И все-таки море

      Иная музыка звучит сегодня. В радиоконцерте по заявкам запели удивительную эту песенку на слова поэта, к стихам которого он, в общем-то, равнодушен:
      Не мигают - слезятся от ветра
      Безнадежные карие вишни...
      Возвращаться - плохая примета.
      Я тебя никогда не увижу...
      Это очень плохая примета - возвращаться к прошлому, возвращаются перед вечной разлукой... а хочется даже и не сказать ни слова (какие тут могут быть слова?), лишь слабо кивнуть, чуть махнуть рукой...
      Он много ездил и ходил по городу за эти сорок дней. И много думал, размышлял: "Удивительный город, совсем ведь юный, трехсот лет нет еще, а на каждом шагу - великая история. Из окна 22-го автобуса вчера заметил две мемориальных доски - на месте, где работал Ломоносов, и на доме No 13 по улице Гоголя: там умер П. И. Чайковский. "Как же я не замечал этого дома тогда? И на здании нашей мореходки на Косой линии - кованые вензеля по кирпичам наверху, раньше их не видел..."
      Молодой он был тогда, по сторонам не глядел, о судьбах великих не задумывался. А сейчас задумался: несправедливо, что дома, здания живут гораздо дольше нас, переживают людей. Морские суда стареют быстрей - их жалко, но дома какие были, такие и есть, разве что кованые вензелечки обнаружишь вдруг...
      Теплоход поставили в док, и он переселился на территорию экипажа своего бывшего училища. На этом клочке земли провел шесть самых чудесных лет жизни...
      21.06.85. Едет трамвай по улице: "No 3 - Экскурсионный". Прекрасно придумано, нашли и восстановили вагон сороковых годов, с решетчатой калиточкой в пояс вышиной.
      ...Он сходил в баню на 18-й линии и разволновался: все вернулось немедленно, все, как сорок лет назад! Как и у трамвая No 3, в той бане колорит былого: пол с пологим провалом к центру, толстые шаткие краны, потемневшие тазики-шайки. "А вот здесь, под аркой-туннелем, мы строились перед возвращением в общагу!"
      Во дворе общежития - деревья, липы и тополя. Были они тут в пятьдесят первом? Если были, то ниже и моложе. Хоккейную площадочку сохранил в памяти отлично...
      В городе от всех таких воспоминаний он временами забывал эпоху и возраст. Но они властно напоминали о себе.
      Когда он совершал экскурсию в юность на трамвае No 28, наблюдал "трамвайно-троллейбусную любовь"... Водительница попалась симпатичная, одетая в коричнево-бежевое, и, заметив в зеркальце его любопытные взгляды, приободрилась, заулыбалась ответно. Но потом рядом пристроился троллейбус, она туда повернулась, а водитель троллейбуса - грубый, восточного вида, с черными волосатыми руками ("Орангутанг из зоопарка!" - так подумалось). На пересечении улиц при красном светофоре она сбегала к милому, они о чем-то пошептались и поехали дальше, и теперь ее затаенная улыбка никакого отношения к нему не имела. "Опять меня мордой ткнули, - огорчился он, Старик, не из того времени". И припомнились стишки из капустника: "И девушки с улыбкой милой чегой-то часто смотрят мимо..."
      1.07.85. Теплоход вышел из дока. Когда еще стоял там, он дважды ездил в док, глядел снизу, удивляясь, какой теплоход солидный, огромный, пузатый даже, но и беспомощный, словно человек на операционном столе: вырезанные листы обшивки обнажали ряды ребер-шпангоутов. А на плаву - опять скромненький, низенький, и все равно уютный, родной.
      И тогда он вскоре вышел в море, но не успел пробыть среди большой воды столько времени, чтоб начались морские сны. Как бывало раньше неоднократно.
      Почему-то ему снились все больше женщины. Вовсе не потому, что он за ними активно гонялся или они за ним бегали. И вот как было однажды...
