Тогда он открыл окно и опытной рукой остановил, крикнул:
      - Куда?
      Но те остановиться не могли, потому что лошади летели прямо, свои окорока по земле расстилали, и сделалось сильное воздушное стремление. Корабли тоже сразу не остановишь. С телег дан мимолетом ответ:
      - На Выборгские...
      И понял, что великий пожар. Посмотрел на небо - небо было красное.
      И зашевелилось и побежало. Лопались ворота в полковых дворах, и вылетали солдаты и волокли, как змиев, великие заливательные трубы. И набатчик тащил свой набат. Вытащил и ударил в набат. Крюки с цепями несли, и от того стоял звон цепной, застеночный, и те крюки - на телеги.
      И дьячок, что сидел крепко в своей мазанке три года, и дал обет не стричься, и все только урчал низким голосом, - он выскочил теперь, и под дерюгой у него был белый голубь. Потому что настало время сделать чудо бросить того голубя в огонь, - и огонь ляжет. Он того голубя уже два года припасал. И он шел, гордый, на голове колтун, без шапки, и голубь когтил ему грудь.
      Великие войлочные щиты и большие паруса поднял Литейный двор, где бомбенные припасы. И если взлетят на воздух,- придет старое царство, потому что новое, новый город, и все коллегии, и бани, и монументы, конечно, взлетят.
      И проявился Иванко Жмакин. Он бежал в легкую припрыжечку, на огонь. Он эту ночь всю как есть не ложился. И теперь бежал на огонь. И огневщики бежали - тащить, что придется, - одежу, золото или, может, попадутся честные камни или холсты.
      И верхом на коне выехал Ягужинский, генеральный прокурор, и толстым голосом кричал:
      - Гей! Куда?
      И было неизвестно, где огонь. Если огонь на Васильевском острове, нужно тащить непременно и без отлагания - и время как смерть - трубы заливательные в пруды, потому что на Васильевском острове собственно для заливания и утушения накопаны пруды.
      А если на Адмиралтейском острове, то, покрыв щитами корабельный двор и огородив парусами ветер,- крючьями растаскивать все горящее, что бы ни горело, потому что государственный флот в опасности.
      Но огня там не было. И, стало быть, - где был огонь? И огонь был в Литейной части. А артиллерия главный апартамент государства, и лопнет артиллерия - гибель городу, и конечная гибель.
      Тогда все телеги поскакали в Литейную часть.
      И огонь уже подбирается к Литейному двору, и уже мазанки выгорели. Уж к бомбенному сараю огонь идет.
      Так кричали друг другу. И храбрые скакали вперед, а трусы ударялись назад. И было много и тех и других.
      Появились на улицах кареты, но без гербов и литеров: убегали из города иностранные господа, потому что думали, что пришли калмыки, калмыцкий хан взял город. Они тихо ехали, спрятав носы в шубы российских медведей, и смотрели кругом с иностранной гордостью и боязнью. Деньги у них были в шкатулках.
      И нетчики, мелкие, бежали за город в колымагах, те бежали безо всего, спасая единственно свою жизнь.
      Господин граф Растреллий проснулся после того, как девять раз обернул свой стакан, и под конец его разбил - схватил свою последнюю работу и выбежал на улицу без шляпы. А работа его была не баталии и не медный какой-нибудь благородный портрет, а просто он отлил из бронзы малого арапчонка. Арапчонок пузастый, со смехом на щеках, а пуп большой. Отлил он его для пробы, чтобы испробовать бронзу, а вчера сказал Лежандру перетащить из формовального анбара и, осмотрев, решил: прилепит к бронзовому же портрету какой-нибудь благородной женской особы, у ног, потому что женские особы любят здесь арапчат, а малая фигурка даст знак, что под платьем голое, и еще даст смех.
      И теперь утром он сунул ее под мышку и выскочил.
      А малый восковой всадник, модель, сделанная для отлития из бронзы и бессмертной славы, остался дома и мог во время такого пожара быть украден, или растоптан, или даже мог растаять.
