Сана встретила его молчанием. Недоуменно оглядела с головы до ног, когда он поздоровался.

– Я отец Дмитрия, – отрекомендовал себя Леонид Васильевич, чтобы сразу поставить все на свои места.

Прежде всего он хотел узнать, дома ли дочь Саны, а уж потом, возможно, и поговорить… Но то, что Ксана домой не вернулась, Леонид Васильевич понял с первого взгляда, а разговор получился не таким, каким он предполагал его, поскольку вынужден был, стоя у порога, только слушать. Говорила одна Сана.

Несколько часов одиночества прошли для нее в частых сменах настроения, вызывая то слезы острой жалости к себе, то слезы обиды на всех и на все, то неожиданную апатию, то злую, ничем не сдерживаемую ненависть: к Димке, к его родителям, к тетке Полине, к Валерке, даже к дочери.

– Вы за все ответите! – пригрозила Сана. – И за то, что дочь неизвестно где, ответите! За все!

– Но мой тоже неизвестно где… – напомнил Леонид Васильевич.

Голос Ксаниной матери сорвался, когда она выкрикнула в лицо гостю:

– Ваш свой грех за порогом оставит, а моя в дом принесет!

Леонид Васильевич натянул кепку, которую держал до этого, как мальчишка, в руке, и ушел, не прощаясь.

От камышей и от речки тянуло сыростью.

Ксана была в свитере, но он вряд ли согревал ее. Димка хотел накинуть пиджак. Отказалась. Он положил свой пиджак на колени и, сдерживая предательскую дрожь, мучительно размышлял, как быть дальше.

На то, чтобы пригласить Ксану в Шахты, не решился.

Но предпринимать что-то надо было. Иначе какой прок от того, что он разыскал ее и сидит рядом?.. Положение казалось Димке почти критическим, пока он не вспомнил, что существует на свете Валерка, – Валерка, забывать о котором он даже не имел права.

Решительно вскочил на ноги.

– Идем, Ксана! – Подал ей руку, чтобы помочь встать.

Ксана поглядела на него снизу вверх. Робко спросила:

– Куда?..

– К Валерке! Ты вся замерзла! Идем!

Она приняла его руку и встала, еще колеблясь, правильно ли делает. Но с лица ее сошло сосредоточенное выражение.

– А ловко будет?

– Конечно, ловко! – Радуясь найденному выходу, Димка всеми силами старался приободрить Ксану. – Он же сейчас тоже волнуется!

Она потупилась.

– Валерка знает?

– Знает… Я думал, ты у него, – оправдался Димка.

– Да я ничего… – тихонько сказала Ксана. – Идем.

Они выбрались на дорожку под липами.

Здесь было теплее. Ночь перемигивалась одинокими звездочками над головой, и уютно журчала речка, восстанавливая свое первозданное русло через дамбу.

Идея пойти к Валерке была хорошей. И все-таки было бы, наверное, лучше отправить Ксану домой. Он мог уговорить ее. И думал об этом… Но предложить не решился. Ибо с его стороны это выглядело бы как желание избавиться от хлопот, от ответственности…

Пиджак Димка все же набросил ей на плечи. Ксана поблагодарила, стискивая отвороты на груди. Она продрогла до косточек. И сама необходимость двигаться, идти куда-то была уже спасением для нее…

Валерка, не раздеваясь, лежал на кровати. Ждал. И вздрогнул, когда скрипнула дверь, поднялся на ноги.

Лампочку он, чтобы не резала глаз, выключил. Но горел свет в кухне, за полотняными занавесками.

Ксана и Димка вошли без стука. Перед Димкой она почему-то не стеснялась, а на Валерку, остановившись у порога, не подняла глаз.

Димка легонько подтолкнул ее к постели, так как стульев в комнаге не оказалось. Ксана села на краешек.

– Надо переночевать, Валер… – неуклюже объяснил Димка.

