Русская поэзия представала во всем богатстве и многообразии дарований, школ и направлений, во всей полноте того ценного, что было создано каждым из поэтов.
      Юрий Николаевич не раз возвращался к первому плану, с которого началась "Библиотека поэта", поминал инициатора серии Алексея Максимовича (Максимыча, как он уважительно-ласково иногда его называл), о котором он говорил всегда очень тепло, как о человеке большого масштаба, крупных культурных начинаний, глубокой любви к литературе и отеческого внимания к советским литераторам.
      Собственно говоря, с момента разработки этого плана и началась работа Юрия Николаевича в "Библиотеке поэта" и продолжалась в течение десяти лет до начала войны. За это десятилетие были периоды, когда Юрий Николаевич очень много времени и сил отдавал "Библиотеке", а бывали недели, когда его целиком поглощала творческая работа или мешала болезнь, но и в такие времена он, несомненно, помнил о "Библиотеке", так как обычно возвращался к делам с новыми предложениями, которые выносил на заседания редколлегии.
      В первые годы Юрий Николаевич нередко заходил в издательство. В то время комнатушка, в которой помещалась редакция "Библиотеки", представляла собой нечто вроде клуба, который наши ближайшие сотрудники-литературоведы посещали чуть не ежедневно. Приходили в связи с теми рукописями, над которыми работали или которые рецензировали, но, конечно, шли разговоры и о последних литературных новостях и о том, что делается в "Библиотеке поэта", которая довольно часто оказывалась в трудном положении. Сколь это ни парадоксально, подчас бывало так, что сведения, почерпнутые в этих разговорах, касающиеся "Библиотеки поэта", с необычайной быстротой распространялись в ленинградских литературных кругах и вскоре возвращались к нам в сильно преувеличенном виде.
      Не припомню, чтобы Юрий Николаевич вел в редакции долгие разговоры. Быть может, потому, что там всегда бывало много народа. Обычно он ограничивался вопросом, как идут дела, и, если было что-нибудь срочное, вкратце высказывал свое мнение, откладывая более подробное обсуждение до телефонного разговора или встречи.
      Иногда он присылал мне письма, главным образом когда жил летом на даче, а подчас и будучи в городе, но, видимо, не желая отрываться от работы для звонка по телефону.
      Приведу открытку Юрия Николаевича, датированную июлем 1932 года, посланную из-под Струг Красных.
      "Арсений Георгиевич, здравствуйте. Что слышно? Как темпы? В частности, 1) что с Шиловым? 2) прислал ли хвостики Ямпольский? 3) что с хвостиком Томашевского (Дельвиг), 4) Державин в наборе ли? 5) И прочее. Вообще, большая к Вам просьба: не оставляйте меня в неизвестности и сообщайте все, даже маловажное, что Вам захочется. Всего хорошего. Привет. Юр. Тынянов".
      Здесь - характерное для Юрия Николаевича стремление быть в курсе всех дел "Библиотеки поэта", вплоть до самых мелких, и не менее типичная для него лапидарность слога. (Кстати, многие письма Юрия Николаевича написаны карандашом, он утверждал, что карандашом получается короче.)
      Постепенно мои посещения Юрия Николаевича сделались регулярными.
      Сложился даже некий ритуал. Заслышав мой звонок или голос, Юрий Николаевич выходил, приветливо здоровался, и тут же без долгих предисловий начинались вопросы: "Что у нас делается? Какие поступили рукописи? Есть ли новые заявки? Как с печатанием?"
      Последний вопрос был в то первое десятилетие существования "Библиотеки поэта" особенно острым. "Библиотека" "своей" бумаги не имела, бумага шла из общего издательского котла. Но "Издательство писателей" (а с 1935 года Ленинградское отделение издательства "Советский писатель") заинтересовано было, естественно, в том, чтобы в первую очередь выходили книги современных писателей; к тому же книги "Библиотеки" были сложны полиграфически и объемны, они пожирали тонны бумаги, с которой вообще было весьма туго. Подписанные к печати рукописи большой серии "Библиотеки поэта" залеживались в ожидании своей очереди. В таких случаях Юрий Николаевич звонил в издательство и суровым тоном требовал объяснений: "Почему книги "Библиотеки" не печатаются? Кто виноват в задержке?"