      Сначала возникли две - тонкие и изящные. Француженки. А потом женщина, которая двадцать пять лет назад сильно его любила. Он понимал, что сейчас такой, какой есть - полинявший и пооблезший. А она пришла - молодая и ясная, как тогда, юная и свежая. Но очень грустная, в глазах - печаль. И ничего определенного больше не было, ни одного слова. Он проснулся, закурил. Впечатление радости и грусти, встречи и разлуки. И та проклятая телеграмма вспомнилась: "Нет!" Будет над ним это всегда висеть.
      Как-то в одной книге он прочитал мудреные и заковыристые философские рассуждения: "Люди слишком много гадают о будущем. Его нет. И даже если оно предопределено, мы ничего о нем не знаем и знать не можем, а значит - нет его и нечего болтать о нем. Настоящего, строго говоря, тоже нет, так как настоящее - мгновение. Как в анализе бесконечно малых: мгновенная скорость точки, мгновенное ее положение и т.п. Существует только прошлое, непрерывно уходящее от нас. Жить можно и нужно только прошлым".
      В этой тираде почудилось ему и здравое зерно - в том смысле, что прошлое наше, память о нем, - единственное, чем мы можем распоряжаться с полной уверенностью, что не ошибемся, не наврем, не передернем. Кроме, конечно, случаев, когда сами стараемся забыть или перевернуть, исказить его, чтобы оправдать себя и других.
      И бывает, переносишься в прошлое почти физически. Как-то на судне показывали древнюю ленту - "Поезд идет на Восток". По титрам он узнал, что картина вышла, когда ему было восемнадцать, и это его потрясло. Смотрел на экран и вспоминал, каким был тогда - не внешне, потому что себя со стороны не видишь, а каков был склад его мыслей, круг интересов, устремления, надежды. До того вошел в роль, что когда зажегся свет и моряки потянулись к выходу, он еще несколько минут не хотел подниматься с места. Казалось, если встанет, то опять попадет в настоящее и сделается таким, какой есть сегодня...
      Через год по ленинградскому телевидению давали передачу о Дине Дурбин. Стало ясным, почему они тогда от нее так очумели. Только что кончилась война - холод и голод, грязь и смерть, - и вдруг этот красивый сытый мир и очаровательная молодая женщина. Возможно, и справедливо, как пытался доказать кинокритик, ведущий передачу, что она актриса не шибко какая, но зло взяло на этого уверенного в себе, снисходительного дяденьку. Несмотря на бороду, он не мог помнить, как звучало все это в сорок пятом году.
      Звучали и ее песни, ее голос. Критик даже не упомянул, не знал, наверное, что Дину за голос прозвали в Америке "Голубым алмазом"...
      И он записал на магнитофон песни Дины, но слушал их очень редко, так как сильно расстраивался.
      *
      Здесь распрощаюсь со своим полуусловным персонажем. Размышляя о былом, припомнил вдруг милую песенку о молодых годах, о чувстве ощущения бесконечности жизни: "И все как будто под рукою, и все как будто на века..."
      Правильно это придумано в жизни. Если бы молодые постоянно помнили, что всему на свете приходит конец, остановилось бы все. Слава Богу, успеют еще погоревать об ушедшем, вкусить боль воспоминаний...
      С Левой Морозовым, которого сбросили с крыши вагона в августе 1946 года, мы после третьего курса совершили вполне достойное плавание - почти пять месяцев пробивались Северным морским путем из Архангельска во Владивосток на небольшом паровом лесовозе "Баскунчак". Всякое бывало, дней пять простояли с караваном во льдах, дожидаясь ледокола. Тогда Лева и нашел семейное счастье: на соседнем судне работала врачом женщина, намного старше него, а он влюбился, и вскоре они стали супругами.
      В феврале 1988 года я попал в Мурманск, где жил пенсионер Морозов, мы встретились, посидели в "Арктике". Лев хорошо и долго капитанил на большом балкере, потом - возил отходы с атомных судов. К моменту нашей последней встречи с женой уже расстался, пожаловался, что она его ограбила, забрав все сбережения, и теперь он собирается переезжать в город Нарву, где нашел добрую и верную женщину... Через три года Нарва оказалась за рубежом России. Я так и не успел узнать, там ли закончилась жизнь Льва Морозова. Мне он жаловался на диабет...
