ВЛАДИСЛАВ АНДРЕЕВИЧ ТИТОВ
      Ковыль-трава степная
      Повесть Владислава Титова "Всем смертям назло..." во многом автобиографична. Автор ее - в прошлом шахтер, горный мастер, - рискуя жизнью, предотвратил катастрофу в шахте. Он лишился обеих рук, но не покорился судьбе, сумел выстоять и найти свое место в жизни.
      Повесть "Ковыль - трава степная" также посвящена нашим со" временникам, их мужеству и высокой нравственной красоте.
      Глава первая
      ВОЛЧИЙ ЛОГ
      Он потерял счет времени. Часы тянулись бесконечно. Как избавления от таятки, ждал нвч-и, но ночь пришла, а легче не стало. По-прежнему раэмере"но стучали "а стыках рельсов колеса, в окна сочилась темнота, а сон не шел. На часы он боялся смотреть. Даже секундная стрелка и та издевалась над ним. Она словно увязла в густой черней смоле, я не было надежды нa то, что ей удастся вырваться и закружить легко и свободно, как прежде. Ночь вконец измучила Кудряшова. Он вышел в тамбур и закурил.
      "Почему один, где Наташе, Людочка? - спросит мама. - Что случилось, Жень? Ведъ обещали вместе приехать". Голос матери звучал явственно, совсем рядом.
      Вагон качало. В тамбуре ночь не была такой тихой, как там, в купе. Здесь ее наполнял грохот, будто она сопротивлялась несущемуся яо "ей тее-зду.
      "Маме как-нибудь объясню. Она поймет. Она всегда меня понимала. Успокоюсь, а там видно будет. А как же яочь? Неужели вот так " рзяойдемся в разные стороны, как чужие?"
      И опять, уже " "старый раз, им завладела ка"аад-то непонятная, сосушаж сердце тоокя. Она подкатывала к "ему, как приступ злой лимрадая, и Евгений не знал, куда себя деть. Не сиделось на месте, не хотелось ни есть, ни спать, -ни разговаривать. Порой казалось, что наезд слишком бистро движется от стаядаи к станции, а то начиняло раздражать, что он еле плетется. И чем ближе подъезжал Евгений к яому на-тери, тем острее и чаще случались эти приступы.
      С веником в руках вышла проводница.
      - До Добрннки далеко? - спросил Кудряшвв.
      - Хворосянка, Казинка, потом Добринка.
      Голос у проводницы певучий, добрый. От него так и повеяло домашним теплом. "Не замужем, - почему-то решил Кудряшов, но тут же передумал, - А черт их разберет!"
      - Дожди часто шли здесь? - как-то механически спросил он и вспомнил мать писала: "Картошка посохла, степь вся желтая".
      - Какой там! - не разгибая спины, ответила женщина. "Сам без отца вырос и девчонку сиротишь", - скажет
      мама. "Людочка сирота... Почему сирота? Что ж я, умер, что ли? Буду проведывать, письма писать... Без отца..."
      Кренясь и скрипя вагонами, поезд заворачивал вправо. В дверь заглянула луна. Полная, белощекая, она была не такой, как там, в городе. Здесь луна казалась своей, совсем знакомой, какой-то родной.
      "Без отца..." - вновь подумал Кудряшов и вздохнул.
      Он вспомнил случай из своего детства. Его сосед и одноклассник Колька, прозванный за свой коварный характер Ка-шеем, любил хвастаться:
      - Мой отец был самым главным героем на войне! У него пять медалей есть и даже орден.
      - Подумаешь, пять медалей! - возмутился Женька. - У моего, может, больше было бы, если бы он не погиб!
      Колькины ехидные губы растянулись до ушей.
      - Шутишь?! - Веснушки на его лице вытянулись в рыжие черточки и посветлели. - Иде погиб? Я его вчерась на хверме видел. Матюком ругался с доярками.
      - Кого видел? - побелев, спросил Женька.
      - Отца твоего!
      - Ты чо, дурак? Он под Москвой погиб.
      - Сам ты дурак! - обиделся Кашей. - Под Москвой.-Похитрей что-нибудь придумай. - Он отступил назад и злорадно выпалил: - Выродок незаконный, выродок! Нагулянный!
      - Какой, какой? - сжал кулаки Женька.