И Валерку словно залихорадило. Он ждал с минуты на минуту, представлял, как войдут они, даже знал, что войдут именно так – без стука, и все же, оказалось, не приготовился к встрече. Засуетился по комнате: приволок табурет для Димки, повесил на гвоздь материн передник, зачем-то взял со стола ножницы и переложил их на комод, бормоча не столько для гостей, сколько для самого себя:

– Я, конечно… Хорошо, что догадались прийти… Мама в ночную, они теперь круглые сутки там гонят… Я тут один… Это отлично, ребята, что вы пришли! Вы давайте располагайтесь тут, а я пойду…

Хлопнула дверь за ним. Только тогда гости сообразили, что он оставляет их вдвоем. Димка растерялся и упустил мгновение, когда еще можно было удержать Валерку. Ксана виновато поглядела на него снизу вверх.

– Какой он всегда…

Димка в досаде шагнул по комнате от стола к этажерке. Потом сел.

И, глядя друг на друга, они долго молчали.

Сквозь полотняные занавески струился тихий, ласковый полумрак. И хотя все это еще не было решением создавшейся проблемы, вдруг показалось обоим, что неизвестность и холод – все теперь позади.

– Устала?.. – осторожно спросил Димка.

Ксана, моргнув виноватыми глазами, кивнула:

– Я не спала вчера…

И оба отчего-то смутились.

– Тебя дома не будут искать?.. – спросила Ксана.

– Что я, дитенок?.. – Он решительно поднялся и, шагнув к вешалке, сдернул для себя коричневую, с латками фуфайку тети Веры. – Ты, Ксана, ложись, а я… – Он походя, как маленькую, тронул ее ладошкой по волосам и распахнул окно во двор, где под большим, старым тополем была скамейка. – Я, знаешь, на лавочке. – Он оглянулся. – Ладно? – И, не дожидаясь ответа, выбрался через подоконник наружу.

Но только начал устраиваться под тополем, Ксана позвала его. Взобравшись на подоконник, она то одной, то другой ногой пыталась дотянуться до завалинки, стараясь, чтобы при этом еще не оголить колени.

– Я, Дима, с тобой… Чего ты меня одну оставил…

– Ну вот… Упрямая!.. – ворчал Димка, помогая ей слезть на землю. – Легла бы по-человечески…

– А я не хочу спать. Я с тобой, – повторила Ксана, усаживаясь на лавочке. – Боязно одной… Лучше я тут.

У дяди Мити было довольно щекотливое дело в Холмогорах, только поэтому он одним из последних втянулся в события минувшего вечера. Кто-то на Гусиных озерах, то есть километрах в двадцати от Ермолаевки, Холмогор, забил двух сохатых. Дело уголовное. И хотя дядя Митя не сомневался, что его подопечные ермолаевцы и холмогорцы тут ни при чем, должность обязывала проверить: вдруг где свежей говядинкой попахивает. И он под разными предлогами старательно обходил всех владельцев ружей.

– Шкуру или рога ищешь, дядя Митя? – в лоб спросил Пашка Нефедов.

– Рога, – признался дядя Митя.

– Скажи, пусть шарят в районе. Запрошлое воскресенье сам жаканы валял для Храмовых. Понял? А заплатили, гады, червонец. Это за такой-то свинец с оловом!

Дядя Митя все понял, плата за жаканы его не интересовала, потому что олово Пашка Нефедов наверняка стянул в Шахтах и червонца ему за государственный металл вполне было достаточно.

Разговор этот случился уже около одиннадцати вечера. Дядя Митя мог считать свои следовательские обязанности выполненными, оставалось утречком звякнуть в район, и дело завершено. Мучило его иное… Сначала, проводив глазами Димку, он только усмехнулся про себя, парень даже нравился ему… Но потом сначала неопределенная, а час от часу все острей, наросла тревога.

С чего это парень заговорил вдруг? То ходил, будто не замечает, а то налетел, и сразу – про Ксанку… Дядя Митя вспомнил, какой загнанный вид был у Димки, как спешно умчался он на своем велосипеде… И от Нефедовых зашагал к домикам.

