1

Англичане надеялись раздавить нашу страну с помощью русского парового катка, причем франко-бельгийско-британская армия должна была сдерживать наше наступление; в случае, если бы появилась опасность слишком большой победы России, она намеревалась прекратить войну.

Эти хорошо обоснованные надежды врага на победу не осуществились благодаря нашему военному аппарату и той быстроте, с которой мы захватили Бельгию. Русские массы сделали все то, чего можно было от них ожидать. Однако они имели несчастье натолкнуться на великих полководцев, которые с помощью военного счастья и опираясь на лучшие качества нашего вооруженного народа, провели несколько великолепных операций.

Шлиффеновский план нападения на Францию через Бельгию сам по себе был вполне пригоден, чтобы отвратить от Германии первую опасность. Я не могу судить, был ли этот план, оставшийся мне неизвестным до начала войны, безусловно правильным, принимая во внимание развитие военной техники в сторону окопной войны, а также наше международное положение и соотношение сил между противниками. Во всяком случае выполнять его должны были гениальные люди, способные удержать в своих руках руководство столь гигантской операцией независимо от возможных случайностей. При осуществлении столь колоссального обходного маневра никакой коэффициент страховки не должен был казаться слишком высоким для нашего военного командования; однако оно приняло недостаточный коэффициент. Армия в мирное время была слишком мала; вследствие рокового упущения оборонные возможности Германии не были использованы в достаточной мере. В конце 1911 года канцлер внес законопроект об ассигнованиях на армию; однако эти ассигнования были недостаточно велики; суммы, дополнительно отпущенные в 1913 году, не смогли уже повлиять на ход войны. Я сам по инициативе адмирала фон Мюллера накануне рождества 1911 года предложил военному министру фон Герингену настаивать совместно со мною на немедленном внесении законопроекта об ассигнованиях на оборону и выразил готовность рассматривать требования армии как первоочередные по сравнению с моими собственными требованиями. Осенью 1914 года в главной квартире держались того мнения, что война с Францией была бы выиграна, если бы мы располагали еще двумя корпусами, которые генеральный штаб допустил отторгнуть у себя в 1911-1912 годах вопреки требованиям собственных специалистов. К этому присоединялась недооценка британской армии, которая в представлении нашей публики состояла из альдершотских «томми» в фуражечках и с тросточками. Когда после объявления войны я предостерег начальника генерального штаба от недооценки этих войск, состоявших чуть ли не из одних сержантов, он ответил: Мы их арестуем. Выражая эту надежду, он, очевидно, не предвидел, что в самые критические дни ему придется снять два корпуса для переброски на восточный фронт именно с правого фланга. Еще поздней осенью 1914 года в главной квартире сомневались в солидности новых армий Китченера. В августе 1914 года я писал из Кобленца: Трудности начнутся лишь тогда, когда армия решит, что уже перевалила через горы.

В то время мне казалось всего важнее прервать английские коммуникации и пробиться к Кале. Все остальные стало бы гораздо легче, если бы, отрезав англичан от портов Ламанша, мы заставили их сообщаться с Францией через Шербур или даже Брест, то есть через Атлантический океан, а не внутреннее море; это придало бы войне совершенно иной оборот.

Но ни я, ни фельдмаршал фон дер Гольц, который всецело разделял мою точку зрения, не могли побудить Мольтке к такой операции. На решения же Фалькенгайна я вообще не мог оказывать влияния. Чтобы осуществить мое желание и перерезать коммуникации англичан со стороны моря, понадобилось бы морское сражение с участием флота Открытого моря, а не отдельные вылазки морских сил. При моем стремлении вывести флот из бездействия, о котором речь пойдет дальше, такая точка зрения являлась лишь частной. В настоящее время (начало 1919 года) она нашла себе подтверждение в заявлении лорда Холдена; по газетным сообщениям, последний прислал в редакцию «Таймса» письмо, в котором отмечает как ошибку в германской стратегии тот факт, что она не решилась немедленно пустить в ход свои подлодки и миноносцы, чтобы помешать переброске британской армии после ее мобилизации утром 3 августа. Если бы мы планомерно подготовили эту операцию, а затем попытались провести ее, в дело, несомненно, вмешался бы английский линейный флот, и морская битва произошла бы тогда чем скорее, тем лучше.