      Наконец, после наших напоминаний и ходатайств, было отпущено для печатания уже подготовленных книг "Библиотеки поэта" около пятнадцати тонн бумаги. Этого хватило бы на несколько книг. О судьбе ее упоминает И. Груздев в одном из писем М. Горькому; "Получили наряд из нашей нормы, но она пошла на издание Блока как издания экспортного" 1.
      В конце 30-х годов Н. А. Брыкину, бывшему в то время директором Ленотделения издательства "Советский писатель", пришла мысль печатать книги малой серии на бумажных срывах, что Юрий Николаевич приветствовал: "Пускай на срывах, - говорил он, - лишь бы выходили!" 2
      1 В 1932-1936 гг. было выпущено 12-томное собрание сочинений А. Блока тиражом пять тысяч экземпляров.
      2 Фактически на срывах вышла всего одна книга малой серии. Но в тот период нехватки бумаги и это было достижением.
      Среди ряда задач, стоявших перед руководством "Библиотеки поэта", Юрий Николаевич считал главными надлежащий подбор сотрудников (то есть редакторов-составителей книг) и выработку типа издания.
      То и другое было делом не простым.
      В основном привлекались относительно молодые ученые, многих из которых Юрий Николаевич хорошо знал, а некоторые в недалеком прошлом были его учениками. "Мне говорят, - как-то сказал Юрий Николаевич, - чтобы я привлекал к работе того или того. А я буду привлекать только "по знакомству"... только тех, кого я хорошо знаю".
      Но, привлекая "по знакомству", Юрий Николаевич предъявлял к будущим составителям книг "Библиотеки" весьма серьезные требования. Рассматривая поступившие заявки, он всесторонне обсуждал каждую кандидатуру. Необходимо, чтобы это был человек "надежный", то есть подготовил бы рукопись на должном уровне и в мыслимые сроки. Предпочтение оказывалось специалистам по данному автору или теме. Юрий Николаевич рассматривал установление канонического текста как настолько важную сторону работы "Библиотеки поэта", что счел необходимым специально сказать об этом в кратком предисловии ко всей серии (Державин. Стихотворения).
      Для многих молодых литературоведов "Библиотека поэта" явилась школой исследовательской работы и выработки текстологических навыков.
      Сложнее было со старыми, давно сложившимися учеными, которые и но знаниям и по опыту имели право на участие в работе "Библиотеки", но вызывали у Юрия Николаевича сомнения: будут ли их труды отвечать современным методологическим требованиям?
      Помню, как по предложению Юрия Николаевича мы вместе с ним отправились в Пушкинский Дом просить академика А. С. Орлова, в то время заместителя директора Института русской литературы, крупного специалиста по литературе русского средневековья и XVIII века, возглавить подготовку трехтомника "Ломоносов, Сумароков, Тредиаковский". Юрий Николаевич в свойственной ему изысканно вежливой манере воздал должное эрудиции академика, разносторонности и глубине его интересов, но, выйдя, в раздумье произнес: "А не подведет ли нас академик?" Надо сказать, что опасения Юрия Николаевича оказались напрасными: трехтомник под редакцией академика А. С. Орлова отвечал высоким требованиям и был положительно оценен критикой. Правда, под началом академика Орлова работали такие серьезные ученые, как Г. А. Гуковский и П. Н. Берков.