      - Такой!.. Мать твоя с председателем женихалась, вот ты и нагулянный! И Иван Ильич отец твой! Только он не хочет с вами вместе жить! Нужны вы ему были!
      В глазах у Женьки помутилось.
      - Кащей проклятый! Брехун! - крикнул он и с кулаками бросился на него.
      А дома отчаянно плакал на руках у матери и клялся, что убьет Кащея, а заодно и председателя колхоза Ивана Ильича, чтобы не о ком было разводить сплетни...
      "Без отца... А если и Наташа так же скажет моей дочери? Но ведь я живой, и я ее отец. И Иван Ильич живой, ион мой отец. Но ведь у них совсем другое. Мать с ним не жила вместе. В их жизни война была... Вот я и оправдание нашел. Сам себя оправдал. А Людочка какое оправдание найдет? Захочет ли искать? И нужно ли будет ей оправдывать меня? Может, просто решит: нет его - и привет! Паутина какая-то... Без отца... Что ж я, убит, похоронен?"
      Полоса деревьев кончилась. В блеклом свете луны лежало широкое поле скошенного хлеба. Убегающие вдаль и сходящиеся там в одну точку валки, как спицы огромного колеса, медленно накатывались один на другой, отсвечивая желтой спелостью соломы. "Пшеница... - Кудряшов всей грудью втянул в себя воздух. - Лог теперь высох. Камыш в пояс. Мама испечет блины... "Сынок, ты же любил Наташу!" Любил... Конечно, мама, любил. Не пыль же мы на ветру и не скоты какие-нибудь! Но кто виноват в том, что я оставил ее, дочь и вот качу к тебе, как бездомный бродяга? Эх, мама, мама... Как было легко и просто под твоим крылышком! Так легко, что и не понимал, как трудно тебе. Нам бы с Наташкой твою веру, твое терпение".
      - В гости небось? - спросила проводница.
      - Н-нет... Вообще да. Мама у меня здесь.
      - А я гляжу, уж очень вы волнуетесь. Оно завсегда так. Сначала уезжают, ищут лучших мест, а поживут - и заскучают. Тянет домой-то... Вроде бы и ничего нет красивого в наших краях, а вот поди ж ты...
      - Вы из Добринки?
      - Нет, рядом. Хворостянская я. Брат мой живет в Гру" зии. Приедет домой и ворчит: "Что у вас хорошего? Степь да грязь непролазная! Вот в Грузии посмотрели бы!.." А сам выйдет в эту степь и плачет. Ну прям дите малое...
      Проводница помолчала, переложила из кармана в карман связку ключей и ушла в вагон.
      "Маму сколько ни звал в Донбасс, не поехала. "Как же я там, Женюшка, без своих-то?" А тут кто свой? Иван Ильич? Свой ли? Старенькая теперь. Три с лишним года дома не был. И в прошлый отпуск Наташа не пустила: "Присохнешь там к своей пустыне!" Вот так каждый раз. И письмами не радовал. Все некогда. Нам всегда некогда..."
      Кудряшов выбросил сигарету и, хлопнув дверью, вошел в вагон. Его попутчики, с которыми он так и не познакомился, не спали. Пожилой, заросший щетиной мужчин собирал вещи.
      - На бюро ставил вопрос, - огорченно говорил ему пасса" жир с верхней полки, - давайте дороги строить. Пропадем мы без них. Что я буду делать, когда в строй войдет еще триста гектаров сада? Погниет продукт. Так и ни ответа, ни привета.
      - Это, Яклич, не выход из положения, - в тон ему откликнулся тот, кто укладывал чемодан. - Завод тебе нужен. Свой завод. Понимаешь? Чтоб на месте продукт перерабатывать.
      - Эк кинул куда! В саду работать некому, а ты - завод... Мне бы еще человек полтораста, в самый аккурат бы было. Оно конечно, завод - это хорошо. Но кто в нашу дыру работать поедет? Вот в чем вопрос! Дороги не выход, говоришь? А тебе с твоей свеклой, зерном разве они не нужны? Во как нужны! Позарез. А для строительства дорог опять же люди... Куда ни кинь, кругом клин. А план с нас спрашивают.
      - Вот то-то и оно, что план.