      А недавно пришло письмо от друга, коллеги-дезертира 1951 года. Живет сейчас на оторванном клочке бывшего великого и единого государства. Зимой ездил в южный город - хоронить первую жену. Умерла она одинокой, и моему товарищу пришлось взять на себя все хлопоты и горести похорон. Тяжко, конечно, было, я его Зою хорошо знал. Но друг посетовал еще и на то, каких усилий и переживаний потребовала сама поездка туда - через две границы - с проверкой виз, таможенными досмотрами...
      Уходят люди, которых знал, ценил, уважал, любил. Закон природы - да. И острое, страстное желание: надо помнить, вспоминать их как можно чаще. Банальная истина, но вечная: пока помнят людей, они продолжают жить.
      О СМЕРТИ И ЖИЗНИ
      Осень 1994 годы была окрашена в трагические, черные тона. Нелепая, в чем-то закономерная гибель парома "Эстония" унесла жизни сотен невиноватых людей. Двух капитанов "Эстонии" я знал, они учились и у меня. Оба умные, интеллигентные, спокойные ребята, и задатки, качества капитанские улавливались у них еще в годы учебы.
      Но я не собираюсь здесь расследовать причины и обстоятельства той трагедии. Она меня снова натолкнула на извечные мысли о смерти и жизни. Ведь и уходя от берегов, люди остаются подвластными суровому закону природы.
      В давнем моем дневнике есть две записи.
      3.09.62. Вечер. Выход по Калининградскому каналу. Ночь тишайшая, теплая дымка над водой, будто в тропиках. И - низкие, стелющиеся по воде облака, берега, поросшие непривычно кудрявым лесом. Последний пеленг выходного маяка - красноватый сквозь дымку огонь. И снова - глубокая, плотная темнота за бортом, за релингами.
      4.09.62. Вышли в понедельник, и вот - расплата. Стоим на прежнем месте в порту. Под белой простыней на носилках, на палубе буксира - неподвижное тело человека, который сидел восемь часов назад в полутора метрах от меня и что-то говорил картавым голосом. Абсолютно незнакомый мне человек, а теперь впереди следствие, нудное, тяжкое, когда нас пытали: почему, зачем, в чем причина? А может, он и сам не знал, что заставило его полезть в петлю холодность жены, тяга к водке, тоска и скука? Кто теперь узнает? Три недели из нас старались вытянуть тайну его гибели - наивная надежда.
      Умер человек. Я хожу по тем же улицам и дворам, где ходил он вчера, а его нет. И не будет. Протестует наше естество. Что-то тут не так. Зачем так устроено на свете? Чтобы мы отчаянней цеплялись за жизнь? Недостойно. В нашем бытии много необъяснимого, но приход смерти - более всего. О ней люди слышат, читают, думают. Но когда она приходит, все равно удивляются и не верят. Все равно она не такая, как представлялось. Великий Павлов вел стенограмму своего умирания, и перед самым концом воскликнул: "Ого, как интересно!"
      А смерть в море особенно оглушающа: никуда не убежишь, не уйдешь, все та же замкнутость и ограниченность. Но страшней всего погибать одному.
      Вот выдержки из подлинного дневника человека 27 лет, оказавшегося в одиночестве в море на перевернувшемся судне. В свое время этот засекреченный материал подарил мне Виктор Александрович, он входил в комиссию по расследованию трагедии.
      Несколько предварительных пояснений, расшифровок морских терминов для сухопутных: ЦПУ - центральный пост управления машиной, МКО машинно-котельное отделение, ГД - главный двигатель, ББС - барже-буксирный состав (в данном случае баржа для перевозки леса и буксир-толкач). Здесь сохраняю как есть стиль и орфографию подлинника, не поднимается рука править эти записи.
      Среда, 7 февраля, 06.30 или 05.30 (не очень точно).
