— Тут у вас прямо штреляли, да? Вот же, а! Уже прямо в людей штреляют!

Пока Кирилл сидел на веранде дома перед кружкой с невкусным жидким чаем, бабка собирала его в дорогу, набивая брезентовую сумку банками, огурцами, сушеными грибами и прочим старушечьим капиталом.

— И что ж, прямо на улице палили? — сокрушенно спрашивала она. — Прямо из ружей, да? Ах ты, деточка… Ну в тебя-то не попали? Ты-то хоть спрятался? Ах, беда какая, ну беда… Ну хоть поймали их, жуликов этих? Ну и то хорошо. А то, как же это — прямо на улице, из ружей…

Кирилл с облегчением дождался, когда можно было привязать сумку к багажнику и вскочить на велосипед.

— Ну ты гляди, поаккуратнее, — напутствовала бабка. — Теперь сам видишь как. На улице в честных людей палят…

Кирилл энергично крутил педали, стараясь объезжать ямы и булыжники. Дворовые собаки провожали его бесцветным, каким-то формальным гавканьем и не пытались преследовать. Стояла жара.

Там, где кончались дома и дорога шла немного под уклон, возвышалась старая водокачка. Кирилл собирался разогнаться и проскочить это опасное место с ветерком — как-никак здесь находилось логово промзаводских «болтов».

Но проскочить водокачку не удалось. На пути паслось целых пятеро местных пацанов. Дело, которым они занимались на дороге, было в общем-то характерно для их возраста, склонностей и образа жизни. Ребятишки долбили палками по ржавому заброшенному кузову «Москвича», соревнуясь, кто ударит погромче и оставит вмятину поглубже.

Кирилла сразу заметили, узнали. Оставив изувеченный «Москвич» в покое, неспешно, расслабленно выступили на дорогу. И встали, облокотившись на свои палки, так, что не объедешь.

Кирилл притормозил, опершись на одну ногу. Он постарался сделать это как можно ленивее и небрежнее, как и подобает для ритуала встречи двух враждебных племен. Побольше небрежности — мол, не очень-то надо ради вас, придурочных, совершать резкие движения.

Промзаводские стояли и смотрели с кривыми снисходительными ухмылочками. Все молодые — не старше пятнадцати, — но уже объезженные. У кого — нос набок, у кого — зубы через один. Все в униформе — турецких майках и вьетнамских джинсах, которые продавались в городе на субботних ярмарках в неограниченном количестве.

Они разглядывали Кирилла, как диковинную зверушку, которую случайно поймали в траве. Впрочем, одиночный гимназист в этом месте и был в некотором роде диковинкой.

Кирилл смотрел, и они смотрели. Положение выходило самое дурацкое. Он — солидный взрослый парень — встал столбом перед этими малолетками. Встал, хотя и не просили. Но и не встать было нельзя. Если б не притормозил, попробовал прорваться и задел кого-то велосипедом — дал бы им вожделенный повод. Тогда точно расколбасили бы своими палками до состояния жеваной моркови.

И они тоже стояли, не зная, что делать дальше. С одной стороны, пойманного гимназиста надо как-то наказать. Но формального повода для нападения не было.

Будь на их месте старшие, у которых в голову заложен какой-никакой кодекс поведения, они бы, пожалуй, пропустили Кирилла. Ну разве что наорали бы гадостей вслед.

У молодняка же обостренная реакция на чужих, им и повода не надо. Поймать на своей территории гимназиста, да еще на велосипеде, с какой-то сумкой — и что же, пусть едет? Ну нет! Раз уж попал сюда, пусть узнает, кто он здесь!

Кирилл напряженно думал, как выпутаться из глупой ситуации. Можно заискивающе сказать: «Ну ладно, пацаны, пустите… Спешу я».

Может, отойдут. Но потом целый месяц будут рассказывать, как взрослый гимназист перед ними плакался и сопли размазывал, умоляя отпустить.

