Смерть Вазир-Мухтара

      11
      Вот и теперь, когда он вернулся к себе в нумера, - там торчало бог знает сколько людей. Они ждали его давно и поэтому расположились удобно, болтали, курили, как будто он уже умер и стесняться его не приходилось. Он жал руки всем и с каждым говорил просто. Молодому генералу, который приходился дальним родственником Паскевичу и называл его "mon cousin", он тоже отвечал: "mon cousin"; с молоденьким дипломатом был отечески вежлив и предупреждал его, чтобы он, если вздумает ездить на Восток, не доверялся славе о жарком климате, а брал непременно шубу, иначе продрогнет; начинающему поэту обещал прочесть его стихи, а к трем неизвестным людям, которые просто открывали на него рты, относился свободно, как к хорошей мебели. Он поклонился им, потому что скоро уезжал, и даже в душе не посылал их к черту. Все-таки обрадовался, когда Сашка доложил, не глядя на гостей, что в кабинете лежат письма. С час как принесли. Он сделал жест, который означал не то: "сами видите, дела", не то: "делайте, что хотите", - и пошел в среднюю комнату. Действительно, были письма - четыре, пять или больше. Длинная розовая записка, с лиловым сургучом, от Кати:
      "Милый друг. Я залилась горькими слезами сразу после вчерашнего спектакля. Знайте, что такое обращение с женщиной ужасно! Я не хочу совсем вас более видеть! И если б вы захотели ко мне заехать, все равно вам не удастся, потому что я занята с 11 до 2 каждый день беспрестанно, а с семи уже в театре. Итак, прощайте! Навсегда! Вы ужасный человек!! Е.Т. "
      Грибоедов расхохотался! Какая таинственность! какой ужас! младшие классы театральной школы! Он посмотрел на розовую записку с разломанным сургучом и положил на стол. С двух до семи каждый день беспрестанно было вполне достаточно времени. Потом ему показалось, что он и в самом деле боится встретиться с Катей. Женщины слишком долго оставались молодыми, время их не касалось; ему было заранее скучно. Он решил, что будет держать себя с Катей чрезвычайно почтительно и подурачит ее. Эта мысль ему очень понравилась. Длинное письмо от Леночки было написано по-немецки. Она тоже с ним прощалась и тоже плакала. Грибоедову было жалко Леночку. Он сунул письмо в карман. Леночка расплачивалась за других, она кого-то напоминала Грибоедову, чуть ли не мадонну Мурильо из Эрмитажа? И взглянул на третью печать. Третья печать была персидская, письмо было в неуклюжем конверте, и надпись, с затейливыми росчерками, была:
      ЕГО ПРЕВОСХОДИТЕЛЬСТВУ! РУССКОМУ СЕКРЕТАРЮ! ГОСПОДИНУ! АЛЕКСАНДРУ СЕРГЕЕВИЧУ! ГРИБОЕДОВУ!
      Русский секретарь нахмурился и сорвал печать. - Это письмо кто принес? - спросил он у Сашки. - Доктор оставили. - Какой доктор? - Английский, - важно отвечал Сашка. - Так вот, - медленно сказал Грибоедов, - если ты напредки будешь принимать от этого английского доктора письма или еще что-нибудь, так будет тебе напрегай. Понял теперь? - Вгладь ничего-с, - равнодушно ответил Сашка. - И дурак, - посмотрел на него с огорчением Грибоедов, - дурень!