      Очевидно, при повороте крен увеличился ББС опрокинулся. Сразу попытался выйти из МКО через дверь в ЦПУ. Там была уже вода. Нырнул, потянул ручку, она обломилась. Затем решил найти фонарь.
      06.55 нашел. Затем взломал мастерскую электрика, нашел еще фонарик там. Осмотрелся в машине. Вода прибывает. Закрыл пробки некоторых танков, из которых сочилось топливо. Закрыл приемные клапаны кингстонов, чтобы не уходил воздух.
      Уже 08.00, качает сильнее. Погода очевидно ухудшилась. 09.08 прибывает вода, закрыл все отливные клапаны... В ЦПУ температура 15°, вода была 4°.
      15.45 температура падает, обвязался ветошью, шторм, воды больше, сижу без света, иногда включаю для записи, часы идут...
      17.00 воды больше, садится корма, где выход?.. Уже половина суток в таком положении как я. Хотел бы домой к любимой своей Тамаре. Уже темнеет. Где же помощь?
      18.34 воды больше, температура воздуха падает. Уже темно, осталось 7 сигарет, в баллонах по 11 кг/см2. Сразу же закрыл баллоны теперь вроде держится.
      19.25 начала болеть голова выпустил сжатый воздух из баллонов ГД.
      13.15 холодно, пытался заснуть болит голова. 02.00 холодно, воды больше.
      13.30 вода возле ЦПУ...Пытался прорубить отверстие в борту, не получается...Температура падает. Один фонарь почти не светит, второй еще хорошо...Надо что-то делать.
      14.10 все зубилья вышли из строя, рубить не получается. Была бы дрель. Погода очень плохая.
      Надеюсь на помощь. Сам не вижу выхода никакого. Хочется надеяться очень хочется надеяться на помощь.
      Сигареты есть, спички есть, время есть, нет помощи. Боюсь и думать как наши ребята...
      05.50 очень холодно кошма не помогает...
      16.55 очень холодно все вещи давно использовал до портянок, обвязок, подстилки. Греться приходится движением еще виден свет. Если бы вышло на мель и волной опрокинуло обратно может тогда бы вышел.
      17.55 пытался пройти в токарку, начинает затоплять. Хотел взять там очки и нырнуть к капам на выход. Но теперь думаю бесполезно там искать выход. Если сразу догадался было метров 4-5, а сейчас 10. Вода прибывает через сутки может добраться сюда буду ждать до последнего...
      Дорогие мои очень хочу к вам, но не могу вырваться.
      19.05. Пришла мысль нырнуть с тяжестью ... открутить и выйти, но если учесть, что я в воздухе дрожу то в воде скрутит сразу. А если выйдет то температура минус 2 (по журналу) также долго не проплывешь. Иногда в глазах рябит, но не пить не есть не хочется. Осталась одна сигарета...За что такие муки. Если бы выжить!
      Теперь трудно судить сколько еще продержусь.
      Если бы в бою за Родину, а так глупо.
      Я ведь допускал уволиться после отпуска. Нет сил ждать конца. Баржа очевидно погружается либо обмерзает ноги накрыл мерзнут.
      10.20 начал рубить переборку.
      11.18 пытался резцами перерезать переборку. За час работы почти не продвинулся, хоть согрелся...
      Думаю идет обледенение так как на переборках в машине иней не знаю сколько продержусь больше суток не пил не ел, но пока не хочется. Холод быстро одолевает. Будет помощь или нет. Один фонарь еле светит второй тоже садится.
      12.30 лежать под кошмой холодно.
      Фонари садятся. Баржа садится. Никому не желаю такого. Я не в силах себе помочь. Если вода поднимется сюда тогда хоть накладывай на себя руки.
      13.20 вижу свет который проникает через капы. Если бы было не так холодно я бы вышел наверх...
      16.10 холодно. Лежу укрывшись кошмой.
      1,5 суток в таком положении.