Можно рявкнуть, как подобает взрослому. Тогда точно отбуцкают. Были бы взрослые — не так стыдно. Но эти мокрогубые щенки…

— Алле, Гимназия! — хриплым басом проговорил один из промзаводских — худой, губастый, с бешеными ромбовидными глазами. — Че здесь забыл?

Кирилл открыл было рот, но внезапно понял, что ему нечего сказать. Отвечать на хамские вопросы — значит, ставить себя на ступеньку ниже этих молокососов. Отвечающий, как правило, существо более низкое и зависимое, чем вопрошающий.

Нет, вопреки всему, он должен играть по своим правилам. И говорить надо так, чтобы не он перед ними отчитывался, а они на его вопросы отвечали. Да только как извернуться?

— Старшие где? — это было все, что придумал Кирилл. Он не успел, правда, подумать, куда заведет его такая дорожка.

— Зачем тебе?

— Не твое дело. — Разговор, кажется, принимал верный тон. При упоминании о старших молодняк присмирел. В дела старших не следует вмешиваться.

Кирилл уже чуть успокоился, хотя пока не выиграл эту партию. Еще предстояло выпутываться. Он рассчитывал, что малолетки сейчас скажут, где искать старших, и он поедет, посмеиваясь.

— Дрын! — заорал вдруг губастый.

— Чего? — донеслось из-за забора водокачки.

— Тут тебя спрашивают.

Кирилл похолодел. Все стало в десять раз хуже, чем было. Что он скажет Дрыну? Это уже не шутки — кто мог подумать, что Дрын в такую рань будет торчать на водокачке?

— Чего? — зубастая физиономия Дрына появилась над забором. — Кто?

Тут он увидел Кирилла. Его ухмылка вдруг видоизменилась, став высокомерной и сурово-решительной.

При этом он удивился, да так, что даже перелез через забор и пошел к Кириллу. Но вовремя остановился — не пристало промзаводским парням бегать к гимназистам. Сами подойдут, если им надо.

— Чего? — подозрительно спросил он, останавливаясь в десяти шагах от Кирилла. Ухмылка его оставалась суровой — пусть этот гимназист не думает, что с ним тут будут дурачиться. Если без серьезной причины побеспокоил — пусть не жалуется.

Кирилл, обливаясь холодным потом, выдумывал эту причину. Он заметил, что над забором появилось еще несколько голов — промзаводская свора прожигала его презрительными взглядами, словно перекрестным огнем пулеметов.

— Разговор есть, — выдавил наконец Кирилл.

— Ну говори.

Говорить на таком расстоянии было не очень-то удобно, и Дрын прекрасно это понимал. Тем лучше. Пусть гимназист помучается и унизится.

— Не для детских ушей, — сказал Кирилл и кивнул в сторону молодняка.

Это было, конечно, лишнее. Явный перебор. Но требовалось выиграть время, а иного способа Кирилл не изобрел. Он сжигал за собой один мост за другим, с каждой минутой все больше себя обрекая.

Собственно, Дрын сейчас мог послать его куда подальше с такими заявочками. Но ему было жутко интересно, какая Чрезвычайная причина заставила этого дрожащего гимназиста притащиться в самое сердце Промзавода. Поэтому Дрын махнул головой своим парням: отойдите.

Те отошли. Правда, не слишком далеко — на пару шагов. Их тоже распирало любопытство.

— Ну? — требовательно проговорил Дрын.

— В общем, это… — у Кирилла уже плыли круги перед глазами. Он безвозвратно увяз. Это не бой стенка на стенку перед крыльцом клуба и не массовый карательный рейд в стойбище врага. Это западня, которую сам себе выкопал. И сам должен вылезать — никто не поможет.

— Ну что? — проговорил Дрын уже с раздражением.

— Насчет денег, — еле выговорил Кирилл, мысленно колотя себя по губам. — Мы со своими решили деньги собрать для Машки Дерезуевой.

Кирилл и сам не знал, как такая кошмарная мысль могла прийти к нему в голову. Но это был единственный спасительный просвет, в который ему удалось скользнуть. Ничего лучшего воображение не выдало. Это был правдоподобный повод для разговора, повод, который требовался сейчас как воздух.