      Иногда Юрий Николаевич после наших разговоров о делах "Библиотеки поэта", уже "под занавес", брал с полки книгу того или другого из маститых историков литературы и читал выбранный наугад отрывок, с большим искусством передавая манеру чтения автора. Попутно он сопровождал чтение краткими комментариями: "Сомнительно... А вот и не так!" Как-то, прочитав абзац из книги одного ленинградского ученого, известного специалиста по Грибоедову, рекомендовавшего при изучении писателя читать текст медленно, чтобы глубже вникнуть в его суть, Юрий Николаевич воскликнул: "Метод медленного чтения! Исследователь должен читать так, как каждый читатель, - бегло, иначе можно вычитать то, чего у писателя вовсе нет!"
      Это были отклики давних несогласий с академической наукой.
      Кстати, у Юрия Николаевича вовсе не было огульного предубеждения против историков литературы старой школы. Он, например, высоко ставил С. А. Венгерова, в семинаре которого оп когда-то работал, ценил широту его интересов, увлеченность, исключительное трудолюбие; в огромном томе "Русской поэзии", изданном С. А. Венгеровым в конце прошлого века, Юрий Николаевич видел предшественника "Библиотеки поэта". Книгу И. Гарусова о Грибоедове он назвал энциклопедией "Горя от ума".
      Манера речи Юрия Николаевича была резко индивидуальна. Главным ее свойством была необыкновенная живость. Все своеобразие его общения с собеседником не могла бы передать и магнитная лента: огромную роль играли жест, поза, мимика, которые дополняли, раскрывали, интерпретировали его речь.
      В дела "Библиотеки поэта" Юрий Николаевич входил детально. Вплоть до того даже, что в случаях больших задержек со сдачей рукописи иногда сам связывался по телефону с редактором-составителем и разговаривал в довольно жестком тоне. Вообще, когда надо было принять конкретные меры или устранить препятствия, он действовал тут же, не откладывая: звонил по телефону, телеграфировал или "составлял бумагу". Перезванивался он во время наших разговоров иногда и с членами редколлегии, чаще всего с В. М. Саяновым, так сказать "на ходу" решая вопрос. Обычно, лишь покончив с деловой стороной, он спрашивал меня: "А что слышно?.." Или: "Вы слышали..." - и тут оказывалось, что он живо интересуется всем, что происходит в культурной и, прежде всего, литературной жизни страны и, в частности, Ленинграда. При этом характерно - произведения искусства для него не существовали вне личности их авторов, к которым у него всегда было свое, особенное отношение. Помню, как однажды, обсуждая работу литературоведа М. И. Аронсона, в то время безнадежно больного, Юрий Николаевич проникновенно заговорил о нем как о человеке, наделенном незаурядным умом, душевной красотой, отличными физическими данными (М. И. Аронсон был спортсменом-альпинистом). "Увы, болезнь не щадит никого, - сказал Юрий Николаевич, - ни умных, ни красивых, ни умелых". А разговор этот происходил в то время, когда сам Юрий Николаевич был уже тяжело болен.
      Часто всплывали в наших разговорах дела и планы Юрия Николаевича. Иногда он говорил о своих предположениях и гипотезах, иногда о взаимоотношениях героев его беллетристических книг, подчас представляя их в лицах. Было совершенно ясно, что мысли о своей работе никогда не оставляли его.
      Помню, еще до возникновения "Библиотеки поэта" Юрий Николаевич как-то рассказал мне, что предполагает писать историю русской поэзии, так сказать, "навыворот", где роль документа будет играть пародия, а роль критики эпиграмма. Этот замысел стоял в связи с давним его интересом к пародии и ее роли в литературном процессе. Осуществлен он не был.
      Когда появилась большая статья Юрия Николаевича о Кюхельбекере (в одном из томов "Литературного наследства") и я выразил удовольствие, что автор "Кюхли" вернулся к своему давнему герою, но не в чисто художественном, как некогда, а в историко-литературном плане, Юрий Николаевич сказал, что в литературе и в науке о литературе предмет исследования один и тот же - человек, но в художественной трактовке шире рамки, больше простора для домысла, для интуиции, без чего, однако, нет и исторического исследования.