Мольтке был тяжело болен. Он выпустил поводья из рук в самый опасный момент, и единство в операциях армий было потеряно. Несмотря на его неуспех, я имел полное доверие к личности Мольтке. Его преемник производил впечатление человека, недостаточно подготовленного к решению стоявших перед ним задач, которые после битвы на Марне и перехода к войне на истощение расширились до бесконечности. До тех пор армия была воодушевлена одной мыслью: Канны. Б войне же на истощение превосходство врага благодаря его господству на морях должно было оказывать свое действие все сильнее. Все победы на суше сводились на нет вследствие того, что общее положение Германии являлось беспримерно неблагоприятным. Стиснутые между нашими сухопутными врагами, мы не могли спастись только тем, что, ощетинившись подобно ежу, делали себя неуязвимыми со всех сторон, ибо наши жизненные нервы проходили через море. Поэтому спасти нас могли только величайшая смелость и решимость. Войну на суше следовало подчинить задаче достижения общей цели. После битвы на Марне армии пришлось переучиваться. Тогдашнее же верховное командование не подумало о необходимости установить великие конечные цели. Что же касается Гинденбурга и Людендорфа, которые в 1915 году стремились уничтожить русские армии посредством обхода их со стороны Ковно, а потому не были согласны с фронтальной атакой у Горлицы, то им не пришлось выполнить свой военный план.

Если бы он удался, они, несомненно, получили бы перевес над главной квартирой. На войне необходимо иметь определенную великую политическую цель, для достижения которой концентрируются все политические и военные силы. Решает дело главный противник. Частичные же победы над второстепенными противниками в лучшем случае являются средствами для достижения цели. У нас могла быть только одна цель: поразить самое сердце неприятельской коалиции. Судьба наша зависела от того, сумеем ли мы распознать эту цель.

Кто же был нашим главным противником? Для меня несомненно, что им был тот, кто обладал наибольшими средствами и наиболее упорной волей к войне. Политическим мозгом Антанты всегда был Лондон; он же становился все более и ее военным мозгом. До восстановления восточного фронта в 1918 году он не упустил ни одного значительного шанса. В противоположность этому все наши победы над Россией следовало рассматривать как частичные поражения ее, которые должны были послужить к тому, чтобы высвободить наши силы и направить их против главного врага, ибо они делали возможным быстрое заключение сепаратного мира с царем.

Никакое расчленение царской империи, которое имели в виду германские дипломаты и демократия, не могло нам помочь, если главный враг оставался для нас недосягаем.

2

Народное сознание по справедливости приписывает не военным, а государственному деятелю Бисмарку главную заслугу в победоносных войнах, которые сделали нас свободными, объединенными и зажиточными. Пока наш народ оставался здоровым и верным, а наша оборона непреодолимой, как это было в первые годы мировой войны, наше государственное искусство имело достаточно политических, военных и морских средств, чтобы с честью выйти из войны с Англией, в которую мы были втянуты. Армия, которая в своей специальной области не была подготовлена к войне с Англией, недооценивала этого так сказать недосягаемого противника. Обо мне кричали, что я пессимист, и в гостинице «Lion d'Or»{172} в Шарлевилле шли такие разговоры: В главной квартире нет ни одного офицера, который не верил бы, что война закончится до 1 апреля 1915 года, кроме г-на статс-секретаря по морским делам. В англосаксонском мире во мне видели противника, изоляцию которого от руководящих кругов империи следовало всячески приветствовать.

Понятное преобладание сухопутной точки зрения в армии осталось бы безопасным, если бы канцлер шел вместе со мною.

В отсутствии правильной политики, которая принимала бы во внимание также и положение на море, войну было трудно выиграть даже с армейской точки зрения. Но если бы канцлер понял сущность мировой войны, то и армия с самого начала кампании согласилась бы обратить больше внимания на английские коммуникации. В таком случае Англии были бы нанесены и те удары на море, о которых идет речь в этой и следующих главах.

19 августа 1914 года я сказал канцлеру в присутствии Мольтке и Ягова: Успехи, которых мы можем достигнуть в борьбе с Россией, не окажут давления на Англию, а напротив, принесут ей облегчение. Обстоятельства заставили нас наносить удары на фронте, который не соответствует нашим политическим интересам. Германо-русская война очень популярна в Англии. Английские государственные деятели, несомненно, решили держаться до конца. Наше будущее может быть спасено лишь в том случае, если мы поставим Англию в трудное положение. Исход войны зависит исключительно от того, кто выдержит дольше – Германия или Англия. Совершенно необходимо занять Кале и Булонь.