Сана, потускневшая от усталости, бледная, сидела на прежнем месте, под фотографиями. И дядя Митя с первого взгляда понял, что в доме что-то случилось.

– Где Ксанка?

Сана и хотела бы взорваться, кое-что высказать бывшему супругу, но она устала, сильно устала, и полыхнули, как перед взрывом, только глаза ее, а голос прозвучал ровно, почти безразлично:

– Разве не у тебя?

– Нет.

– А где?

Вот это «где» дядя Митя и надеялся выяснить. Он пошел назад, в ночь, без дороги: через чьи-то грядки, через колхозное поле… Сначала угрюмо пошел в гору, к лесу, зная, что там Ксанкины владения. Остановила мысль о Димке: ведь он ехал оттуда, когда спросил про Ксану, он больше ниоткуда не мог ехать. А в Димке дядя Митя был почему-то уверен сегодня, как в самом себе. Но Димка не нашел ее в лесу. Значит…

И дядя Митя зашагал в обратную сторону: через речку, через парк.

У Валеркиной калитки хотел постучать, но заметил сумеречно светившееся окно горницы и перелез через забор.

Они сидели на скамейке под тополем: Димка – привалясь к дереву, Ксана – положив голову на Димкино плечо. Оба спали.

Дядя Митя постоял над ними, заглянул в распахнутое окно, вздохнул… Поправил телогрейку на груди Ксаны и хотел уйти через калитку, как ходят нормальные люди, но за углом чуть не налетел на Валерку. Сидя на завалинке и кутаясь в материн полушубок, тот улыбался во сне. А на щеке его стыла одинокая, холодная в отблесках луны слеза.

Дядя Митя неслышно крякнул, подергал себя за ус и ушел тем же путем, как явился, – через забор.

Их разбудил холод. Обильная роса лежала не только на траве, но и на башмаках, на одежде и, казалось, проникала до самого тела. Утро еще только брезжило вокруг, а над лесом уже разгоралась огромная пунцовая заря, и лес и склон безымянной горы на фоне ее были черными.

Ксану лихорадило. Димка заставил ее надеть пиджак. Хотел натянуть еще и телогрейку, Ксана отстранилась.

– Лучше пойдем… – Губы ее посинели.

Телогрейку Димка сунул через окно в горницу, и они, как это сделал ночью дядя Митя, обогнули дом, чтобы выйти на улицу.

Перед Валеркой оба остановились. В просторном и длинном полушубке тот не чувствовал холода, а потому спал.

Ксана взглянула из-под строгих бровей настороженно и выжидающе.

Димка понял ее: надо самим решать, по какому из направлений двигаться: на юг, на восток или на север, запад…

Осторожно прошли мимо Валерки, осторожно приоткрыли калитку и, не звякнув, опустили за собой щеколду.

На улице Димка ободряюще улыбнулся Ксане и, взяв ее за руку, решительно зашагал в сторону Долгой.

Проснулись они вовремя. Сентябрьский рассвет пробивался медленно, трудно, улицы были пустынны, и никто не мог полюбопытствовать со стороны, куда они в такую рань, откуда… Было тихо, безлюдно. Лишь кое-где светились одинокие окна.

Ксана ни о чем не спрашивала Димку, словно бы полностью передоверив ему свою судьбу. Но, когда пересекли Ермолаевку и оказались у дороги на Шахты, она, вдруг выдернув у него руку, остановилась.

– Идем, чего ты, Ксана? – растерянно проговорил Димка.

Она тряхнула головой: нет.

– Ну почему?.. – Он и сам не знал, какие у него основания тащить ее в Шахты. Но это было единственное место, где он мог если не успокоить ее, то хоть обогреть немножко. Повторил: – Идем…

Она опять качнула головой – нет, – и застыла: глаза ее из-под строгих бровей смотрели на этот раз умоляюще и испуганно.

В мире ничего не изменилось для нее. И то, что они догадались вчера пойти к Валерке, – не выход. И то, что ночь позади, – не спасение…

– Надо еще в школу, Ксана…

– Я, Дима, больше никогда не пойду в школу, – тихо ответила она.

