- Стало быть, делать нечего - пишите!
      К утру записалось в колхоз двадцать с лишним семей. А через две недели, когда скот и живность начали обобществлять, колхоз распался. Помогло этому еще и то, что в газетах была напечатана статья Сталина "Головокружение от успехов". И тут же начались аресты и ссылки кулаков. Откуда только взялись они в наших-то тверских деревнях? Тогда же образовались комитеты бедноты из самых ленивых, понятно, бедных крестьян. Я помню несколько показательных судов в нашей Новской школе, которые проходили по ночам.
      Отца моей подружки Насти Рассказовой - Василия Рассказова, - имевшего в хозяйстве одну корову, одну лошадь и две овцы объявили кулаком, а мою маму, имевшую к тому времени одну корову, - подкулачницей, потому что она защищала, как могла, своего соседа Рассказова. "Кулаков" судили, а то и просто без суда и следствия ссылали невесть куда...
      Меня с Настей за невыполнение комсомольского поручения и за "связь с кулаками", долго не думая, из комсомола исключили. С какой же душевной болью положила я на стол перед Толькой Гурьяновым, нашим активистом, свой комсомольский билет! Ему многие возражали, отстаивая нас, но он уперся и долго читал какие-то цитаты из "Капитала" Маркса. Я стояла поникнув, ничего не слыша, ничего не понимая. А дома всю ночь писала длинное-предлинное письмо в обком комсомола, в котором просила разобраться в моем деле, восстановить меня в комсомоле и строго наказать Тольку Гурьянова...
      К окончанию школы в комсомоле меня восстановили. На выпускной вечер мы с Настей пришли, как говорили у нас в деревне, разнаряженные "в пух и прах". На нас были черные юбки из "чертовой кожи", белые кофточки из коленкора с матросскими воротниками, на ногах прорезиненные тапочки и белые носочки. На вечере мы пели песни, читали стихи, танцевали. Нас с Настей, как "морячек", упросили исполнить "Яблочко", и мы с радостью выплясывали, как умели.
      Вместе со свидетельствами об окончании школы всем нам дали рекомендации на дальнейшую учебу. Меня и Гурьянова рекомендовали в педагогическое училище, Настю Рассказову - в сельскохозяйственный техникум. Никитину, Милову, Лиде Раковой рекомендовали закончить девятилетку и учиться дальше в институте.
      Подземка
      Но страницы газет звали нас на стройки пятилетки, и почти весь наш выпуск разъехался - кто куда. Все стремились, как тогда говорили, участвовать в индустриализации страны. Мы хотели работать и учиться.
      В то лето брат Василий с семьей отдыхал в деревне. Маме он помог накосить сена для коровы, заготовил дров на зиму. Много рассказывал о Москве, о стройках, о том, что в столице будет подземная железная дорога - метрополитен.
      - Это зачем же ? - спросила мама.
      - Чтобы быстрее добираться до работы, - ответил Вася. - Во многих развитых странах метрополитен построен еще в середине прошлого века. В Лондоне "подземка", как ее там зовут, была открыта в 1863 году с поездами паровой тяги. В Нью-Йорке - в 1868 году, в Париже - в 1900-м...
      Мы все удивлялись осведомленности брата, а больше всего тому, что в Москве будет метрополитен. Не слыханное ранее слово! Про себя я уже твердо решила, что поеду с братом и постараюсь устроиться работать на этой загадочной стройке. Но когда объявила об этом маме, она запротестовала, запричитала: мол, вот растила, растила детей, а они все разлетаются из родного гнезда и останется она одна - одинешенька. Вася убедил маму, что в Москве я буду обязательно учиться дальше. С тем и уехали.
      По приезде в столицу я первым делом отправилась искать райком комсомола. С робостью вошла в здание и начала гадать, в какую бы дверь постучаться.
      - Что вы ищете, девушка? - спросил меня парень, одетый в спецовку.
      - На Метрострое хочу работать!
      - Комсомолка?
      - Да!
      - Пиши заявление, - предложил парень и спросил проходившую мимо девушку: Куда ее пошлем?
      - А что она умеет делать?
      - Пока ничего, - ответил он за меня.
      - Тогда давай в ФЗУ "Стройуч" Метростроя.
      - Добро!
      И парень тут же в коридоре у окна написал мне на клочке бумаги адрес училища: Старопетровско-Разумовский проезд, дом 2.
      - Езжай на двадцать седьмом трамвае до конца, а там спросишь.