Этот ход мыслей, очевидно, остался непонятным канцлеру. Он полагал, что даже в случае удачного развертывания войны на западе нам нужно будет ограничить свои операции на этом фронте и обратить главные силы на восток. Уже в первой половине августа канцлер сказал одному нашему общему знакомому: Война с Англией есть лишь быстро проходящая буря. После нее отношения станут лучше, чем когда-либо. Бетман исходил из необходимости искать соглашения с Англией и потому считал правильным щадить ее также и в военных действиях. Англия-де «бульдог, которого не следует раздражать». Бетман надеялся пожать теперь ту руку, которую он не заметил, когда Грей предложил созвать конференцию. Он не понимал, что раз вступив в войну, Англия с ясной и смелой последовательностью желала ее выиграть. Сухопутная точка зрения армии, некоторая уступчивость кайзера и неясные политические представления широких германских кругов давали канцлеру возможность снова браться за постройку своего разваливавшегося карточного домика. Бетман вспоминал о мирном настроении Грея в первые недели июля, и поскольку он никогда не понимал причины этого настроения – серьезного риска, каким являлась морская война для Англии, он предполагал наличие такого же миролюбия и в момент, когда Англия решилась на войну, а обстоятельства, сопутствовавшие возникновению войны, равно как и незанятие побережья Ламанша, пассивность германского флота и события на Марне укрепили ее надежду на победу. Теперь Англия следовала, как я уже говорил, своей старой традиции: расти в войнах с наиболее сильным в данный момент континентальным соперником. Пуритански-фарисейская и практически-утилитарная политика Британии, подчиненная интересам англо-саксонского капитала, решила вести борьбу против Германии с особенной суровостью и безжалостностью именно потому, что в июле 1914 года было уже вполне вероятно, что нам удастся достигнуть своей цели мирным путем. Как можно было думать, что Англия не использует полностью представившийся ей шанс в последнюю минуту повергнуть уже почти опередившего ее соперника? Чем больший недостаток решимости вести войну видела у нас Англия, тем сильнее становилась ее собственная решимость. Влияние Ллойд-Джорджа перерастало влияние Асквита. У нас происходило обратное: более решительное направление оттеснялось на задний план. Этот путь, несомненно, должен был привести к поражению.

С 1911 года наша политика сводилась к хроническому непониманию Англии. То же самое имело место и теперь. Пресса получила указание воздержаться от резких выпадов против Англии. Министерство иностранных дел неоднократно подчеркивало это на совещаниях представителей печати в Берлине. Англичанам это, конечно, не осталось неизвестным, и они сделали из этого свои выводы, разумеется, совершенно обратные тем, на которые рассчитывал германский Михель{173}.

Поскольку наша общественность не имела понятия о силе воли и возможностях Англии, она считала их наполовину несуществующими и не видела, что нам придется примириться с нашим поражением, если не удастся так прижать Англию, что она сочтет примирение более выгодным для себя. Понимание Англии, которое шло от Гнейзенау и Фридриха Листа к Карлу Петерсу и А. фон Пеецу, не получило у нас распространения.

В эпоху Бисмарка, которая всегда ставилась в пример нынешнему положению, в основу нашей политики были по необходимости положены другие проблемы и условия. Вне морских кругов в Германии не понимали характера мощи Англии и ее решимости оттеснить нас на задний план, тем более что у нас не имели представления о том, какими средствами мы уже располагали, чтобы противодействовать этой воле Англии. Флот же слишком мало сросся с нацией, чтобы она встала на его точку зрения. Непрерывно усиливавшееся в течение всей войны одиночество флота, соединявшего в себе строго государственную настроенность с заморским опытом, полезным для ведения мировой войны, показало, что нация или ее верхний слой еще не созрели для такой войны.

В первые месяцы войны ко мне еще обращались люди из всех слоев народа, требовавшие, чтобы флот принял участие в битве; если впоследствии давление общественного мнения в этом вопросе ослабело, то это объясняется тем направлением, которое избрало политическое руководство.