      Кругом был истинный ад, но не тот, уже надтреснувший, с людьми, которые были обвязаны змеями, какой нарисовал в капелле Михаил Анжело, а другой, чужой, русский ад, составленный из конских морд, детей, солдат и морских парусов на суше.
      В Литейной части остановились телеги. Подняли ветхие заплатанные паруса перед Литейным двором, для того чтобы огородить ветер, и они надулись. Как будто другой флот собрался убегать от новых шведов. Телеги сгрудились и далее не могли идти, но скрыпели от напруги. А жеребцы заголосили, кобылы стали лягаться.
      Растреллий прокаркал нечто, но на него никто не обратил внимания... И тут его кто-то сзади сильно обхватил, и это был трепещущий господин Лежандр, подмастерье. Господин подмастерье был потерянный человек, он плакал, требовал проходу и кричал, что они иностранные художники искусства, но на него никто не смотрел. А куда идти - сам Лежандр не знал нипочем.
      Господин граф Растреллий несколько потемнел. Он был пришлец, перегрин, первой родины не помнил, во второе отечество возвращаться не желал. Приходили странные времена к варварам, и неизвестно, что за паруса и для чего они нужны именно на суше. Может быть, это такой бунт?
      Тут конь наехал на него. И мастер вдруг окрысился и двинул сильно кулаком в ту морду. И конь забился, стал косить, в морде явились боязнь и понимание, сильно обозначились жилы, грива запуталась, это был битюжок полковой - и вот тогда мастер увидел, что такие жилы и такие ноздри он сделает на памятнике, где будет представлен всадник.
      - Что вы кричите? - сказал он вдруг Лежандру. - Что вы плачете? Вы болван. Это просто военные репетиции. Вы видите паруса? Это военные и морские репетиции.
      И он вернулся в свой дом, и с арапчонком.
      В куншткаморе было разорение. Балтазар Шталь, гезель, схватился за голову обеими руками и стоял в палате, как китайский идол. Двупалый тащил оленя на двор. Сторожа, вытащив щиты, помавали. И другой двупалый, зароптав и пророкотав невнятное слово, снял с полки скляницу с младенцем и бросил в окно. Младенец летел на улицу. И наконец, услыхав, что Литейный двор горит, бросились все, ища спасения, вон.
      Яков только успел обуться и завязать пояс, денежный, и тоже выскочил. Он пробрался вслед за сторожами, потом отстал. Осмотрелся - кругом солдаты, кони, вилы и крючья. И Яков быстро ухватил с телеги чьи-то голицы и напялил на руки, а солдаты стояли на телеге, задом к нему, и кричали:
      - Тащи!
      Это они кричали про трубы заливательные.
      Теперь от был в голицах, и теперь он был не шестипалый, а был как пятипалый, то есть как все люди. И он засмеялся и стал тащить какую-то трубу.
      А огня не было видно нигде, дома стояли. И вдруг в него, в Якова, попала вода, и жеребцу рядом залепило всю морду водой, он скалил зубы и кричал, будто хотел свою голову отвертеть и бросить.
      Все побежали.
      И когда Яков много отбежал, он увидел, что паруса опущены, и услышал, как поют телеги: пел деготь от тихого хода. И телеги уплыли.
      Он посмотрел на ноги - обуты. На руки - в голицах. И пояс при нем. Тогда он зашагал к харчевне, потому что был голоден, и спросил у маркитанта саек и калачей, потом купил печенки гусачьей, рыбьей головизны, теши виноградной - и стал есть,
      Он медленно ел и жамкал, и так он ел час и два часа. И потом съел еще сычуг телячий, а больше не мог. И когда ел, не снимал голиц, и голицы стали как натертые ворванью. Вытер руки о порты и понял, что брюхо полно едой, а руки свободные. Потом ушел.
      Набаты замолчали, и только малые барабаны сыпали военный горох. А в городе смеялась одна женщина, до упаду и до задиранья ног. И переставала, а потом опять будто кто хватал ее за бока, и она опять падала без голосу. И та женщина была сама Екатерина Алексеевна, ее самодержавие.