      "Везде свои сложности. Наверное, без них нельзя. Вот она, сторона моя черноземная. И боль-то у людей иная - о земле, о хлебе", - подумал Кудряшов, невольно проникаясь уважением к этим людям.
      В Добринку поезд пришел за полночь. Евгений вышел из вагона и остановился. Лунный свет заливал пустынный перрон, в тишине устало пыхтел паровоз. На душе было смутно и неспокойно. Он пошел было к вокзалу, но остановился и зашагал прочь от него, к полевой дороге.
      До села, где жила мать, было шесть километров. Семь тысяч шагов - это он знал точно. Шесть лет изо дня в день мерил Женька эти семь тысяч, когда ходил в школу. Семьсот шагов по улицам Добринки, потом свернуть вправо, и тысяча триста шагов до болота. У болота есть яма, на ее склоне тайник: консервная банка, в ней табак, спички. Через две тысячи шагов, по солонцам, Волчий лог, там родник, дальше Заячье болото и звезда Чайке. Он называл ее памятником. Сделал звезду Женька Кудряшов двадцать лет назад, после случая, который потряс его до глубины души. Прямо от памятника тысяча сто двадцать семь шагов - и дом. Соломенная крыша, дверь со щеколдой... Когда мальчишкой он поздно возвращался из школы, в окне ярко горела семилинейная керосиновая лампа. Женька видел ее свет от памятника.
      "Мама, зачем ты керосин зря жжешь?" - спросил он однажды. "Так надо, сынок, так надо", - неопределенно ответила мать.
      Евгений завернул за угол пакгауза и, сам того не замечая, начал считать: "Раз, два, три... десять... тридцать... пятьдесят..."
      Шагов через триста сонно тявкнула собака, тревожно загоготали гуси. Кудряшов оглянулся и сбился со счета. "Если б приехал с Людочкой, пришлось бы ждать до утра на вокзале. Иду обрадовать старуху мать. Ушел от Наташи, дочь оставил. - Он горько усмехнулся. - Как дезертир явлюсь в родной дом. Черт бы побрал такую жизнь! Все вверх тормашками! Никогда еще не ходил по этой дороге в таком гадком настроении. Разве только в тот вечер, когда она уехала в Сибирь. Наташка... Что же произошло у нас с тобой? Не любим друг друга? Наверное, так... Неужели наше счастье на других дорогах, а мы хотим присвоить чужое? Люди всегда находят то, чего не ищут. Им только кажется, что нашли то, что искали, нашли свое счастье, а потом оказывается - это тень от счастья, обман. Перо из хвоста павлина. И слиш" ком поздно обнаруживаю это. Вот так и у нас с тобой, Наташка".
      Улица кончилась. Проселочная дорога вильнула вправо и затерялась среди примятого ковыля. Слева чернел пар, справа в бледном лунном свете лежала степь. Тихая, безмолвная, без конца и края. Голубовато-белыми плесами отсвечивали солончаки, черным пятном маячило вдали болото. Пахло свежевспаханным паром и донником. Вдали, у болота, протяжно вскрикнул чибис, потом еще - и затих. Над степью висели звезды, ядреные, немигающие. Кудряшов прошел несколько шагов и остановился.
      Ему показалось, что музыка явилась сверху, от звезд, ударила по ковылю, и покатилась по степи, и застонала, и закружилась тихими звуками. Счастье юношеских мечтаний, ра" дость встречи с родными местами и боль от чего-то неудавшегося, не так устроенного разом обрушились на Кудряшова, захлестнули его и смяли. Чемодан выпал из рук. Евгений медленно опустился на колени, ничком ткнулся в траву.
      Луну застилали тучи. Она краснела и клонилась к закату. От легкого ветра шуршал сухой татарник, к запаху донника примешивался горький запах полыни.
      Яма у болота заросла бурьяном. КудряЛЬв пошарил по склону руками и отыскал тайник. Разрыть сразу не решился. Сел, закурил и только потом разгреб землю. Консервная банка оказалась на месте. Евгений попытался ее открыть, но она треснула, как высохшая скорлупа, и развалилась. На колени упала полуистлевшая бумага, спички, комочки слипшегося та" бака. Дрожащими руками Кудряшов собрал табак, вырвал из блокнота лист бумаги, торопливо свернул цигарку. Прикурил ее от сигареты и жадно затянулся. Затрещала жестяная ржавчина, язык щипнул едкий, прогорклый дым. Евгений отбросил самокрутку, медленно поднялся и зашагал дальше.