      "Милостивый государь! Ваше превосходительство! Дочитайте это письмо, потому что в конце я даю важное предупреждение. Родина моя, в которой я родился, есть Россия. В этой самой родине я получил при покойной императрице тысячу палок да вдругорядь при его величестве императоре Павле 2500 шпицрутенов, по приключившейся отлучке из чина вахмистра Нижегородского драгунского полка, каким состоял до 1801 года. Ваше превосходительство! Рубцы ношу до сей поры на теле, хотя мои годы теперь не молодые! Прошу вас, милостивый государь мой, теперь сообразите, какая является моя родина. Потому что всякий солдат тоже есть человек, и это забывают! Теперь, по лишении жены и детей, за которую вечно буду мстить называвшейся бывшей родине, что оставалось делать старому солдату-вахмистру? Господин Секретарь, я пишу теперь к вам в чине полного Генерала и Хана и уже с 1802 года признаю, что я родился в Персии и имею мусульманское вероисповедание, хотя не вовсе разучился писать еще по-русски. Десять лет назад вы выслали меня вон из комнаты при его высочестве Аббасе-Мирзе, при котором я состою полным Генералом, а тогда был ньюкером, что по-русски значит - просто Придворный! При этом обозвали меня на персидском языке, которому я хорошо разумею: каналья, подлец и другие слова. И увели тогда от меня 75 моих человек, молодых казаков сарбазов, которые были глупые и послушались, что вы обещали им и присягу давали, что будут счастливы, прощенные, есть русский хлеб, и другие слова. Где они счастливы теперь, Ваше превосходительство, Господин Секретарь, в котором месте их счастье? Все теперь знают, где сарбаз Ларин и сарбаз Васильков Меченой, где их счастье. Притом под моей командой состоит целый батальон бывших русских людей, солдат, которые послушают одного моего свиста и готовы разнести на куски всякого, потому что признают своей родиной Персию, а не Россию. Два года тому назад мой батальон в одном деле претерпел маленькую неудачу, и пришлось удалиться из Хоя, родины Персии, в крепость Чехри, на нашей границе с турками. Его превосходительство генерал Вельяминов меня захотел извести с моими людьми. Но не довелось пройти сквозь палки опять или сложить голову на плахе, к радости врагов. Хотя я подлец или даже каналья, Ваше превосходительство, но господину генералу Вельяминову не удалось! Не подумайте, Господин Секретарь, Ваше превосходительство, что пишу я вам для ругательства. Я в чине полного Генерала, звание Самсон-хан, и я не могу ругаться такими словами. А я прошу довести до русского императора Николая, что в мир, который вы изволили заключить с нами в Туркменчае, вставлена статья, чтобы возвратить всех русских из Персии. Слов нет, что русских пленных имеете право, но только не персиян, исламского закону, хоть и бывшей родины России. Тут позабыли нашу оговорку, но прошу довести до русского императора Николая, что нужно думать об оговорке с добровольными пленными, и на это положение сабля навострена и рука готова. Честь имею, Господин Секретарь! Ваше превосходительство! Самсон-хан, называемый Самсон Маканцев".
      И сбоку большая, красного цвета, печать, на которой Грибоедов прочел по-персидски: "Самсон, земная звезда". Самсон Макинцев, вахмистр Нижегородского драгунского полка, с его русским батальоном, сражавшимся против русских войск, был позором Паскевича и Николая. Эти солдаты, с длинными волосами и бородами, в персидских шапках, Самсон с его генеральскими эполетами, быстрыми черными глазами, - это отсиживался в Персии новый Стенька. Стенька опять спознался с персидской княжной, но теперь он нахлобучил остроконечную шапку. Кто скажет слово Самсон-хану? На нем держалась вся Хойская область. Сарбазы убегали, эти разбойники втыкали штыки себе в животы, чтоб не сдаваться бывшей родине, России. Русские солдаты перебегали к нему сотнями. Их было уже там более трех тысяч человек. Это была шахская гвардия, бехадыраны, богатыри, гренадеры. Вахмистр писал грамоту Николаю. Грибоедов заходил по нумеру. В соседнем курили, болтали, болтали без конца. Он вспомнил, как Самсон в шапке с алмазным пером шел перед своим батальоном на персидском смотру и подпевал солдатам:
      Солдатская душечка, Задушевной друг...
      Этого унижения он не позабыл. Самсон Макинцев был с ним всегда вежлив. Только девять лет назад, когда он действительно обругал его при Аббасе-Мирзе канальей и подлецом и велел выйти вон, Самсон криво усмехнулся, зубы блеснули, он покачал головой, сплюнул, но смолчал и тотчас вышел, качаясь на кривых драгунских ногах. К вечеру того дня он напился пьян и пел под окнами Грибоедова:
      Солдатская душечка...