      Потому что сегодня было первое апреля, и это она подшутила, чтоб все ехали и бежали кто куда и не знали, куда им идти и ехать и для чего.
      Это она всех обманула, как был обычай во всех иностранных государствах, у знатных особ, первого апреля подшучивать.
      Уже два месяца прошло с тех пор, как хозяин умер, да и зарыли уже его с две недели. И траур был снят.
      И ее смех был так захватчив, что ее водой отпаивали и давали ей нюхать уксус четырех разбойников. А кругом все фрейлины лежали вповалку, изображая, до чего прилипчив ее смех. И все были неодетые, а и почти голые, груди наружу, потому что лень было с утра одеваться, а до вечера далеко. Многие даже тихо дрыгали ногами, а одна все морщила брови, и ее лицо становилось все в морщинах, как будто ей больно, - до того ее смех забрал. И смеха такого большого у этой фрейлины не было, потому что она сама вначале испугалась. Она и не смеялась, а только говорила:
      - Ох, я надселася.
      2
      А Яков ходил по Петерсбурку, и от каналов у него голова кружилась: он никогда не видел таких ровных и длинных канав.
      На свинцовые штуки по Неве не посмотрел, уже довольно насмотрелся в куншткаморе. Ходил из повоста в повост - и Адмиралтейский остров, и Васильевский, и Выборгскую - он все их считал за повосты, за деревни,- а между повостами были реки, рощи, болота.
      У Мьи-реки пробился к мясному ряду, увяз и испугался, не того, что увязнет, а что подошва отстанет, и тогда увидят, что шестипалый.
      Он долго ходил. Деньги были при нем. В манатейном ряду на Васильевском острове он купил себе всю новую одежду, чистую. Цырульник-немец чисто его выбрил. И Яков стал похож на немца, на немецкого мастерового человека средней руки. В иршаных рукавицах, бритый - видно, что из немцев. И сперва он ходил окраинами, а теперь стал гулять всюду. И одни дома были крыты лещадью, другие гонтом. На окраине, на большой Невской перспективной дороге - там и дерном и берестой. Скота было мало. Только у большого Летнего острова, на лугу паслись коровы молочные, да за манатейным рядом у Мьн-реки плакали бараны. Ни бортьев, ни пасек, и негде им быть.
      Он еще не знал, куда себя поместить и чем жить будет. И так он пошел на главный, Петерсбуркский остров, увидел церковь Петра и Павла и крепость.
      На церкви кроме креста еще были три спицы, а на спицах мотались полотна, узкие, крашеные, до того длинные, как змеиные языки; знатная церковь.
      А у дома, широкого, в одно жилье, - площадка, и туда смотрел народ, и оттуда шел человеческий голос. И Якову сказали, что это плясовая площадка. И он долго не мог понять, какова площадка. И Якову все пальцем туда показывал какой-то человек и, не глядя на него, дергал за рукав и говорил: "Во-во-во! вот он! закрутился!" А понимающие люди, из канцеллистов, смотрели смирно и строго, со знанием.
      Там плясал человек.
      На площадке стояло деревянное лошадиное подобие. Шея длинная, бока толстые, ноги и морда малые. А спина острая, и было видно на воздухе, какая она тонкая - как нож; над ней самый воздух был тонкий. И вокруг этой монструозной лошади были вбиты в землю колья, ровные, тесаные, с острыми концами, и густые, как сплошник, как сосновый лес. А на них плясал человек. Человек был разутый, босой, на нем только рубашка, и он ходил по кольям, по бодцам, и корчился, припадал, потом опять вскакивал. А вокруг частокола стояли солдаты с фузеями, и человек подбежал к краю и пал на колени - на те острия, - а потом с великим визжанием и воем вскочил на ноги и о чем-то просил солдата. Но тот взял фузею наперевес, и человек снова пошел плясать. И Яков подвинулся поближе. Сосед сказал ему, что этот пляс военный и сторожевой, для винных солдатов. Тогда шестипалый подошел еще ближе и видел, как сняли солдаты того человека с кольев - осторожно, неловко, как берут на руки детей, - и так посадили на лошадь. И видел, как держится человек руками за ту длинную деревянную шею, как те руки слабеют.