В самом деле, такое уже случалось. Три года назад у одного из промзаводских утонул на плотине маленький брат. И тогда действительно все скинулись на помощь родителям — и Промзавод, и Гимназия.

— Машке, короче, надо помочь, — добавил Кирилл негромко. — У нее родителей убило.

— Знаю, — огрызнулся Дрын. Ему вдруг стало немного досадно, что такая идея пришла к гимназистам, а не к нему. Впрочем, Дрыну хватило гордости, чтобы не начать врать: «Да, конечно, мы и сами хотели…»

— Сколько собираем? — деловито спросил Дрын, хотя ответ был в общем-то понятен.

— Сколько получится, — сдержанно пожал плечами Кирилл. — Сколько не жалко.

— У вас на Гимназии уже сколько собрали?

— Не знаю, не считал, — Кирилл обмирал от осознания того, что повис над пропастью. Игра завела его чересчур далеко, не остановишься.

— И когда надо отдавать деньги Машке?

Знал бы Дрын, как бессовестно его сейчас водят за нос, он вбил бы Кирилла в землю одним ударом. Сам бы не вбил — друзья бы подсобили вбить поглубже, по самую голову. А голову оторвали бы и в кусты закинули.

Но никто ни о чем не подозревал. И Кириллу приходилось идти по шаткому мостику дальше.

— Ну, три дня, думаю, хватит, чтоб собрать, — сказал он.

— Хорошо, — Дрын испытующе посмотрел на него. — Через три дня сходимся… Где? На памятнике.

Он, конечно, не упустил возможность навязать свои условия. Впрочем, это были приемлемые условия: памятник Ильичу был нейтральной территорией. Там стояли скамейки, краснели пионы и прогуливались мамы с колясками. Там можно было вести дипломатию.

— Через три дня, — кивнул Кирилл и своим видом дал понять, что намерен ехать дальше.

На лицо Дрына вернулась обычная зубастая ухмылка.

— А чего в сумке-то? — спросил он. — Деньги, что ли, ездил, собирал?

— Нет, не деньги, — спокойно ответил Кирилл, отталкиваясь от земли и устраиваясь в седле. Малолетки расступились и многозначительно посмотрели вслед.

— Э, постой! — крикнул вдруг Дрын. — А кто деньги Машке отдавать будет?

Вопрос был совсем не праздный. Кириллу даже пришлось остановить велосипед и снова встретиться с Дрыном глазами.

Вопрос был принципиальный. Кому достанется эта почетная и приятная миссия? Идти к Машке совместной делегацией совершенно невозможно, это сознавали даже сопливые пацаны. Промзавод и Гимназия не могут прогуливаться бок о бок, поскольку это было бы сокрушительным ударом по древним устоям городской молодежи. Даже для благородной цели нельзя идти против устоев. Потому что на них держится порядок и ясность жизни. А порядка и ясности и так не хватало.

Нести по отдельности каждый свою долю — значит, разводить мелочные церемонии. А мелочиться тут нельзя. Надо прийти, положить на стол и сказать: «Вот тебе, Машка, от зарыбинских пацанов».

— Кто понесет-то? — повторил Дрын, настороженно поглядывая на Кирилла. Тот уже понял, что не отделается дежурным «А какая разница?».

Опять начались сложности. Сказать: «Гимназия понесет», — значит, признать, что Гимназия готова купить себе авторитет за деньги Промзавода. И на те же деньги блеснуть благородством перед красивой девчонкой.

Сказать: «Вы понесете», — с какой стати? Чего ради дарить промзаводским жлобам возможность показать, какие они хорошие и добрые? Да и не мог Кирилл сказать такое от имени всей Гимназии.

— На памятнике решим, — сказал он наконец.

— А как решим? — не отставал Дрын.

— Монетку бросим.