И вообще она в жизни больше не собиралась никуда идти.

Димка приблизился вплотную.

– Ксана! – Тронул ее за рукав. – Ну какая ты!..

– Что, Дима?

Он разозлился.

– Если ты в школу не пойдешь, вот тебе слово даю, я тоже – никуда! Понятно?

Она слабо улыбнулась. Улыбнулась даже чуточку покровительственно, будто она старше его.

– Ну чего ты сердишься? – тихо, с упреком спросила она.

И раздражение пропало у Димки.

– Я, Ксанка, не сержусь… Только я правда не оставлю тебя. Понимаешь?

Ксана виновато потупилась и стала опять беспомощной. Откуда уж там взялась у нее на секунду взрослость, непонятно.

А вокруг заметно серело все. Над Мельничным прудом закурился туман, и, потускнев, припала к вершине безымянной горы заря.

– Знаешь, – вдруг сказал Димка, – пошли к учительнице, к Надежде Филипповне.

Ксана подняла на него глаза, моргнула. Еще две минуты назад она никуда не собиралась идти, но то, что Надежда Филипповна жила одиноко, словно бы роднило их, и, высвобождая руки из рукавов, Ксана попросила только:

– Вместе, Дима, ладно?

– Конечно, вместе!

Надежда Филипповна по «стариковской» привычке была уже на ногах. В старушки она записала себя сама, утверждая, что так жить гораздо легче: когда не болтаешься где-то между возрастными группами. Бабушка, и все. Есть чем оправдать бессонницу. А кроме того, можно двигаться не спеша, можно чуточку жалеть себя за неудачно прожитую жизнь, а также иметь удобное, просиженное кресло, чтобы в домашнем халате часами не вставать с места, пока взятая в руки книга не будет дочитана до корки.

Легкий стук на крыльце в такой ранний час немножко удивил ее. Она подумала даже, что стук почудился ей, но все же прошла в сенцы и, застегнув наглухо платье-халат, открыла дверь.

Димка стоял на крыльце, а Ксана внизу, против двери. Димка глядел на учительницу, Ксана – под ноги себе, в землю.

– Здравствуйте, – сказал Димка.

– Здравствуйте! – ответила Надежда Филипповна, скрывая за приветливой улыбкой растерянность. Краем уха она слышала, что Ксана дружит с новеньким. Но увидеть их в это время у себя…

– Мы к вам… – сообщил Димка.

Ксана за время этих переговоров не проронила ни слова. Румянец, вспыхнувший было на ее щеках, тут же сбежал.

Распахнув дверь настежь, Надежда Филипповна посторонилась.

– Заходите! Ксана, заходи! – добавила она, потому что Димка поглядел на Ксану.

Не поднимая глаз на учительницу, Ксана прошла мимо нее в комнату и остановилась у порога. Димка последовал за ней. Надежда Филипповна, прикрывая за собой двери, вошла последней.

Выдвинула от стены два обитых кожей стула:

– Садитесь.

Димка, переступив с ноги на ногу, замялся.

– Ксана, проходи и садись! – повторила Надежда Филипповна.

Та искоса взглянула на Димку, прошла и села на уголок.

Все в доме учительницы было строгим: строгие книги на полках вдоль стен, строгие темные шторы на окнах.

– Мы к вам… Ну, вот Ксана… поговорить, – сказал Димка, оставаясь у порога.

Надежда Филипповна поглядела сначала на него, потом на Ксану.

– Так, может, ты пойдешь, Дима?

– Я? – Он снова замялся.

Машинально тиская в руке косу, Ксана еще ниже наклонила голову.

– Я, наверно, пойду… – сказал Димка. Но, переступая порог, дважды вопросительно оглянулся на Ксану: – До свиданья…

– До свиданья, – ответила Надежда Филипповна.

Долгая минута прошла в молчании.

– Что случилось, Ксана?..

Не поднимая головы, Ксана хотела что-то сказать, но не могла. И лишь бессознательно дергала себя за косу. Надежда Филипповна остановилась напротив, так что их разделял стол.