      И как слабеют руки - опускается человек на острую спину и воет и лает дробно. И так, сказал Якову канцеллист, он должен сидеть полчаса, тот винный солдат. А баба-калашница ходила и продавала калачи, она сказала, что солдат провинился, украл или у него украли, и вот пляшет, - и она улыбнулась, калашница, еще молодая. И когда те голые руки обнимали шею, было видно, как устроена человеческая рука, какие на ней ямины. Он сидел на остром хребте и прыгал вверх, а кругом мальчишки похохатывали. Оттого площадка и звалась плясовая. А раньше площадка называлась: пляц, пляцовая площадка, и только когда на ней начали так плясать, стала зваться: плясовая. Мать подняла ребенка, и он смотрел на солдата и пружился и тпрукал.
      - А за что ему такое большое битье? - спрашивал Яков.
      - Это не битье, это учение, - сказал канцеллист. И другой подтакнул:
      - Так дураков и учат, из фуфали в шелупину передергивают.
      А когда сняли солдата и положили его на рогожку, Яков подошел совсем близко и увидел: лежал и смотрел на него Михалко, его брат. Отбылый из службы солдат Балка полка. Сторожевой команды. А лицо его было худое, глаза переменились в цвете. И те глаза были умные.
      И Яков прошел мимо брата, как и все проходит, как проходит время, или как проходят огонь и воду, как свет проходит сквозь стекло, как пес проходит мимо раненого пса - он тогда притворяется, что не видел, не заметил того пса, что он сторонний и идет по своему делу.
      И пошел в харчевню, в многонародное место, где пар, где люди, где еда.
      3
      Он сидел перед большими зеркалами, потому что сегодня был высокий день рождения и потому что уже публично и обще снят траур, и он хотел одеться на вкус своего великолепия.
      Он сегодня хотел быть особенно хорошо одетым. Он сидел тихо и посматривал в зеркала взглядом пронзительным, истинно женским, без пощады к себе, но и с исследованием достоинств. Не было красоты, но сановитость и широкость в поклоне и здравствовании. Он разделся весь, и двое слуг натерли его спиритусом из фляжки. Посмотрел в зеркала - и кожа была еще молода. Накинули сорочку тонкого полотна с рукавами полными, сложены мелкими складками, а к ним кружевные манжеты на два вершка, и руки в них потонули.
      Потом натянули чулки зеленого персидского шелка и стали, возясь на коленках, управлять золотые пряжки на башмаках.
      А когда надели камзол, он слуг выслал и оставил одного барбира. Он сам продернул кружева в галстук в три сгиба и пришпилил запонкой, с хрустальным узелком. Сам наладил под мышками новый кафтан. Сам опоясался золотым поверх кафтана поясом. Тут барбир надел ему на голову парик взбитый, лучших французских волос. И тогда принял, смотрясь в зеркало, лицо: выжидание с усмешкою.
      Надел перстни.
      На нем был красный кафтан на зеленой подкладке, зеленый камзол и штаны и чулки зеленые.
      И взял в одну руку денежные мешочки, шитые золотом, - для музыкантов, а в другую - муфту перяную, алого цвета.
      Это были его цвета, по тем цветам его издали признавали иностранные государства. И кто хотел показать ему, что любит его или держит его сторону, партию, тот надевал красное и зеленое. И почти все были так одеты, на одну моду.
      И он поехал во дворец и почувствовал: как от тельного спиритуса и роскошества он помолодел и у него смех на губах играет, только еще не над кем шутить.
      Сначала - разговор тайный, чтоб ягужинское дело разом кончить, - а потом веселье с насмешками и с венгерским горячим. А Пашке он на дом тут же пошлет сказать арешт и с высылкой.
      А и ветерок повевает в лицо, ай-сват-люли!
      Избудет дела, тогда в Ранбове сделает каскады пирамидные.