— Монетку? — Дрын на секунду задумался и признал, что так будет справедливо. — Ладно. Присмотрите, чтоб нормально уехал…

Последние слова адресовались малолеткам, которые с усердием бросились выполнять указание. Это был не знак уважения, а совсем наоборот. Не эскорт был приставлен к Кириллу и не охрана, а скорее конвой. «Посмотрите, чтоб нормально уехал» — мол, глядите, как бы не натворил тут чего. Шастают всякие…

Кирилл понимал это и, сгорая от стыда, медленно крутил педали. Разогнаться не позволяла гордость — несолидно, похоже на бегство. Он ехал по улице поселка в сопровождении прыщавых малолеток, словно преступник, которого на виду у народа ведут в клетку. Да и сами малолетки имели такой важный вид, будто действительно конвоировали военнопленного.

Со стороны это выглядело, может быть, и смешно. Но потрепанные в уличных боях мальчишки смешными себя не считали. Наоборот, они видели себя воинами, суровыми и крепкими мужиками, которым командир поручил выдворить вон врага.

Нет для пацана лучшего шанса почувствовать себя взрослым и серьезным, чем найти себе врага и поступить с ним, как с врагом. Бегая с игрушечным пистолетом по тропинкам детского сада, толстощекие мальчишки впервые познают эту сладострастную радость — охота на врага. С годами их игры в войну становятся все жестче, в них появляется настоящая кровь и настоящая ненависть, но это по-прежнему игры — игры в своих и чужих.

Кто взрослее: подросток, разбивающий недругу нос в заплеванном школьном туалете, или его сверстник, выигрывающий у отца партию в шахматы? У родителей на этот счет одно мнение, у детей — совершенно обратное.

Для них восемнадцатилетний солдат, сносящий выстрелом из гранатомета чей-то дом, выглядит куда взрослее и выше того, кто этот дом долгими днями и трудами строил. Да и сам солдат в детском саду возводил песочный домик лишь затем, чтобы потом раздавить его игрушечным танком.

Воин всегда втайне презирает труженика — того самого, который его кормит, одевает и вооружает. Так было и так долго еще будет.

И потому молодая гвардия Промзавода, сопровождая недруга по дорогам своей земли, была сейчас гордой и грозной.

А взрослый Кирилл, увы, находился в роли слабого мальчика. И этот мальчик крутил педали велосипеда, не переставая думать одно и то же: «Что я наделал?!»

Денис Романович Паклаков рылся в помойках вовсе не потому, что был бедным. Напротив, столь рачительного и хозяйственного мужчину в Зарыбинске еще поискать!

Он имел свое хозяйство. Довольно большой и ухоженный дом, к нему — садик с вишней и крыжовником, во дворе под навесом мотоцикл с коляской. Сарайчик, где на отдельных полочках разложено многообразие слесарно-столярного и садового инструмента. Также два огородика в предместьях Зарыбинска — один с картошкой, другой с прочими овощами. И плюс ко всему — умелые руки.

Денис Романович получал обыкновенную стариковскую пенсию, но бедным себя не считал. Главным образом потому, что имел возможность не покупать большинство необходимых вещей. Конечно, за хлебом и сахаром ему приходилось ходить в магазин. Но все остальное — от резиновых сапог до старого радиоприемника — Денис Романович брал от природы.

Он сам так говорил — «взять от природы». Это означало: выпросить у соседей, выменять у знакомых, найти у кого-нибудь на чердаке. Или раскопать на помойке.

Разумеется, ничего путного таким методом он добыть себе не мог. Поэтому приемники в его доме всегда хрипели и кашляли. А резиновые сапоги, в которых Денис Романович выходил в сырую погоду, были не только разного цвета, но и разного размера.

Денис Романович любил помойки тайной, но пламенной страстью. Они влекли его, манили, как может манить золотоискателя сон о Золотой речке. Денис Романович не переставал изумляться, как легко и безмятежно могут расставаться люди с такими замечательными и вполне еще пригодными вещами. Его можно было застать радостно смеющимся, когда он на вершине очередной мусорной кучи разглядывал очередную прекрасную находку: немножко порванный зонт, или неработающий будильник, или кофейник без ручки, или хоть обколотый гипсовый бюстик.