      И я поехала.
      В ФЗУ, в приемной комиссии, мне сказали, что Метрострою очень нужны арматурщики. Что такое арматура, для чего она - я не знала, но твердо ответила:
      - Хорошо, буду арматурщицей!
      Метростой был стройкой комсомола - "Комсомолстроем", и профессию каждый выбирал себе не ту, что нравилась, а ту, какая требовалась.
      Три с половиной тысячи коммунистов, пятнадцать тысч комсомольцев в спецовках, касках, "метроходах" (так назывались резиновые сапоги) стояли в авангарде замечательного строительства. И это определило успех: в короткий срок - за три года - была сооружена первая очередь подземки. Работа была тяжелой. Без привычки первое время болели руки, спина, но никто не унывал. Девчата ни в чем не хотели отставать от парней. Врачи не пропускали нас на работу под землю, но мы всячески добивались этого разрешения. А когда женщинам категорически запретили работать в кессоне, три делегатки отправились искать правду к самому Калинину.
      Председатель Верховного Совета СССР согласился не сразу.
      - Как мне известно, при кессонном способе проходке тоннеля, рабочие находятся в герметически закрытой камере, куда нагнетается сжатый воздух, рассуждал Михаил Иванович. - Его нагнетают до тех пор, пока давление не остановит напор плывуна- водонасыщенного грунта. Сжатый воздух отжимает своим давлением грунтовые воды и осушает породу. Как же такое может выдержать хрупкий женский организм? Нет, нельзя девчатам в кессон, рожать не сможете.
      - Родим, Михаил Иванович, обязательно родим и метро построим, - убеждали метростроевки Всесоюзного старосту и добились своего стали работать в кессоне.
      Газета "Ударник Метростроя" писала о первой девушке - кессонщице: "Когда Соня Киеня 29 июня 1933 года натянула на себя жесткую брезентовую спецовку и неуклюже отправилась в забой, многое ей показалось необычным и даже страшноватым. Она признавалась, что под бровями ломило, а в ушах ощущалось пудовая тяжесть. Но она выдержала кессон."
      В Софье Киене так счастливо и неожиданно сочетались твердый характер, требовательность, шахтерская хватка и удивительная женственность, доброта, словом, красота внешняя и душевная. Соня стала любимицей Метростроя, его гордостью. Ее избрали на десятый съезд комсомола. В Кремле первой в мире девушке - кессонщице М.И.Калинин вручил орден Трудового Красного Знамени. Центральные газеты и журналы печатали портреты Сони, ей посвящали стихи, и белокурая красавица-метростроевка стала маяком не только в Метрострое. Она стала получать много писем от женщин из-за рубежа. Жена английского портового рабочего писала ей: "Ваш пример, Соня, обнадеживает нас. Борьба будет упорной, но мы победим, и если не сами, то наши дочери смогут быть счастливыми, как и вы" . Из Англии же одна богатая леди прислала Соне журнал мод и подписала, мол, вот платье на двенадцатой странице будто для вас, оно так элегантно в сочетании с вашими белокурыми волосами...
      Софья Александровна Киеня легендой вошла в историю Метростроя. А родилась она в глухой белорусской деревне. Отец рано умер и осталось у матери на руках шестеро малолетних детей. Школы в деревне не было. В распутицу и в мороз в домотканной одежонке, в лаптях ходила Соня в соседнее село, где старая учительница учила детей грамоте. В Москву ее привез дядя, материн брат. Русского языка она не знала, говорила только по-белорусски, школьная подготовка была слабая и пришлось ей, тринадцатилетней, пойти в третий класс. После школы Соня поступила в техникум, а в 1933 году с путевкой комсомола пришла в коллектив метростроевцев...
      А я пока учусь в метростроевском ФЗУ "Стройуч". Ежедневно четыре часа практики, четыре часа теории. Гляжу, как играют в руках инструктора Нефедова кусачки. У нас, фабзайчат, они становятся тяжелыми, из рук падают, когда мы начинаем вязать проволоку или откусывать ее. С чертежами еще труднее разобраться.
      Чтобы быть ближе к ФЗУ, я перебрался в общежитие, находившееся там же. Это был целый городок из бараков. В бараке четыре большие комнаты, в комнате в три ряда кровати с тумбочками, посередине - стол. За этим большим столом из досок, покрытым клеенкой, мы и уроки делали, и чай пили. Завтраков, обедов, ужинов как таковых у нас не было. Был хлеб, немножко сахара да кипяток из кубовой. На двадцать восемь рублей, которые получали, много-то не разгуляешься.