      Шли у нас и разговоры о литературных воспоминаниях (в 30-е годы появилось немало мемуаров, написанных литературными и общественными деятелями дореволюционной поры). Юрий Николаевич утверждал, что мемуары могут быть объективны, могут быть оправданием совершенных в жизни ошибок или диффамацией, но дело не в этом, а в том, какую роль играет жанр мемуаров в литературе данной эпохи... Для современной литературы он представляет чисто исторический интерес, но не литературный. "Эпоха слишком молода, чтобы писать мемуары, - их время придет позже", - сказал Юрий Николаевич.
      Однажды Юрий Николаевич поставил пластинку модной немецкой певицы, которую он привез из-за границы, куда ездил в 1928 году лечиться. "Эта пластинка, - сообщил мне Юрий Николаевич, - вызвала несколько самоубийств". Действительно, пение было незаурядным - волнующе-чувственным. "Когда искусство обращается к эмоциям, - сказал Юрий Николаевич, - это естественно и понятно. Но когда апеллирует к страстям, оно преступает границы дозволенного".
      Как-то зашел разговор о коллекционировании. Юрии Николаевич сказал, что коллекционирование в любых его формах и видах - это проявление инстинкта преемственности культуры. Важно сохранить все, на чем лежит печать своего времени. "Даже какая-нибудь долговая расписка или любовная записочка может дать исследователю больше, чем ученый труд, если попадет в надлежащие руки".
      Заговорили о старости. "Ощущения возраста нет, - сказал Юрий Николаевич. - Мы узнаем о своем возрасте как бы от противного, по тому, что не можем уже того, что могли раньше".
      Но возвращаюсь к теме моих воспоминаний.
      Наши разговоры с Юрием Николаевичем касались разных сторон работы "Библиотеки", однако главное место в них занимали вопросы, связанные с качеством подготовки отдельных книг. Особенно Юрий Николаевич интересовался, найдены ли какие-нибудь новые материалы, дополняющие или изменяющие паше представление о поэте, а от авторов вступительных статей требовал, кроме основательного знания материала, умения связать творчество данного поэта с теми задачами, которые выдвигала эпоха. Иногда Юрий Николаевич выражал недовольство по поводу тех или иных сторон работы и поручал мне переговорить с редактором-составителем, но никогда это не носило характера мелочной опеки. В случаях серьезных сомнений Юрий Николаевич просил дополнительно прочитать рукопись кого-либо из членов редколлегии - обычно В. М. Саянова или И. А. Груздева, - и вопрос решался коллегиально.
      Иногда приходилось отвлекаться на непервостепенные, но занимающие много времени вопросы. Например, вопрос о примечаниях. Издательство, в целях экономии бумаги, стремилось к сокращению комментариев. Вопрос этот поднимался неоднократно. В конце концов Юрий Николаевич заявил, что здесь не может быть стандарта, размер их зависит от характера стихов и объема книги. Разумеется, допускались лишь текстологические и историко-литературные комментарии.
      Очень серьезное значение придавал Юрий Николаевич вопросу об иконографическом материале. Он должен был не просто "иллюстрировать" книгу, а органически сочетаться с текстом, вводя читателя в эпоху и творчество данного автора.
      Последним этапом работы над книгой был контрольный просмотр ее перед выходом. Юрий Николаевич внимательно осматривал экземпляр, делая замечания и по полиграфии и по существу.
      Все наши каждодневные дела отступали на второй план, когда появлялась угроза передачи серии в другое издательство, а появлялась она, надо сказать, довольно регулярно и с первых же лет существования "Библиотеки поэта". С одной стороны, на "Библиотеку" претендовал Гослит, поскольку оп осуществлял издание классиков. С другой стороны, издательство "Академия", имевшее уже известный опыт в выпуске однотомников русских поэтов, указывало на ненужный параллелизм и требовало передачи "Библиотеки поэта" ему.
