3

Какими же средствами располагали мы, чтобы оказать военное давление на Англию?

Когда разразилась война, я с удивлением узнал, что державшийся от меня втайне план морских операций не был предварительно согласован с армией. Последняя полагала – и это являлось для нее естественным, что морские операции и вообще война против Англии – дело второстепенное. Поэтому уже до войны следовало разработать под председательством рейхсканцлера общий план воины на три фронта или мировой войны. Однако, как уже отмечалось выше, этого сделано не было. Только единое верховное командование морскими операциями обладало бы авторитетом, достаточным для того, чтобы с пользой применить в ходе войны приобретенное флотом глубокое знание морской мощи Англии; однако такого верховного командования создано не было.

Из трех возможностей непосредственной борьбы с Англией я прежде всего коснусь вопроса о побережье Ламанша. В конце августа предполагалось, что операции армии приведут нас к берегам Фландрии и что взятие Антверпена является лишь вопросом времени. Это дало бы возможность вести морскую войну, базируясь на Фландрию, и значительно улучшило бы наше стратегическое положение. Поскольку в качестве статс-секретаря я мог превратить эту возможность в действительность, я направил все мои силы на разрешение этой задачи, имея в виду создать морской корпус и произвести необходимые работы на побережье Фландрии{182}. Однако наряду с этим проницательное командование поставило бы перед собой задачу взятия Кале. Пока армия надеялась овладеть Парижем, я полагал, что побережье само собою попадет в наши руки. Я оставляю открытым вопрос о том, не было ли бы правильным с самого начала поставить себе целью захват побережья. Мы смогли бы установить артиллерию на мысе Гри-Не и значительно затруднить сообщение в проливе, а наши морские силы получили бы возможность действовать более эффективно.

Непрерывное расстройство сообщения на пути, ведущем в устье Темзы, нанесло бы тяжелый удар английскому хозяйственному организму, а это значительно усилило бы склонность Англии к миру в момент, когда внутренняя и внешняя мощь Германии еще совершенно не была поколеблена. Позднее к этому присоединилась бы возможность обстреливать Лондон с мыса Гри-Не, что в условиях затяжной войны могло иметь гораздо больший эффект, чем предпринятые нами в 1918 году бомбардировки Парижа. Я уже отмечал, что всегда выступал против бесполезных военных мероприятий вроде воздушных налетов на города тыла. Но действительно эффективный и сосредоточенный обстрел Лондона всеми способами – с суши и с воздуха – имел бы оправдание как средство сократить длительность бесчеловечной войны, особенно потому, что Англия грубо нарушала международное право, признавая его лишь тогда, когда это было ей выгодно.

Вторым средством нажима на Англию было морское сражение. Антанта победила нас британскими линкорами, обеспечившими проведение голодной блокады, и своим престижем, заставившим все народы впрячься в колесницу Англии. Спасти нас могли прежде всего линкоры. Из всех брошенных мне упреков, я серьезно отнесся лишь к одному; он заключался в том, что я построил слишком мало линкоров. Однако читатель уже знает из этой книги, что сражение не было бы безнадежным для нашего флота и при его тогдашнем составе. О внутренних причинах, парализовавших тогда флот, буду говорить ниже. Здесь я хочу указать на главную причину – несостоятельность нашего политического руководства.

Как уже указывалось, канцлер считал, что Англию не следует раздражать, если мы хотим прийти с ней к соглашению; кроме того, флот нужно было сохранить по возможности невредимым до конца войны, чтобы он смог оказать влияние на ход мирных переговоров. Последний аргумент всегда оставался для меня столь же непонятным, как и первый.

В том же духе действовали и другие лица. Так, Баллин писал начальнику кабинета и мне, что мы должны удовольствоваться fleet in being{183}; по его мнению во время войны это было единственно правильной политикой. К этому мнению примкнул и начальник морского кабинета, который никогда не был проникнут фронтовым духом и в своем положении посредника все более превращался в сторонника политики компромиссов. Под его и рейхсканцлера влиянием находился адмирал фон Поль, который написал мне 12 ноября 1915 года, что господин рейхсканцлер неоднократно говорил ему – Полю, как начальнику Генмора, – что для нас совершенно необходимо сохранить флот невредимым до заключения мира.

