Ухожу вниз, разворачиваюсь и атакую второго "хейнкеля". Его стрелок беспрерывно строчит по мне из пулемета. Трассы все ближе и ближе. Уклоняясь от них, стараюсь загнать в сетку прицела мотор бомбардировщика. Только собрался нажать на гашетку, как раздался сильный удар, и в кабине появилось пламя.
      Резким отворотом выхожу из атаки. В кабине уже нечем дышать. Горит комбинезон. Огонь нестерпимо жжет руки и лицо. Пытаюсь открыть фонарь, но замок не поддается. Изо всех сил бью по нему левой рукой, а правой отстегиваю привязные ремни. Хочется глотнуть свежего воздуха. Но в кабине лишь гарь и дым. Все... На какое-то мгновение у меня появляется даже безразличие. Из последних сил я рванул рычаг замка, и фонарь открылся. Смутно помню, как вывалился из самолета и раскрыл парашют.
      Очнулся в воздухе. Глянул вниз. Подо мной - безлюдный хутор. Я обрадовался, хотя и знал, что приземлюсь за линией фронта. Но когда до земли оставалось метров пятьдесят, из хат высыпали фашисты. Рука инстинктивно потянулась к пистолету, но его не оказалось на месте. В этот момент я упал на землю. Фашисты окружили меня, наставив автоматы...
      Допрашивал меня офицер, холеный такой, надменный. Он больше смотрел на переводчика. Наверное, не нравился ему мой вид: обгоревшие лохмотья комбинезона, волдыри на лице и руках. Ах ты, гад, думаю, встретился бы ты мне, когда я был здоров и при оружии. А сам еле стою, голова кружится, обгоревшее тело ноет.
      - Из какой части? - спрашивает фашист.
      Молчу.
      - С какого аэродрома вылетел?
      Опять молчу.
      - Какое настроение у русских летчиков?
      Здесь я не сдержался и хриплым голосом ответил:
      - Отличное настроение! Бьем фашистов в хвост и в гриву.
      Офицер вскочил как ужаленный, когда ему перевели мои слова. Ну, думаю, сейчас ударит. Сам невольно сжал кулаки. Терять мне было нечего. Но гитлеровец отошел к двери и что-то крикнул.
      Вскоре в хату вошел не то врач, не то фельдшер. Он снял с меня шлемофон, разрезал перчатки, стащил остатки комбинезона.
      - Летчик-ас? - спросил офицер, увидев на моей гимнастерке два ордена. И после небольшой паузы добавил:
      - Поедешь в лазарет.
      Вот так штука, подумал я, вместо расстрела - лечение. Неужели ордена спасли? Вспомнилось, как кто-то говорил, что фашисты не сразу пускают в расход орденоносцев. Значит, время будет, чтобы подумать о побеге.
      В лазарет меня повезли в коляске мотоцикла, под охраной двух автоматчиков. Боялись, что убегу. А ведь знали, в каком я состоянии. Ну и трусы!
      Пока ехали, лицо у меня настолько распухло, что глаза нельзя было открыть. От высокой температуры я то и дело терял сознание. Тут уж не до побега...
      Меня доставили в какой-то дом и положили на пол. Чем-то смазали лицо и руки. Ночь прошла в кошмарном полузабытьи. Очнулся от грохота взрывов. На деревню налетели наши самолеты. Вот бы бежать в этой суматохе! Но что ты сделаешь, если беспомощен, словно слепой котенок?
      На следующий день меня перевезли в другой лазарет, подальше в тыл. Мне стало еще хуже, вконец измучили кошмары. В затуманенном сознании всплывали картины последнего боя, горло сдавливали спазмы, словно я снова находился в объятой пламенем кабине. В бреду я, видимо, часто кричал.
      - Что, родненький, больно? - услышал я однажды негромкий голос. Потерпи, сейчас воды принесу.
      - Кто ты? - спросил я, обрадовавшись родной речи. - Что здесь делаешь?
      - Наташа. Меня заставляют здесь полы мыть.
