Евгений Львович Ройтман

Леонид Аркадьевич очень обаятельный человек. И работать с ним приятно. Ему трудно, он привык властвовать, а не подчиняться, и я стараюсь делать на это скидку. По крайней мере добился, чтобы его не обыскивали по семь раз в неделю. Все равно, ни в запрещенные вещи в его комнате, ни в подготовку им побега я не верю ни на грош.

Он взрослый разумный человек, и я не жду эксцессов.

После того мальчишества перед первым сеансом биопрограммирования он смог взять себя в руки и теперь спокоен и уравновешен. Даже пытается успокаивать других, и его слушаются.

Я составил психологическое заключение и предъявил ему.

– Прочитайте, Леонид Аркадьевич. Я сделал все, что мог.

Он сидит напротив меня в моем кабинете и просматривает бумагу. Устройство связи для него запрещено, к тому же это официальный документ, так что действительно на бумаге.

Его лицо светлеет, он почти улыбается. Я старательно отвел все нереалистичные обвинения на стандартном основании, которое обычно приводят психологи Центра: не было умысла на совершение преступления.

Увы, в конце Леонида Аркадьевича ждет неприятный момент, и я внутренне готов к бурной реакции.

Он уже дошел до того самого абзаца, не надо заглядывать в документ, по лицу видно.

– Вы действительно так считаете? – спросил он.

Не сорвался, не накричал. Хорошо. При предъявлении психологического заключения я частенько прошу охрану дежурить под дверью.

Я наизусть знаю, что там написано: «Лечение считаю необходимым, но его продолжительность сильно завышена судом. Полагаю, что пребывание в Центре может занять два-три месяца с последующим наблюдением в течение полугода и повторным осмотром через пять лет после освобождения для исключения возможности рецидивов».

Три месяца не детский срок. По группе А – это нормально. Леонид Аркадьевич у нас уже неделю и имеет представление о том, что его ждет. Пока ему приходилось общаться с биопрограммером по два раза в день и постоянно носить либо допросное кольцо, либо контактное. Это достаточно тяжело, но мы должны точно поставить диагноз. Теперь он думает, выдержит ли еще три месяца настолько жесткого психологического прессинга. Всех их это ужасает после первой недели.

– Да, я так считаю, – говорю я. – Будет немного легче. Вас не устраивает сокращение срока в восемь раз?

– Это не сокращение срока. К психологам не прислушиваются.

– Отчасти прислушиваются. Три месяца я не гарантирую, но уж точно не больше года.

– Но я невиновен! Неужели вы этого не поняли? Я не нарушал законов!

– Все, в чем вы невиновны, я отвел. Это уже было рискованно. Вам могли просто сменить психолога. Не советую. Психолог от Страдина вряд ли будет для вас лучшим. По поводу остального… Я не судья, Леонид Аркадьевич, и меня ни в малейшей степени не интересует, нарушали ли вы законы. У меня другая задача. Я смотрю на ваше психологическое состояние и исходя из этого ставлю диагноз. Есть такое понятие «честность». У вас с этим проблемы. К сожалению, честность не всегда совпадает с законностью.

Молчит. В общем-то я поставил точку. Дальнейшие возражения бессмысленны.

Хотя он далеко не ангел, положа руку на сердце, общественная необходимость помещения его в Центр несколько сомнительна. Не то что это может ему повредить, но есть люди, которые нуждаются в этом в гораздо большей степени. Все равно что лечить насморк в стационаре для сердечников. Если бы мне не велела это особа, ослушаться которой не могу, я бы уже подал прошение о его освобождении по причине нецелесообразности пребывания в Центре. Впрочем, в данном случае это не более чем декларирование гражданской позиции, прошение все равно не удовлетворят.

При Анастасии Павловне за налоговые преступления вообще не арестовывали. Просто налагали штрафы и начинали отслеживать все транзакции. Сначала не давали сделать крупные приобретения: дом, земля, гравиплан, вертолет. Потом – купить новое устройство связи или дорогую одежду. И, наконец, если неплательщик не внимал, урезали его расходы до прожиточного минимума. Обычно состоятельный человек по привычке тратил всю сумму в первый день месяца и начинал обедать по друзьям или у собственного психолога, которого на этом последнем этапе обязан был посещать пару раз в неделю. Но до этого обычно не доходило, система работала, и весьма эффективно.