      Болтает, все скрипит, шлюпки бьются о борт. Вода прибывает. Наверное уходит воздух не знаю через какие отверстия. Уже выпустил воздух из баллона ГД...
      Начала болеть правая нога.
      Как хочется жить.
      20.47 уже приготовил себе петлю. Да, проверил батарейку маячек со спасательного жилета не горит но знак качества есть.
      Попробовал давиться страшно не хочется верить что конец. Я еще не успел вырасти сына ни дерева посадить. Какие муки хуже тонуть или душиться или кажется тонуть... был бы пистолет. На всякий случай прошу прощайте.
      Дурак тот кто считает ББС непотопляемым... так что план зимний должен быть меньше. Много мог бы я рассказать о ББС но не придется... Если бы был яд заснул и все, конец мукам.
      9.02. 05.00 холод донимает собачий. Хочу продержаться до утра будет двое суток как оверкиль.
      Разжечь костер? Нет!
      05.05. Холод... как дотяну до утра.
      07.40 стучат сверху я тоже стучу. Затем тишина и опять стук.
      08.50 сверху тихо, но я не мог ошибиться. Сверху стучали в районе бортового кингстона и затем за мной в пост, наверное сильно штормит и трудно подойти.
      Он был молод. Он делал, что мог: нашел свет, пытался выбраться, согреться, повеситься. Он вел вахтенный машинный журнал - эти записи оттуда. Он прогнал мысль о ребятах, оставшихся в момент катастрофы в каютах и на мостике, но он помнил о них. Его медленно убивал холод, и подступало удушье, так как кончался воздух, выпущенный из баллонов. Он надеялся, что баржу с буксиром прибьет на мель и перевернет волной обратно. Он ждал помощи.
      Помощь пришла - спасательный буксир с водолазами. Прорезали отверстие в обшивке, но там еще были стальные шпангоуты, в 25 сантиметрах один от другого. Разрезать шпангоут не успели - поднимался шторм. Дневник выплыл через проделанное отверстие, туда хлынула вода, и перевернувшийся буксир затонул на глубине.
      Я вспомнил этот дневник в последнем рейсе, когда вода ударила в иллюминатор и наступила темнота. А он прожил в темноте больше двух суток.
      Не хочу разбирать подробно той аварии, по ней работали две авторитетные комиссии. Когда ББС перевернулся, сделали все возможное, однако море оказалось сильнее.
      Но раньше, до выхода ББС в рейс, было допущено несколько элементарных ошибок. Каждая из них в отдельности казалась незначительной, в комплексе они привели к гибели людей.
      Я долго сомневался, надо ли об этом рассказывать. И решил все же рассказать, чтобы было предельно ясно: морская работа непроста и опасна, требует абсолютной точности, добросовестности, и любое отклонение от этих принципов приводит к необратимым и неотвратимым последствиям...
      И хватит о смерти, переверну пластинку на другую сторону - о жизни.
      Пластинки коллекционировал Митек Денисов, а лишние экземпляры иногда дарил мне. О нем и собираюсь рассказать, хотя его жизненная история нужна мне не сама по себе. Я с ее помощью хочу подвести возможных моих читателей к одному важному выводу, касающемуся особенностей морской работы. Точнее - к тезису о том, что море у людей кое-что и забирает.
      "Кто много плавал - тот мало читал!" - афоризм этот, среди прочих, родил Митек, которого, учитывая его небольшие габариты и по-юношески изящную фигуру, называли еще и Денисиком.
      Плавал Митек действительно много. И жизнь у него была нелегкая: в детстве лишился родителей, воспитыался у дяди или у тети (не помню точно), закончил сначала рыбную мореходку, семь лет болтался на сейнерах и логгерах в Атлантике, страдая, как сам признался, от качки, затем - в духе времени кончил высшее училище в Ленинграде - и очно, что настоящий подвиг для женатого уже человека и папы, и вторично ушел в моря, где дослужился до второго помощника, но наконец взмолился и начал учить мореходов будущего.
