На этот же раз Англия воздержалась даже от предупреждения с глазу на глаз. Замалчивание Греем позиции Англии укрепило берлинских сторонников выступления в их предположениях. Грей и британский кабинет определенно знали, что Бетман приложит все усилия, чтобы избежать войны с Англией. Кроме того, они знали, что в Германии лишь немногие политические деятели ясно представляют себе способность англичан беспощадно уничтожать другие народы. Лишь немногие из нас были способны вникать в душу Англии, холодное равнодушие которой к подчиненным ею народам вроде ирландцев или индийцев стало понятно для среднего немца только в 1919 году.

До этого многие воображали, что чем беззащитнее будет Германия, тем большее жизненное пространство предоставит ей Англия. Если бы наши деятели распознали истинную сущность английской политики, они, с одной стороны, вооружились бы до предела, а c другой стороны, стали бы соблюдать величайшую осторожность и в дипломатии, чтобы не дать Англии повода уничтожить наш народ. Британские же министры знали, в каком ужасающем заблуждении находились многие немцы относительно опасности положения Германии. Они знали также, что большее или меньшее удовлетворение, данное Сербией, не может стать жизненным вопросом для Германии. Несмотря на это, они не позаботились о своевременном предупреждении.

Удастся ли историографии выяснить истинный масштаб и причины двусмысленного поведения Англии, покажет будущее.

Вследствие незнакомства с международной обстановкой руководители империи в эти июльские дни тяжко провинились перед германским народом, но отнюдь не перед Англией или Антантой. Англия, которая разжигала во Франции стремление к реваншу из-за полузабытой Эльзас-Лотарингии, чтобы направить ее политику против Германии, пожинала плоды своих усилий, развязав войну. В Англии по-прежнему существовало сильное течение в пользу нападения на нас, а в Германии не исчезала вызванная Англией озабоченность тем, что политика окружения где-либо и когда-либо должна была перейти к насилию. Поэтому вопрос о том, считала ли Англия, что подходящий момент наступил уже в июле 1914 года, отходит на задний план. Во всяком случае в июле наступил момент, о котором Грей в сентябре 1912 года говорил Сазонову:… Если бы наступили предусматриваемые мной обстоятельства, Англия употребила бы все усилия, чтобы нанести самый чувствительный удар германскому могуществу! {161} Сомнение может возникнуть лишь в вопросе о том, когда именно в июле произошло это изменение позиции британского кабинета. Географические и военные условия давали Англии счастливую возможность держаться на заднем плане и с обычной ловкостью носить маску пуританской гуманности даже и после того, как она уже решилась на войну. Благодаря этому британскому кабинету удалось обмануть не только английский народ, но и германский, который еще в готские времена вечно попадался на удочку иностранных лицемеров. Сухомлинову никогда не удалось бы пустить в ход машину войны, если бы он не был уверен, что британская мощь готова принять в ней участие.

События последних лет не позволяли сомневаться в том, что Англия ни за что не позволит нам ослабить в военном отношении Францию, а в случае вторжения в Сербию следовало все же считаться с возможностью войны против России, а быть может и против Франции. Но поскольку Бетману не хотелось видеть в возрастающем миролюбии Англии следствие усиления нашей морской мощи и он предпочитал объяснять его сентиментальными побуждениями, он легко терял также и способность ощущать реальные пределы этого миролюбия. Возраставшая при всем том склонность Англии к соглашению базировалась, как уже сказано, исключительно на трезвой оценке убывающей выгодности войны. Англия начала признавать нашу мощь, поскольку мы уважали ее мощь, как она сама ее понимала. Мы могли считать эту силу чрезмерной, но должны были сообразоваться с международной обстановкой. Бетман же, который в 1912 году не смог распознать германских интересов, на этот раз ошибся в оценке британских притязаний и в июле 1914 года снова уповал на обмен добрыми чувствами, а не интересами. Недостаточное развитие чувства действительности, которое обусловливало вялое отношение к интересам собственного государства, мешало ему ясно видеть ход британской мысли и своим неловким вмешательством дало Антанте случай затянуть наброшенную на нас петлю.