      Так я познакомился с Наташей Артеменко - девушкой удивительной доброты. Она украдкой приносила мне хлеба, ломти арбузов, прикладывала какие-то травы к моим ожогам.
      Наташа обещала помочь мне уйти к партизанам, да не успела. Меня перевезли в лазарет криворожского концлагеря. Врачом там был наш военнопленный Глеб Васильевич. Он старался сделать для нас все, что мог. Но, кроме марганцовки, никаких медикаментов ему не давали. Этой марганцовкой Глеб Васильевич и врачевал мои ожоги.
      Через несколько дней я уже стал видеть. Посмотрелся как-то в осколок зеркальца и ужаснулся: не лицо, а черная маска, твердая, как панцирь. Ничего, успокоил себя, потом отмоюсь, главное - убежать отсюда.
      К этому времени я познакомился с двумя коллегами, тоже обгоревшими летчиками, - Владимиром Палащенко и Аркадием Лодвяковым. Задумали бежать, ждали удобного случая.
      И вот однажды мы услышали нарастающий гул артиллерийской канонады. Это наши войска перешли в наступление. Фашисты всполошились и стали партию за партией отправлять пленных на запад. Воспользовавшись суматохой, мы забрались в какой-то склад. Там увидели груды гражданской одежды и обуви. Видимо, это были вещи расстрелянных... Мы переоделись. Когда наступила темнота, выбрались с территории лагеря. Не верилось, что нас не преследовали. Очевидно, фашистам было не до этого.
      Двинулись на восток, Ночью шли, днем прятались. Никто не жаловался на голод, недомогание. Каждому хотелось как можно быстрее выбраться из фашистского ада.
      На четырнадцатый день пути мы подошли к линии фронта. До нашей передовой осталось каких-то два-три километра. Но как их пройти? Ведь вокруг фашисты. Да и обессилели мы вконец. Решили день переждать, отдохнуть, осмотреться, а ночью перейти линию фронта.
      Расположились в кустарнике. Сидим, а от голода тошнит и голова кружится. Один из нас не выдержал, выполз на опушку и увидел неподалеку трупы наших солдат. Наверное, совсем недавно здесь шел сильный бой. "Что, если поискать оружие? - подумал я, когда вернувшийся товарищ рассказал об увиденном. - А может, у кого-нибудь в вещмешке окажется кусок хлеба?"
      Мы вылезли из кустов и подошли к убитым. Оружия при них не было, а немного хлеба нашли.
      Только мы разделили находку, как на дороге, проходившей неподалеку, показалась группа мотоциклистов. Они ехали в нашу сторону. Что делать? Бежать? Но ведь фашисты моментально покосят нас - из пулеметов.
      Хорошо, что в окопчике, рядом с которым лежали убитые, оказались две лопаты. Решение созрело сразу: сделать вид, что пришли закопать трупы. Мы же в гражданской одежде. Так и поступили. Схватили лопаты и начали рыть могилу.
      Тем временем подъехали гитлеровцы. Смотрят на нас и о чем-то переговариваются. Мы же, не обращая на них внимания, неторопливо роем землю. Сердце так колотится, что кажется вот-вот выскочит из груди, на лбу выступил холодный пот. А вдруг фашисты потребуют документы?
      Проходит минута, другая... Никогда в жизни я раньше не чувствовал, что так медленно может тянуться время! В голове одна мысль: только бы не сорваться, только бы выдержать игру в равнодушие.
      Вот офицер что-то скомандовал, мотоциклисты развернулись и стали удаляться. Едва они скрылись из виду, мы бросились в кусты. Бежали до тех пор, пока не свалились от усталости.
      С наступлением вечера осторожно двинулись к передовой. Ориентировались по вспышкам ракет и пулеметным трассам. Часа в четыре миновали освещавшийся район. Решив, что главная опасность позади, встали во весь рост и побежали. Но по нас тут же открыли огонь вражеские автоматчики. Пришлось залечь. Рядом послышалась немецкая речь... Подбежали фашисты и начали избивать нас прикладами автоматов.