      В подобного рода случаях, когда опасность передачи "Библиотеки", а значит, и ломки налаженного дела становилась реальной, редколлегия обращалась в соответствующие инстанции; письма писали; И. А. Груздев, состоящий в постоянной переписке с Горьким, - Алексею Максимовичу, а Юрий Николаевич - в соответствующее управление ЦК. Проекты писем обычно зачитывались на заседании редколлегии "Библиотеки".
      Позиция Юрия Николаевича в вопросе об издательской базе "Библиотеки поэта" была четкой. Он говорил, что если "Библиотека" перейдет в другое издательство, то она станет издательским делом, а она должна быть, как и задумал Горький, делом писательским. При этом Юрий Николаевич имел в виду не только то, что "Библиотека" предназначается для литературной учебы молодого поэта, но и то, что руководить ею должны писатели, люди, понимающие роль и значение классической русской поэзии в формировании советской культуры.
      Но последнее слово в вопросе о том, где и какой быть "Библиотеке поэта", при жизни А. М. Горького, разумеется, оставалось за ним.
      Уже и раньше в письмах Алексея Максимовича проскальзывали намеки на недовольство сложностью статей и перегруженностью книг "Библиотеки поэта" комментариями. Наконец Горький прямо сказал, что тома, выпускаемые издательством "Советский писатель", слишком громоздки и, по существу, недоступны молодому поэту, для которого, собственно, они и должны предназначаться.
      Однако Юрий Николаевич считал, что популяризация науки должна опираться на твердые научные достижения, и поэтому настаивал на сохранении большой серии. "При современном состоянии разработки истории русской поэзии и отсутствии по ряду поэтов, даже крупных, научно проверенных текстов, говорил он, - невозможно сразу приступить к изданию массовой серии. А на базе большой серии можно издавать и серию облегченного типа". К тому времени, когда Алексей Максимович поставил перед редколлегией вопрос ребром, такая база в известной мере уже была создана.
      Макеты первых двух книг малой серии были срочно подготовлены и отосланы Алексею Максимовичу. Получив их, он писал И. А. Груздеву: "Макет издания мне очень нравится". Тем самым вопрос о передаче "Библиотеки поэта" другому издательству был снят.
      Малая серия не сразу завоевала расположение Тынянова. В первые год-два он отделывался стереотипной фразой; "Вы сами с ней справляетесь". Но вскоре выяснилось, что и здесь встает проблема "серийности": однотипности статей и примечаний, выработки единых принципов отбора текстов и т. п. - словом, те же вопросы, которые вставали при начале издания большой серии, только с учетом иного уровня читателя, требующего большей ясности изложения и четкости формулировок.
      Особенно много трудностей вызывали вступительные статьи: их характер и язык.
      Состав книг некоторых, даже крупных, поэтов приходилось выносить на обсуждение редколлегии "Библиотеки". Постепенно Юрий Николаевич привык к мысли, что малая серия, так же как большая, требует его постоянного внимания, и признал ее законным детищем "Библиотеки".
      Несомненную роль сыграли читательские письма; после выхода первых же выпусков малой серии они хлынули бурным потоком. Многие из них кроме отзыва о данном томике содержали положительную оценку идеи серийного издания, дающего читателю возможность последовательного ознакомления с лучшими достижениями русской поэзии за все время ее существования. Малая серия издавалась в хронологической последовательности, под номерами; в первой книге был опубликован общий план. Юрий Николаевич прислушивался к голосу читателя, говорил, что письма подтверждают нужность малой серии и правильность выбранного типа.
      Именно в тот период, когда выявился читательский успех малой серии, Юрий Николаевич как-то сказал:
      "Алексей Максимович был великим прожектером, но вот что замечательно: его кажущиеся на первый взгляд фантастическими проекты - многотомное издание истории фабрик и заводов, "Библиотека поэта" и многие другие - на деле оказываются вполне реальными, ибо отвечают назревшим потребностям. Мне кажется, что "Библиотеке поэта" суждена долгая жизнь".