По моему мнению, намерение упаковать флот в вату было лишено всякого смысла. Fleet in being имел смысл для Англии, ибо одним этим ее флот выполнял свое назначение: господствовать на морях. Но для Германии, цель которой заключалась в завоевании свободы морей, этот принцип являлся бессмысленным. Далее, мы не смели допустить, чтобы война превратилась в борьбу на истощение и должны были стремиться к тому, чтобы быстро покончить с нею. Насколько умно англичане вели дело к тому, чтобы парализовать волю руководящих деятелей Германии, показывает следующее высказывание по поводу Ютландского боя, приписываемое одному из ближайших советников кайзера и несомненно отражающее настроение этих кругов: Жаль. Мы были близки к тому, чтобы получить от Англии мир. Подобные влияния сводили на нет деятельность самого кайзера. В июле 1914 года наше политическое руководство повело опасную политику, которая, если она вообще была допустима, могла опираться только на морскую мощь империи. Когда же война разразилась, флот постарались по возможности обесценить и предприняли невозможную попытку выиграть войну с Англией под Парижем, стараясь при этом щадить Англию в военных действиях, дабы настроить ее в пользу милостивого к нам мира, что было вещью совершенно немыслимой.

В мирное время канцлер искренне жалел о том, что у нас был флот; в войне он действовал так, как будто этого флота и не бывало. Руководство Германской империи никогда не задумывалось над тем, как выигрывается война, и предоставило эту заботу генеральному штабу армии, который в свою очередь не был компетентен решать политические, экономические и стратегические вопросы мировой войны. Таким образом, канцлеру оставался как единственная надежда на окончание войны расчет… на добродушие англичан.

Меня могут спросить: какую пользу могло нам принести удачное морское сражение даже в самом счастливом случае? Разве англичане не были в состоянии быстро пополнить свой флот Северного моря за счет резерва, а в случае надобности привлечь также французский линейный флот?

В ответ на это можно сказать, что мировой престиж англичан в значительной степени основан на вере в их непобедимую армаду. Германская победа на море или даже сомнительный для англичан исход сражения нанесли бы чрезвычайно тяжелый удар престижу Великобритании.

Чтобы правильно оценить значение для Англии подобной потери престижа, стоит только вспомнить впечатление, произведенное за границей нашей морской победой при Коронеле{184}. Англичане отлично поняли, какой эффект имело это сражение, поэтому они отвлекли от метрополии значительные силы, чтобы загладить коронельское поражение.

Боясь еще большего ущерба своему престижу, они становились все осторожнее в своих действиях против нашего флота в Северном море. Вопрос о том, удалось ли бы нам прорвать кольцо блокады в 1914 году с помощью удачной морской битвы, в то время еще не имел решающего значения, ибо при своем положении на море и наличии Японии англичане не могли рисковать значительным сокращением своей морской мощи. Но общий ход войны стал бы иным, если бы мы завоевали тогда престиж на море.

Переход Италии во вражеский лагерь был бы предотвращен, а наша позиция по отношению к скандинавским государствам сразу изменилась бы{185}. Склонность царя к сепаратному миру и шансы на соглашение с Японией особенно увеличились бы, если бы активной деятельностью по примеру армии флот поднимал бы наш престиж и ослаблял английский. У нас бесспорно было достаточно сил, чтобы по крайней мере нанести чувствительный урон английскому флоту. Английское морское могущество подобно кошмару давило на весь мир неангло-саксонских держав. Для малых морских держав естественную опору представляли мы, а не Англия. Все смотрели на нас. Наступил решительный час борьбы за свободу мира. На море шла борьба за еще более важные вещи, чем на суше; и здесь, на море, тайные симпатии многих наших временных врагов были на нашей стороне. Спасти нас могли только самые сильные средства. Мы должны были по крайней мере нанести чувствительный удар английскому Grand Fleet{}an». Всякий подрыв британcкого морского могущества немедленно поставил бы в порядок дня индийский, египетский и прочие вопросы, лишил бы Англию новых союзников, необходимых ей для победы над нами, и склонил бы ее к миру. Англия сознавала эту опасность и оценивала наши морские силы правильнее, чем мы сами; вот почему она колебалась при вступлении в войну, а потом избегала морского сражения. В первый год войны мы имели хорошие шансы, которые и позднее оставались еще сносными.