      "Куплю стакан табаку и в новой банке там же спрячу", - подумал он и неожиданно почувствовал облегчение. Перекинул из руки в руку чемодан и прибавил шаг. Над степью, как над огромной холкой вороного коня, дугой изгибался Млечный Путь. Серебряными колокольчиками на дуге мерцали звезды и молчали, боясь спугнуть чуткий сон летней ночи. Над Волчьим логом висел опрокинувшийся ковш Большой Медведицы и лил на землю предутреннюю прохладу.
      За логом, у болота, сонно журчал родник. Евгений зачерпнул пригоршней воду и напился. Наташке нравился этот род-иик. Тогда, в свой единственный приезд сюда, она стояла вот тут, хохотала и брызгалась студеной водой.
      Он ясно представил ее себе: чуть-чуть прищуренные голубые глаза, влажные нервные губы, на правой щеке дрожит родинка.
      - Женька, да у вас тут рай! Воздух хоть ножом режь! Вода как нектар!
      - А ты пробовала его? - без улыбки спросил Евгений.
      - Чего?
      - Нектар.
      - Нет, - удивленно ответила Наташа.
      Он знал, сейчас она обиженно замолчит, прогонит с лица улыбку: опять он не понял или не хочет понимать.
      Знал, что обидится, и вот почему-то одернул, спустил с неба на землю. Может быть, оттого, что все это напоминала плохую актерскую игру. А может, оттого, что слова здесь, в степи, звучали фальшиво. Они были просто не нужны.
      Кудряшов умылся и сел у родника. Впереди был памятник Чайке. Глубокой канавкой вырезанный в земле контур звезды и в центре слово "ЧАЙКА". О своем памятнике он рассказывал Наташе, но что-то удерживало показать его ей, хотя в прошлый приезд сюда она настойчиво просила об этом. Почему он не открыл жене свое самое сокровенное место? Евгений и сам не мог тЛком ответить на этот вопрос.
      Пожалуй, это была его первая тайна от жены. Первая, но не последняя... С каждым годом их становилось все больше. Он не хотел этого, но так получалось. Некоторые из них касались денег, и от этого каждый раз на душе было гадко, будто обворовывал близкого, обворовывал подло и предательски.
      Тайны не всегда оставались тайнами. И когда они раскрывались, в семье случались неприятные объяснения. Первый такой разговор произошел в тот год, когда родилась Л годочка.
      Строительный участок, на котором работал Евгений, был одним из первых в управлении. И молодой, но знающий дело, энергичный инженер Евгений Кудряшов очень скоро пришелся по душе как рабочим, так и начальству. Дела в бригадах спорились, и огромный цех будущего химкомбината рос как на дрожжах. К зарплате прибавлялась ежемесячная премия, и Наташа радовалась:
      - Если у тебя дела и дальше так пойдут, то через полгодика мы купим новую мебель!
      Евгений не возражал. Новую так новую! Хотя не мог понять, зачем надо покупать непременно новую, если и эта не так уж стара и плоха.
      - Следующую премию всю отложим на книжку! - тоном, не допускающим возражений, говорила жена. Глаза ее щурились, начинали жадно блестеть, ноздри раздувались. - Ты видел у Черепивских немецкий гарнитур? - спрашивала Наташа. Он не успевал ответить. - Трюмо мы поставим вот тут, "хельгу"...
      Евгений видел: жена меняется на глазах. Становится совсем иной, непохожей на ту, прежнюю, чистую, щедрую, с душой, открытой для добра. Но серьезного значения этому не придавал и втайне думал: наверное, все молодые матери ведут себя так. Прижимался щекой к нежным, теплым ручонкам дочери и забывал обо всем на свете, прощал все своей Наташке. А первый гром грянул тут же...
      Над Волчьим логом небо сохой пропахал метеорит. Рядом с Евгением от испуга громко пискнул суслик и зашуршал травой, удирая к своей норе. Ночь съежилась и потемнела...