      Так мы снова оказались в плену. А потом нас с группой других военнопленных загнали в телячий вагон и повезли куда-то на запад. Ехали около недели. Было холодно, есть почти ничего не давали. Согревала лишь надежда на очередной побег...
      Когда нас привезли в шепетовский концлагерь, началась зима. Одеты мы были плохо, а в бараках постоянно гулял леденящий ветер. Особенно изнуряли длительные простои в очередях за тухлой баландой.
      Над нами издевались, как хотели. Особенно усердствовали в мордобоях полицаи и власовцы. Приходилось скрипеть зубами, но терпеть. За малейшее сопротивление расстреливали на месте.
      А за колючей проволокой шумел лес... С тоской и надеждой смотрели мы на него. Для нас он был символом свободы и жизни.
      Несмотря на жуткие лагерные условия, большинство из нас не падали духом. Мы знали, что фронт движется на запад, что где-то рядом действуют партизаны. Это прибавляло нам сил, подогревало в сознании мысль о побеге. Много и тревожно думали о своих семьях. Я представлял, как жена получила похоронную, как оберегала двух мальчишек от страшной вести об отце. Не знаю, что бы я ни отдал за то, чтобы они узнали обо мне правду.
      Перед новым годом нас построили в колонну и под усиленной охраной автоматчиков погнали еще дальше, на запад. Предупредили: шаг в сторону стреляем, отстал или остановился - стреляем, разговариваешь - стреляем. Так нас пригнали в славутский концлагерь. В пути многих расстреляли.
      В сравнении с другими этот лагерь был оборудован, как говорится, по последнему слову техники. Я, конечно, имею в виду не удобства для военнопленных, а систему охраны и строгость режима. Территорию лагеря окружало несколько рядов колючей проволоки. Перед последним из них фашисты оставили дорожку, по которой ходили автоматчики. На вышках, расставленных в нескольких десятках метров друг от друга, дежурили пулеметчики.
      Выбраться из такого лагеря было очень трудно, но нас это не остановило. Сразу по прибытии сюда мы всемером стали разрабатывать план побега. Определив участок, где дорожка патрулей была наиболее длинной, мы наметили место для проделывания прохода в заграждении. Заранее обусловили время и способы сбора группы у колючей проволоки. Подготовкой к побегу руководил майор-артиллерист, толковый и смелый офицер. Он достал где-то кусачки и сам вызвался сделать проходы в проволочном заграждении.
      Ночью мы собрались в назначенном месте. Как только часовой стал удаляться, подползли к проволочному заграждению. Майор пустил в ход кусачки. Нам казалось, что их щелканье звучит, как удары колокола. Когда проход был сделан, один за другим выползли к дорожке.
      Послышались шаги приближающегося охранника. Через полминуты он будет здесь. Теперь нам уже не успеть сделать проход в последнем ряду проволоки. Что же предпринять? Мы растерялись. Но в этот момент майор вскочил и, негромко скомандовав "За мной", ринулся к проволочному забору. Все бросились за ним.
      Страшная это вещь - перелезать через колючку. Ее острые шипы рвут одежду, впиваются в тело так, что, кажется, не оторвешься от проволоки. Но ради близкой свободы пойдешь на все.
      Перебравшись через забор, мы поползли по глубокому снегу к лесу. В лагере по-прежнему стояла тишина. Значит, нас не заметили. Видимо, помогли темная ночь и начавшаяся метель.
      Через несколько часов пути мы добрались до небольшой лесной деревушки. Местные жители накормили нас и помогли связаться с партизанским отрядом имени В. И. Ленина.
      В партизанах, скажу откровенно, мы особого героизма не проявили. После больших боев с карателями отряд отдыхал. Правда, изредка мы ходили на задания. Захватывали и приводили "языков", ловили предателей.