      Время подтвердило правильность этого прогноза.
      К изданию книг по национальной поэзии "Библиотека поэта" приступила в 1940 году. После довольно кропотливой подготовки был составлен на основе полученных из республик списков обширный план классической поэзии народов СССР. Юрий Николаевич считал начало этой работы новым чрезвычайно важным этапом в жизни "Библиотеки", чреватым специфическими трудностями, но и внушающим большие надежды. "Сколько здесь неразработанных проблем! Сколько ожидает нас новых встреч и открытий! Уж никак не меньше, а, пожалуй, и больше, чем сделано "Библиотекой" в русской поэзии", - говорил он.
      Первая книга по национальной поэзии - "Грузинские романтики" готовилась при непосредственном участии Юрия Николаевича. Мы собрались у Николая Семеновича Тихонова на Зверинской. Стихи грузинских классиков А. Чавчавадзе, Н. Бараташвили, Г. Орбелиани и В. Орбелиани в подлинниках читала Елена Багратовна Вирсаладзе - в то время аспирантка-лингвист при Ленинградском университете - и тут же давала буквальный перевод на русский язык. Решался вопрос: включать или не включать стихотворение в сборник? Одновременно намечались переводчики.
      Юрий Николаевич, сам талантливый и своеобразный рассказчик, был и превосходным слушателем: он в высокой степени обладал даром сопереживания, подмечал все нюансы рассказа, тонко воспринимал юмор.
      Вторая книга поэзии пародов СССР - "Кобзарь в переводах русских поэтов" - вышла с предисловием М. Зощенко. Мысль привлечь к изданию Шевченко крупного русского писателя (да к тому же украинца по происхождению) принадлежала Ю. Н. Тынянову и, несомненно, была связана с отношением к "Библиотеке поэта" как к "писательскому делу". Редактировали переводы поэты Александр Прокофьев и Николай Браун. Вступительную статью написал И. Айзеншток.
      В конце 30-х годов по инициативе Юрия Николаевича был разработан план серии мировой поэзии. О включении в состав "Библиотеки поэта" "национальных и иностранных поэтов" говорил Алексей Максимович Горький еще на первом совещании "Библиотеки поэта" в мае 1931 года. В том же году в статье "О "Библиотеке поэта" он, выдвинув в качестве первоочередной задачи ознакомление советской молодежи с русской поэзией XIX века, сказал, что издательство оставляет за собой "право и обязанность" дать серию книг западноевропейской поэзии в будущем.
      В 1940 году редколлегия "Библиотеки" решила, что пришла пора практически поставить перед издательством этот вопрос. План популярной серии мировой поэзии, состоящий из шестидесяти книг (от античности до начала XX века), был обсужден на совещании ленинградских литературоведов специалистов по западным и восточным литературам. Был определен и тип серии (средней по объему и формату между большой и малой). Дело должно было перейти в стадию издательского рассмотрения, но помешала война. Единственный "выпуск" (если его можно так назвать) этой серии стоит у меня на полке. Это "Стихотворения Генриха Гейне в переводах Юрия Тынянова", изданные издательством "Советский писатель" в 1935 году, с дарственной надписью Юрия Николаевича: такому-то "от Юр. Тынянова. (Так сказать, б-ка поэта Гейне)".
      В предвоенные годы здоровье Юрия Николаевича начало заметно ухудшаться, и мои посещения стали реже. Он выходил, держась в коридоре за стены, и все так же живо расспрашивал меня о делах "Библиотеки поэта", но чувствовалось, что каждый шаг дается ему с трудом.
      Последнее наше свидание состоялось в начале войны. Оно было не деловым, а прощальным. Юрий Николаевич собирался эвакуироваться, я незадолго до этого записался в народное ополчение.
      Юрий Николаевич прочитал мне небольшую, только что законченную статью - отклик на гитлеровское вторжение. Меня поразила страстность тона и ясное понимание того, что несет с собой фашизм, поправший лучшие заветы веками складывавшейся европейской культуры. Была ли напечатана эта статья, мне неизвестно.