Англия была согласна предоставить Австрии возможность одержать известную дипломатическую победу над Сербией, но не могла допустить дипломатического поражения России без того, чтобы потрясти искусственное здание ее мощи, возведенное против Германии. Политика же вторжения, которую вели Бетман и Берхтольд, была, напротив, основана на ожидании, что миролюбие, выказанное Англией на протяжении последних лет, зайдет так далеко, что в крайнем случае она заставит царя либо отказаться от традиционной поддержки сербов, либо решиться на континентальную войну без помощи Англии. Германские политические деятели не сознавали, что своими действиями они угрожали перерезать нерв английской политики союзов.

Именно потому, что отношения ее с Францией и Россией основывались не на формальном союзном договоре, а на более свободном соглашении, Англия могла, ведя в течение целого десятилетия политику окружения Германии, сопровождать каждую любезность по нашему адресу недвусмысленными кивками в сторону наших противников. Во время упомянутого пребывания английских кораблей в Киле в конце июля 1914 года британский посол в Петербурге Бьюкенен опубликовал только что заключенное англо-русское морское соглашение. Любезная супруга командира английской эскадры леди Уоррендер – англо-саксонка того типа политических дам, который почти неизвестен в Германии, пришла в некоторое замешательство, когда я с легкой иронией указал ей на то, что в случае войны для нас совершенно безразлично, будут ли соединения морских сил Англии и России действовать вместе или раздельно, но что легко могут возникнуть недоразумения, если подобные мысли будут выражены в данный момент. Она назвала Бьюкенена наивным простофилей. Как бы то ни было, самый факт заключения конвенции должен был заставить нас держать ухо востро.

В то время как грубым и неловким подражанием боснийскому кризису 1908-1909 гг. мы поставили Англию перед альтернативой: либо вызвать раздражение партии великих князей, либо начать войну при особо выгодных для нее обстоятельствах, в Англии возобладали настроения тех кругов, которые неизменно думали о войне и только ждали удобного случая, чтобы нанести нам смертельный удар. Недавно опубликованные мемуары адмирала Фишера показали, каким чудовищным запасом направленной против нас энергии обладали влиятельные круги английского общества, побуждаемые, как говорит Фишер, единственно торговой конкуренцией. Эти круги, которые еще в 1905 году надеялись «копенгагировать»{162} маленький германский флот, в 1914 году, когда мы обладали уже большим флотом, стали куда осторожнее. Однако когда в течение июля Англия поняла, что Бетман зашел в тупик, она отказалась от деловой мирной политики соглашения, которой, если можно положиться на ее уверения, она придерживалась вплоть до греевского проекта конференции, и перешла к не менее деловой военной политике, чтобы, выступая отныне в качестве «коварного Альбиона», заставить немцев и русских истреблять друг друга.

Более удобного случая, чем тот, который мы им предоставили, они ожидать не могли. На сей раз они имели возможность взвалить на нас моральную ответственность, а промахи нашей дипломатии истолковать, как разжигание войны. Они могли бросить на нас силы всего мира и благодаря тому, что мы казались агрессорами – о чем Бетман совсем не подумал, лишить юридической силы наши же союзные договоры. Наконец, даже в стратегическом отношении момент был соблазнительным для Англии, чего Бетман не знал и о чем он у меня не осведомлялся. Хотя британский кабинет вступил в эту войну не без колебания, воля к войне взяла в нем верх, и он поджег бикфордов шнур, тайно ободрив французов, а с ними и русских.