      Так, с высоким духом и с радостью, приехал он во дворец и прошел с той перяною муфтою, как птицею, в руках - по залам, а ему все кланялись в пояс, и он видел, у кого хоть мало шелк на спине или в боках истерся, - это он нес свой поклон ее самодержавию.
      Но когда донес уж свой поклон, увидал, что возле нее стоит Ягужинский, Пашка.
      И тут герцога Ижорского несколько отшатнуло. А Пашка нашептывал, а Екатерина смеялась, и госпожа Лизавет хваталась за живот, такие жарты он им говорил.
      Но отшатнулся герцог Ижорский всего на одну минуту - он был роскошник и никогда не терял своей гордости, он усмехнулся и подошел.
      Тут встала Екатерина и взяла его за руку, а госпожа Лизавет взяла Пашку, и, подведя друг к другу, заставили целоваться.
      Пашкин поцелуй был прохладный, а герцог в воздух громко чмок и только нюхнул носом Пашкину шею.
      Когда обошел?
      И тут же быстро, как он умел, потому что был роскошник и быстрый действователь, - бросил думать, чтобы сослать Пашку именно к самоедам или в Сибирь, - а можно его с почетом и не без пользы - послом в Датскую землю или куда-нибудь, может, и поплоше, но только подальше.
      И сделал герцог Ижорский музыкантам ручкой и бросил им денежный мешочек.
      Тут фагот заворчал, как живот, заскрыпели скрыпицы и вступила в дело пикулька.
      И герцог Ижорский, Данилыч, засмеялся и прошел по зале той птичьей, хорохорной, свободной поступочкой, за которую его жена любила.
      Он закрыл до половины свои глаза, заволок их, от гордости и от уязвления. И глаза были с ленью, с обидой, как будто он сегодня уклонился в старость, морные глаза.
      Он все бросал музыкантам свои перстни, и ему не было жалко.
      А потом сел играть в короли с Левенвольдом, с Сапегою и с Остерманом, взял сразу все семь взятков и стал королем.
      Остерман сказал ему вежливо - снять, а он посмотрел на него с надменней и усмехнулся, ему стало смешно. Он знал, что не нужно снимать, а нужно сказать: "Хлопцы есть". Но на него нашла гордость, смех, ему ничего не было жалко, и он снял.
      Тут все засмеялись, и он все, что взял, - отдал другим. И Остерман смеялся так, что смеха не слышно было: замер. А ему было смешно и все равно, и он сделал это от гордости.
      А Ягужинский, Пашка, тоже был весел. За него запросили, его отмолили, он знал это дело, мог рассказывать веселые штуки. Рассказывал Елизавете про Англию, что она остров, а госпожа Елизавет не верила и думала, что он над ней смеется. Потом стал рассказывать про папежских монахов, какие они смешные грехи между собою имеют, и все со смеху мерли. Он пошел плясать. И тоже бросил музыкантам кошель.
      Он плясал.
      А победы не было, он плясал и это понял.
      Придет он домой и ляжет спать. Жена его умная, она его помирила. Она щербатая.
      А поедет он, Пашка, в город Вену, и там метресса, та, гладкая.
      Ну и приедет к нему и ляжет с ним, и все не то.
      Он понимал, что выиграл, все выиграл, и вот нет победы. А отчего так не понимал.
      Он плясал кеттентанц. Пистолет-миновет, что сам хозяин любил, больше не плясали. А плясали с поцелуями, связавшись носовыми платками, по парам, и дамы до того впивались, что рушили все танцевальные фигуры и их с великим смехом отдирали. А многие так, с платком вместе - и валились в соседнюю камору; там было темно и тепло.
      И плясал Ягужинский.
      Делал каприоли.
      Он свою даму давно бросил, и глаза у него были в пленке, и он ими не глядел, а все плясал.
      Он плясал, потому что не понимал, почему это нет победы? Отчего это так, что он выиграл и опять, может, войдет в силу, а нет победы?
      И увидит опять шляхтянку из Вены, глаза неверные, губы надутые, и ляжет с нею - и все не то?