Анастасия Павловна прекрасно понимала, что сажать за неуплату налогов есть полный идиотизм. Если человек смог много скрыть – значит, много заработал. То есть он прекрасный работник, весьма полезный для общества. Кто же будет убивать курицу, несущую золотые яйца? Можно, конечно, отобрать у него дело и передать другому. Но будет ли этот другой таким же эффективным управляющим?

Леонид Аркадьевич пару раз страдал подобного рода забывчивостью, но до психолога дело не доходило ни разу. Так что Страдину пришлось откопать нарушения пятнадцатилетней давности (и то сомнительные) и изменить закон, точнее получить угодный ему комментарий Верховного суда, поскольку закон, отягчающий наказание, все равно не имел бы обратной силы.

Но и этого ему показалось мало. Налоговые нарушения все равно надо было квалифицировать по группе А0, в крайнем случае А1. Обвиняемого в таких преступлениях по закону нельзя арестовать до суда более чем на десять суток. За это время необходимо предъявить обвинение, провести обыски и допросы важнейших свидетелей. Потом человеку надевают сигнальный браслет и отпускают домой под обязательство не покидать город. Кольцо связи возвращают, но все переговоры пишут. Вступить в сговор со свидетелями практически невозможно. Арестуют сразу. Побег – вообще из области фантастики. Могут просто сбить гравиплан, покинувший разрешенную территорию. Учитывая, что по А0 и А1 грозит максимум несколько месяцев Центра, игра явно не стоит свеч. Самоубийц нет.

Страдина не устраивала такая ситуация. Ему надо было непременно посадить Лео в тюрьму, и немедленно. А для этого преступление надо было переквалифицировать на А2, а лучше A3. И тогда придумали мошенничество. По старым делам это еще где-то как-то можно притянуть за уши. Но, видимо, боялись не успеть до окончания срока давности. И накинули еще один новый эпизод, совершенно абсурдный. Тот, что с переплатой налогов.

Через неделю Хазаровскому разрешили свидание с женой, полноценное, с ночевкой в отдельной комнате, на сутки. Я проводил его до дверей и познакомился с Ириной, до сих пор я только общался с ней по устройству связи. Супруга Леонида Аркадьевича очаровательна и напоминает графиню Лопухину с картины Боровиковского.

Все прошло спокойно и без эксцессов.

– Если будет нужда – связывайтесь со мной, – сказал я ей, когда она покидала Центр.

Следующее свидание должно было состояться только через месяц. И через стекло.

Середина срока – самый опасный период. Психика разбалансирована, лечение не завершено и до начала реабилитации еще минимум недели две. После таких свиданий я жду неприятностей.

На этот раз как-то особенно неспокойно.

Родственники пришли в полном составе: и Ирина, и старшая дочь того же возраста, и двое мальчиков лет по десять – сыновья. Хазаровский улыбается, отпускает шуточки, из которых добрая половина в мой адрес. Я стою в сторонке, не особенно прислушиваясь, но я обязан присутствовать.

Он молодец, держится. Сейчас возможны срывы.

Пока в этом отношении с ним не было хлопот. С ним другие сложности, по чести сказать, совершенно от него не зависящие. Я опасаюсь за его жизнь и по три раза проверяю биопрограммер перед работой. Я тестирую всю еду, включая передачи. Вряд ли его попытаются отравить, при наличии биомодераторов это крайне неэффективный способ, но все может быть.

– Леонид Аркадьевич, – говорю я. – Время.

И чувствую себя садистом.

– Сейчас! Сейчас!

Он прощается с ними, новой шуточкой добивается улыбок, улыбается в ответ.

Они отходят от стекла, скрываются за дверью.

– Пойдемте, Леонид Аркадьевич, – говорю я.

Он подчиняется почти машинально, улыбки как не бывало.

– Я постараюсь добиться нового свидания как можно скорее, – тихо говорю я. – И более полноценного, в отдельном помещении и не через стекло. Это вполне реально.

– Спасибо, – говорит он.

Мы идем по коридорам Центра, довольно светлым, отделанным пластиком мягких тонов, ничем не напоминающих гнетущую атмосферу тюрем прошлого.

– Куда? – спрашивает он.

– В процедурный кабинет.

– Под биопрограммер?

– Да.

– Это необходимо? Именно сейчас?

– Это необходимо. Именно сейчас, – спокойно говорю я.