– Ксана… – повторила учительница.

– Меня выгнали… – шевельнула деревянными губами Ксана. И, сдерживая озноб, который опять возвратился к ней, добавила: – Мама… вчера… из дому…

Надежда Филипповна почувствовала напряжение в стиснутых челюстях, заставила себя расслабиться. Не хватало еще ей потерять контроль над собой!

– За что?

Ксана не ответила.

– За что, Ксана? Ведь я должна разобраться.

Та с трудом повела плечами: «Не знаю…» Потом сказала в пол:

– За Диму…

– Так… – Надежда Филипповна шагнула в сторону, потом назад. – И где же ты была эту ночь?

– Сначала на дамбе… – чуть слышно проговорила Ксана и, уже не сдерживаясь, беззвучно заплакала.

– А потом?

Ксана подняла голову и, смахивая слезы то одной рукой, то другой, рассказала:

– Потом Дима нашел меня… И пошли к Валере… В саду поспали… На скамеечке…

– Что же вы сразу не пришли ко мне? – упрекнула Надежда Филипповна.

– Мы не думали сразу… А утром решили. Дима сказал… – Слезы текли все обильней, и смахивать их приходилось все чаще.

Надежда Филипповна подумала, что Дима молодец, но жаль, что соображает с опозданием.

– Ну ладно, успокойся. – Надежда Филипповна улыбнулась, хотя у самой тоже предательски защипало в глазах. Ученицу ее все сильнее охватывала дрожь, и она уже буквально тряслась, едва владея безвольными руками, чтобы утереть щеку.

А ответила голосом «твердым», словно глаза ее плакали сами по себе, тело билось само по себе, а она вовсе не волновалась. Даже повела непослушной головой:

– Я успокоюсь… Это я только замерзла на скамейке… – Но звучало это нервно, с повышением интонации к концу каждой фразы, чтобы голос не сорвался.

Скрывая собственную слабость, Надежда Филипповна обошла вокруг стола и, обняв Ксану за плечи, прижала к себе.

– Успокойся… Ведь все позади теперь! Да и ничего страшного не случилось. Ты же сильная, а?

Ксана благодарно глянула на нее снизу вверх, кивнула.

– Ну вот. Давай попьем чаю, и ты согреешься. Ведь скоро на занятия! – напомнила учительница. И почувствовала, как на мгновение Ксану даже перестала бить лихорадка, до того напряглась она.

– Я не пойду на занятия, Надежда Филипповна!

– Да я не о тебе! Я о себе. Попьем чаю, ты останешься, отдохнешь немного, а я пойду. Улажу кое-что. Меня-то ведь не освобождали от занятий!.. А пока вернусь, ты здесь почитаешь. Суп разогреешь себе на керогазе. Хорошо? Ну!

После внезапного напряжения Ксаной сразу овладела слабость, и, вздрагивая время от времени и тихонько всхлипывая, она кивнула:

– Я почитаю…

– Вот и отлично! А то уж будто земля наша кормилица перевернулась. Давай вместе на стол накрывать: ты – скатерть, я – посуду, потом распределим, кому что дальше.

Утирая глаза, нос, Ксана улыбнулась.

По пути в Шахты Димка забежал на Маслозаводскую, чтобы посвятить Валерку в события. А тот нашел постель неразобранной и до его прихода мрачно размышлял, куда они делись…

– Я вылез на скамейку, а Ксана побоялась одна, – объяснил Димка.

Валерка вздохнул:

– Хоть бы одеяло взяли…

К этому времени пришла с работы тетя Вера. Выглянула из кухни, чтобы посмотреть на Димку. Посмотрела, ничего не сказала. Да и что было говорить?

Велосипед свой Димка нашел целехоньким в кустах по левому склону дамбы. Тропинкой въехал на Долгую. Был примерно тот самый час, в который он по обычным дням вставал, чтобы не спеша умыться, позавтракать, собрать учебники… Дома его, конечно, ждали.