      И это совсем другое дело.
      Это морготь, олово, ветки - и старая жена убежала опять из монастыря, дура, и, задравши подол, пляшет там вокруг дома.
      Эй, сват-люли!
      И гости надселися от смеха и все казали пальцами, как пляшет Ягужинский. Кружится, вертится, сбил мундкоха с ног, всем женщинам на шлепы наступает, выпятил губы - так вдался Ягужинский в пляс.
      А он вдался в пляс и плясал, и потом кончился этот вечер, апреля 2-го числа 1725 года.
      4
      В куншткаморе выбыли две натуралии: капут пуери № 70, в склянке, ее двупалый выбросил в окошко, и с пуером, в день обмана первого апреля, так, с дурацких глаз, взял да и выбросил. Он видел, что другие тащат оленя и сибирских болванов, вот он и пустил младенца в окно.
      Выбыл монстр шестипалый, курьозите, живой.
      Две большие скляницы со спиртами, что привезли к вечеру 2-го дня в куншткамору из Выборгских стекольных, по светлейшему повелению, стояли праздны.
      А двупалые выпили из одной склянки спиритус - размешали его пополам с водою, на это ума у них хватило. Они были в великом веселье, и ходили, толклись, смеялись, хмыкали, а потом стали плясать перед восковым подобием, и так неловко, что оно встало и указало им: вон.
      И неумы ушли к себе, гуськом, смирно. Им было весело и все равно.
      А воск стоял, откинув голову, и указывал на дверь.
      Кругом было его хозяйство, Петрово, - собака Тиран, и собака Лизета, и щенок Эоис. Эоиса шерстка стояла.
      Лошадка Лизета, что носила героя в Полтавском сражении, с попоною.
      Стояли в подвале две головы, знакомые, домашние: Марья Даниловна и Вилим Иванович. А у Марьи Даниловны была вздернута правая бровь.
      Висел попугай гвинейский, набитый, вместо глаз два темных стеклышка.
      Только не было внучка, его выбросил в банке неум, в окно, того важного, золотистого.
      Лежало на столах великое хозяйство минеральное.
      И все было спокойно, потому что это была великая наука.
      А у Марьи Даниловны все еще была вздернута бровь.
      Стоял в Кикиных палатах, в казенном доме воск работы знаменитого, всем известного мастера, господина графа Растреллия, который теперь невдалеке, тоже по Литейной части, спал.
      А важная натуралия, монструм рарум, шестипалый - выбыл; это был убыток, и его велено ловить.
      Шестипалый стоял теперь в одном доме, у полицейской жены Агафьи, где был тайный шинок, возле тайных торговых бань; и бани и шинок были для одних закрыты, а для других открыты.
      И в это время шестипалый сидел и рассказывал, а напротив него сидел Иванко Жузла, или Иванко Труба, или Иван Жмакин, и оба были трезвые.
      - Наука там большая, - говорил шестипалый,- большая наука. И конь там крылат, и змей рогат. И наука вся как есть уставлена по шафам; те шафы немецкого дела и деланы в самом Стекольном городе. Камни честные - те в шафах замкнуты, чтобы не покрали, их не видать. А другая наука - та вся в скляницах, винных. И вино там всякое: есть простое вино, есть двойное вострое.
      И Иван ему завидовал.
      - Привозили из немцев, - говорил он, - корабль голландский - я помню.
      - А главная наука - в погребе, в склянице, двойное вино, и это девка, и у ней правая бровь дернута. И никто в анатомиях не знает, для чего та бровь дернута. И Иван сомневался:
      - Для чего правая?
      А потом собрались, и шестипалый расплатился с хозяйкой. А когда они уходили, к ним пристал один кутилка кабацкий и сказал, чтоб стереглись рогаточных и трещотцых людей, потому что они близко, и чтоб лучше домой шли.
      Тут Иванко сощурил глаз, схватил кабацкого человека за шивороток и усмехнулся.