Бетман не желал мировой войны и не предполагал ее возможности. Именно поэтому он думал вначале, что Австрия может позволить себе местную войну. Однако ему и Ягову не хватало чутья для быстрой ориентировки в фактическом положении вещей, которое характеризовалось тем, что хотя, с одной стороны, державы Антанты и проявляли некоторую склонность к уступкам в целях совместного разрешения местного кризиса, с другой, они вовсе не боялись мировой войны. Бетман и Ягов, теряя невозвратимые дни, так долго упорствовали в своем убеждении в неизбежности австро-сербского конфликта и в возможности локализовать его, что грубо недооцененные ими силы, толкавшие Антанту к войне, получили в ней перевес. Тогда-то обнаружилось, что французский шовинизм и озлобление панславистов усилились в той же степени, в какой ослабело английское стремление к войне. Правда, решающей силой являлась Англия, но она сдерживала толкавшие к войне силы лишь до тех пор, пока самой ей мир казался выгоднее войны. Страх перед «вмешательством» Европы и надежды, что Антанта, «поставленная перед совершившимся фактом», будет вынуждена согласиться с ним, побудили Бетмана-Гольвега предоставить Австрии свободу в проведении политики вторжения. Таким образом, он надеялся, что краткая местная война позволит избегнуть всеобщего конфликта. Когда же ответ Сербии вопреки ожиданиям оказался не столь уж «отрицательным», а Грей «вмешался», у Бетмана не хватило чутья, чтобы понять новое положение.

На Вильгельмштрассе существовало своеобразное представление о возможностях обеспечить сохранение желанного мира с помощью нервозной готовности вступить в войну, которая едва ли могла кого-нибудь обмануть. Эти политики, которые никогда не желали извлечь меч из ножен и которые, как оказалось, вообще не были способны судить о задачах подготовки к войне, воображали, что могут угрожать сомнительными военными мероприятиями, коих сами они не принимали всерьез.

Политическая недальновидность этих людей возбуждает недоумение. 20 июля статс-секретарь фон Ягов заявил одному представителю Генмора, что Англия, вероятно, не примет участия в возможной войне между Тройственным и Двойственным союзами. Он же, Ягов, знает способ еще более усилить эту склонность Англии к сохранению нейтралитета; этим способом является угроза тотчас же занять Голландию, если Англия выступит против нас. Конечно, все это было только блефом.

Поговорив на эту тему в имперском морском ведомстве, адмирал на следующий день сказал Ягову, что его «блеф» является самым верным средством принудить Англию к войне против нас. Отблеск бисмарковского авторитета, который для офицеров моего ведомства еще озарял Вильгельмштрассе, быстро померк, и об этом случае мне сообщили с таким примечанием: Можно только снова спросить себя: каким образом оказалось возможным доверить подобной личности руководство внешней политикой Германии. Ягов был поставлен Бетманом во главе иностранного ведомства именно благодаря его осторожному характеру, который делал для него затруднительным всякое решение. Он был последним из тех, кто занял бы Голландию, что было бы, кстати, противным интересам Германии. Но с тою же наивностью, с какою он несколькими месяцами раньше намекал французскому послу, будто Германия имеет виды на бельгийские колонии, что при наличии у нас собственной, еще мало развитой африканской империи было совершенно неверно, он и теперь думал произвести впечатление на Англию с помощью «сильного» жеста.

Когда позднее Бетман заметил, что Англия серьезно думает о войне, он совершенно пал духом. Почему же, однако, он так долго держался в отношении Англии собственного политического курса, который столь часто оказывался ложным? Почему он в течение долгих трех недель оставался глух ко всем предупреждениям, которые шли к нему из Англии и через Англию? Почему он не старался твердо установить позицию, которой намерена была держаться Англия в континентальной войне? Разгадку этого надо искать в своеобразии его основного плана.

8 июля товарищ министра Циммерман дал директиву воздержаться от всяких заметных мероприятий вроде вызова из отпусков и т.д. подобно тому, как было решено не отменять путешествия кайзера. Ибо для локализации конфликта было особенно важно не возбуждать подозрения, что мы подстрекаем Австрию.