В ходе войны английская пресса переняла точку зрения британского адмиралтейства и стала выступать против морского сражения. Англия ничего не могла выиграть от «Precipitate and costly action»{187}. Пока германский флот прячется, мы пожинаем все плоды морского могущества, писала «Дэйли Телеграф». Если бы мы стали оспаривать это могущество и поколебали его, мы во всяком случае улучшили бы свои позиции в отношении нейтралов. При тогдашнем образе действий английского флота мы могли выиграть что-нибудь лишь переходом в наступление, а не пассивным ожиданием. Почти невыносимая скорбь охватывает меня при мысли о том, насколько изменилось бы все международное положение под влиянием решительной морской битвы в первые месяцы войны. Даже незаконченное сражение вроде столкновения у Скагеррака оказало бы тогда огромное влияние; между тем, это удачное для нас, но незаконченное дело, давшее нам известные преимущества, не могло уже принести длительных политических результатов, ибо произошло почти два года спустя. За это время обстановка слишком уж сильно изменилась в пользу Англии, а народы, еще остававшиеся в то время нейтральными, уже потеряли веру в нашу конечную победу вследствие того, что мы подчинялись гибельной для нас ноте Вильсона.

Даже неудачное для нас морское сражение не смогло бы принести значительного ухудшения наших шансов на будущее. Можно было почти с уверенностью рассчитывать на то, что англичане понесут такие же потери, как и мы. Для нашего флота ничего не могло быть хуже бездействия.

Чтобы оправдать это бездействие, в то время выдумали и стали распространять басню о неполноценности германских кораблей; это один из самых печальных и роковых примеров клеветы во всей истории Германии.

Канцлер стремился выдать за подлинную причину мировой войны нашу «флотскую политику» предвоенных лет, хотя в 1896 и 1905 годах, когда Германия совсем или почти не имела флота, Англия держалась по отношению к нам гораздо более вызывающе, чем в июле 1914 года, когда мы уже выстроили флот, отказавшись пожертвовать им в 1911– 1912 годах. Но если уж вину хотели свалить на меня и на флотскую политику, то от этой политики никак невозможно было отделить особу кайзера. Без него она вообще не была бы возможна. Бетман рассчитывал купить дружбу и мир с Англией ценою решительного отказа от флотской политики, то есть на самом деле отказом от тех сильных позиций, которыми мы располагали по отношению к Англии. В качестве руководителя морской войны кайзер должен был бы оказать противодействие этому безумию. Но когда стали распространять слухи о том, что флот остается в бездействии вследствие его неполноценности и недоброкачественности материальной части, то виновным оказался я, а кайзер был оправдан в глазах народа по обвинению в неиспользовании морского оружия.

Расхождения в политических взглядах между партией канцлера и мною породили целый поток подозрений против материальной части флота, абсурдность которых была доказана только испытанием у Скагеррака. Однако к этому времени кайзера уже успели укрепить в его отказе от использования флота, а энергия самого флота была парализована. Если бы кайзер послушался иных советов и последовал влечению собственной души, Германия не лежала бы теперь в развалинах.

Нас победил традиционный, хотя и не проверенный в наше время, морской престиж Англии. Он вселил в сердца наших руководителей боязнь пустить в дело флот, когда для этого еще было время. Так-то вместе с отказом от применения лучшего и чуть ли не единственного оружия, которым мы располагали против Англии, и началась печальная игра упущенных возможностей.

Когда вследствие этого, а также вследствие вступления Италии в войну и невыполнения гинденбургского плана кампании 1915 года померкла надежда на заключение сепаратного мира с Россией, который дал бы возможность развязать узел, небо еще раз послало Германии средство спасения в виде подводной войны, к развертыванию которой можно было приступить еще в начале 1916 года. В одной из последующих глав я расскажу историю той бестолковщины, вследствие которой это последнее решающее средство не было применено в определившем исход войны 1916 году, что и погубило нашу будущность. В начале 1916 года мы были уже недостаточно сильны (ибо время работало против нас), чтобы сносить дальнейшее постепенное истощение наших сил и падение нашего престижа.