      вызывая его на разговор. Грибоедов не вышел, разговора не принял. Он был молод тогда и слишком горд. Теперь для него предрассудков не существовало. А о судьбе этих восьмидесяти человек, которых он вывел тому десять лет из Персии, он старался ничего не узнавать. До чего он был молод и глуп! Обещал им полное прощение, говорил о родине и сам верил. И оказался в дураках и обманщиках. И он вспомнил Василькова, "меченого", о котором писал Самсон, солдата, прогнанного сквозь строй в России, больного; он заботился об этом Василькове во время привалов, растирал ему колена ромом, вез на мягкой клади; и вдруг ночью Васильков вскочил с арбы и сказал, что уходит. И он вспомнил лицо солдата - рябое, белесое. Он больше ничего не знал о его судьбе: верно, его в ту же ночь прикончили персияне. И, может быть, к лучшему. Как потом с ними обходились в Тифлисе! А он вел их в страну млека и меда и говорил им речи, наполеонады. И, нахмурясь, он швырнул пакет с отвращением. Как, однако ж, обнаглел этот изменник! И последняя записочка - от Нессельрода, который назначал ему свидание на завтра, перед балом. Самая короткая из всех. Все-таки сердце у него стало качаться, как медная тарелка, он вдруг застегнулся на все пуговицы и почувствовал: час пришел. Он воровато открыл ящик стола и вынул пакет с проектом. Он взламывал печати со своего проекта, как шпион, и взглянул на синие листы с опаской. Все наступало слишком рано, как всегда наступают важные дни, но медлить более было никак невозможно. Проект был принят. Он, всеконечно, перехитрит Нессельрода, и он хорошо понимает императора. Проект его был обширен, больше Туркменчайского мира. Все было расчислено, и все неопровержимо. Он хотел быть королем.
      12
      - Нынче в Петербурге можно очень просто заработать деньги. - Рази? - Нынче в Петербурге не то что в старое время, а находятся очень многие образованные люди. - Рази? - Нынче, конечно, обращают много больше внимания на одёжу, кто как одет. - Рази? Разговор нумерного и Сашки, которые думали, что он уже уехал, был в середней комнате. За все время Сашка из важности говорил только: "разве?" Но потом он говорил "разве?" - уже из любопытства. А Грибоедов сидел в плаще и слушал. Он было ушел и вернулся тихонько. - Но нужно очень много нынче внимания. Останавливаются важные бары. - Рази? - В прошлом году в десятом нумере играли в карты и одного барина полоснули шандалом. - Рази? Разговор ему помогал. Невозможно идти сейчас к Нессельроду, для того чтобы декламировать. Если человек задекламирует, дело его пропало. Он это знал по себе - никто не хотел слушать его стихов для декламации, а в них ведь он весь как на ладони. Так он было хотел начать свое "Горе", но потом стал портить для театра, вставлять фарсы, и все восхитились. Так было должно действовать и с Нессельродом. - С месяца два будет, у нас даже одна американская барыня разрешилась в пятом нумере мальчиком. - Рази?
      13
      Один дипломат сказал: все настоящие бедствия рождаются из боязни мнимых. Этим он хотел определить свое ремесло. Образовалось как бы тайное братство дипломатов, с общим знаком улыбкой. Объединенные, отпавшие от людей, в экстерриториальных, то есть по-русски - внеземных, дворцах, они выработали особые приемы поведения. Нужно было притворяться обыкновенными людьми, чтобы уловлять людские слабости и создавать комбинации. Все знали: если Талейран кутит напропалую, задает бал за балом, вокруг дам, - Франция накануне комбинаций. Если Меттерних говорит о своей отставке и о том, что он собирается всецело заняться философией права - у Австрии есть комбинация. Дипломаты экстерриториальны, оторваны. Поэтому каждое вседневное человеческое действие превращается в особый обряд. Обыкновенный обед вырос у них до безобразных размеров Обеда. Как африканские туземцы, в начале XIX века добывшие яд, который назвали "кока", и опьянявшиеся им, шагали в бреду через щепочки, потому что они казались им бревнами, - так дипломаты поднимали в своих бокалах не портвейн или мадеру, а Пруссию или Испанию. - Молодой человек, вы готовите себе печальную старость, - сказал Талейран одному молодому дипломату, который отказался играть в карты. Как раз в тот день, когда шел Грибоедов к Нессельроду, появилось в "Северной пчеле" краткое известие:
      Новости заграничные. Франция. В прошлое воскресенье Его Величество играл в карты с Принцем Леопольдом Кобургским и посланниками, российским и австрийским.