      Общее собрание строительного управления было шумным и коротким. Соседний участок работает из рук вон плохо, тормозит строительство всего химкомбината. Строительные материалы там не берегут, организация труда отвратительная, дисциплина не лучше. На участке завелись хапуги и пьяницы. Речи звучали отрывисто и зло.
      Красный от возмущения, на трибуну поднялся Кудряшов. Гневно говорил о людях, кто свои интересы противопоставил государственным, о том, что соседи не дорожат высоким званием строителя и, хуже того, позорят его. Руководители участка должны вспомнить, чему их учили в институте и чего это стоило народу и государству!
      А когда страсти улеглись и собрание закончилось, парторг управления подозвал к себе Евгения и, улыбаясь одними глазами, сказал:
      - Правильно говорил, Кудряшов! Принципиально, по-партийному... Общее дело прежде всего! Крайней хаты не должно быть. - Секретарь внимательно посмотрел ему в глаза. Евгений почувствовал что-то неладное и, не выдержав изучающего взгляда парторга, отвернулся. - Да, о чем я хотел тебя спросить? - будто извиняясь, продолжал секретарь. - Вот что, Евгений, Евгений...
      - Матвеевич, - подсказал Кудряшов.
      - Вот я и говорю, Евгений Матвеевич, что чужой хаты не должно быть. Он опять замолчал. - Я слышал, дочь у тебя родилась? Как назвал-то?
      - Людмилой. Скоро годик исполнится.
      - О Наталье Сергеевне девчата в конторе скучают. Ты уж не держи ее дома. Вы, говорят, институт вместе кончали?
      - Разные, но в одном городе. Я - строительный, она - экономический. А держать я не держу. Окрепнет немного дочка, в ясли устроим, тогда и... Она и сама рвется на работу, засиделась, говорит.
      - Я вот о чем, Евгений Матвеевич... Слушал тебя на собрании и думал: оба вы инженеры-строители - я о начальнике пятого участка, о Горбенко говорю, - оба окончили наш советский вуз, а вот к делу относитесь по-разному. На твоем участке премии в пол-оклада, а у соседей заработки с гулькин нос. А ведь условия одни и те же. И народ же страдает, а у каждого семья, дети и прочее там... Я уж не говорю о плане строительства, это само собой, об этом на собрании говорили.
      Кудряшов понял, куда клонит секретарь.
      - Не тяни уж, Пантелеич, выкладывай все как есть. Что надумал?
      - Не ошибся я в тебе, Кудряшов! Знал - поймешь ситуацию. По-партийному, по-государственному мыслишь. Принимай пятый участок, а?
      - Так вот сразу и принимай? - задумался Евгений. - А люди что скажут? Выскочка! Карьеру делает! Да тот же ?ор-бенко от обиды скажет. Нет, вы уж как-нибудь по-другому. Ну приказ, что ли, такой сочините, что вроде как за провинность меня перебрасываете на пятый.
      - Вот этого совсем не требуется. Нехорошо народ обманывать... А ты учел, что это перемещение тебя крепко по карману ударит? Первое время, конечно.
      - Да не маленький уж! Догадаться нетрудно.
      - Вот тебе и все объяснение. Мешане завидуют тем, кто денег больше их получает. А тут чему ж завидовать? Зарплата меньше, должность та же. Так что особых приказов сочинять не надо. Люди поймут все и правильно оценят. Крайней хаты не может быть в нашем обществе, - опять сказал он, - это все должны помнить.
      Домой Евгений шел с каким-то раздвоенным чувством. Вместе с удовлетворением где-то глубоко в душе, как маленькая острая игла, сидело беспокойство. Сначала он даже не мог разобраться, отчего оно, но, подходя ближе к дому, ощутил, как эта маленькая игла становится все больше, острее и все больней колет его. "Ну что ж, с мебелью подождем. Не сошелся же клином свет на ней! - подумал он, но боль не проходила. - Наташка поймет, она у меня умная, рассудительная, - уговаривал Евгений иглу, все плотнее подступавшую к сердцу. - Конечно, примет это без особой радости. Но..."
      На какой-то миг ему расхотелось идти сейчас домой. Будто что-то было недодумано, что-то окончательно не решено. Но он опять успокоил себя: "Не может она не понять!"
      Дома Евгений долго не говорил жене о предстоящих переменах в его работе. Все оттягивал, чего-то ждал и сам мучился от этого. Наконец решился.