27 и 28 августа в связи с моим планом организации морского корпуса для действий против Англии со стороны Фландрии я снова настаивал перед канцлером, чтобы он обратил острие своей политики против Англии. Уже и тогда я не мог понять, каким образом люди хотели выиграть войну с Англией одними только сухопутными операциями; четыре недели спустя, когда фронт начал постепенно застывать, это намерение превратилось в чистую утопию.

Как уже сказано, я был одинок перед лицом главной квартиры и в особенности дипломатов. Я почти ни с кем не мог говорить о своих взглядах. Находясь среди этих людей, которые сознательно или бессознательно шли против меня в своем необоснованном оптимизме, я часто задавал себе вопрос: я ли поражен слепотой или, наоборот, все другие? Не смотрю ли я на вещи слишком мрачно? Неужели всю мою трудовую жизнь я действительно заблуждался насчет упорной воли Англии к господству? Руководящие круги не могли понять характера морского могущества Англии и грозившей нам судьбы: они не хотели видеть, что Англия желала уничтожить наши морские интересы. Лишь когда ход войны, к сожалению, доказал мою правоту, я впервые понял смысл тех страшных слов: But you are not a seagoing nation{174}.

Я снова и снова повторял канцлеру, что Англия не прекратит борьбы, пока существует надежда лишить нас положения мировой державы. Наша демократия должна была больше всего бояться именно этого. Проповедовал же Ллойд-Джордж: Я не боюсь фон Гинденбурга, фон Макензена и прочих фонов, а боюсь только немецкого рабочего. Чем дальше откладывался нокаут, тем опаснее становился он для нас. Ибо главное оружие Англии – флот – мог оказать свое действие лишь путем многолетней блокады. Также и на суше прошли годы, прежде чем Англия создала собственную армию, после того как ей не удалось быстро одержать победу с помощью чужих войск. Но раз уж Англия пошла на такое гигантское напряжение сил, ставившее под угрозу ее собственное экономическое положение, то она желала получить за это гигантское вознаграждение и на целые столетия избавить себя от страха перед возрождением германского народа.

На мои попытки убедить канцлера в неправильности его суждений об Англии и проводившейся по отношению к ней политики Бетман, по своему обыкновению, отвечал довольно неопределенно. Однако не подлежало сомнению, что он оставался при своем старом мнении. Когда 19 августа канцлер сообщил мне, что англичане увели к себе голландские и направлявшиеся в Голландию суда с зерном, мне не удалось убедить его заклеймить это нарушение нейтралитета предложенным мною способом. Уже тогда я сказал ему: Всякое открытое проявление желания достигнуть соглашения с Англией приведет к обратным результатам и будет истолковано как признак нашей слабости. Чтобы заставить ее изменить свое поведение, существует только одно средство: крайнее упорство.

Я констатирую здесь, что мои выступления в пользу решительной борьбы с Англией в 1914-1918 годы ни разу не помешали правительству искать компромиссного мира с Англией. Говорю это не для того, чтобы оправдаться. Ибо брошенное в массы обвинение меня в том, что я помешал правительству своевременно заключить мир с Англией, слишком глупо, чтобы мне надо было оправдываться. Насколько мне известно, за все эти годы войны не было ни одного часа, когда Англия была готова заключить с нами мир, не равносильный нашей гибели. Мое влияние никогда не было настолько велико, чтобы я мог помешать заключению мира, даже если бы захотел, да к тому же канцлер ни разу не указал мне конкретной возможности закончить войну. Здесь я скорее говорю просто с точки зрения политической тактики, которая становилась тем важнее, чем более ухудшалось наше положение. Как раз в том случае, если желали прийти к сносному миру путем соглашения с Англией, следовало выказывать по отношению к ней твердую волю к войне и искать сближения с Россией. Такая тактическая точка зрения столь проста и элементарна, что ее держатся все народы, кроме германского. Но немец не относится к жизненно важным для нации вопросам со страстностью, которая позволила бы ему усвоить этот принцип{175}. Последняя надежда заключить с Англией приемлемый мир исчезла тогда, когда мы перешли к прямо противоположной тактике открытых предложений мира. Чтобы доказать свою добрую волю, немец охотно отдает противнику свои козыри в международной игре еще до начала ее в надежде завоевать этим его симпатию. Британское же государственное искусство безошибочно разгадало по нашим мирным предложениям, что наше внутреннее разложение прогрессирует. Природный инстинкт должен был удержать нас от того, чтобы, нанося одной рукой удар противнику, другой ласкать его. Но именно так поступали мы, чтобы «не раздражать» главного противника. Тот, кто знает англичан, понимает, что лишь твердостью и крайней решимостью можно склонить их к приемлемому соглашению. Какой только вполне справедливой критике не подвергали нас ирландцы, индийцы, египтяне и другие угнетенные народы! Они знали по собственному долгому и мучительному опыту, как нужно обращаться с британцами. Они надеялись получить свободу благодаря нам, а теперь им пришлось видеть, как неверная тактика внутренне превратила нас самих в подданных англо-саксов уже тогда, когда наше внешнее могущество было еще непоколебленным.