      Молодой принц готовил себе приятную старость, а Франция в этот вечер проигрывала России и Австрии. Это была заграничная новость, а не отдел "Нравов". В отделе "Нравов" было совсем другое: "Источник сплетен", подписанный Ф. Б., там был настоящий картеж и настоящий обед, там был Фаддей Булгарин. Коротенькая записка Нессельрода с просьбой пожаловать за час до бала - была новой комбинацией. В кабинете Нессельрода Грибоедов оценил место и дислокацию и не сразу приступил к военным действиям. Место было уютное. Бледно-голубые акварельки в тоненьких рамочках висели на стенках - симметрия леденцов. Домашние портретики императоров и дипломатов, лошадка Николая на литографии Гернера, гравюра Райта, где Николай изображен был на тарелочке с орлами, и Александр, пухлый, с женскими боками, на фоне Петропавловской крепости. Челюсть Меттерниха тоже виднелась. Место приятное, место уютное, невинное. Это было не очень хорошо. Он предпочитал несоразмеримо широкий и почти пустой кабинет министерства. Приходилось говорить о товарах, фабриках, капиталах. В этой комнатке никак нельзя себе всего этого представить, бумага остается бумагой. Нессельрод преклонялся перед словами: депеша и меморандум. Изящно написанный меморандум мог заменить в разных случаях войну, кровь и brouhaha. Это было влияние кабинета, акварелек. Он все пошучивал и поднимал брови, усаживая Грибоедова в неизмеримое кресло. Дальше. Дальше был выздоровевший Родофиникин. Это было так и сяк. Это была птица старая, стреляная. Жесткая серебряная голова его не привыкла к дальним размышлениям, но привыкла к поворотам. Он служил со времен Екатерины. Был потом секретарем в Капитуле орденов при Павле и там изучил человеческое вихревращение, бывшее политикой. Был при Аустерлице и даже пожил в нем два дня. Когда он читал: "Солнце Аустерлица" - он вспоминал лаковые полы в замке, а если говорили: "День Аустерлица" - он вспоминал утро, чемоданы, повозки, базарную площадь; он убегал в этот день из Аустерлица, малого, скверного городишка. И долго потом разъезжал он с казенными поручениями по Азии, был в Константинополе, привык к военным делам и внезапным смятениям, которые потом оказывались победой или поражением. Но при Александре он был в тени, азиатские дела были не в моде, а теперь настал его час: было азиатское brouhaha, и Нессельрод без него ни на шаг. Дальних стремлений у него, как и прежде, не было, но было одно тайное: быть исконным русским дворянином, чтоб все забыли греческие звуки его фамилии. Хотел он также приращения имений и еще хотел быть предводителем дворянства, хоть уездным. Время было неверное, равновесие полетело за борт. Восток, может быть, будет завоеван. Проект мог пройти. Тотчас как он погрузился в кресла, с двух сторон карлик и раскоряка протянули ему бумаги. И Нессельрод засмеялся. Грибоедов поклонился туда и сюда и пробежал глазами. Это были письма Нессельрода и Родофиникина Паскевичу. Он притворился внимательным. Писали о нем. Письмо Нессельрода: "Приезд г. Грибоедова и привезенные им доказательства, что мир заключен и трактат подписан, преисполнили радостью сердца всех... " Нессельрод любил такие слова, как "доказательства" вместо "мир". "Благодарение богу всевышнему, благодарение государю императору, мудро все устроившему... признательность отечества победоносным войскам... " (-Дальше, дальше.) "Скажу откровенно вашему сиятельству... " (- Ага.) "... Что известие о мире получено здесь так кстати, как нельзя более. Оно, без сомнения, произведет удовлетворительное впечатление на внешние наши сношения... " (- Почему, мол, затянули.) "Грибоедов награжден соответственно заслугам его, и я уверен, что он будет нам полезен и впредь по делам Персии... " (-Очень