      Вот и сейчас пишу, а сама смеюсь, вспоминая, как мы с подружкой Тосей Островской на Бутырском рынке продавали чай, полученный по карточкам. Нам дали по ордеру на ботинки, а денег выкупить их не хватало, вот мы и решили сделать "бизнес". Стоим на рынке, дрожим. Я держу в руках две пачки чая, Тося - в роли зазывалы. Подходит к нам какой-то мужик и с ходу начинает хулить сорт нашего чая, видимо сбивая цену. Я не стерпела такой напраслины и как выпалю ему:
      - Понимаешь ты в чае, как свинья в апельсинах!
      Эх как он взвился:
      - Милиционер! Милиционер!
      Мы пустились бежать со всех ног, куда глаза глядят. Пришли в себя в Тимирязевском парке. Одну пачку чая при вынужденном отступлении потеряли. Вторую тут же решили отвезти Тосиной бабушке на станцию Сходня. Бабушка пожурила нас, мы дали ей слово никогда в жизни не зарабатывать деньги таким путем и отправились в училище.
      Запомнился мне с тех давних лет наш инструктор Нефедов. Замечательный был мастер своего дела и очень добрый к нам, его ученикам. Жил он с многочисленной семьей в семейном бараке, занимая совсем небольшую комнату. "В тесноте, да не в обиде", - любил говорить инструктор и приглашал нас к себе в гости. Мы, придя к Нефедовым гурьбой, человек семь-восемь, вначале стеснялись, долго не раздевались, топтались у порога. Но со временем осмелели, оттаяли от доброты учителя и его семьи и стали приходить и званые и незваные - в любой день.
      Когда что-то в работе не получалось, Нефедов терпеливо, не повышая голоса, показывал, рассказывал, держа в своей умелой руке чью-нибудь худенькую руку с кусачками, и приговаривал:
      - Ничего, ничего... Не боги горшки обжигают.
      Теорию у нас читали преподаватели с инженерным образованием, что в те времена было редкостью и большой роскошью. Мало-помалу и я научилась и чертежи читать, и держать правильно кусачки, научилась различать диаметр железных прутьев и обжигать тонкую проволоку для вязки их. Экзамены мы сдавали в шахте 21-21бис "Красные ворота", где проходили практику. Здесь нас и оставили работать арматурщиками.
      Красные ворота
      Красные ворота - не только великолепный памятник архитектуры. Это, прежде всего, памятник в честь победы русского оружия в Полтавской битве.
      Сначала - при Петре I - были "Триумфальные ворота". После пожара 1737 года московское купечество построило на их месте новые - для въезда на коронацию в Кремль царицы Елизаветы. Эти тоже сгорели. Тогда, по проекту Д.В.Ухтомского, в 1753-57 годах опять были построены ворота, опять "Триумфальные", а позднее за ними прочно установилось название "Красных ворот", поскольку через них шло движение из центра города в "Красное село".
      В 1928 году у "Красных ворот" была снесена церковь "Трех Святителей". На этом месте расположилась шахта Метростроя N21, а позднее, в 1934 году, построили вестибюль станции "Красные ворота".
      Так вот здесь, во дворе шахты, что у Красных ворот, мы и сделали первые заготовки балок для железобетонной "рубашки" тоннеля. Все заготовки поднимали на эстакаду, оттуда грузили в клеть и спускали в шахту. Тогда, на первой очереди Метростроя, спускали в шахту и поднимали из шахты подъемником только грузы, шахтеры же спускались и поднимались по лестнице. Эта лестница запомнилась мне на всю жизнь - узкий колодец, или ствол, а в нем почти отвесная лестница с маленькими площадками. Если поднимается или спускается кто-то навстречу, то разминуться на лестнице очень трудно - такая она узкая, вся обледенелая, скользкая да полутемная. Рукавицы с рук приходилось снимать, так как в них не удержишься за скользкие-то ступеньки. Свет от малюсеньких лампочек в плотном тумане теряется, на руки, держащиеся за ступеньки, наступают сапоги спускающихся следом шахтеров. Страшно, очень страшно было первый раз спускаться в шахту!..
      Но чем дальше от поверхности земли, тем светлее и теплее, и вот мы уже на глубине 40-50 метров. Наша арматура лежит в стороне, а к стволу непрерывно подходят вагонетки с породой, которые стволовой вкатывает в клеть и отправляет на-гора.