      Когда район действий отряда был. освобожден нашими войсками, мы, летчики, - Юрий Осипов, Аркадий Лодвиков, Владимир Палащенко и я обратились к командиру одной из частей. Рассказали ему все о себе и попросили помочь нам вернуться в свои авиационные полки. Нас внимательно выслушали (каждого в отдельности) и с провожатым отправили в тыл. Здесь с нами вторично поговорили и отослали еще дальше, но уже под конвоем.
      Вскоре нас почему-то включили в группу сомнительных, где было немало вчерашних полицаев и власовцев. Мы, конечно, возмутились таким решением, стали требовать, чтобы нас отделили от предателей Родины. Нам категорически отказали, а вскоре начались допросы. Каждый раз задавали одни и те же вопросы, зачастую самые нелепые. Например, почему не застрелился, когда попал в плен? Как это удалось бежать из концлагеря, который так сильно охранялся? Почему не проявил героизма в партизанах?
      По характеру вопросов нетрудно было понять, что нам не доверяют, смотрят на нас, как на предателей. И все-таки мы верили, что такое отношение ошибочно, что скоро разберутся во всем и направят нас в свои авиационные полки.
      Но судьба-злодейка привела нас в штрафной батальон. Нам выдали серые солдатские шинели, ботинки с обмотками и сказали: будете кровью искупать свою вину перед Родиной. Вот как повернулось дело! Мы ничего не имели против отправки нас в пехоту, но вины перед Родиной за собой не чувствовали. Каждый из нас делал все, для того чтобы быть полезным ей и в плену, и в партизанах.
      Возмущенный несправедливостью, я пошел в штаб и попросил одного подполковника выслушать меня. Жаль, что не запомнил фамилию этого умного и душевного человека. Памятник бы ему при жизни поставить!
      Подполковник поверил мне и обещал помочь вернуться в авиацию. Он понимал, что там я принесу больше пользы, чем в пехоте. Вскоре мне вручили командировочное предписание, и я направился в штаб воздушной армии.
      Принял меня командующий. Поздоровался, пригласил сесть, задал несколько вопросов. Но почему-то разговаривал настороженно. Это меня очень удивило.
      Ведь он, хоть и немного, но знал меня, даже орден мне вручал.
      В конце разговора генерал неожиданно заявил, что не имеет права направить меня в свою часть. Он не договорил, но я, кажется, понял его намерение: пусть, мол, те, кому следует, со мной разбираются. Чуть не плача от обиды, я попросил доложить обо мне командиру нашего корпуса. Генерал наконец согласился.
      Через три дня Евгений Яковлевич Савицкий прилетел в штаб армии. Поговорив с командующим, он забрал меня с собой. Его поручительство возвратило мне честь и крылья. Такое доверие не забывается! Вот так и оказался я в родном полку.
      4
      В конце февраля 1944 года наш полк перелетел на аэродром Веселое, расположенный неподалеку от местечка Аскания-Нова. Хотя деревня и носила такое радостное название, жить в ней было отнюдь не весело. И все из-за надоедливого водного раздолья. Вода преследовала нас всюду: на аэродроме, на улице, в штабе, в общежитии, в столовой. От непрерывных дождей и мокрого снега аэродром настолько раскис, что самолеты приходилось вытаскивать гусеничными тракторами. Пригодной для взлета и посадки оставалась лишь узкая полоса на небольшой возвышенности.
      А летать нам приходилось много. Мы действовали, если можно так выразиться, на широком фронте: на севере - над никопольским плацдармом, на западе - над нижним течением Днепра и на юге - над Сивашом.
      Как-то Федорова и меня вызвал к себе командир дивизии полковник А. А. Корягин. По его озабоченному виду мы поняли, что он намерен сообщить что-то важное.
      - Полетите на разведку в район никопольского плацдарма, - сказал полковник. - О результатах будете докладывать командующему фронтом генералу Толбухину. Особое внимание обратите на переправы через Днепр и возможные пути отхода противника.
      Весь следующий день мы утюжили небо над никопольским плацдармом. Сфотографировали переправы через Днепр, разведали все дороги на левом и правом берегах реки. На одной из них обнаружили большую колонну вражеских войск, двигавшуюся на запад. Стало ясно, что противник начал отход с плацдарма.