Уже во время переговоров 1911-1912 годов я заметил, что Бетман-Гольвег уклонялся от прямой и открытой дискуссии и предпочитал после длительных и затяжных проволочек решать с помощью односторонних актов даже такие проблемы, которые по самому существу своему требуют совместного обсуждения. К этому присоединилась давно подмеченная моими коллегами, а также поклонниками Бетмана способность его «делать утверждения, которые никак нельзя было принимать всерьез, и ставить перед собой вопрос не только об объективном, но и о субъективном действии подобных утверждений»{163}. Цель избранной им тактики была похвальна – избежать мировой войны. Но средство, использованное для достижения ее, было неудачным; оно сильно способствовало возникновению мировой войны. Бетман не хотел видеть, что его промах легко мог быть истолкован как промах с нашей стороны и что он был очень опасен. Мир не хотел верить, что Австрия посылает подобные ноты Сербии без нашего ведома. Преподнести государственным деятелям масштаба английских метод бюрократических сюрпризов вместо открытого и внушающего доверия обсуждения европейских вопросов значило еще более сгустить и без того напряженную атмосферу.

Как я узнал из донесений от 11 июля, в министерстве иностранных дел высказывали тогда предположение, что австрийцам было бы приятнее, если бы мы отказали им в помощи против Сербии. Наши союзники будто бы так плохо знали свои собственные желания, что теперь они запросили нас, чего собственно им следовало требовать от Сербии.

Впечатление едва ли было правильным. Но оно показывало, как мало следовало Берлину считаться с тем, сохранит ли Австрия твердость в предприятии, задуманном ею для спасения собственной чести. Тем не менее канцлер не понял, каким незавидным станет его положение и какой чудовищной его ответственность перед историей, если он окажется тем человеком, который без дальнейшего контроля передаст судьбу Германии в руки венского правительства.

Такое поведение должно было лишить нашу политику приобретенной ею при Фридрихе Великом и Бисмарке репутации прямолинейности. Способность возбуждать к себе доверие – составная часть могущества, которую надо всячески оберегать, и примечательно, что политические деятели, слабо понимающие значение реального могущества, не умеют оценить и невесомых факторов, из которых складывается престиж. Когда было получено греевское предложение конференции, Бетман счел необходимым сохранить свою позицию и отклонил предложение, то есть остался при прежнем своем заявлении о «невмешательстве» в австрийские дела, вследствие чего решительный момент для возможной мирной акции был упущен. Таким образом, Австрия получила возможность обострить положение своим объявлением войны Сербии (28 июля), между тем как германская политика застряла в ею же самой поставленных рамках.

Англичане с их хладнокровной деловой манерой обсуждения политических вопросов не могли или не хотели понять кажущееся самоустранение Бетмана, которое в действительности преследовало цель локализации спора и сохранения мира между великими державами. При том образе мыслей, которого придерживались англичане, было невозможно предположить, что германский государственный деятель решит, что поступит дурно, если будет открыто поддерживать Австрию и говорить об интересах германского могущества и престижа. Они замечали, что германские дипломаты в одно и то же время были слишком недоверчивы и слишком доверчивы. Вместе с тем они видели, что обстановка становилась все более благоприятной для войны. Противоречиями нашей политики вторжения мы давали Антанте возможность упрекнуть нас в превентивной войне. Против нас было возбуждено тяжкое обвинение в разжигании войны, которое принесло нам неизмеримый ущерб.

Правда, антантовская политика окружения иногда вызывала в Германии нервозность, ибо она несомненно носила характер заговора. С конца 1912 года нам стало известно, что Сербии предназначалось в качестве балканского Пьемонта начать раздел габсбургской монархии, когда условия для этого созреют.

С тех пор дело бывало близко к тому, чтобы потушить эту искру, прежде чем она обратится в пожар (такое предложение было сделано Австрией в 1913 году, но оно было отклонено Германией и Италией). Далее, нам были известны заявления русских о том, что в 1911-1916 годах «заварится каша». Вследствие этого безответственными и полуосведомленными лицами (и больше никем) высказывалось мнение: Раз война неизбежна, то лучше уж теперь, чем позднее. К русской программе вооружения, которая «должна была быть осуществлена к 1916 году», конечно, невозможно было относиться легко, имея в виду петербургскую военную партию, которая в последнюю неделю июля 1914 года фактически использовала европейский хаос для того, чтобы зажечь пожар войны. И все-таки превентивную войну Германии против России никогда нельзя было оправдать. Равным образом и по отношению к Англии, не говоря уже о Франции, наша бдительность не должна была ослабевать. Если начиная с 1912 года британский лев все более и более склонял голову, то мы все же должны были всегда считаться с возможностью того, что он лишь присел перед прыжком. Однако легкие подозрения подобного рода не исключали широкого сотрудничества с Англией, построенного на реальной основе. Нам следовало только не давать ей повода для прыжка. До сентябрьского договора 1914 года соглашения Англии еще не связывали ее окончательно, а страх Англии перед риском войны делал вполне возможной мирную ликвидацию политики окружения при условии, что Германия одновременно проявляла бы присутствие духа и осторожность, неуклонно вооружалась, но в то же время избегала всего того, что могло придать противнику волю к войне.