В это время я подал в отставку, ибо наши руководители не учитывали наших возможностей и не желали действовать в соответствии с серьезностью создавшегося положения.

Во главу угла встала экономическая война, а сухопутный театр войны превратился во второстепенный, несмотря на огромное напряжение сил, которого потребовали от армии сражения, дававшиеся нами в целях обороны. Даже великие вожди, ставшие в 1916 году во главе нашей славной армии и вдохнувшие в нее новые силы, располагали в то время лишь ограниченными возможностями для развертывания войны. Наступил момент, когда по примеру Семилетней войны сепаратный мир с царем окончательно сделался для нас вопросом жизни и смерти. Мы его упустили.

4

Осенью 1914 года я имел случай беседовать с некоторыми русскими, дружественно расположенными к Германии, и на основании этих бесед и других признаков считаю, что возможность заключения мира существовала. Конечно, я не мог и теперь не могу в точности представить себе, на каких условиях мог быть заключен подобный мир. Однако в качестве основы для успешных переговоров можно было взять следующее: нам следовало пойти на уступки в сербском вопросе, признать десять пунктов ультиматума, принятых царем в 1914 году, передать остальные два пункта на арбитраж, так что в общем Россия достигла бы успеха без поражения Австрии. Чтобы оградить Восточную Пруссию от повторения испытанного ею нашествия, мы могли бы пртребовать передвижки нашей границы до линии Нарева, а взамен предложить России соответствующую часть Восточной Галиции, за что Австрия могла в случае надобности получить достаточную компенсацию в Новобазарском санджаке и в Албании. Мы выхлопотали бы России право свободного прохода ее кораблей через Дарданеллы, а если бы она согласилась заключить с нами союз, предоставили бы ей один остров в Эгейском море. От Багдадской железной дороги мы бы отказались или допустили русских к участию в управлении ею. Мы предоставили бы русским Персию и взяли бы на себя их долги Франции. Если бы России удалось помирить нас с Японией, ей можно было бы предложить еще более благоприятные условия. Что касается Константинополя, то русские должны были понять, что мы не могли допустить падения Турции. Однако нам следовало бы обещать им постепенно изменить нашу политику в отношении Турции, можно было также позаботиться о персональном вознаграждении великих князей и других лиц.

Австрию можно было склонить к принятию таких условий, а в этом случае Италия также была бы вынуждена пойти на соглашение.

Японцам можно было предложить возвратить Циндао Китаю; мы сохранили бы за собой аренду этого пункта, оставив его неукрепленным и предоставив там японцам равные права с немцами. За это мы уплатили бы Японии известную сумму в качестве компенсации за военные расходы и предложили бы ей союз, который обязывал бы нас прийти ей на помощь в случае если бы одновременно с неевропейской державой на нее напала и европейская, а Японию обязывал бы помочь нам, в случае если бы одновременно с европейской державой на нас напала и неевропейская. Все это лишь приблизительно показывает, на какой почве можно было попытаться прийти к соглашению с Россией и Японией. При этом основной для нас оставалась бы, несомненно, антианглийская ориентация нашей общей политики. Русско-японское сближение 1916 года давало основу для этого последнего великого союза, направленного против англо-саксов.

Начать в этом деле следовало с личной беседы с царем. Будь я на месте какого-нибудь лица, пользовавшегося доверием царя, я сказал бы ему: Ваше величество категорически заверили меня в том, что не желали войны с Германской империей. Я считаю величайшим несчастьем положение, при котором немцы и русские взаимно ослабляют друг друга; если этому не будет положен конец, будущее развитие обоих народов и троны Гогенцоллернов и Романовых окажутся под угрозой. Я слышал, что ваше величество уверены в том, что я ставлю превыше всего дружбу с Россией. Ввиду этого дайте мне для переговоров такого человека, при беседе с которым я не буду чувствовать, что он хочет надуть меня. Успех переговоров зависит не столько от того, что говорят, сколько от того, удастся ли одному собеседнику воздействовать на чувства другого, опираясь на свою интуицию и старые связи. Офицера, например, царь бы понял. Я знаю по собственному опыту, что с ним можно было говорить в таком тоне. К тому же в лице Штюрмера он имел человека, вполне подходящего для ведения переговоров.