      Возвратившись из разведки, мы пересели на связной самолет и направились в Акимовку - большое село, расположенное южнее Мелитополя. Здесь размещался штаб 4-го Украинского фронта.
      Дом, в котором жил генерал Ф. И. Толбухин, ничем не выделялся среди других - маленький, с соломенной крышей. Удивило нас отсутствие свиты и большой охраны. Нам почему-то казалось, что командующий фронтом обязательно должен находиться в окружении множества людей с солидными воинскими званиями. А он сидел один у окна и брился. Посчитав, что более благоприятного случая не представится, мы попытались тотчас же попасть к генералу. Но нас остановил его адъютант, молодой стройный майор. Он попросил немного подождать и пошел доложить о нашем прибытии. "Плохи дела, огорченно подумал я. - Сейчас нагрянет свита, и тогда мы не скоро попадем к командующему".
      Но не прошло и десяти минут, как адъютант вернулся и пригласил нас к генералу. Едва мы вошли в комнату, как командующий встал из-за стола и приветливо поздоровался с нами. Он был среднего роста, полный, с волевым открытым лицом.
      Энергичным жестом Толбухин предложил нам подойти к карте и доложить о результатах воздушной разведки. Выслушав наши доклады, он начал задавать вопросы. Командующий интересовался всем: системой обороны противника, переправами, дорогами за Днепром, местами скопления вражеских войск. После каждого ответа он одобрительно кивал головой, изредка вставлял свои замечания. Видимо, доставленные нами сведения ему понравились.
      Тактично прервав разговор, генерал Толбухин связался по телефону с командующим воздушной армией и предложил ему послать бомбардировщиков и штурмовиков для нанесения ударов по отходящим с плацдарма колоннам вражеских войск. Именно предложил, а не приказал. Откровенно говоря, нас удивила и восхитила такая демократичная форма постановки боевой задачи.
      Примерно около часа мы пробыли у генерала Толбухина. Никто не прервал нашего разговора, и сам командующий ни разу не поторопил нас, хотя у него было, конечно, немало других дел. Невольно подумалось, что генерал принадлежит к той категории руководителей, которые всегда четко планируют свою работу, никогда не допускают спешки, необдуманности и в то же время способны быстро принимать необходимые решения.
      Возвратившись из штаба фронта, мы узнали, что полку предстоит не только сопровождать бомбардировщиков и штурмовиков на никопольский плацдарм, но и участвовать в нанесении ударов по отступающим вражеским колоннам. Молодые летчики оживились, настроение у них поднялось. Они радовались; что придется много летать. Да и задач таких многие из них еще не выполняли.
      Началась, боевая работа. По нескольку раз в день летчики поднимались в воздух. Они чувствовали себя хозяевами в небе над вражеским плацдармом. Ни огонь зениток, ни наскоки "мессершмиттов" не могли укротить их боевого порыва. Наши истребители бомбили переправы через Днепр, уничтожали из пушек и пулеметов живую силу и технику врага.
      ...Вот бросил свой самолет в пике Александр Туманов. Под ним - колонна вражеских автомашин. От истребителя к земле потянулись пушечные и пулеметные трассы. Вспыхнула одна машина, другая. Теперь пора выводить самолет из пикирования. Туманов потянул ручку управления на себя, и послушный "як" вышел в горизонтальный полет. Но в этот момент зенитный снаряд попал ему в мотор, и самолет загорелся.
      Высота около двухсот метров. Прыгать с парашютом невозможно, да и некуда - везде фашисты. Секунды раздумья, и Туманов направляет свой горящий самолет к переправе. Ему хорошо видны фашисты, в панике бросающиеся в воды Днепра.
      - Прощайте, друзья! Погибаю за Ро... - в последний раз услышали мы по радио взволнованный голос Александра Туманова.
      Над переправой взметнулся огромный столб дыма и огня. Он встал над водой, словно суровый памятник мужественному советскому патриоту.