Перепрограммирование биомодераторов не может изменить человека, только подкорректировать настроение, сделать менее агрессивным и более внушаемым, это биохимия, ничего больше. Остальное работа психолога. Иначе курс лечения занимал бы три минуты, а не три месяца. Быстрее можно, но пусть лучше наш подопечный потеряет время, чем психическое здоровье.

– Нет, – говорит он.

Я останавливаюсь.

– Что вы сказали?

– Я сказал нет. Не сейчас! Дайте мне хоть час душевного покоя!

– Никакого душевного покоя у вас нет. Есть радость встречи и боль потери, именно это нам и нужно.

– Да идите вы к черту с вашей психологией!

Он махнул рукой и пошел вдоль по коридору.

– Стоять, – негромко сказал я.

Терпеть не могу такой тон, но он работает. Хазаровский остановился.

– Леонид Аркадьевич, мне вызвать охрану?

– Это ваше право, – процедил он и направился дальше.

– При данных обстоятельствах это моя обязанность, – заметил я.

Охранники появились раньше, чем Лео дошел до следующей двери. Профессиональным движением заломили руки назад и свели запястья, между пластиковыми браслетами протянулся короткий толстый шнур.

– Леонид Аркадьевич, зачем это было нужно? – спросил я.

Он посмотрел скорее с отчаянием, чем с ненавистью.

– А чтобы подпортить вам дело.

– Портите только себе.

Его довели до дверей лаборатории.

– Сюда, – сказал я.

Ему разомкнули наручники, не отпуская, помогли снять камзол и лечь на стол под излучатель биопрограммера. Браслеты присоединили к белым пластиковым квадратам на столе. Я включил прибор. Хазаровский расслабился, задышал ровнее. Я скорректировал работу биопрограммера через устройство связи. Сейчас Лео прежде всего надо успокоиться, это для биопрограммера не проблема.

– Можете идти, – говорю охране.

В мерном жужжании прибора намечается странный тон. Его там не должно быть! Я работаю с биопрограммерами несколько лет. Что-то не так! Я проверил прибор еще утром, когда Лео собирался на свидание. Проверить еще раз не было возможности. Он несколько часов простоял без присмотра. Но лаборатория была заперта!

– Леонид Аркадьевич, как вы себя чувствуете?

Он молчит.

– Леонид Аркадьевич!

– Евгений Львович, а казнят здесь же, на этом же столе?

Слава богу! Вроде в порядке, я вытираю пот тыльной стороной кисти.

– Делают эвтаназии, – поправил я. – Последняя была тридцать пять лет назад. И вообще не здесь. Девять лет назад в соседнем здании собирались подвергнуть этому Анри Вальдо. Уже подготовили установку. Но мы его отстояли, в последний момент пришла отсрочка. Установка такая же, вы правы. Только эта совершеннее.

Я вырубаю прибор. Хватит на сегодня. Может быть, мне и послышался этот странный шум, но лучше все проверить. Отключаю крепеж браслетов.

– Вставайте!

Я помогаю ему встать, повторяю свой вопрос:

– Как вы себя чувствуете?

– Хорошо. Насколько вообще хорошо можно себя чувствовать после этой процедуры.

– Пойдемте!

– Я должен извиниться, – говорит он. – Я был не прав, простите.

Это действие биопрограммера. Девяносто процентов наших пациентов начинают каяться и просить прощения, но верить этому стоит не больше, чем признаниям в любви во время оргазма. Глубокая перестройка личности за две минуты не происходит.

– Это штатная ситуация, – отвечаю я. – Вы впервые по-настоящему сорвались за последний месяц, ничего страшного. Бывает хуже.

– Опять на душеспасительную беседу?

– Опять, – говорю я.

И сам сомневаюсь, что потяну сейчас вести с ним правильный, психологически выверенный разговор, мне не дает покоя странная работа биопрограммера И вроде бы все нормально, у него стандартные реакции, и охрана нам сегодня больше не понадобится но это, может быть, лишь видимость. Почему он спросил про смертную казнь?

– Леонид Аркадьевич, если вы почувствуете себя хуже или просто странно, немедленно свяжитесь со мной. Не бойтесь беспокоить хоть среди ночи.

Хазаровский мне симпатичен, но дело не только в нем. Если с одним из наших подопечных что-нибудь случится, это дискредитирует весь проект. Более того, это способно похоронить саму идею центров психологической помощи.

– Что-нибудь случилось? – спросил Лео.

– Нет, нет, ничего.