Мать, если и заготовила упреки, в ожидании растеряла их. А отец, которому пора было на работу, глянул сразу требовательно и сурово: мол, докладывай.

Димка, не вдаваясь в подробности, рассказал им, что, как. И, обращаясь не столько к матери, сколько к отцу, заключил:

– Не мог же я оставить ее одну?

Отец, не ответив, поднялся. («М-да-с-с!») Молча надел кепку, плащ. Но когда оглянулся, суровости в его лице уже не было.

– Думай не за одного себя – думай за всех, кто с тобой. – И, выходя за дверь, добавил: – О матери тоже думай.

Мать, оставшись один на один с сыном, попыталась узнать подробности. Но у Димки на этот случай имелась проверенная опытом защита: «Тороплюсь, мам…», «Некогда, мам…».

Только для того, чтобы успокоить Ксану, Надежда Филипповна сказала ей, что все позади, ничего страшного не случится. Сама она вовсе не была уверена в этом и, шагая к домикам, гадала, чем могут обернуться события. В домиках, несмотря на тяжелый характер Ксаниной матери, учительница надеялась уладить все без особых усилий. Пугало другое: сколь широко успела распространиться эта история. Характер матери – это одна проблема, а характер дочери – другая, не менее трудная. Характер это замечательный, сложившийся, не вязкий, как тесто, из которого сегодня можно лепить одно, завтра другое… И раз в школу она не пошла, значит, история эта уже вышла за рамки домашних отношений…

Ведь надо же такому случиться! Жила девчонка, жила, горя не знала, молчаливая, всегда внутренне чуточку напряженная, но в поступках, в каждом движении уравновешенная: немножко замкнутая, немножко одинокая постоянно – не потому, что сторонились ее, а потому, что сама никого к себе не подпускала… Вдруг заявляется этот Димка. Кто он? Что из себя представляет? Надежда Филипповна как следует разглядеть его не успела. Павел Петрович говорит – удивительное знание алгебры. Значит, уже есть что-то за душой. Бывший артиллерист заподозрил даже, что тот повторно учится в восьмом классе. Ерунда. Здесь у новичка все в порядке…

Сана тоже почти не спала в эту ночь: ложилась, вставала, опять ложилась… Надежду Филипповну она встретила без энтузиазма, но с должной предупредительностью: обмахнула фартуком табурет, зачем-то переставила его с места на место (уж таков обычай: для уважаемого гостя табурет обязательно переставляется, даже если сидеть на нем окажется после этого менее удобно), приготовилась взять у Надежды Филипповны плащ.

Присесть Надежда Филипповна отказалась и плаща не сняла.

– Вы извините меня, я ненадолго. Я главным образом сообщить, что с Ксаной все благополучно. Сейчас она у меня. Чтоб вы не беспокоились.

– Да что ж… Спасибо вам…

Трудно что-нибудь прочитать в глазах Саны, и все же Надежда Филипповна заметила, что вместе с некоторым удовлетворением она вызвала у Ксаниной матери определенную долю неприязни к себе (дочь, видите ли, нашла спасение в доме учительницы, а не в материном доме).

– Пусть она успокоится немножко, поспит, – сказала Надежда Филипповна, – а после обеда придет домой… – Помедлила в нерешительности, ища, как бы поделикатней заговорить о вчерашних событиях. – Наверное, погорячились немножко?..

– Погорячишься, – холодно ответила Сана, – если не работа у них, а гулянки на уме.

– Ну, это вы напрасно, – возразила Надежда Филипповна. – Я, по крайней мере, ничего страшного не вижу.

– Оно конечно, – согласилась Сана. – У вас же нет своих детей.

Будто ножом полоснула.

– Нет… Не довелось, знаете… – подтвердила Надежда Филипповна. И сразу стала прощаться: – Ну, извините еще раз, мне пора. За Ксану не волнуйтесь. Пусть она отдохнет. – И проговорилась. Может, в отместку? Вот она, бабская натура! Не думая ведь, ляпнула: – Отогреется немножко, а то продрогла вся… – И Надежда Филипповна замолчала. Но поздно.