      Траурным выдался этот день. Люди ходили хмурые, молчаливые. Невозможно выразить словами всю нашу боль и печаль. Мы лишились одного из лучших летчиков - любимца полка.
      Вечером в дом, где жили Туманов и я, пришла Шура - его невеста. Я знал о крепкой и чистой взаимной любви этих замечательных молодых людей и постарался успокоить девушку. Но она была настолько убита горем, что, казалось, не слышала моих слов. Я взял фотографию Саши, которая стояла в рамке на моем столе, и молча протянул ей.
      Когда Шура ушла, я невольно взглянул на койку Туманова и вспомнил наш вчерашний ночной разговор. Саша вернулся домой поздновато. Тихо разделся, лег и, закинув руки за голову, задумался. Лунный свет скупо освещал его немного грустное лицо, обрамленное кудряшками светлых волос. Вдруг он чему-то улыбнулся и посмотрел в мою сторону. Я понял, что ему. не терпится поделиться своими сокровенными мыслями.
      - Что с тобой, Саша? - негромко спросил я.
      - Понимаешь, тезка, - ответил он. - У меня сейчас какое-то странное состояние. Будто я парю высоко-высоко над землей. А вокруг звезды. И в свете каждой - ее улыбка.
      - Был у Шуры?
      - Да. Удивительный она человек, - задумчиво продолжал Саша. - Вроде обычная, неприметная девушка. А вот как взглянет, улыбнется, как-то невольно тянешься к ней. Обо всем забываешь - о времени, делах, даже о товарищах. Нехорошо это - знаю, но ничего поделать с собой не могу. Что это?
      - Просто ты ее любишь.
      - Люблю? - удивленно переспросил Саша. - Нет, здесь требуется какое-то другое слово. Люди говорят: люблю летать, люблю спать, люблю читать. Издергали и обесцветили это слово! Будь моя воля, я разрешил бы употреблять его только в одном значении...
      - Подожди, - возразил я, - реформами в языке потом займешься. А сейчас скажи: что надумал делать?
      - Договорились, что после войны поженимся.
      - А зачем ждать, если встретил человека по сердцу? Бери пример с Федорова. Смотри, как хорошо получилось у них с Валентиной. Даже свадьбу сыграли.
      - Я думал об этом, - вздохнул Саша. - Только ведь война идет, со мной и с ней всякое может случиться. Как потом перенести утрату.
      - А Иван - исключение, - добавил он после некоторого раздумья. - Таким, как он, сто лет жить... Заколдованный...
      Мне хотелось спросить, почему он считает Федорова заколдованным, но я сдержался. Иван тоже был моим другом, и нехорошо, неприлично рассуждать, даже думать о том, сколько лет он проживет.
      - Да и Тимофея Евстафьевича не хочется подводить, - продолжал Саша. Он уже столько взысканий из-за нас нахватал... За одного Ивана два получил.
      "В самом деле, - подумал я, - Пасынок - мастер получать взыскания"... И не за какие-то там серьезные упущения по службе, нет. Скорее - за прямоту, за неумение быть дипломатом, за смелость в решении вопросов, выходящих за рамки обычных. Он не побоялся, например, организовать фронтовую свадьбу Федорова или выступить в его защиту на суде. За это и был в обоих случаях наказан. Если Пасынок заметит какое-либо безобразие, он прямо говорит об этом, независимо от того, кем оно допущено. Даже нам, которых он называл другами, крепко доставалось от него, когда мы что-то делали не так, как нужно. Но мы уважали, любили его и до самого конца войны по старой привычке называли комиссаром.
      - О чем задумался? - услышал я голос Саши.
      - О Тимофее Евстафьевиче.
      - Знаешь, а что, если завтра я поговорю с ним?
      - Правильно. Сам хотел тебе посоветовать.
      - Так и сделаю. - Туманов снова помолчал, потом неожиданно спросил: - А ты с женой когда-нибудь ругался?