Необходимо заметить, что умелые руки Дениса Романовича одинаково легко возвращали к жизни и зонтики, и будильники. И даже бюстики склеивали.

В то утро Денис Романович забрался довольно далеко от города. Почти час он крутил педали велосипеда, пока добрался до вновь открытого месторождения замечательных вещей.

К слову сказать, велосипедов у него было четыре, не считая еще трех детских. И мотоцикл. Но тяжелую технику он без крайней нужды не беспокоил, экономя топливо и моторесурс.

Новая свалка появилась в окрестностях города благодаря ремонту большого моста через Подгорку. Мост был на федеральной дороге, поэтому ремонт затеялся серьезный — на целых четыре месяца. В километре от моста все эти месяцы грузовики сваливали в кучи старые бревна, проржавевшие трубы и швеллеры, а также многочисленные следы жизнедеятельности рабочих — от перегоревшего электрочайника до раздавленной пластиковой каски.

Свалка Дениса Романовича разочаровала. То ли ее уже разграбили конкуренты, то ли у рабочих-ремонтников не хватило фантазии выбросить что-то поинтереснее старого чайника или забрызганного битумом ведра.

Свалки, где нет хороших вещей, были для Дениса Романовича все равно, что голая пустыня. И сам он становился горе-путником, потерявшимся в ней. С испорченным настроением он уже собирался в обратный путь, как вдруг глаза его зацепились за нечто странное.

Собственно, мимо этого «нечто» он прошел сегодня Уже раза три, но почему-то не обратил внимания. Может, потому, что глаз был нацелен на мелкие вещи — а тут валялся здоровенный железный контейнер.

Просто большая железка — ржавая и местами обгоревшая. Кое-где помятая. Возможно, просто перевернутая строительная бадья для раствора.

Но какие-то потайные инстинкты не. позволили и на этот раз скользнуть мимо равнодушным взглядом. Практичный ум Дениса Романовича активизировался.

Он подошел. Это была все-таки не бадья, а действительно контейнер. Большой, со всех сторон закрытый контейнер трапециевидных очертаний — как крышка гроба. На поверхности «уши» для тросов, какие-то выпуклости, впадины…

Денис Романович стукнул по железному боку ногой и удивился, какие мощные, толстые стены у этой ржавой коробки.

Он зашел с другой стороны. Здесь имелась двустворчатая дверь. Одна половинка приоткрыта и чуть перекошена. Впрочем, открылась она легко, лишь ржавчина чуть скрипнула на петлях. Внутри был прохладный мрак. Потолок оказался низковат — взрослому человеку приходилось чуть пригибать голову. Денис Романович осторожно пролез внутрь и присел на корточки, привыкая к темноте.

В первую очередь его порадовало, что внутри контейнер не такой ржавый и горелый, как снаружи. Наоборот, все чистенько, гладко. Пол, правда, был неровным — по нему шли два ряда больших бесформенных впадин. Это наводило на мысль, что здесь все специально приспособлено для укладки каких-то крупных предметов. И наверняка хрупких.

Денис Романович выбрался на воздух. Светило солнце, распаляясь перед полуденным пеклом. Лениво покрикивали в далекой вышине птицы. Денис Романович задумался.

Эта большая железная штука могла бы занять достойное место на его загородном наделе. Назначение — сарай. И отличный сарай!

Дверь, правда, перекошена. Но можно поправить, подварить. Ржавые стены — покрасить. Кривую обивку с пола — отодрать. Приделать петли для замка — и готово! И от дождя укрыться, и инструмент на ночь оставить. И, конечно, урожай сложить перед тем, как вывезти. Да и вздремнуть можно в жаркий полдень — внутри же прохладно.

Денис Романович с приятным удивлением осознал, что сегодня «от природы» ему достался, по сути, готовый дачный домик. Не воспользоваться — просто грех. Осталось только вывезти.

Быстренько просчитав в уме варианты и ходы, он поспешил в город.

Уже вечером трудяга-автокран взвалил тяжеленную железяку на спину работяге-«КрАЗу», и тот повез контейнер на картофельный огородик Дениса Романовича.