нехорошо.) Он улыбнулся, поклонился и пробежал второй листок, греческий. "Слов не могу найти довольно выразительных, чтобы описать вашему сиятельству всеобщую радость, которою объята петербургская публика приездом любезнейшего Грибоедова... " Раскоряке поклон. "... Слезы врагов тоже, думаю, будут изобильны... Я сам одержим болезнью... Поздравляю душевно с новыми лаврами... Грибоедов поздравлен от самого государя, и на другой день Карл Васильевич привез из дворца указы об ордене и четыре тысячи червонцев, согласно с вашим представлением". (-Очень хорошо.) "... Остается довершить дело, чтоб дать ему дело, и то будет". (- Что будет? То будет. Нехорошо.) Вот как они заласкали его. Нессельрод смотрел на него, подняв брови, ожидал признательности. Наконец-то он раскусил его. Курьер знал себе цену и требовал надбавки. Нессельрод не был жаден. Свойственник Паскевича - это нужно было принять во внимание. Он знал к тому же персидский язык и нравы, Нессельрод же путал Араке с Арпачаем. Все трое сидели и улыбались. Начал Нессельрод. - Дорогой господин Грибоедов, вы отдохнули у нас, у вас превосходный вид, - сказал он. - О да, вам было от чего отдохнуть, не правда ли? (- Они сами набивали цену!) - И вот мы с m-r Родофиникин все думаем, все думаем, - сказал старший, - о достойном месте для вас. Признаюсь, мы его пока не находим. (- И очень хорошо, что не находите.) - Что мое место, дорогой граф!.. Я и так облагодетельствован свыше меры. Не место прельщает меня, меня тревожит, как и вас, вопрос о нашей будущности. Не о себе я хочу говорить, но о Востоке. Грибоедов вынул свой проект. Синий сверток ударил в глаза дипломатов. Атака началась. Дипломаты притихли. Сверток внушал им уважение. Туркменчайский трактат - меморандум - Бухарестский трактат - сверток - Нессельрод определил на глаз: сверток был вроде меморандума с приложениями. Он сделал знак читать и ушел в кресла. Рыбка ушла в глубину. Грибоедов говорил тихо, любезно и внятно. Он смотрел то на Нессельрода, то на грека.
      14
      Сашка проводил дни свои в беспамятстве. Грибоедов был для него неизбежным злом, когда бывал дома, и был приятен Сашке, когда сидел в карете. Сашка любил качаться на козлах. У него была великая склонность ко сну. Сон охватывал его целиком, ловил его на стуле, на диване, в коляске, реже всего на постели. И тогда он зевал страшно, как бы намеренно. Он разевал челюсть, напружив плечи, и долго не мог раззеваться во всю ширь, до природных размеров зевка. Потом, исцеленный зевком, он чувствовал туман во всем теле, как будто его выпарили в бане и долго терли спину и живот мыльной пеной. Страстью его были зеркала. Он долго и неподвижно смотрелся в них. Любил он также переодеваться и сам себя оправдывал тем, что начинал раскладывать и перетряхать барские платья. Когда Грибоедов ушел и нумерной все свое рассказал, Сашка походил по нумерам. Потом открыл шкаф и снял пылинку с форменного мундира. Пальцами он дошел до глубины шкафа и нащупал костюм, давно облюбованный. Он вынул из шкафа грузинский чекмень и прошелся щеткой. Потом лениво, точно делая любезность кому-то, Сашка надел его. Грибоедов был выше Сашки, перехват пришелся ему ниже талии. Так он стал смотреться в зеркало. Ему не нравилось, что чекмень был без газырей, с гладкой грудью. Грибоедов почему-то особенно дорожил этой одеждой и никогда не давал Сашке ее чистить. Тут, у зеркала, налетел на Сашку страшный зевок. Отряхиваясь и покачивая головой, он опустился на диван и, в чекмене, заснул. Во сне он видел газыри, ребра и американскую барыню, барыня кричала на нумерного, что он запропастил ее мальчика, которого она родила в пятом нумере и положила в шкаф. Нумерной же все сваливал на Сашку.