– Где продрогла? – шевельнув красивыми темными бровями, спросила Сана.

– Она, понимаете, сначала у Валеры была, а уж потом ко мне, – ответила Надежда Филипповна, проклиная себя за необходимость выворачиваться. – Вы, пожалуйста, не тревожьте ее пока. Так будет лучше. До свидания.

– Спасибо за беспокойство. Всего вам лучшего. Извиняйте, если что не так, – одно за другим проговорила Сана всегдашние напутствия, провожая учительницу на крыльцо.

В школу весть о вчерашних событиях принесла на хвосте сорока.

Слухи преувеличивались до крайности, тем более что на занятия Ксана не пришла. Лица девчонок, то у одной, то у другой, вспыхивали испуганным «Ох!» или «Ой!». Но ученики только шептались: украдкой, с ушка на ушко, «по секрету»…

Надежда Филипповна по известным нам причинам явилась в канцелярию позже всех. И, едва открыла дверь, ее встретили тревожным вопросом:

– Вы слышали?..

– О чем? – переспросила Надежда Филипповна, подходя к столу, за которым сидела географичка Валя, и пристраивая на уголке свой портфель, чтобы извлечь кипу тетрадей. Валя хотела подняться, Надежда Филипповна остановила ее.

– Как! Вы ничего не слышали?! Ксанку вашу, что с домиков, вчера мать выгнала!..

– Ах, об этом… – почти равнодушно проговорила она, выкладывая тетради на стол. – Слышала, конечно… От Ксаны. Она сейчас у меня. – И стала сортировать тетради по классам.

Ах, как хотелось Надежде Филипповне предупредить утром Валерку, Ксану, Димку, чтоб говорили, будто Ксана вообще ночевала у нее. Но, с одной стороны, учить детей даже этой праведной лжи было бы тяжко и противоестественно для нее (и как они сами не догадались прийти вечером!), а с другой стороны… может, все-таки надо было подсказать? И подумала: нет, подробности так или иначе всплывут. Сама не выдержала у Саны, а требовать этого от двух мальчишек и девчонки… К тому же она оказалась бы в роли сообщницы. А ребятам нужен сейчас хоть один крепкий защитник.

– Ну, и что она? – как бы между прочим, поинтересовалась Софья Терентьевна.

– Мать под горячую руку показала ей на дверь… А девочка она гордая.

– А за что все же? – уточнила Софья Терентьевна.

– Когда нервы не в порядке, причина всегда найдется, – уклончиво ответила Надежда Филипповна.

– Но в данном случае… – начала было Софья Терентьевна. – Говорят, ее… за дружбу с этим пареньком? – Она чуть не сказала «за связь», но вовремя поправилась.

– Вот именно, – подтвердила Надежда Филипповна, – за дружбу.

– Странная история, – словно бы размышляя вслух, обронила Софья Терентьевна.

Разговор в канцелярии опять оживился. Но острых углов старались теперь не затрагивать, касаясь больше факта, нежели причин, хотя из отдельных полунамеков явствовало, что причины с повестки дня не снимаются.

Единственным человеком, который действительно ничего не знал, оказался математик Павел Петрович. Он явился перед самыми занятиями. Зайдя в канцелярию, чтобы взять журнал, флегматично поприветствовал всех и направился в восьмой класс.

А восьмой затаился в напряженном ожидании. На Димку старались не глядеть, и, когда Павел Петрович, заняв свое место, назвал Димкину фамилию, чтобы шел к доске, глаза всех, как по команде, обратились в его сторону. Димка встал.

– Я сегодня не готов к занятиям.

– Что ты сказал?

– Я не готов к занятиям, – повторил Димка. Ему хотелось дерзить, говорить грубости. Он видел, как перешептываются девчонки, знал, о чем перешептываются, и свой вызов к доске воспринял следствием того же праздного любопытства. В эти минуты он яростно ненавидел всех и не хотел быть в классе.

– Почему не готов? – спросил Павел Петрович.