      Когда мы отправились с ним к берегам италийским, Митек не только вышеприведенный афоризм выдал. Компания у нас подобралась дошлая и языкастая, и решили мы обессмертить совместное пребывание в морских просторах на "Зените". И начали сочинять всякие пакостные стишки и наклеивать их в толстый альбом для рисования, а иллюстрации брали из всяких зарубежных проспектов и каталогов, потому как талантов поэтических у нас было в изобилии, а изобразительных - ни одного. Объявили конкурс на лучшее название нашего опуса. И придумал его Митек. Сам не чаял, что так удачно придумает.
      Так вот, помимо всего прочего, Денисик был большой любитель пива и даже хвастался, что в туманной юности одолел на спор ящик "Жигулевского", не вставая и не удаляясь за уголок. Мы тогда застряли в Питере, никак не хотел порт нас выгружать, а тем более - загружать. Митек таскался по музмагазинам, отыскивая модного в ту историческую эпоху Тома Джонса. А потом появился как-то вечером довольный, облизывающийся, словно кот после дюжины мышей. "Где был?" - спросили мы его строго, так как не забывали, что он отец семейства. "Пивбар нашел - прелесть! - объявил Митек охотно и честно. - На Пяти углах. Пива - три сорта. И раки!" Я немедленно привлек Денисика к ответу, поскольку был уверен, что последний рак на европейской территории страны съеден еще до начала космической эры. "Как? Какие они - раки?" пытливо спросил я, и Митек без колебаний полез в расставленные силки: "Да обыкновенные - жареные!" Мы встретили это признание дружным ревом, и наш журнал заимел название: "Жареные раки".
      Рейс тот проходил в разгар лета, и было нам весело (что-то не припомню, когда мне так весело еще бывало), хотя особых приключений на нашу долю не выпало, если не считать курсантских самоволок на стоянках. И собирались мы на разные "юбилеи", которые сами же и придумывали (например, месяц пребывания на борту). И Митек на юбилеях хорошо, душевно пел, много он морских и лирических песен знал. Но как-то, в каком-то шибко интеллектуальном споре (вроде о том, как читается - ПикАссо или ПикассО) над Денисиком зло посмеялись, ибо он вообще не слышал про ПикассО-ПикАссо. И он возмущенно заявил: "Вам хорошо, вы имели возможность работать над собой, а я все в морях и в морях. Кто много плавал - тот мало читал".
      Я почему этот афоризм вспомнил? Чуть позже ясным станет. А сейчас хочу докончить о Денисике. Моряк он был хороший, и певун что надо, но к концу рейса выяснилось, что мнителен, как старушка-пенсионерка. В Александрии мы стояли недолго, повезло. Наши ушлые воспитанники где-то в порту надыбали баржу, выгружающую арбузы, и преступили закон, хотя мы сурово предупреждали их, что в арабских странах за хищение отрубают правую руку...
      Ну, короче, арбузов попробовали и мы. А на выходе у Денисика схватило живот. Жил я с ним в одной каюте и неосторожно намекнул, что в здешних негигиенических краях и холера - не редкость. У Денисика немедленно температура подскочила до тридцати девяти. Он лежал отрешенный и печальный, тихо стонал и требовал доктора. Мы знали, что наш эскулап - опытный водолаз и гиревик, поэтому посоветовали другу потерпеть. Но он просил медицинской помощи. Позвали ему водолаза. Тот передал мне на каютном пороге пригоршню разноцветных таблеток, посоветовал принимать их от трех до пяти за раз и удалился добивать очередного "козла". Три дня Митек стонал и жаловался на судьбу, а потом "холера" пошла на убыль. Но бравого гиревика он возненавидел. А перед списанием мы поднатужились и изобразили в "Жареных раках" всю эту коллизию: доктор и Митек, и таблетки, а я к картинке придумал стишки: "На него вы поглядите - он изгнал холеру с Мити!"