      Я растерялся от такого вопроса. Почему его вдруг заинтересовала моя семейная жизнь? Потом понял: надумав жениться, Саша хотел побольше узнать о том, как относятся друг к другу два человека, решившие всю жизнь прожить вместе. Хотя среди мужчин и не принято откровенничать по этому поводу, я все же, в порядке исключения, немного рассказал о ней.
      - Ругаться вроде не ругался, - ответил я, - но разногласия иногда бывали. Не принципиальные, конечно.
      - А без них нельзя?
      - Думаю, что нет, - ударился я в философию. - Говорят, на свете нет двух одинаковых людей по взглядам, характерам, наклонностям. А если это так, то противоречия обязательно будут. Сходили, скажем, в кино. Ей понравилась картина, а ему не очень. Начинают спорить. Вот и возникают трения. Иногда из-за таких мелочей даже семья распадается.
      - У нас не распадется, - убежденно сказал Саша. - А теперь давай-ка спать. Завтра летать.
      Но мне теперь уже не спалось. Неожиданный вопрос Саши разбередил незаживающую рану - тоску по семье. Когда идут бои и нервы напряжены до предела, эта рана словно зарубцовывается. Но стоит тронуть ее в спокойной обстановке, и она начинает кровоточить. Вот и сейчас на меня напала тоска. Вспомнились жена, дочь, дни нашей недолгой семейной жизни. Лишь усилием воли мне удалось отогнать воспоминания и утопить тоску в тяжелом, беспокойном сне.
      * * *
      А фронтовая жизнь шла своим чередом. По распоряжению командира корпуса была создана специальная группа для ведения воздушной разведки в районе нижнего течения Днепра. От нашего полка в нее вошли Федоров и я. Ставя разведчикам задачу, генерал Савицкий говорил:
      - На херсонском направлении противник удерживает небольшой плацдарм. По последним данным, он начал проявлять там подозрительную активность. На днях группа вражеских войск переправилась в районе Очакова через Днепровский лиман и закрепилась на Кингсбургской косе. Не исключено, что фашисты готовят здесь контрудар. Вы должны внимательно наблюдать за этим районом, чтобы вовремя заметить возможное сосредоточение войск противника на правом берегу Днепра.
      В течение нескольких дней разведчики корпуса тщательно просматривали местность от Каховки до Черного моря. Мы с Федоровым сосредоточили внимание на районе Очакова: ни один вражеский корабль не должен был подойти к нему незамеченным. Вылетали по два-три раза в день. Но ничего подозрительного так и не обнаружили. Не могли похвастаться результатами разведки и другие летчики группы. Видимо, повышенная активность противника на этом направлении была демонстративной, рассчитанной на то, чтобы ввести в заблуждение командование нашего фронта.
      С улучшением погоды над правобережьем стали летать и молодые летчики. Вражеская авиация вела себя пассивно, и нам кроме разведки приходилось также штурмовать наземные цели. Эти удары оказались настолько результативными, что передвижение войск противника днем по дорогам совершенно прекратилось. Мы охотились буквально за каждой автомашиной, подводой, небольшими группами солдат, чувствовали себя в воздухе полными хозяевами. Те, кто воевали в 1941 году, утверждали, что нынешняя воздушная обстановка во многом похожа на тогдашнюю. Только теперь наша и вражеская авиация поменялись ролями.
      Вскоре полк получил новую задачу - прикрыть понтонную переправу через Сиваш. Построенная ценой нечеловеческих усилий, она связывала наши войска, захватившие плацдарм в Крыму, с Большой землей. По переправе на южный берег Сиваша доставлялись боеприпасы, продовольствие, медикаменты, пополнение. Она должна была сыграть важную роль в подготовке наступления советских войск в глубь Крымского полуострова.
      Все это хорошо понимало немецко-фашистское командование и настойчиво стремилось разрушить переправу. По ней почти непрерывно вела огонь вражеская артиллерия, днем и ночью ее бомбили "юнкерсы" и "хейнкели". Но переправа жила. Жила благодаря мужеству зенитчиков, летчиков-истребителей и самоотверженности саперов, залечивавших ее раны.