Открыть эти переговоры могло личное письмо кайзера царю, которое дало бы удовлетворение его самолюбию и сказало бы ему тем тоном, который неизменно действовал на царя, что между старыми друзьями нет реальных и непреодолимых противоречий, но что несчастье угрожает стать непоправимым. Кайзер пишет ему, озабоченный судьбой их династий и будучи уверен в том, что царь по своей деликатности не использует это письмо как официальный документ.

После удаления Николая Николаевича великокняжеская партия{188} не могла поставить на пути к соглашению непреодолимых преград. Царь был человеком чести. Такая возможность выйти из тупика показалась бы ему заманчивой, а при тогдашнем настроении царского двора подобное предприятие не могло не увенчаться успехом.

Попытка же установить контакт путем посылки мало подходившего для этой цели Макса Баденского, которая привлекла к тому же чрезмерное внимание, была обречена на провал. Та же судьба постигла и преждевременную попытку, предпринятую через датский двор и лишь раскрывшую последнему нашу потребность в мире. Независимо от этого любая попытка подобного рода должна была остаться безрезультатной, пока Бетман продолжал направлять огонь на русских, отчего последние полагали, что он предаст их англичанам и полякам. Я задаю себе вопрос: неужели германские сторонники канцлера не понимали, что его личность мешает реализации существовавшего в Петербурге стремления к миру? Царь, вероятно, дал бы следующий ответ на непосредственное обращение кайзера: Я готов заключить мир, но лишь с таким правительством, которое явится гарантией враждебного Англии и дружественного России курса и будет также пользоваться доверием Японии. Однако дух нашего политического руководства, отраженный в приведенном выше меморандуме Вильгельмштрассе, был таков, что этот единственный шанс на спасение Германии был упущен.

На всем протяжении нашей истории мы еще не располагали возможностью предложить России столь многое, как в 1916 году. Сверх того открывались еще более широкие, хотя и отдаленные перспективы, как, например, пересмотр условий Пражского мира на тот случай, если бы Дания вслед за Россией вступила в более тесное общение с нами, в соответствии с ее интересами и географическим положением по отношению к Германии и России. При посредничестве царя мы могли побудить заключить мир и французов, ценою, например, уступки завоеванной ими маленькой части Эльзаса, что при их тогдашнем положении было бы для них вполне приемлемым. Путь к миру на всем континенте лежал через Петербург.

Когда же самоубийственная политика Бетмана и германской демократии создала польское государство, вновь разожгла вражду к нам России и толкнула ее на революцию, а подводная война, начатая слишком поздно и при ухудшившемся положении, и наши дипломатические промахи вызвали объявление войны Америкой, внешнее положение Германии стало настолько запутанным, что после этого решение войны следовало искать главным образом во внутренних факторах, в экономической борьбе, в выдержке и в патриотизме германского, а также английского народа.

5

Англо-саксы хорошо усвоили, что в такой гигантской борьбе победу приносит могущество идей. Они кричали на всех языках:

Слушайте, народы земного шара, среди нас есть один народ, который постоянно нарушает общее согласие, объявляет войну и хочет завоевать весь мир, в то время как мы неизменно приносили вам только свободу. Он начал с Эльзаса, теперь пытается проделать то же с Бельгией, и если он достигнет успеха – настанет ваша очередь. Кровожадная каста военных и юнкеров держит народ в цепях рабства, а кайзер – этот самодержец – произвольно вызывает мировой пожар. Помогите нам разбить этот народ, чтобы мы смогли воздать ему по заслугам. Только когда это будет достигнуто, можно будет заключить желанный для всех благородных людей союз народов, и на земле наступит мир. Человечество превратится в стадо овечек, а мы тогда добровольно откажемся от роли пастуха.

Англо-саксонские руководители распевали эту песню на тысячу ладов и неутомимо повторяли ее. Такого рода речами они опьяняли самих себя и свои народы. А чтобы последние сохранили ненависть, необходимую для борьбы врукопашную, они кричали на весь свет: Посмотрите на этих немцев, уничтожающих произведения искусства Франции, позорящих ее женщин и с сатанинским наслаждением отрубающих руки ее детям. В то же время золото врага катилось во все страны и даже в Германию, если для этого находилась подходящая почва. Еще хуже было то, что враги воспользовались незнакомством немецкого Михеля с внешним миром и его склонностью к самоуничижению, которая красной нитью проходит через всю нашу тысячелетнюю историю. Им пришел на помощь и проникший в некоторые области Германии международный капитал и тот фермент разложения, который был столь хорошо представлен органами печати вроде «Франкфуртер Цейтунг».