Утверждение, будто Германия планомерно подготовляла войну, есть дикая басня, которая лучше всего опровергается нашей неподготовленностью, речь о которой пойдет впереди. К тому же генерал-полковник фон Мольтке, который в те критические недели лечился в Карлсбаде от своего тяжелого недуга, уверял меня впоследствии, что он не принимал никакого участия в переговорах и никоим образом не дал бы совета предъявить ультиматум Сербии, чтобы узнать, хочет ли Антанта войны или чувствует себя еще недостаточно сильной.

Если бы канцлер исполнил свой долг – а он был обязан осведомиться перед подобной акцией о военной стороне дела – и спросил моего совета, то я сказал бы ему, что, с точки зрения флота, нежелательная сама по себе опасность войны возникла к тому же в стратегически неблагоприятный момент.

Строительство дредноутов, введением которых Англия автоматически удвоила боевую мощь нашего флота, началось всего четыре года назад. Кильский канал еще не был готов. Флот должен был достигнуть максимального развития лишь к 1920 году. Ряд слабостей, присущих нашему флоту вследствие его молодости (в частности, в области руководства), мог быть устранен лишь с течением времени. Даже если бы количество кораблей оставалось неизменным, флот становился бы с каждым годом все лучше, как молодое вино. Механическое сравнение количества кораблей теряло свое значение по мере того, как усиливался вес психологического фактора – внутреннего укрепления флота.

С французской стороны открыто выражалось сомнение в том, что мы окажемся настолько «безумными», чтобы после 1912 года сократить число находящихся в постройке кораблей в соответствии с законом о флоте. Но мы рискнули на это и тем дали Англии убедительное доказательство того, что не стремимся к гонке вооружений. Несмотря на это обстоятельство и тот факт, что наши союзы не давали нам ничего существенного на море, я считал, что примерно с 1916 года английское нападение станет маловероятным с точки зрения морской войны. Таким образом, каждый год мира являлся для нас бесценным выигрышем.

Во время вышеизложенных бесед, состоявшихся в Тараспе, я совершенно ясно развивал эти положения.

Если бы канцлер пошел на коллегиальное решение этого вопроса, от чего не уклонился бы никакой другой государственный деятель, он достиг бы разделения ответственности. Со своей стороны я высказался бы против ультиматума.

В своей боязни ясного образа действий канцлер при этом столь мало подготовился на случай, если дело примет серьезный оборот, что он ни разу не обсуждал с руководителями военных сил ни политико-стратегических вопросов, ни перспектив мировой войны вообще. Меня не информировали и о плане вторжения в Бельгию, которое немедленно подняло бы ряд морских вопросов. Из этого можно сделать вывод, что меня можно упрекнуть в том, что еще в мирное время я не настоял на мобилизации всего руководства империей. Но тот, кто знает отношения в наших тогдашних правящих кругах, никогда не сделает мне такого упрека.