      - Понимаешь, Наташ... дело такое... - запинаясь, начал он. Жена насторожилась и замерла. - В общем, перехожу на другую работу... То есть не на другую, должность остается та же, участок другой...
      - Ну и что? - сказала Наташа.
      - Но этот участок - пятый... отстающий... Ну и все вытекающее из этого... ,
      - Что "вытекающее"? - переспросила она, и глаЭа ее сузились.
      - Премий не будет, дольше на стройке придется торчать, разные неприятности...
      - За что ж тебя? - Наташа вплотную подошла к мужу и, жалея, прижалась к нему.
      - Я сам, - выдавил он из себя, опуская голову.
      - Как сам? - Она отпрянула. В ее голосе был страх. Тот Самый страх, который всегда приходил к ней, если под угрозой оказывался ее покой или покой и благосостояние семьи. рн парализовал ее, делал злой и безвольной. Чаще всего она Начинала кричать, жаловаться на свою долю и преувеличенно Обвинять во всех грехах его, Евгения. Заканчивалось все обильными слезами, которые ни ласками, ни извинениями нельзя было остановить. Наоборот, каждое ласковое слово еще больше размягчало Наташку, ей казалось, что несчастнее ее нет человека на земле, и доходило чуть ли не до истерики. Евгений хорошо знал эту черту характера жены.
      - Очень просто, - сказал Евгений и сел. "Глупо, не подумав, согласился я с парторгом! - пожалел он. - Выкрутился бы и без меня это пятый. Пристал хата с краю, хата с краю..." В душе поднималось раздражение. И в то же время он чувствовал, что прав. - Я сам согласился! - с внезапным упрямством повторил он.
      - Ты даже не нашел нужным посоветоваться со мной?! - Голос ее дрогнул хрипотой, губы поджались.
      - Извини, пожалуйста, так получилось. И потом... - Сознание собственной правоты усиливало раздражение против жены. - И потом, бывают моменты, когда мужчина должен сам... как бы это тебе объяснить...
      - Можешь не утруждать себя, и так все ясно! - она уже кричала. - Ты бы хоть о дочери подумал! Не знала я, что ты такой дурак! Тебе что, больше всех надо?! Или перед начальством покрасоваться захотелось? - С каждой минутой Наташка распалялась все больше и больше. Евгений уже не слышал, в каких грехах обвиняла его жена, какие пороки вытаскивала на свет божий, чем грозила к что обещала.
      Он вдруг отчетливо представил себе тот далекий институтский вечер, когда гремел оркестр и он, робкий, угловатый, несмело подошел к ней и пригласил на танец. Она зарделась, опустила голову и доверчиво вложила свою маленькую горячую руку в его широкую жесткую ладонь.
      - Неужели это ты? - почти шепотом спросил он. - Ты при ехала? - хотя уже знал,"то она, его школьная подружка, его первая любовь, вернулась из Сибири, взяла перевод и теперь учится в соседнем институте, о чем и написала ему в письме.
      - Да, - так же тихо ответила она.
      - Ты помнишь школьный бал? - спросил он.
      Она посмотрела на него снизу вверх, застенчиво улыбнулась:
      - Очень хорошо.
      - И я очень, - сказал он. - Я все твои письма берегу.
      - И то, последнее?
      - И то. - Он отвернулся.
      - Не надо его беречь... пожалуйста.
      - Почему?
      - Я была не права. - Она опять улыбнулась.
      Их взгляды встретились. Женька хотел спросить: "Так ты по-прежнему любишь меня?" - но не решился. Наташа опустила голову, и он с высоты своего роста видел только ее белый лоб, кончик вздернутого, курносого носа и влажную, с ямкой посредине нижнюю губу.
      - Почему ты переехала?
      - Папу перевели, - ответила она.
      - Там хорошо, в Сибири? - спросил он и подумал: "Наверное, целовалась там с парнями".
      - Очень. - Наташа опять засмущалась.
      "Точно. Целовалась", - с непонятной злостью подумал он и почувствовал, что готов убить того незнакомого парня, осмелившегося поцеловать ее, его Наташку.
      - Там холодно? - спросил он и отвел взгляд в сторону. "И так же, как меня тогда, в саду, обнимала, наверно".
      - Почему холодно? Почти так же, как здесь.