С водителями он расплатился двумя небольшими канистрами с крепленым вином из черноплодной рябины. Вино он сделал сам, а что касается канистр, то об их происхождении очень даже легко догадаться.

Кирилл забрел на Гимназию после обеда. Именно в это ленивое, усталое и неинтересное время здесь начинали собираться люди разных возрастов и склонностей. Гимназия всех притягивала как магнит. К ней влекло, словно к наркотику. Человек без общества — пустое место, а Гимназия предоставляла это общество всем желающим.

И действительно, Кирилл обнаружил здесь общество, рассевшееся на бревнах и ящиках. Здесь уже уютно похрюкивал Гена, рядом устроился конопатый Хрящ, бревно заняли трое пацанов с Кислухи. Кислухой называлась улица Коммунаров, на которой располагался молочный комбинат.

Парни с Кислухи были поддатые. Что характерно, молодежь на Гимназии почти никогда не пила всем скопом. Добытая с великим трудом бутылка обычно разделывалась где-нибудь в подворотне на двоих-троих. Лишь после этого счастливцы шли вкушать сладость общения.

Сегодня в центре внимания оказался Бабай — веселый приблатненый мужичок лет сорока, который умел находить общий язык с любыми людьми. Утром, например, его могли видеть на берегу Подгорки, где он с сопливой малышней забрасывал удочки. Днем он болтал с тетками на рынке, таская у них помаленьку семечки и таранку. Вечером, вдрызг пьяный, гоготал с мужиками в пивнухе. Или с ними же дрался смертным боем.

Что он ел и пил, чем жил и на что надеялся, оставалось тайной. Впрочем, под покровом подобных тайн жила немалая часть зарыбинцев.

Кирилл нашел свободный ящик, сел, как обычно, чуть в стороне, особнячком, независимо заложив ногу на ногу. И принялся слушать бодрый говорок Бабая.

— …Ну и, между делом, пальтишко сняли, часики там, лопатничек. И ксиву, конечно, прибрали. Ну, и наваляли звездюлей, между делом. Так наваляли, что и тыква всмятку, и сам весь в грязище. Как свинья. Он, в общем, так до утра и провалялся, между делом. Только встал — бобик едет, хмель подбирает. Ясное дело: гражданин, пройдемте. Он им: «Я генерал из министерства!» Они ему — хрясь в тыкву, между делом. И в будку его ссыпали.

В буцыгарне опять ставнями зашлепал: я генерал, я генерал… Еще огреб по ошейнику, между делом. Тут соображение нужно. Когда чушкарь с расшибленным хайлом говорит, что он генерал, то его будут болячками обклеивать, пока красный дым из задницы не пойдет.

День прошел, думал, отпустят теперь, между делом. Ни хрена. Заслали его в бомжатник. Личность-то неизвестна, ксиву ведь вынули. Ну тут, правда, вся ментовская верхотура похмелилась, забеспокоилась, куда генерал пропал. Нашли, короче…

Он рассказывал очень артистично, в лицах, поэтому все надрывались от хохота — и Хрящ, и Гена, и пьяные пацаны с Кислухи, которые тыкались в землю руками, чтоб не свалиться с бревна. Бабай знал массу историй и рассказывал их с такими тонкими подробностями, будто сам в каждой участвовал. А это как раз вызывало сомнения.

— Тебе бы басни писать, — мрачно проговорил Кирилл.

— Ты чего грустный? — беззлобно удивился Бабай.

— Правда, чего? — присоединился Хрящ. — Как мухоморов объелся.

— Дело есть, — сказал Кирилл, сохраняя угрюмо-сосредоточенное лицо. Все притихли — Кирилл, когда надо, умел сказать твердо и солидно. Наступила пауза, в которой он успел запалить сигарету.

— Чего за дело? — осторожно спросил Хрящ, подавшись вперед. — А?

— Надо… в общем… Короче, надо денег собрать, Немного. Для Машки Дерезуевой. Она без родителей осталась и… и вообще.