Самая тяжкая вина Бетмана-Гольвега перед мировой историей заключается не в его ошибочной оценке положения, создавшегося в июле 1914 года, а в пренебрежении к вооружению, обнаруженном им раньше, в те годы, когда неприятельская коалиция собирала все свои силы и посредством военных приготовлений укрепляла в своих континентальных участниках решимость использовать всякую удобную возможность для вооруженной облавы на Германию. Ценою небольшой затраты сил и едва заметных при распределении на длительный срок расходов германский народ мог быть спасен от удара, нанесенного этой войной, если бы постоянная озабоченность возможностью такого удара вызвала принятие необходимых мер предосторожности. Опасность была налицо; следовало сделать из нее вывод, ибо Франция и Россия дошли в своих вооружениях до пределов возможного, а Франция в известном смысле даже превзошла их. Напротив, Германия и Австро-Венгрия далеко еще не напрягли своих сил. Чем объяснить это ужасное упущение, которое у всякого национально окрепшего народа вызвало бы самые тяжелые упреки по адресу ответственных за него государственных деятелей?

Канцлер, поддерживаемый имперским министром финансов Вермутом, чувствовал страх перед словами «гонка вооружений». Он думал служить миру, отставая в готовности к войне. Это должно было убедить Антанту в наших мирных намерениях. В действительности же весь свет знал, что мы желали сохранить мир, но он поднимал по поводу наших недостаточных военных законопроектов такой крик возмущения, какой нельзя было бы превзойти даже и при действительно широких вооружениях Германии. Благодаря недостаточности наших вооружений соседям становилось все легче извлечь меч из ножен. Если бы в 1909 году мы сделали из роста русского могущества тот вывод, что нам нужно идти в ногу с вооружениями противника, мир и основанные на уважении добрососедские отношения с Россией были бы обеспечены. С нашей стороны было роковой методической ошибкой при невыгодности нашего дипломатического и географического положения не довести свою обороноспособность до предела. Что стало бы с Пруссией-Германией, если бы Фридрих Великий и его отец испугались «гонки вооружений» с Австрией. Народ, который участвовал в столь горячем экономическом соревновании, как мы до войны, не должен бояться подозрений конкурентов и пацифистов, если он не хочет потерять решительно все.

Эта истина, на осознании и следовании которой в соответствии с условиями века покоилось развитие германского государства со времен великого курфюрста, осталась неизвестной для немецкой радикальной демократии{164}. Однако наше политическое руководство находилось в союзе с ее иллюзиями, а не с государственной мудростью и традициями, выработанными нашим историческим испытанием и развитием.

Впрочем, немалая часть упущенного могла быть наверстана еще в июле 1914 года. 5 июля кайзер заявил, что, несмотря на невероятность мировой войны, все же следует считаться с возможностью конфликта. Европейские системы союзов были настолько переплетены между собой, что при всяком кризисе подобного рода нам следовало быть готовым к наихудшему. Что же получилось на практике?

Еще в июле 1914 года мы вывезли во Францию значительное количество зерна. Существовал такой недостаток селитры, что он чуть не погубил армию. Наблюдалась также большая нехватка меди, никеля и прочих необходимых для войны материалов, а между тем прямо-таки сознательно упускались случаи пополнить запасы их. Чтобы доказать безобидность Берлина, даже рискуя погубить этим страну, в хозяйственном и промышленном отношении не были приняты простейшие меры предосторожности, обычные в критические моменты.

Наряду с желанием не давать Антанте повода к ложным подозрениям, большую роль сыграло, очевидно, стремление сбалансировать бюджет. Можно было легко произвести крупные закупки, а в случае сохранения мира добиться от рейхстага освобождения от ответственности за эти мероприятия. Но серьезный случай, очевидно, не вызвал к себе серьезного отношения. Имперское руководство предоставило каждое ведомство самому себе и всех их держало в неведении относительно видов и намерений остальных. В то время как отдельным военным ведомствам при мобилизации достаточно было нажать кнопку, отсутствовал какой-либо общий план на случай мировой катастрофы.

В конце июля 1914 года мы попали в сумятицу войны, причем наши способности к импровизации вообще стояли ниже английских; в этом нас не может утешить нравственное удовлетворение тем фактом, что из всех великих держав Германская империя меньше всего занималась возможностями войны. Вопреки этому самоубийственному доказательству нашего миролюбия секретничество нашей дипломатии, смахивавшее на разжигание войны, в июле 1914 года убедило мир в нашей виновности. Мы оказались овцой в волчьей шкуре.