      - Отсюда тоже уедешь?
      - Нет. Больше я никуда не поеду.
      - А если отца переведут?
      - Ну и пусть! Я останусь одна! - решительно сказала она, глядя ему в глаза.
      Потом танец кончился, и Женька, отпустив ее, потерял.
      Увидел он Наташу снова уже перед самым концом вечера. Они опять танцевали вместе, и она уже чаще заглядывала ему в глаза, встречала его взгляд и смущенно опускала голову...
      Так они вновь встретились.
      Он вспомнил их встречи в тихом институтском скверике, поцелуи в подъездах, их жаркие споры, сердечные признания и мечты. Все свои знания, все силы, всю свою жизнь они посвятят служению людям. Счастье казалось таким близким и легкодостижимым. И было так приятно целоваться втайне от всего мира и мечтать о счастье...
      ...Жена стучала кулаком по столу и требовала немедленно пойти и отказаться от этого дурацкого пятого участка.
      "Все равно я прав, - неожиданно спокойно подумал Евгений. - Пусть себе кричит!" И будто закрыл на крепкий замок свою душу от Наташки...
      Далеко в ночи заржала лошадь. Кудряшов очнулся от воспоминаний, встал и прислушался. Эхо метнулось от болота к болоту, прокатилось по Волчьему логу и потерялось в степи.
      "Табун у ближнего болота... Интересно, кто в ночном? Если дядя Миша, то печет, наверное, картошку и рассказывает страшные истории о колдунах, леших... Полдеревни мальчишек около него. Притихли, глаза горят... А может, все уже не так? Сколько лет прошло". В тот приезд он звал Наташку в ночное. Не пошла: "Ребячество..." Евгений горько усмехнулся. Если бы знать, в чем она, мудрость человеческая? Как надо жить, чтобы все было правильно? Да и возможно ли это?
      И больно и трудно было Кудряшову шаг за шагом вспоминать свою жизнь и в ней Наташку. Но уйти от этого в родной степи, под небом своего детства, он не мог. Где, когда, почему пришло к ним непонимание? Не в один день, не разом же оно легло между ними. Где та капля, которая обросла, как снежный ком, катящийся с горы? Кто проморгал ее, не заметил вовремя?
      У болота, в стороне памятника Чайке, длинным огненным языком лизнул ночь костер и рассыпался мелкими искрами. Отрывисто вскрикнул испуганный перепел. Над головой Куд-ряшова прошуршала крыльями стая уток. Он поднял чемодан и, свернув с дороги вправо, торопливо зашагал к костру. Луна, огромная и уставшая, медленно падала за горизонт. Ночь кишела звездами.
      Костер слабо тлел и трещал сырыми сучьями. Сбоку, уку-тавшись с головой, лежал человек. Рядом, примостившись на корточках, сидел другой, ворошил в костре коротенькой палочкой и что-то говорил. "Подойти? А если спросят, что отвечу? Приехал в отпуск. А жена, дочь? Ну и что? Совру что-нибудь. Лежит у костра, наверное, дядя Миша. Его не обманешь. Да я и не смогу - Спрошу, как живет мама, и уйду. - Евгений сделал еще шаг и остановился. - Через десять минут буду дома, сам узнаю..."
      Крадучись, он сделал круг метрах в двадцати от костра и вновь остановился. В руке скрипнул чемодан. Евгений затаил дыхание и присел. Лежавший на земле человек приподнялся, достал из костра головешку и прикурил от нее. "Дядя Миша табунщик не курит, - отметил Кудряшов. - Кто же это может быть?" Он подкрался ближе.
      - К примеру, взять солончаки, - говорил сидящий на корточках. - Шею мылить надо за такие штучки! Взять и распахать... Ни черта ж на них не вырастет! Голову на отруб даю. Иль Грунькин луг. Всю жисть пасли скот на нем. От снега до снега. Нет! Распахали и посеяли кукурузу! Землю испоганили и семена кобелю под хвост выбросили! Земли-то у нас и так сколько угодно. Хозяина на нее нет. Только и слышишь: план, план, заготовки... А кто ж за ей, родимой, ухаживать, лелеять ее будет? Не-е-ет, настоящий хозяин такого бы не сделал... не поступил бы так предательски с ней, кормилицей.