На этот раз речь у Кирилла получилась скомканная, совсем не такая, как он планировал. Жалобное блеяние вместо пламенной речи. Наверно, от неуверенности в успехе.

Все сразу поскучнели, завздыхали и принялись разглядывать жучков, ползающих в траве. Только Бабай не растерялся.

— Это — да, — одобрительно сказал он. — Это, пацаны, вы оформить должны, между делом. Конечно! Девке-то помочь надо, надо… Она ж, между делом, вам подруга и все такое. Вы ее не бросайте.

После такого виртуозного самоотвода вопросов к Бабаю больше не было. Кирилл мрачно посмотрел на остальных.

— Чего решим?

— Да ну… — пробормотал Хрящ, решив, что вопрос к нему. — Откуда у меня-то…

Это было правдой. Денег у Хряща сроду не водилось.

— Хм… — с горькой иронией выдавил Гена и демонстративно вывернул карманы. На траву упала только крышечка от пива.

Примерно ту же картину изобразили и пацаны с Кислухи. Если с утра у них и имелся какой-то ресурс, то ныне он весь просочился через стенки желудка в кровь в виде этилового спирта.

Все сказанное и показанное было правдой. Ребята не врали. Деньги в Зарыбинске были большой редкостью. Бывало, у кого-то они появлялись — случайно, мимолетно, непонятно откуда, как НЛО — и тут же поспешно пропивались. Чтобы не исчезли так же непостижимо.

Кирилл понял: он может сидеть тут целый день и у всех приходящих спрашивать денег. Ответы будут весьма стереотипными.

— А вот была, между делом, такая фигня, — заговорил Бабай, прерывая смущенное молчание, — чувак один спер в бане кошелек, а там одни доллары. А по тогдашним временам…

Кирилл уже не слушал его. Он закурил с горя еще одну сигарету и начал скорбно размышлять, как ему теперь выпутываться. Где брать деньги? Убедить всю Гимназию собирать бутылки? Нереально. Да и не потягаться им со старыми зарыбинскими алкашами, которые встают затемно, чтобы обойти с сеткой все урожайные места.

Украсть? Кириллу казалось, что сейчас он готов и на такое. Лишь бы избежать позора. Но где украсть? В Зарыбинске все уже давно разворовано, разве что асфальт пока лежит.

Но ведь должен быть выход! Он вдруг подумал: «А откуда возьмет денег Промзавод?» Где вообще «болты» берут деньги? Какие-то крохи они могут нацыганить у пивнухи. У мужиков остается сдача от пива, они и отдают малолетним попрошайкам. Но это же мелочь, смех один.

Можно допустить, что кое-какие деньжата они сшибают на перепродаже краденых мотоциклов. Но только иногда. Не побегут же они сейчас воровать мотоциклы по всему городу…

Что еще? Чем кормится Промзавод? Бывает, кому-то повезет устроиться к шабашникам на коттеджи. Кирпичи таскать, раствор мешать.

Нет, несерьезно.

Из кустов вынырнул Пакля, отсвечивая на солнце соломенной головой.

— Привет, пипл! — бодро выкрикнул он.

— Как ты нас назвал? — насторожился Хрящ, и его глаза засверкали, будто у зверька.

— Пипл, говорю. По-английски значит — пацаны.

— Наблатыкался… — пробурчал Хрящ. — Тут бы с немецким разойтись, а он — по-английски…

— Че делаете-то? — бодро спросил Пакля, шаря вокруг глазами.

— Дрочим, — сказал пацан с Кислухи. — Присоединяйся.

— Слыхали? На Промзаводе деньги собирают для Машки. Вы-то будете?

— И много собрали? — спросил на всякий случай Кирилл.

— Не знаю. Собирают.

— Ясно вам? — Кирилл обвел приятелей презрительным взглядом. — «Болты», позорники — и те деньги собирают. А вы, блин, как… — он горестно махнул рукой и замолчал.

— Ага. Собирают, — подтвердил Пакля. Он уловил намек на союзничество и подошел к Кириллу за окурком, как цирковая лошадка подходит за заработанным сахаром. — Дай дотяну.