      15
      Перед балом следовало держаться стиля семейного, стиля уютного, растормошить Нессельрода шуткой и кинуть вскользь деловое слово греку. Грибоедов начал со сравнения: - Я автор, и ваше превосходительство простит мне отклонение, может быть далекое и не свойственное миру важных дел. Хорошо. Нессельрод боялся пакета перед балом. - В бытность мою в Персии я вел такую политику: с торговцем дровами я был вежлив, с торговцем сладостями - нежен, но к торговцам фруктами суров. Нессельрод, как опытный шутник, поднял брови и приготовился услышать нечто смешное. В виду акварелек следовало говорить о сладостях. - Потому что дрова в Тебризе продаются на вес золота, по фунтам, фруктов в Персии очень много, а сладости я люблю. - А какие там фрукты? - любознательно спросил Нессельрод. Эк его - не надо бы о фруктах. Он слишком интересуется фруктами. - Виноград, но длинный, без косточек, он называется тебризи - сорт превосходный, потом особый лимон. У Нессельрода свело губы. Он живо вообразил себе этот лимон. - Но совершенно сахарный, сладкий, - взглянул на него коллежский советник, - лиму, как они его называют, померанец, апельсин. И с опаской глядя на чувствительного руководителя: - Кислый, - добавил он тихо. Так он умно, как благонравный, хитрый мальчик, поддразнил руководителей, что карлик решительно развеселился. Неучтивость? Коварство? Милейший господин! - И я пришел к заключению, что моя домашняя политика правильна и чуть ли не отражает наши принципы. "Наши принципы" - как это самоуверенно. Но это шутка. - Я шучу, - сказал коллежский советник, - и заранее прошу в том прощения. Но я наблюдал Восток и старался прилежно следить за мудрою политикой вашего превосходительства. Да, он знал себе место. Серьезный и вместе почтительный человек, шутливость вовсе не такой порок в молодом человеке, в меру, разумеется. - ... ибо для государства важен не только воинственный дух. И это верно. Нессельрод одобрительно качнул головой. Этот родственник Паскевича немного... un peu ideologue (1), но он, кажется, понимает дело и не заносится. - Для государства важны способы прокормления, доходы верные и приращение их по мере возрастающих удобств и приятностей жизни. - Доходы, - насторожился Нессельрод. - Я говорил с министром финансов. Он сказал, что наша Россия именно за последние годы расширяется, вообще разрастается. Грибоедов любезно улыбнулся. - Я боюсь, что здесь некоторое увлечение изобилием вещества и средств к его добыванию. Мы с некоторого времени при несметном изобилии хлеба - и в этом его превосходительство министр финансов прав - ничего за него не выручаем. Нессельрод был озадачен. Это было по финансовой части. Он уже хотел сказать коллежскому советнику, что тут, в сущности, ему придется обратиться по финансовой части со своим проектом, когда тот, почтительно на него взглянув, вдруг остановился. - Не подумайте, ваше превосходительство, что я хочу утомить вас делами финансовыми. Это имеет прямое отношение к мудрой политике вашего превосходительства. Нессельрод значительно поднял брови. Его область была отвлеченная, и когда оказывалось, что она соприкасается с финансами, это было приятно и тревожно. - В северной и средней части нашего государства, - говорил коллежский советник, - просвещение, промышленность и торговля уже развиты. Все было, конечно, благополучно. Какая-то неприятность с хлебом была несущественна. - --------------------------------------(1) Немного идеолог (фр.). - Мы не одолжены уже иностранцам за их произведения полосы холодной и умеренной. Как хорошо! Это нужно будет сказать при случае Меттерниху, если он начнет язвить. "Мы не одолжены... " Но верно ли это? И если не нуждаются в иностранцах, какой смысл в существовании министерства иностранных