      Очухавшись, Денисик на первом же сабантуе опять запел и, подумав, мечтательно заявил: "А я знал одну морячку - у нее денег куры не клюют!" Вот еще несколько афоризмов его, увековеченных в "Раках": "Моряк дальнего плавания отличается от собрата-каботажника тем, что от него всегда пахнет чесноком", "Шторм, как и критику, любить невозможно, но терпеть приходится", "Лучше, когда нет солнца, чем когда нет счастья". Увы, наш жизнерадостный друг и не предполагал, сколь жестокий удар готовит ему судьба. Через полгода после нашего возвращения из рейса его супруга призвала мужа и заявила ему... ну, не знаю, в каких словах она оформила свое решение, но сделался Митек опять холостым. Вообще-то не нравилась его подруга нам и раньше, а я позднее подумал, что подвела Денисика неумеренная любовь к легкой музыке, так как неверную супругу звали Кариной, а в период их жениховства была такая сверхмодная песенка - "Карина"...
      Изречения Денисика, как и все великие фразы, трактовать можно по-разному, и я сейчас трактону их уже в ином, не столь веселом плане и духе. Потому что в судьбе нашего многострадального и многотерпеливого товарища как в зеркале, как в типическом образе гениальной драмы отразилась судьба других его коллег. И я не столько семейный крах Денисика имею в виду, а нечто более важное и тонкое, хотя женщины возмутятся и предъявят мне претензию: "Что может быть важнее семьи?"
      А понял я это внезапно, на тридцать третьем году пребывания в системе ММФ, причем не в рейсе, а на глубоком и долгом сухопутье, ночью, когда не спалось.
      За месяц до того я летал во Владивосток: организовалась по воле главного адмирала морских писателей поездка группы маринистов ("опытных", как писала газета "Водный транспорт"), чтобы научить создавать шедевры молодых гениев ДВК. Гении мне понравились, очень взволнованно и серьезно они отнеслись к семинару, и казалось, на них падает отсвет величия их огромного края...
      Из Владивостока нашу мощную бригаду "западников" повезли на автобусе показывать порт Находку и бухту Врангеля с новейшим портом Восточный.
      Теперь я знаю, что самая золотая из всех осеней - в Приморье. Золотая с багровым - от кленов. Дряхлый автобус, предоставленный нам, лихо катил по сопкам и распадкам, стояло не по-октябрьски высокое, теплое солнце, в сизой дымчатой пелене бежали назад и плавно текли золотые реки лесов, и приехали мы в чистый и аккуратный город Находку, а его мэр, моложавый, пронзительно-артистичный, с шуточками и прибауточками рассказал нам, как они там резко снизили процент преступности. "Можете всю ночь прогулять - и никто вас не разденет, гарантирую! - жизнерадостно объявил он. - В вытрезвитель доставить могут, этого не отрицаю, потому что у нашей ДНД жесткий план: не менее двадцати задержанных на нос!" Гулять ночью мы все же не пошли, а утром поехали в порт Восточный, и со всей ответственностью заявляю, что не видел нигде и никогда такой великолепной, величественной, удобной, очаровательной, пленительной бухты, как эта, названная в честь открывшего ее в 1859 году корвета "Америка". Наш корвет был, российский, из эскадры адмирала Путятина, - только вот зачем-то бухту переименовали недавно (все это относится к концу 1979 года). И из трех дивных сопок над ней - "Трех сестер" - одну срыли до половины, добывая из нее не золото или уран, а песок для строек, и теперь как будто собираются ее обратно насыпать...
      Перед возвращением выяснилось, что наш шофер лежит под автобусом и пытается восстановить кардан. Тогда я организовал группу "штрейкбрехеров", и мы вчетвером укатили во Владивосток на "Комете". Посмотрели на берег с моря, увидели остров Аскольда, мыс Скрыплева и полуостров Басаргина, и сверкающие огнями безработные плавбазы на рейде. К пристани мы причалили за час до того, как на Владивосток налетел - краешком - тайфун по имени "Тим", вечером по телевидению показывали, как "Тим" бесчинствует в Японии, и всю ночь наша 12-этажная гостиница дрожала и гудела, - конечно, я вспоминал морячков и рыбачков, стоящих на рейде, идущих в порт или уходящих от берега. Во Владивостоке постоянно думаешь о моряках.