      В 1945 году я получил от Юрия Николаевича посмертный привет через вернувшуюся из эвакуации ленинградскую писательницу Изабеллу Иосифовну Гринберг. В 1942 году в Перми Юрии Николаевич продиктовал ей адресованное мне очень теплое письмо. Оно кончалось словами: "Передайте привет всем, кто меня помнит". Письмо, к моему глубочайшему сожалению, в блокадный Ленинград не дошло.
      "Библиотека поэта"... Какую роль она сыграла в жизни Юрия Николаевича? Я думаю - не малую. Он не только был создателем новой - оригинальной и глубокой - концепции истории русской поэзии, значительно расширяющей наши представления о богатстве русской поэтической культуры, но и воплощал свое понимание литературного процесса в книгах серии, которой он руководил.
      План, разработанный пятьдесят лет тому назад, завершается. Он, как и раньше, продолжает пополняться книгами по русской и в особенности по национальным поэзиям. И пусть Юрий Николаевич не дожил до этих дней. У тысяч книголюбов нашей страны стоят на полках тщательно подготовленные и любовно изданные тома "энциклопедии отечественной поэзии", составляющие гордость нашей науки о литературе, напоминая о том, кто отдал немало сил, времени и таланта созданию "Библиотеки поэта".
      1980
      Ираклий Андроников
      ВОЗЛЕ ТЫНЯНОВА
      Восемнадцатое сентября 1925 года день для меня достопамятный. И вот почему.
      В 1925 году, окончив школу в Тбилиси, я прибыл в Ленинград, чтобы поступить. Куда? Сразу в университет не вышло - меня зачислили кандидатом в студенты. Поэтому решено было держать на литературное отделение Института истории искусств. Для этого надо было пройти собеседование. О чем будут спрашивать, было неясно и беспокоило.
      В квартире моих родных, у которых я поселился, жил Борис Михайлович Эйхенбаум. Он одобрил намерение поступить в институт, где преподавали талантливые ученые, в том числе и он сам. Эйхенбаум сказал:
      - Постарайся попасть к Юре Тынянову. Загляни в комнату, где будут происходить испытания, и ты сразу узнаешь его. Он необыкновенно похож на Пушкина. Это выдающийся ученый и очень интересный и умный человек. Можешь говорить с ним совершенно спокойно. Хочешь, я ему позвоню?
      Я хотел.
      В комнате института, куда меня пригласили, свободный стул был возле профессора С. Д. Балухатого. Пришлось сесть к нему. Экзаменатор, похожий на Пушкина, был занят с другим. Да, он действительно напоминал Пушкина, хотя бакенбарды в то время уже не носил: бакенбарды - это было слишком похоже и вносило элемент несерьезный. А похож был не только лицом, но и телосложением.
      Освободившись, он встал и обратился ко мне:
      - Простите, вы не знаете - там у дверей в коридоре нет Ираклия Луарсабовича Андроникова?
      Кажется, в первый раз в жизни меня назвали по отчеству.
      - Где? За дверью? Да, есть! Это - я.
      Балухатый, не успевший задать мне вопроса, после легкого обмена любезностями с Тыняновым охотно меня уступил.
      Тынянов спросил:
      - Вы учились в Тифлисе? Вот как! Не приходилось ли вам путешествовать по Военно-Грузинской дороге?
      Я с радостью сообщил, что проехал ее со школьной экскурсией всю - от Тифлиса до Владикавказа, а обратно прошел всю пешком.
      - Скажите, похоже ли описан у Пушкина монастырь на Казбеке? Я еще не бывал в Грузии. Ваш рассказ очень для меня важен.
      Тут я совершенно забыл, что это экзамен, и стал рассказывать и про Казбек - мы поднимались на Девдоракский ледник, - и про ту точку выше Крестового перевала, с которой Пушкин мог видеть сразу и Арагву и Терек. И не заметил, как проговорил полчаса. Это и был экзамен. Вечером Юрий Николаевич позвонил Эйхенбауму и сообщил, что я принят.