      - А была бы, - сказал Иванко, сощурившись, - по кабакам зернь, да была бы по городам чернь, а теперь мы пойдем подаваться на Низ, к башкирам, на ничьи земли.
      И ушли.
      Комментарии
      Впервые - "Звезда", 1931, №№ 1, 2.
      В числе документальных источников, которыми пользовался Ю. Тынянов, работая над этой повестью, следует назвать книги: Осип Беляев, Кабинет Петра Великого, СПб. 1793 (2-е изд. - СПб. 1800); "Опись предметам, сохраняющимся при Императорской Академии наук (в здании Кунсткамеры), в отделении, называемом: Кабинет Петра Великого, приведенном в новое устройство в 1837 году", СПб. 1837 (2-е изд. - СПб. 1844); П. Пекарский, Наука и литература при Петре Великом, СПб. 1862; В. Андреев, Представители власти в России после Петра I, СПб., 1871; Д. Ровинский, Русские народные картинки, СПб. 1881; М. И. Семевский, Царица Екатерина Алексеевна, Анна и Вилим Монс, СПб. 1884.
      Стр. 360. Акт о Калеандре. - В начале XVIII в. словом "акт" обозначалась не часть драмы или спектакля, а все драматическое действие в целом. "Акт о Калеандре и Неонильде" - инсценировка переводного романа (итальянского происхождения). Главная тема этой огромной пьесы (она занимает четыреста страниц печатного текста большого формата) - библейская тема "Песни песней": любовь сильнее смерти.
      Блументрост Иван Лаврентьевич (1676-1756) - полковой врач, а с 1722 г. архиятр (то есть главный придворный медик), начальник медицинской канцелярии и придворной аптеки.
      Яков Тургенев - один из шутов Петра I.
      Бечевник (бичевник) - береговая полоса вдоль судоходных рек, дорога для бурлаков и лошадей, тянущих суда бечевой; место для причала судов, где их конопатят и смолят, или для жилья работников.
      От сестры был гоним... - Имеется в виду старшая сестра Петра I Софья (1657-1704), бывшая с 1682 до 1689 г. фактической правительницей России. Она боролась с Петром за власть и, потерпев неудачу, была заточена в монастырь.
      Монахине несносен... - Первая жена Петра Евдокия Федоровна (1669-1731) была пострижена в монахини в 1698 г. Вместе со своим сыном царевичем Алексеем была центром партии, враждебной Петру и его преобразованиям.
      Сын ненавидел... - Алексей Петрович (1690-1718) отрицательно относился к реформам Петра. Скончался под пытками.
      Миньон (франц.) - милый.
      ...Данилович - вор. - Речь идет о Меншикове (Меньшикове) Александре Даниловиче (1673-1729), любимце Петра. Обычно он за свои весьма крупные злоупотребления отделывался денежными штрафами. Но ставшие в 1722-1723 гг. известными Петру преступления Меншикова - захват частной и казенной собственности, взяточничество, превышение власти - были столь велики, что он уже не мог надеяться вернуть себе доверие царя. Петр сместил Меншикова с поста президента военной коллегии, о его преступлениях велось следствие, прекращенное после смерти Петра.
      ...цедула от Вилима Ивановича... - Имеется в виду Вилим Монс (1688-1724), личный адъютант царя, а затем камер-юнкер, управляющий делами царицы. В 1724 г., вскоре после того, как Монс по случаю коронации императрицы был возведен в камергеры, он был схвачен и казнен за взяточничество. Но имеются данные, что это был лишь официальный предлог, а причиной казни явилась связь Монса с Екатериной, ставшая известной Петру. До Петра дошел и донос о том, что в одной из записок (цедулок) Екатерины к Монсу содержался рецепт отравленного питья, предназначавшегося для царя. Сохранилось свидетельство, что Петр из мести возил Екатерину смотреть на отрубленную голову Монса.