Что же противопоставило политическое руководство Германии этому духовному и экономическому оружию наших врагов? Оно могло сказать:

Вы, англо-саксы, вот уже много веков натравливаете друг на друга народы европейского материка. Пруссия воссоединила Германию, раздробленную на остатки племен и клочки земель; чем сильнее мы становились, тем больше проникались мы уверенностью в том, что нашей миссией является защита свободы Европы от возникающих по ту сторону морей гигантских держав. Ибо омываемая морями и сильно раздробленная Европа будет по-прежнему производить величайшие духовные ценности, если ее многочисленным и сталкивающимся на ограниченном пространстве культурам будет обеспечено свободное развитие и возможность взаимно оплодотворять друг друга. Германия возвышается и падает вместе с Европой, а Европа – вместе с нею. Поэтому Германия крайне заинтересована в том, чтобы народы европейского материка сохранили полную свободу, а с нею вместе и способность к творчеству. Вы же англо-саксы, надеваете на народ материальное и духовное ярмо. Посмотрите, народы мира, скольких из вас они уже заставили прозябать, низведя в той или иной степени на положение вассалов, и поймите, как велика станет эта опасность в будущем. Поэтому мы боремся за свободу всех народов земли против всеобъемлющей тирании англо-саксов.

Вы обвиняете нас в милитаризме и господстве произвола в то время, как у вас для поддержания воли к войне установлена самая неограниченная диктатура, какую знала история, и отдельные лица с драконовской строгостью применяют военную силу, не считаясь ни со свободой личности, ни с демократическими принципами. Крича о нашем милитаризме, вы в действительности имеете в виду единственную еще сохранившуюся в мире независимую силу, которая идет своим путем и могла бы обеспечить сохранение европейского равновесия. Ваши правители из Лондонского Сити и с нью-йоркской Уолл-Стрит хорошо знают, что только эта Германия стоит еще у них на пути, мешая им подчинить весь мир их капиталистической «идее соглашения». Если же им удастся устранить это последнее препятствие и завоевать неограниченную мировую монополию, то на всем свете надолго воцарится кладбищенское спокойствие, охраняемое Pax Britannica{189}.

Мысли этого рода следовало всячески распространять еще до войны, ибо наш народ остро нуждался в великих целях, национальное чувство развито у нас неравномерно, могущество англо-саксов оценивалось неправильно, а сознание того, что сами мы не можем обойтись без внешнего могущества оттеснялось на задний план космополитическими утопиями.

Во время войны, когда на карту было поставлено наше существование, волю к жизни надо было разжечь и поддерживать.

Чего же желало наше политическое руководство? Оно, правда, опровергало несколько раз возводившуюся на нас клевету. В остальном же его речи звучали примерно так:

Мы, правда, объявили вам войну, но хотим лишь защищаться, а не разбить вас. Мы, правда, поступили с Бельгией несправедливо, но в будущем постараемся загладить эту несправедливость; мы не хотим полностью завоевывать ее, но все же удержим кусок ее территории. Определенных целей и идей мы в этой войне вообще не имеем. Мы, правда, боремся за равновесие на море, но делаем это больше на словах, ибо хотим в то же время помешать тому, чтобы продажное и реакционное русское чиновничество вновь стало править рыцарственной Польшей. Я понимаю, что англо-саксы считают наш несчастный флот угрозой для себя. Я признаю за ними это право, хотя наш флот в два раза слабее одного английского. Не сердитесь на то, что я, ваш друг, не сумел помешать строительству этого несчастного флота, хотя в качестве рейхсканцлера обладал необходимой для этого властью и несу за это ответственность. Вы также не совсем неправы, когда говорите, что наше государственное устройство менее демократично, чем ваше. Правда, необходимость в сильной власти вытекает из наших национальных особенностей, нашего исторического опыта и нашего географического положения, а конституция не предоставляет кайзеру таких полномочий, как президенту Вильсону, но мы все это изменим.