дел? - Нам недостает, - говорил холодно коллежский советник, - только произведений теплого и жаркого климатов, и мы принуждены заимствовать оные из западной и южной Европы и Средней Азии. Ага, все-таки недостает чего-то. Этак и лучше. - Европейская торговля довольно еще выгодна для России... Конечно, он всегда это утверждал. Нельзя и шагу без Вены ступить. И он не виноват, если все, что творится... - Но азиатская клонится совершенно не в ее пользу. Азиатская? Может быть, он этого не отрицает. Вообще, азиатские дела, по правде, сомнительные дела. Он тысячу раз прав, этот коллежский советник. Не стоило начинать это brouhaha по всем причинам. Он-то всегда это чувствовал. Теперь, оказывается, и с торговой стороны... - Почему? - спросил вдруг коллежский советник. В самом деле, почему? Нессельрод с любопытством на него поглядел. - Причины ясны вашим превосходительствам: взыскательность нового начальства... Нессельрод сморщил брови. Хотя какое же это новое начальство? Да ведь это Паскевич, новоявленный граф! Внимание! - Мятежи от введения иного порядка и вообще перемены, которым никакой народ добровольно не подчиняется. Ох уж эти перемены. - Нужен разбор, досуг и спокойствие. Нессельрод вздохнул. Нужен, нужен досуг. - Гром оружия не дает благоденствия стране. Это его мысли, его мысли. Но нельзя говорить так резко. Он очень еще молод и неопытен, этот, в сущности, рассудительный молодой человек. - У нас не возникло в Закавказье ни одной фабрики, не процвело ни земледелие, ни садоводство. Ах, это резко, резко. - Между тем тифлисские купцы ездят в Лейпциг за товарами, сбывают их дома и в Персии с успехом. Нессельрод поискал глазами Лейпциг на акварельках. Это был прекрасный город, уютный - не Петербург, он в нем бывал. - И знаете, - сказал он неожиданно, - там климат совершенно другой... - В климате все дело, - подтвердил коллежский советник, естественные произведения разнообразны и богаты. В Закавказье - виноград, шелк, хлопчатая бумага, марена, кошениль, в древности здесь разводили сахарный тростник... Сахарный тростник, да. Zuckerrohr - Rohr - roseau. И по поводу сахарного тростника вспомнилась руководителю чья-то фраза, кажется Паскаля: le roseau pensant (1), которую с успехом употребил во французской палате граф... на прошлой неделе - руководитель почесал переносицу - граф... И вдруг коллежский советник сказал резко: - Усилия частных людей останутся бесплодными. Следует соединить в общий состав массу капиталов, создать из Закавказья единое общество производителей-капиталистов. По примеру Англии создать Компанию Земледельческую, Мануфактурную и Торговую. Новую Российскую Восточную Индию. - Очень интересно, - сказал вдруг пораженный Нессельрод. - И тогда европейские народы устремятся наперерыв к Мингрелии и Имеретин - и Россия предложит им те колониальные произведения, которых они ищут на другом полушарии. Стало тихо. Руководитель сидел серой мышкой. Он выпячивал грудь. Вот уже она предлагает, Россия, свои товары, эти мануфактуры, эти разные... хлопки. И тогда сам герцог Веллингтон, может быть... - А скажите, пожалуйста, - спросил он не без робости, - не повлияет ли это на наши дружеские... пока, - он посмотрел скорбно, - отношения с Лондоном? - О, - успокоил его коллежский советник, - это будет мирное торговое соперничество, не более. Акварельки висели. Во всем мире был мир. Не было воинственного духа. Было мирное соперничество, очень вежливое, Россия получила значение, черт возьми, - Англии! И он скажет герцогу Веллингтону: мирное развитие наших колоний... Боже! Как это не бросалось ранее в глаза: Закавказье - это ведь колония! - --------------------------------------(1) Мыслящий тростник (фр.). Акварельки висели на своих местах, зеленые марины привлекли внимание