Когда 4 сентября 1914 года все буржуазные партии рейхстага, в то время еще сохранявшие свою солидарность, задумали эффективную демонстрацию против Англии, решив предложить без всякого вмешательства с моей стороны добавление к судостроительной программе, канцлер воспрепятствовал внесению этого предложения. Подобная политика подавления национальной решимости в такой войне являлась болезнетворной.

Когда в первых числах ноября я узнал, что, стремясь закрыть нам вход в Ламанш, англичане установили в открытом Северном море минные заграждения, превратив его в военную зону, и тем самым совершили особенно грубое нарушение морского права, я безуспешно пытался убедить Ягова принять предложенную мною формулу протеста. Министерство иностранных дел выработало совместно с некомпетентным в этом вопросе Генмором другой текст декларации, который, быть может, получил одобрение специалистов по международному праву, но на практике принес больше вреда, чем пользы, поскольку содержавшиеся в нем юридические тонкости возбудили сомнения в нашей решимости строго придерживаться международно-правовых норм. Декларация не оказала никакого действия, ибо в ней отсутствовала оговорка о возможности принятия контрмер.

Все новые и новые явления подтверждали, что было бы лучше выказывать по отношению к Англии твердую волю к борьбе. Потому-то в Англии и дрожали перед возможностью падения канцлера и появления более сильного военного руководства; поэтому-то и поднялись курсы на лондонской бирже, когда я ушел в отставку. С другой стороны, англичане ловко вели дело к тому, чтобы удержать канцлера у кормила правления. С тех пор, как в 1911-1912 годах они получили возможность ознакомиться с его методами, Бетман казался им лучшей гарантией победы. Поэтому широкие германские круги взирали на Бетмана, как на доверенного Европы, и наша демократия, которой слабость и неясность его политики также были необходимы, хотя и по другим причинам, охотно распространяла эту легенду. И вот такой-то человек, который уничтожил престиж Германии и своей дипломатией доставил миру опаснейший материал против нас, оказывался теперь лицом, способным вызвать у англичан снисхождение к нам. Кайзер же считал себя связанным с человеком, пользовавшимся симпатией англичан и немецкой демократии. Таким образом, Бетман остался на своем посту, хотя в течение трех долгих лет войны он ни разу не дал доказательства того, что Англия пойдет на приемлемый мир с ним. Но ведь объявили же англичане, что вина за их непримиримость падает лишь на представителей германских военных сил, а не на Бетмана и что мы заживем хорошо лишь после уничтожения этих сил. Многие добрые немцы серьезно принимали подобные речи за чистую монету.

О том, что газеты типа «Дэйли мэйл» надеялись, что своими похвалами они не дискредитируют его, а, напротив, укрепят его положение, свидетельствует следующая выдержка из статьи «Канцлер и морской разбойник» в номере от 31 августа 1915 года (после нашего отступления в связи с «Эребиком»): Трудно не симпатизировать Бетману в его борьбе с Тирпицем. В прошлом году он являлся канцлером только по названию. Перед ним стояла трудная задача вывести Германию из затруднений, вызванных подлинными руководителями германской политики – командованием армии и флота. Последние ведут свою линию, не считаясь, как всегда, с гражданской точкой зрения. Его обязанность – прибирать за ними. Наконец, он начинает требовать голоса при вынесении политических решений, дипломатические последствия которых падают на него, а не на истинных виновников.