После беседы, которой я был не слишком удовлетворен, я вернулся к биопрограммеру и посмотрел его память. Ничего странного, никаких следов. Но я не мог успокоиться. Здесь нужен биопрограммист, а не психолог, который умеет только пользоваться прибором и ничего не понимает в его внутреннем устройстве. Знакомый специалист у меня есть, это Саша Прилепко, преподаватель с Тессы. Пару дней назад мы с ним совершенно неожиданно столкнулись в центре Кратоса.

Даниил Андреевич Данин

– Юля, ты нужна мне.

– В каком качестве? Любовницы?

– Начинается война, мы выдвигаемся к гипертоннелю, если со мной что-нибудь случится, мне некому больше доверить флот.

– Спасибо за откровенность. Но ты должен провести меня в космопорт. Сам знаешь…

– Я буду ждать тебя.

Я встретил Юлю у дверей здания космопорта. Под новым именем она еще нигде не засветилась, но военные детекторы могут распознать ложную личность. Но ничего, пронесло. Мы идем к кораблю по титанобетону порта. Он возвышается чудовищной громадой на фоне закатного неба Кратоса, на соседних площадках еще несколько десятков кораблей с Тессы поблескивают дымчатыми боками, словно стая дельфинов, готовая вынырнуть из воды. На орбите нас ждет линкор «Анастасия», переданный императором Тессианскому флоту. Легкий флот плюс один линкор – это удручающе мало для защиты системы от метаморфов. Одна надежда на то, что мы придем раньше, чем появится их флот. Надежда, увы, призрачная. До устья гипертоннеля неделя пути, а я не вижу дальше трех-четырех дней. Если через три дня флот метаморфов будет на орбите Кратоса, это значит, что сейчас он уже в районе Ромула. А мы – только передовой отряд, который должен сдержать первый удар и дать время развернуться остальным силам Кратоса. Из таких сражений обычно не возвращаются.

Я бросил взгляд на малое кольцо. Вот уж действительно калиф на час! Максимум на три дня.

Юля проследила за моим взглядом.

– У тебя новое устройство связи?

– Не совсем. Это кольцо принца империи.

– Шутишь?

– Нисколько.

– Покажи!

Она присмотрелась к нему внимательнее, слегка побледнела и отпустила мою руку.

По-моему, она видит его не в первый раз.

– Почему же об этом не объявили? – спросила она.

– Страдин обещал инаугурацию после победы, – усмехнулся я.

– Понятно, – сказала она, и это было очень емкое «понятно».

– Где Артур? – спросил я, когда перед нами заколебались и исчезли двери корабля, и мы вошли внутрь.

– Зачем тебе?

– Хочу быть уверенным, что он не последует за нами. Нечего ему здесь делать.

– Он не знает. Я оставила ему сообщение.

– Когда он его найдет?

– Не раньше завтрашнего утра. Он уехал к отцу.

– В Центр?

– Нет, в Лагранж. Анри уже полгода на свободе, правда, ему не позволено жить в столице.

Лагранж – городок километрах в ста от Кириополя. С большим научным потенциалом и общиной выходцев с Тессы.

– Как это ему удалось?

– Как удалось? Он провел в Центре десять лет. Все! Теоретический предел! Как удалось его столько там удерживать!

– Юля, я понимаю твои чувства, но он террорист и пытался добиться отделения Тессы. Будь я императором, сидеть бы ему там до конца дней!

– Я тоже понимаю твои чувства, – усмехнулась Юля. – Но мы давно расстались, так что умерь свою ревность. Даже в борьбе за свободу не должно переходить некоторые границы.

В рубке управления весь экипаж в сборе, кроме одного человека: не хватает Саши Прилепко. Из него вряд ли получится хороший солдат, но мне нужно не это, а человек, которому я вполне могу доверять. До старта остается час и десять минут. Я связался с Сашей по устройству связи.

Евгений Львович Ройтман

Саша Прилепко пришел около пяти вечера. С Хазаровским вроде бы все в порядке, если не считать признаков начинающейся депрессии. Для пребывания в Центре это нормально, но необычно для Леонида Аркадьевича, который более склонен к мании и гипертимии, чем к депрессии.

Саша подключился к биопрограммеру и перетряхивает его память.

– Есть! – воскликнул он. – След от какого-то кода, который был записан сегодня в первой половине дня и стерт около трех.

– В три часа здесь был Хазаровский, – заметил я.

– Надо взять у него кровь и считать информацию биомодераторов, – сказал Саша.