— Отвали, — поморщился Кирилл, отворачиваясь. — Себя потяни, сам знаешь, за что.

— А чего-то ее не видно, Машки, — ничуть не обидевшись, проговорил Пакля. — Где она есть-то?

Все согласились, что Машка последние дни никому не встречалась. Конечно, никто и не думал, что после гибели родителей она будет прогуливаться по кино и танцам, но все же странно.

— Еще чего расскажешь? — деловито спросил Бабай.

— Да чего говорить? — Пакля пожал плечами. — А, вот! Слыхали? У Самохи-пожарника машина пропала.

— В каком смысле пропала? — подал голос Хрящ. — Она не пропала, ее исламцы сожгли.

— Ну да, сожгли, — кивнул Пакля. — А потом она пропала. Горелая трава есть, а машины — нету. Тю-тю. Самоху сейчас дрючат — куда машину дел, говорят.

— От-тана попала, — удивился Хрящ. — Кому она на хрен понадобилась, горелая?

— Хм, — согласился Гена.

— Не знаю кому. А Самоху теперь, может, судить будут. А может, и не будут.

— Туда ему и дорога, — сказал один из кислухинских. — Он меня в том году грязью из-под колеса обрызгал.

Пакля побыл еще немного, воспроизвел пару-тройку мелких сплетен и помчался дальше — исполнять нелегкий долг почтальона-общественника.

Кирилл вдруг подумал: «А если бы Пакля прибежал сюда на час раньше? Сказал бы про сбор денег. А потом — доложил Дрыну, что на Гимназии никто ничего даже не знает».

Его даже холодок прошиб от такой мысли. Хорошо, что сегодня обошлось. Но обойдется ли через три дня на памятнике?

Ранним утром возле центрального гастронома наблюдалось необычное скопление граждан. Они толклись у входа, сидели на заборчике, подпирали стены соседних домов. То там, то здесь мелькала шинель Адмирала Пеночкина — он быстро переходил от группы к группе и с решительным лицом отдавал немые указания.

Оказалось, ночью гастроном ограбили. Первыми эту новость узнали старушки-домохозяйки, пришедшие с утра со своими большими сумками и крошечными кошельками. Они наткнулись на табличку «Учет», милицейскую машину и зареванную заведующую.

С традиционным зарыбинским недоумением зеваки обсуждали, кто мог решиться на столь кощунственный шаг. Воровали в городе, конечно, много — некоторые только этим и жили. Но одно дело — мешок картошки на прокорм из совхозного бурта, и другое — общеизвестное и всеми посещаемое торговое заведение, расположенное на самом виду.

Сотворить такую дерзость, по мнению зарыбинцев, могли только какие-нибудь лихие заезжие молодцы. Но заехать в Зарыбинск только ради нищего гастронома — верх странности.

Торговля в городке была такая же вялая, как вся прочая жизнь. Основными точками — гастроном, универмаг, хозмаг и другие — по-прежнему командовало бывшее райпо, преобразованное во что-то акционерное, но не ставшее от этого богаче и респектабельнее. Торгующие частники приживались в Зарыбинске как-то тяжеловато. Два ларька и один павильон держал давно обрусевший армянин Баданян, который жутко всего боялся. Еще несколько палаток и магазинчиков пооткрывали другие люди, в основном бывшие милиционеры, которые не боялись ничего.

Баданян снабжал городок самой дешевой, хотя и самой отвратительной водкой. Этим он и снискал популярность, а также получил прозвище Бодунян. В Зарыбинске уже имелся фразеологизм «пойти к Бодуняну». Это значило — раздобыть деньжат и надраться.

Армянин частенько жаловался знакомым, как он страдает под гнетом рэкета. И действительно, порой к нему приезжали великовозрастные лоботрясы со станции Валуй-Узловая. Ими командовал немногословный и решительный Жека-Терминатор. Они прикатывали на мотоциклах или тракторах — вечно пьяные, злые, небритые, — забирали у Баданяна пару бутылок и банку консервов, после чего убирались восвояси.