Некоторые наши учреждения принимали подобные высказывания за чистую монету{176}.

Самые убедительные доказательства того, что Англия и Франция не хотели заключать мира, основанного на соглашении сторон, оставлялись без внимания. На наше мирное предложение от декабря 1916 года, которое, насколько мне известно, включало важные уступки, Антанта ответила насмешками и известной завоевательной программой. Уже тогда нам пришлось бы столкнуться с теми же условиями мира, которые приняло германское правительство в ноябре 1918 года. Несмотря на это, канцлер и демократия по-прежнему не могли понять, что их тактика была неправильна. Мы продолжали катиться по наклонной плоскости, уверенность германского народа в победе подрывалась, а уверенность в ней врагов укреплялась непрерывными капитулянтскими предложениями.

Хуже всего было то, что эта политика была связана с иллюзиями относительно победы на Востоке. Если Англию считали непобедимой, а потому желали сразу же примириться с нашим поражением, то это все же было бы лучше многолетней истощающей войны с тем же исходом. Но часть германской прессы боролась с царизмом, руководствуясь партийными соображениями. К сожалению, наше политическое руководство действовало в том же направлении. Предполагаемую непобедимость Англии хотели положить в основу германской победы над «царизмом». Я хотел бы привести характерный образчик этого настроения. 12 апреля 1916 года один чиновник с Вильгельмштрассе следующим образом обрисовал это будущее Германии, покоящееся на победе Англии: В качестве державы, занимающей центральное положение в Европе, нам прежде всего важно одержать победу на континенте и сгруппировать вокруг себя наших соседей{177}. Мы не должны компрометировать эту цель, бросаясь в ненужные авантюры{}an». Обеспечив себе твердую базу в Европе, мы сможем планомерно укреплять свои позиции во всем мире и расширять внешнюю торговлю. То, что предпринималось до сих пор в этом направлении, носило печать дилетантства. Конечно, следует приветствовать любой ущерб, нанесенный Англии, но совершенно уничтожить ее мы не можем. Поэтому мы должны сохранить столько сил и кредита во всем мире, чтобы иметь возможность по окончании войны перегнать Англию. Опасные неиспользованные силы, которые могут проявить себя в будущем, надо искать в русской почве, а не в продырявленном денежном мешке англичан. Я полагаю, что вопрос может быть решен путем заключения мира за счет России. Поскольку он будет заключен за счет реакционной России, такой мир не закроет нам путь к будущим соглашениям с другими русскими правительствами. Если мы превратимся в сильный форпост Европы на Востоке, достигнуть соглашения с Англией будет нетрудно, и может даже случиться, что интересы Альбиона совпадут с интересами сильнейшей континентальной державы.

В начале июля составленный на Вильгельмштрассе меморандум (в свое время его приписывали статс-секретарю Гефферу, но потом оказалось, что он принадлежит перу другого автора, оставшегося неизвестным) сообщил главам германских государств следующие мысли: Мы должны выбирать между Англией и Россией, чтобы и после заключения мира иметь опору против одного из этих главных врагов. Этот выбор надо сделать в пользу Англии и против России, ибо русская программа несовместима с нашей позицией форпоста западно-европейской культуры и с нашими отношениями к Австро-Венгрии, балканским странам и Турции. Напротив, разграничение интересов между Англией и Германией вполне возможно. Поэтому нам не нужно флота как условия существования Германии, а следует добиваться максимального ослабления России. Мы должны сделать всю работу в одном месте, вместо того чтобы делать ее по частям в разных местах. Интересы Англии позволяют нам направить всю работу против России. Решительная антирусская позиция возвращает нашему положению в мировой войне ту нравственную основу, которая состоит в заступничестве за Австро-Венгрию, а не в борьбе за свободу морей. Негодование германской общественности против Англии необходимо, следовательно, обратить на Россию.

Меморандум заканчивается следующими словами: Высказанные выше соображения вызовут возражение, сводящееся к тому, что они составляют счет без хозяина, ибо именно ненависть и стремление Англии к уничтожению Германии делают соглашение невозможным. Указывают, что Чемберлен еще до войны выдвинул требование: We must crush Germany{179}; однако Чемберлен, а с ним вместе наши газеты и листовки опускают придаточное предложение, являющееся логическим объяснением этой враждебности и гласящее: before it crushes us{}an».