Леонид Аркадьевич бледен и, по-моему, на взводе. Сидит на кровати в своей комнате. И ничего не делает! Я до сих пор считал, что ничегонеделание вообще несовместимо с Хазаровским.

– Заверните рукав, пожалуйста, – сказал я.

– Что за гадость вы мне собираетесь вколоть?

– Это анализ крови.

– Что случилось?

Я пожал плечами:

– Ничего, штатная процедура.

Саша осуждающе посмотрел на меня: «По-моему, он имеет право знать».

Я покачал головой: «Мы сами еще ничего не знаем».

Хазаровский взглянул на Сашу:

– Кто это с вами?

– Это господин Прилепко, биопрограммист.

– Господин Прилепко, может быть, вы мне скажете, что случилось? – спросил Хазаровский.

– Вполне возможно, что на вас было покушение, – сказал Саша. – Мы должны проверить ваши биомодераторы.

Леонид Аркадьевич смертельно побледнел.

Я бросил гневный взгляд на Прилепко. Нельзя говорить такие вещи человеку с разбалансированной психикой, ни в коем случае!

– Это только подозрения, – успокаивающим тоном сказал я. – Возможно, беспочвенные. Но лучше перестраховаться.

Хазаровский кивнул.

– Проверяйте!

Мы взяли пробу крови и ушли в лабораторию.

– Все будет в порядке, – сказал я на прощание.

В биомодераторах Лео Саша нашел неизвестный код, не поддающийся расшифровке.

– Похоже на работу военных или СБК, – заметил он.

– Что теперь делать?

– Фильтрацию крови и полную замену биомодераторов, и чем скорее, тем лучше.

Даниил Андреевич Данин

Мимо проплывает Ромул, светятся кольца астероидов – бледно-желтое, красное, серебристое. Внутри основных колец видна тонкая структура колец поменьше – похоже на линейчатый спектр.

Метаморфов нет, хотя после нашего старта прошло больше четырех суток. Неужели я ошибся! В этом случае выход один – эмигрировать вместе с флотом.

Идем дальше, к Византу. Он далеко от нашего курса и виден, как толстый серп.

Саша Прилепко рассказал о причинах своей задержки, образец крови Хазаровского у него, он пытается расшифровать код. Хорошо, что успел переписать его в память перстня связи, два дня назад он исчез с биомодераторов. Фильтрацию крови Леониду Аркадьевичу сделали, однако неизвестно, насколько это помогло, но, по крайней мере, он жив. Ройтман сообщает о прогрессирующей депрессии. Первые три дня он колол Хазаровскому транквилизаторы. Не самый лучший метод лечения, но пока биомодераторы не заменены, другого выхода не было. Потом решился ввести новые биомодераторы и сделать перепрограммирование, чтобы исправить ситуацию. Биопрограммер проверял трижды непосредственно перед работой. Ни лучше, ни хуже не стало. И Евгений Львович был вынужден вернуться к транквилизаторам. Он крайне недоволен. Лечение не закончено, проводить его в такой ситуации весьма сложно, а прерывать нельзя.

Об этом событии я поставил в известность Алисию Штефански.

– Страдин, – сказала она. – Свяжись с Германом. Возможно, он знает, что это за штука.

Я не стал объяснять Герману Марковичу, откуда у меня этот код, просто попросил выяснить, что это.

– Ладно, попытаюсь, – сказал он.

Мы на орбите Византа, но и здесь нет никаких признаков вражеских кораблей, хотя прошло шесть дней после старта. Идем к выходу из гипертоннеля, одновременно выстраиваясь полусферой. Если и там придется ждать? Сколько?

Ждать не пришлось.

Я первым заметил слабое красноватое свечение в районе пространственно-временной дыры и велел приготовиться к бою.

Они появились прежде, чем я успел перестроить свои силы, но достаточно поздно, так что это давало надежду. Может быть, и выживем, подумал я.

Из гипертоннеля вывалилось сразу с десяток легких кораблей. Моя полусфера разорвалась у вершины и начала разворачиваться в кольцо, чтобы мои корабли не задела раструбом воронка Тракля, которую я намереваюсь поставить у выхода из тоннеля.

Маневр необходим, но мы теряем время.

Они стреляют. Мгновенно вспыхнуло пять факелов, пять погребальных костров на холодном кладбище космоса – пять наших кораблей, сгорающих в аннигиляционном излучении.