      В ту пору Тынянову шел тридцать первый год. Л это был уже знаменитый ученый с огромным авторитетом. Его выдающийся труд, значение которого было ясно уже тогда, а ныне стало еще яснее, - "Проблема стихотворного языка", этот труд был уже издан, его уже изучали, он оказывал воздействие на все стиховедческие работы, свидетельствовал о высоком уровне пашей литературной науки. Личность Тынянова была окружена ореолом.
      Попробую его описать. Он был невелик ростом. Пропорционален. Изящен. Пластичен. Слушая вас, подавался слегка вперед с полуулыбкой очаровательной и совершенно естественной, хотя в этом легком повороте головы, чуть склонясь и чуть-чуть повернув к собеседнику ухо, было что-то от галантных портретов восемнадцатого столетия. Когда же к нему обращались старшие или дамы, Юрий Николаевич становился сверхувлекательным. Говорил любезно, с улыбкой, "упадая" на ударное слово и слог, отчеканивал...
      - Ираклий Луарсабович, здравствуйте! Как Витя? (Вопрос о Викторе Борисовиче Шкловском - единомышленнике и друге.) Витя здоров! Я рад.
      От него исходило очарование скромности, тонкого ума, артистизма, свободы воспитанного и необыкновенно милого человека.
      Рассказывал увлеченно, в стиле эпохи и даже тоньше: то в стиле Пушкина, то Грибоедова, то Кюхельбекера. Замечательно "изображал" их. Все были похожи на Юрия Николаевича и все были разные. И весьма достоверные. Читая их стихи, утверждал, что они должны были читать именно так, и был убедителен.
      Замечательно изображал современников - многих общих знакомых. Изображал в "резком рисунке", с сильным преувеличением, почти гротесково, выдумывал за них речи немыслимые, но похожие на них до такой степени, что со смеху умирали все - не только те, кто знал этих изображаемых, но и те, кто никогда не видал их. Выдумывая смешные истории, доводил характерное до предела. Рассказывал: хоронили одного историка литературы, и бывший сотрудник Пушкинского Дома старичок Степан Александрович Переселенков тоже поплелся за гробом. Когда гроб опускали в могилу, он оглянулся и увидел рядом с собой профессора Спиридонова. Переселенков спросил: "Разве вы здесь?" - "А где же?" Переселенков указал на могилу: "Я думал, вы - там". Потом спрашивал: кого похоронили вместо Спиридонова - и утверждал, что Спиридонов что-то напутал. При этом Тынянов кривил рот, зевал, как Переселенков, одна история сменяла другую. Потом Переселенкова показывал я. Это были портреты разные, непохожие, но оригинал можно было узнать у обоих.
      Когда я впервые увидел его в Институте истории искусств, осенью 1925-го, - романов Тынянова еще не было. "Кюхля" только еще писался. Причем заказана была брошюра, а получился роман.
      В декабре Борис Михайлович Эйхенбаум позвал меня и брата моего Элевтера, ныне известного физика.
      - Юра написал роман "Кюхля". Великолепно, - сказал Эйхенбаум. Хотите, почитаем вслух?
      Читал Борис Михайлович отлично. Каждый персонаж разговаривал своим голосом, хотя Борис Михайлович не старался "играть". Потом выяснилось, что интонации были заложены в самом тексте, фразы построены в духе времени. И автор и герои выступали в разных приближениях к стилю пушкинской эпохи, но эпоха передавалась в структуре и повествовательной речи, и разговорной. Автор был здесь - в 1925 году, но говорил так, словно присутствовал на собрании заговорщиков в квартире Рылеева, стоял на Сенатской площади. Достоверность шла не только от знания предмета, от знания обстоятельств и характеров. В значительной мере историческая достоверность определялась стилем.