться – волосы были мягкие, шелковистые, совсем не похожие на старый парик, валяющийся без дела у Ольги. Она сдвинула прядь в сторону и увидела лицо трупного цвета.

Это была голова.

Голова хозяина квартиры, так похожего на Паганини.

Люда даже не успела отдернуть руку, как глаза головы открылись – мутные белки без зрачков. Людмила первый раз в жизни потеряла сознание.

А ведь она не была сентиментальной барышней прошлого века, которой по определению полагалось по любому поводу и без повода падать в обмороки. Наша Людмила родилась и выросла на севере Архангельской области, в климате и условиях, сантиментам не способствующих; высокая, крепкая девушка, первый разряд по лыжам – какие там обмороки, головной боли с бессонницей сроду не было…

3. Материализм и эмпириокритицизм

На следующее утро девушки сидели в общежитии, в своей комнате (по счастью, не успели вывезти все вещи и сдать помещение). Приехали рано, как только заработало метро. Первым делом решили тут же позвонить хозяину и отказаться от бесовской квартиры.

Но открыли договор и передумали – съехать они могли в любой момент, но весь аванс при таком повороте событий оставался у арендодателя. И вот теперь, полтора часа спустя, рассказывали свои жутковатые приключения собравшимся подругам и приятелям (не однокурсникам, а соседям по общаге, на новоселье не ходившим).

Сейчас, когда в окно светило утреннее солнце и вокруг звучали веселые шумы просыпающейся общаги – рассказы их звучали малоубедительно. Ну паркет скрипит, часы бьют – эка невидаль; картина на стене – тоже ничего особенного; голова на кровати привиделась – так порой и пострашнее сны снятся.

Поднять на смех беглянок мешал только их внешний вид. Выглядели они кошмарно.