руководителя. Да, но это очень... громоздко... пустынно. Это, правда, - не война, но это тоже, может быть, отчасти... brouhaha... Льдинки, льдинки и... белые медведи. И с чего здесь начать? Это, вероятно, нужно отправить министру финансов, этот синий пакет. И потом все-таки Паскевич. В самом деле, как же здесь Паскевич? Руководитель остановился глазами на итальянском музыканте, надувшем щеки. Щеки готовы были лопнуть. Картина слегка облупилась. - Вы говорили, - спросил осторожно Нессельрод, - с Иваном Федоровичем? Коллежский советник глазом не моргнул. - С общими начертаниями проекта Иван Федорович знаком. С общими начертаниями - это означало, как говорил Сашка: вгладь ничего-с. Ага! Так вот он какой, этот свойственник! Это положительно приятный человек. И теперь мимо Паскевича, от имени министерства, можно сунуть императору проект. Превосходная мысль. Проекты в моде... Но не начнется ли все-таки возня с Паскевичем? И где доказательства... гарантии... этого меморандума? И тут он по привычке взглянул вопросительно на Родофиникина. Грек был немного обижен. С неимоверной живостью он пожал руку Грибоедову. - Какой талант, любезнейший Александр Сергеевич! Я всегда, всегда говорил дорогому нашему графу. И руководитель подтвердил кивком: говорил. И Грибоедов сказал холодно, обращаясь к Нессельроду: - В проекте своем я старался везде держаться образа мыслей почтеннейшего Константина Константиновича. И все, что он скажет, приму с покорностью и удовольствием: опытность его велика, а моя часто недостаточна. - Ах нет, ах нет, Александр Сергеевич, - живо качал головой Родофиникин, - это все вы, самостоятельно, я здесь ни при чем. - Когда Иван Федорович узнал, что вы больны, ваше превосходительство, он сказал: Родофиникин болен европейской горячкой, а азиатская болезнь ему впрок. Но болезнь ваша помешала мне ранее... Не следовало забывать: он был свойственник Паскевичу. Руководитель улыбнулся, Константин Константинович пустил басом: - Хе-хе-хе... Старший потер ручки. Приятный разговор, ни передвижения войск, ни осложнений с кабинетами, ни депеш, проект преобразования, интересный, как чтение романа, и вовсе не требующий немедленных действий. Хотя он слишком громоздок, этот проект. Нужно вообще все это поручить... Может быть, создать комиссию? Племянник жены ходит без дела, ему следовало бы поручить создать этакую комиссию, с штатом. Это очень прилично. Жена вчера потребовала место, секретаря, но племянник шут, игрок, - комиссия - другое дело. - Господа, прошу в зал. Родофиникин положил синий сверток в свой портфель.
      16
      Бал. Усатая Нессельродиха. Плоды на серебре. Приезжий иностранец-виртуоз, который отличается необыкновенной быстротой исполнения. Посланники - французский, немецкий, сардинский - рукоплещущие. Их разнообразные, то живые и любезные, то сдержанные жены. Стол для карт в соседней комнате. "Молодой человек, не отказывайтесь от карт, вы готовите себе печальную старость". Он и не отказывался, играл. И равнодушная, в углу, молчаливая тень: доктор Макниль. Синевыбритый, получивший приглашение, как иностранец. Экстерриториальная колония поднимает в бокалах портвейн, мадеру, Германию, Испанию. Все пьют здоровье вице-канцлера. Что такое вице-канцлер? Каковы его обязанности? Но вице-канцлер как рыба в воде с иностранными послами. Это не Франция, не Германия и не Сардиния, это все знакомые, которые пьют его здоровье. Это знакомые со своими женами. Он сейчас скажет шутливую речь, и Франция, Германия, Сардиния раскроют рты и будут ему хлопать. Он умеет шутить, карлик, Карл Васильевич, граф, вице-канцлер, любезный русский. Раскоряка-грек сидит скромный, его не видно. Французская дама рядом с ним скучает. Он только пускает иногда басом, и то крайне тихо: - Хе-хе.