      Стр. 361. Герцог Ижорский. - В 1707 г. Петр пожаловал Меншикову княжеский титул, выдав ему грамоту "на княжение Российское и Ижорское". Герцогу Ижорскому и светлейшему князю Российскому были подарены "во владение вечное" города Копорье и Ямбург. В 1708 г. в Москву было отослано повеление Петра соединить все ингерманландские (см. прим., стр. 551) канцелярии в одну, назвав ее Ижорской, под командою Меншикова.
      ...монастырское пограбление... - В России монастыри владели вотчинами (то есть имениями, населенными крепостными крестьянами) и получали огромные доходы. Петр решительно ограничил церковное землевладение. Часть монастырских доходов шла на нужды государства. У монастырей отбирались накопленные ими деньги и драгоценности. По многое при этом попадало не в казну, а в руки сановников и чиновников.
      ...почепское межевание... - За Полтавское сражение Меншиков был пожалован в фельдмаршалы и сверх того получил города Почеп и Ямполь. Уже впоследствии, не добившись от Петра города Батурина (см. ниже), Меншиков задумал иным способом расширить свои владения в Малороссии: он прибирал к Почепу земли и людей, к этому городу не относившиеся. Гетман подал жалобу на Меншикова, началось дело о размежевании земель "почепских", в котором против злоупотреблений Меншикова выступал Шафиров (см. ниже). Меншиков в начале 1723 г. был вынужден признать свою вину и просить у Петра "милостивого прощения".
      Дача - здесь: плата, жалованье, взятка.
      ...по пятьдесят ефимков... - Ефимок - русское название талера, австрийской серебряной монеты, обращавшейся в России в первой половине XVIII в.; приравнивался к одному рублю.
      Город Батурин - столица малороссийского гетмана Мазепы. Был взят приступом Меншиковым в 1708 г. После Ништадтского мира (1721) Меншиков настойчиво выпрашивал у Петра "город Батурин с предместьем и с уездом... и с хуторами, и с мельницами, и с землями, и с жителями". Но просьба не была исполнена. Меншиков получил город Батурин от Екатерины I в 1726 г.
      Маетность - собственность, владение.
      Стр. 362. Князь Римский... - В 1707 г. за победу под Калишем австрийский двор ("император Римский") присвоил Меншикову титул князя Римского. В дипломе за князем утверждалось его происхождение от благородной литовской фамилии. Это утверждение перешло затем и в русскую грамоту 1707 г., которой Петр возводил Меншикова в русские князья.
      Стр. 363. ...барона Шафирки... - Имеется в виду Шафиров Петр Павлович (1669-1739), дипломат, управлявший "посольским приказом", вице-канцлер. Его дед был крещеным евреем. В 1723 г. Шафиров вел борьбу против злоупотреблений Меншикова, но противная партия уличила его самого в злоупотреблениях по службе. Приговоренный к смертной казни, Шафиров уже с плахи был отправлен в ссылку. Екатерина I вернула Шафирова к государственной деятельности.
      Брюс Яков Вилимович (1670-1735) - генерал-фельдцехмейстер (руководитель артиллерийского ведомства), а затем генерал-фельдмаршал, составитель первого, появившегося в печати в 1709 г. календаря. В 1714 г. был обвинен в хищении казенных денег, но избег гнева Петра. Надеясь на свою счастливую звезду, Меншиков вспоминает о Брюсе, сумевшем в свое время остаться безнаказанным за преступления, подобные тем, которые совершены им.
      Растреллий - Растрелли Карло Бартоломео (1670-1744), литейщик и скульптор. Итальянец по происхождению, он купил себе во Франции графский титул. В 1716 г. был нанят в Париже, а затем в Кенигсберге представлен Петру, который, "приметив в нем остроту ума и другие редкие природные дарования", отправил его в Петербург к Меншикову. Здесь Растрелли занимался литьем пушек и украшением города. Выполненные им бронзовые фигуры на мотивы басен Эзопа (в петровское время переведенных и изданных) были установлены на левом берегу Невы. Конная статуя Петра работы Растрелли находится в Ленинграде, на площади перед Инженерным замком.
      Стр. 364. Дук - французское "дюк", от латинского dux; значило: князь, воевода, также и - герцог. (Прим. автора.)