      А загрустил я позже. Вспоминая плывущих моряков, не грустил, а просто им сочувствовал, и запечалился, вспомнив Митин афоризм в полете до Москвы. Сначала мы летели на "ИЛ-18" до Хабаровска, внизу расстилалась тайга с озерцами и речками, и блеснула вдали Уссури, самолет медленно, незаметно снижался. А потом открылся огромный, весь из протоков и островов состоящий Амур. И через час мы пересели в уютный и будто бы небольшой (на 168 пассажиров!) "ИЛ-62", он мягко набрал высоту, и я прилип к иллюминаторам. Дикие и величественные пейзажи увидел внизу: серебристо-фиолетовые горы, стеклянные, замершие реки, пятнышки снега - тоже необычного, не белого, а серо-стального. Стал я придумывать эпитеты для всего этого великолепия, и на ум сразу пришло: "космические". На том и остановился, а через месяц прочел, как В. Конецкий сравнил колымские пейзажи с "внегалактическими" - и тут понял, что нечего мне возникать со своим образным мышлением, не тяну и не потяну никогда.
      Но не от того я загрустил, нет. А потому, что сообразил, как много потерял, бродя за морями в чужих краях, - иначе почему же вид даже с высоты 11 километров на родную землю так потряс меня, и ведь там, на земле, величия этого в тысячу раз больше, а я его меняю на слащавенькие средиземноморские картинки с глянцевым морем, открыточно-бирюзовым небом, опереточно-изящными горами.
      Верно ли, что морские бродяги уходят все в сторону и в сторону от родимых краев, и не приходится ли им за это платить чем-то более ускользающим, но и более нужным душе, чем формальная разлука с родиной? Кто много плавал - тот не только мало читал. И видел он мало. Я, еще понятно, на судне человек временный, потому и глазею часами вокруг, а моряк кадровый, настоящий - ему после вахты в койку бы, в кинцо, на "козлодром", и красоты чужие, закордонные - до феньки ему уже давно, лет двадцать. Прежде всего потому, что они именно чужие, и еще - осточертели они, а родные и милые сердцу - нечасто он видит, и теряет от этого нечто важное и решающее...
      В полете до Москвы по салону летала муха. Я спросил стюардессу, откуда она - дальневосточная или московская, но девушка почему-то обиделась. А космонавты наши берегут и лелеют своих мух и зовут их "Нюрками". Им-то дорога и муха родная.
      Что ж, такова эта жизнь. И усмирить обиду на судьбу, успокоить совесть можно, наверное, давним и гордым изречением: "Если не я - то кто же?"
      "Плавать надо всегда - море есть всюду, где есть отвага", - так сказал Карел Чапек, когда берег скрылся за горизонтом. И отвага нужна не только, чтобы сражаться с волнами и ветрами.
      "О ХМЕЛЮ..."
      ...Как только вышли в океан, исчез капитан, перестал приходить в кают-компанию к завтраку, обеду и ужину. Никто не удивлялся его отсутствию, не обсуждал ситуацию. Через трое суток Самый Главный объявился, чисто выбритый, спокойный, деловой, как и положено...
      В годы моей штурманской юности в Архангельске жил и писал книги Борис Викторович Шергин, не оцененный по достоинствам до сих пор. Да и я, к стыду своему, познакомился с его творчеством лет тридцать спустя. А ведь мог даже и лично познакомиться с этим человеком, скромным и мудрым, как рассказывали его знакомые.
      В книге Б. Шергина нашел запись устного морского устава древних поморов, называемого "Устьянский правильник". Писатель отлично знал свой неяркий, терпеливый край и его жителей, привыкших голодать и холодать, но и мужественно, без похвальбы, бороться с невзгодами.
      Вот кусочки из того устава прекрасных мореходов Севера. Между прочим, сейчас, когда празднуется 300-летие Российского флота, мне за них обидно: гораздо раньше Петра I начали они ходить по морям...