      - И тому, кто поступил, голову бы отвернул! А что мы? Пацана поставили председателем, он и ворочает... Да ведь он овес от ячменя не отличит! Только и того, что диплом в кармане. Чего с него возьмешь? А наша вроде бы и хата с краю.
      - Попробуй пойди супротив него! Да что там супротив! Подсказать не моги... Сживет... Из насиженной хаты придется уходить. Незаметно, неприметно и во всем виноват останешься.
      - Труслив, понимашь, народ пошел... В бою, понимашь, и черт не брат был, пулям не кланялись, а тут...
      Они внезапно умолкли. Кудряшову вдруг показалось, что стук его сердца сейчас же услышат там, те двое. Услышат и позовут. А не подойти нельзя. Он не мог ошибиться: у костра был Иван Ильич. Прежний председатель колхоза. Его отец. Отец, с которым он никогда не жил вместе, которого они с матерью не признавали и которого он ненавидел. Евгений мало знал этого человека, а в слова односельчан о том, что Иван Ильич давно и безответно любит его мать, не верил.
      Как липкая, темная гадюка, нет-нет да и проползал по селу грязный слушок о том, будто вдовый председатель колхоза Иван Ильич не по обоюдному согласию, а силой взял солдатскую вдову Екатерину Ивановну Кудряшову, отчего и появился на свет Женька незаконным.
      На всю жизнь запомнил Женька ехидный, визгливый голос Кащея и слова его: "Мать твоя.женихалась с председателем, вот ты и..." Не мог поверить во все это мальчишка. И от своего неверия, от этого визгливого голоса, ужалившего его, как оса, избегал не только разговоров с отцом, но и встреч. А откуда-то исподволь росла и крепла в детской душе ненависть к этому человеку, не оставляя в сердце и крохотного уголка для сыновних чувств.
      И сейчас Евгений хотел повернуться и уйти, скрыться в ночи, но ноги не слушались, а все тело обмякло и ослабло. "Дурак! - зло обругал себя Кудряшов. - Кого боюсь? Нет, дело не в этом. О чем я с ним говорить буду? Чужой он мне".
      На миг Евгений представил знойный летний день, и эту степь, и именно вот это место у Волчьего лога, и себя восьмилетним сорванцом на руках у Ивана Ильича.
      Тогда он открыл глаза и удивился. Даже сам не понял чему. В высоком небе звонко пел жаворонок, стучали железными ободьями дроги, кружилась голова, и какой-то тупой, пугающей болью ныла нога. Он сразу все вспомнил. И отбивающихся от оводов лошадей, запряженных в сенокосилку, и то, как, сверкая и лязгая ножами, сенокосилка двинулась на него, и он не успел даже крикнуть "мама", только подумал об этом, как ногу горячо и остро лизнули сверкающие зубья. Только сейчас ему стало страшно. Он потянулся рукой к ноге и услышал голос Ивана Ильича:
      - Потерпи, Женя, потерпи, сынок. Как же мы матери-то, матери-то покажемся! Вот, понимать, незадача какая вышла! И как тебя угораздило?
      Женька хотел вырваться у него из рук, но увидел кровь на ноге и громко заплакал. Председатель прижимал его голову к своей груди, целовал и бешено кричал, погоняя лошадей.
      Рана оказалась4 неопасной, и дней через десять Женька вернулся домой. На ноге остался кривой широкий шрам...
      Евгений нагнулся и пощупал его. Шрам был горячим. Наташка часто говорила: "Для женщины это было бы трагедией, а вот вам, мужчинам, ноги вроде бы и ни к чему, ну кто их видит!.."
      ...У окна его палаты, под палящим солнцем, вся какая-то съежившаяся, жалкая, в синей выцветшей кофтенке, часами простаивала мать. Он обманывал ее, говоря, что ему ни чуточки не больно, и уколов он не боится, и вообще здесь хорошо и врачи отличные. Он говорил это, а голос его дрожал, и все в нем сжималось при мысли, что скоро эта родная синяя кофточка скроется за углом вон того дома, и сразу все изменится, потускнеет, и ему станет совсем не по себе, и нога заболит еще сильнее, и заноет в груди, и так захочется убежать вслед за матерью в широкую, привольную степь, что слезы сами покатятся на жесткую больничную подушку.