      В начале марта активность фашистской авиации з районе Сиваша резко возросла. Над переправой стали появляться большие группы бомбардировщиков в сопровождении истребителей. С рассвета и до темноты вражеские самолеты висели над Сивашом, пытаясь оборвать нить, связывавшую его берега. Особенно накалилась воздушная обстановка над переправой 11 марта.
      ...На рассвете шестерка истребителей нашей эскадрильи вылетела по тревоге в район прикрытия. Едва мы набрали заданную высоту, как с командного пункта сообщили, что к переправе приближается большая группа вражеских бомбардировщиков и истребителей.
      Я начал обдумывать, как лучше поступить. Инструкция запрещала нам вести бои над переправой в зоне зенитного огня. Значит, нужно встречать бомбардировщиков где-то на подходе к Сивашу. Далее, противник имеет двойное или тройное численное превосходство. Следовательно, успеха можно добиться лишь внезапной, стремительной атакой. А для этого нужно иметь преимущество в высоте и скорости.
      Приняв решение, я дал команду летчикам набрать высоту, увеличить скорость и подходить к переправе слева, со стороны восходящего солнца. Но намеченный план осуществить не удалось. Бомбардировщики уже вышли в район переправы и, вытянувшись в цепочку, начали снижаться. Дорога была каждая секунда, и я передал по радио:
      - Атакуем пикирующих!
      Свой "як" я бросил к ведущему "юнкерсу". Огонь открыл с наиболее выгодной дальности. Увидев, что снаряды попали в фюзеляж вражеского самолета, стал выводить машину из атаки. Летчики повторили мой маневр, и наша группа вскоре перемешалась с бомбардировщиками. Обстановка в воздухе осложнилась. На переправу пикировали "юнкерсы", а за ними носились "яки". И все это происходило под непрерывным обстрелом зениток. Плотность зенитного огня была настолько большой, что потом мы сами удивлялись, как нам удалось выйти из боя без потерь.
      Первая атака истребителей оказалась неожиданной для противника. Но в дальнейшем действия нашей группы были скованы "мессершмиттами". Пришлось вести с ними, тяжелый неравный бой. И мы сумели выдержать их натиск до подхода к нам подкрепления.
      Группа возвратилась на аэродром в полном составе. Правда, в самолетах оказалось много пробоин. В таком бою большинству летчиков эскадрильи еще не приходилось участвовать. По напряженности он напоминал кубанские схватки с врагом. Но наша молодежь успешно сдала экзамены на боевую зрелость. Было приятно, видеть, как светятся радостью возбужденные лица лейтенантов Кузнецова, Сереженко, Казака и Тихомирова.
      В последующие дни гитлеровцы, понеся значительные потери, несколько изменили тактику. Вместо больших групп бомбардировщиков они стали посылать одиночные самолеты, причем чаще всего ночью.
      Эта тактика противника вначале поставила нас в затруднительное положение. Дело в том, что летчикам полка еще не приходилось участвовать в ночных боях на новых истребителях. Опыт, приобретенный некоторыми из нас на Дальнем Востоке, оказался почти утраченным, к тому же во многом устарел.
      Сейчас, как известно, ночные полеты стали обычными. Современные самолеты оснащены совершенными радиолокационными прицелами и навигационными приборами, с земли за ними зорко наблюдают локаторы. А тогда ничего этого не было. С командного пункта нам сообщался по радио лишь примерный район нахождения вражеских самолетов. Правда, иногда помогали прожектористы, но четкого взаимодействия с ними не было.
      Даже самый обычный ночной полет в то время был сопряжен с большими трудностями. Взлетишь и сразу попадаешь в кромешную тьму. Ориентируешься больше визуально, чем по приборам. Земли не видно, а звезды - плохие помощники. И настроение не дневное. Нет-нет да и мелькнет мыслишка, что не мудрено с кем-нибудь столкнуться или перепутать небо с землей... Когда появляется луна, летчики приветствуют ее, пожалуй, с большим энтузиазмом, чем влюбленные.