– Некогда было, – вызывающе ответил Димка.

– Ясно, – сказал Павел Петрович. – Другому я, может, и учел бы эту причину, а тебе ставлю, учти, жирную, имей в виду, двойку. – И, называя новую фамилию, закрыл глаза.

Класс затаился в еще большем напряжении.

Валерка посмотрел на Димку тревожно и непонимающе: осуждать ему поступок друга или одобрять, он не знал. А через три урока, на большой перемене, Димку вызвали к директору.

В классе это послужило сигналом, что запрет с темы снят, и первой не выдержала Ритка.

– Ну вот! – выдохнула она. – Теперь начнется катавасия!

– А Ксанки все нет? – спросила испуганная Симка Долева, чтобы еще раз услышать подтверждение этому уже известному ей факту.

– Доигрались! – хохотнул Костыль.

Лицо Валерки пошло красными пятнами.

– Заткнитесь, вы! – Он вскочил на ноги. – Ты, болтушка, первой заткнись! Не марай людей! – заикаясь от ярости, крикнул он Ритке. – Ты, сопливый, тоже! – обернулся к Костылю.

– Кто, я болтушка?! – вспыхнула Ритка. – Я, да?!

Поднялся гвалт, и в споре начали выкладываться самые невероятные «подробности», самые невероятные «детали». Кажется, один только Сережка Дремов по неведомым причинам оставил свое мнение при себе.

Сана тем временем, не вняв советам Надежды Филипповны, сходила за дочерью. На работу она ни в ночную, ни в утреннюю смены не пошла, целиком поглощенная одной заботой, которую сама же и создала накануне.

Сидя в удобном старушечьем кресле учительницы, Ксана, разумеется, ничего не читала. И не спала. Она умылась, машинально переплела косу… чтобы опять оказаться наедине со своими бедами. Так бывает: мелькнет где-то лучик просвета – и думается, что уже солнце, праздник… А ненастье оказывается все так же унылым и мрачным. До оцепенения.

Услышав стук в дверь, она сразу поняла, кто это. Но не встревожилась. А лишь собралась внутренне, будто сжалась в комок.

Не встала, чтобы открыть дверь, поскольку и не запирала ее, просто вовремя не подумала.

Мать вошла бледная, отчего коса и брови ее выглядели еще более темными, а сама она сделалась красивее и величавей.

– Идем! – Показала головой на дверь.

Может быть, одну секунду Ксана еще оставалась в кресле, между защищавшими ее с трех сторон высокими подлокотниками и спинкой. Потом встала.

Дальнейшее происходило как бы независимо от ее воли: она машинально закрыла, дверь учительницы на замок, машинально положила ключ за плинтус, машинально спустилась вслед за матерью во двор… Да так и шли они сначала по Маслозаводской улице, потом через парк, через дощатые мостки над речкой, мимо осок: мать впереди, Ксана за ней.

Дома остановились в горнице друг против друга и какое-то время молчали.

– Мать на учительницу променяла?.. – наконец негромко спросила Сана, пока еще выдерживая характер.

Ксана не ответила, не пошелохнулась, глядя на нее. Это взорвало Сану.

– На сводника променяла родную мать? На урода проклятого?!

Ксана молчала.

– Может, ты у него не одна! С этим ночевала, с бродягой своим, а?! Говори!

– С этим… – сказала Ксана.

И мать замерла. Медленно, одну за другой расстегнула пуговицы жакета. Потом швырнула его на кровать, в угол, и заметалась около дочери, то вдруг останавливаясь перед ней, то резко отстраняясь на два-три шага:

– Любовь у вас, да?! Любовь?.. Щенки!.. Паразиты!.. – И с надрывом – не поймешь, где смех, а где слезы, – повторила: – Любовь! За вами еще с подтиркой ходить надо! А у них – любовь!..

Мать не видела, как постепенно расширялись в ужасе зрачки Ксаны. Но вдруг она пронзительно, страшно закричала: «А-а-а-а!..»

В кровать ее уложили без сознания.