      Стволовой - шахтер, принимающий и отправляющий грузы вверх и вниз. Одет он в резиновую куртку, сапоги, широкополую резиновую шляпу, сразу не разберешь мужчина это или женщина. Он кажется великаном не только по одежде, но и по тому, как лихо расправляется с доверху нагруженными породой вагонетками. Однако клеть отправлена, и стволовой, сняв сначала свою шляпу, а потом и кепочку, повернутую козырьком к затылку, поправляет пышные белокурые волосы.
      - Зина! В кино пойдем сегодня? - спрашивает парень, подкативший очередную вагонетку.
      - Нет, - строго отвечает белокурый стволовой, - у меня сегодня учеба, - и вновь нахлобучивает шляпу, натягивает рукавицы и стаскивает груз, спустившийся в шахту.
      Мы, бригада вчерашних фабзайчат, взваливаем арматуру на плечи и, согнувшись от тяжести, шагаем вперед - по штольне к тоннелю, туда, где должны собрать ее точно по чертежам, связать проволокой каждое перекрестье. Затем плотники сделают опалубку из досок, а бетонщики зальют все это сооружение бетоном. Движемся по штольне цепочкой. Идти трудно: груз очень тяжелый, и хочется его сбросить, распрямиться, отдохнуть. Но мы несем дальше, и кто-то тихонько начинает песню:
      По долинам и по взгорьям...
      Неожиданно резкий толчок, яркая, как молния, вспышка - и тьма. А во тьме отчаянные крики... Меня сильно ударило током. Очнулась на шахтном дворе. Несут куда-то. Вижу машину "скорой помощи". Испугалась, вырвалась из рук, несущих меня, и кинулась было в сторону кучи гравия...
      В Боткинской больнице я пролежала две недели. Когда вернулась на шахту, то узнала, что погиб Андрей Дикий, крючками арматуры зацепив за оголенный электропровод. Смерть Андрея потрясла нас всех, но еще более взволновало письмо его отца, пришедшее уже после смерти сына. Он писал ему :
      "Ридный сыну!
      Гроши вид тебе мы с мамой одержалы и дуже вдячны за заботу про нас, старых людей.
      Выбач нас: мы тоди противились твоему видизду и не дали тоби нашего благословения.
      Сынку! Мы не знали твою адресу, а теперь на недели прииду до тебе. Е на дорогу гроши, кабаньчика закололы - привезу тоби домашней колбасы и сала. Мать хвора и поихать не зможе... "
      Прочитав письмо, мы, девчонки, разревелись, а ребята, посовещавшись, решили созвать комсомольское собрание.
      И вот протокол общего собрания комсомольцев первого участка смены инженера Алиева:
      "Постановили: 1. Организовать комиссию в количестве пяти человек для встречи отца нашего товарища, комсомольца Дикого Андрея, погибшего на посту.
      2. Силами и средствами комсомольцев привести в порядок могилу Андрея Дикого на кладбище. Сделать ограду и по договоренности с мраморным заводом Метростроя - плиту с высеченными на ней именем и фамилией погибшего."
      В память о товарище мы сделали все, что могли, и это было единственным утешением для убитого горем отца.
      Меня до работы не допустили, а в шахткоме предложили путевку в плавучий дом отдыха. Я отказалась: решила поехать в деревню к маме. Ей я ничего не писала о приезде, а когда вышла из вагона на станции Кувшиново очень удивилась встречающим меня маме и сестре Марии - моей крестной.
      - Как вы узнали, что я приеду? - спросила я сестру. Мария разъяснила просто:
      - Да маме сон какой-то приснился, вот она спозаранку приехала ко мне и говорит: "Поедем встречать Аннушку - сегодня приедет". А ты знаешь нашу маму, она, как командир - прикажет - и выполняй без разговорчиков! У нее же сердце вещун, как она любит повторять.
      Мама остановила Марию, обращаюсь ко мне:
      - Ты что так похудела, дочушка? Да и бледная уж очень...
      - В поезде укачало, - схитрила я, - ведь ты знаешь, как за Торжком железная дорога виляет.
      - Да, уж не приведи бог, - сказала мама. Мы уселись в телегу и поехали в Володово.
      Как раз начинался сенокос, цвели травы. Мама будила меня еще затемно, и полем мы шли к лесу, где должны были косить. Солнышко только - только поднималось, освещая землю. Просыпались птицы и начинали щебетать на все голоса. Дойдя до леса, мама укладывала под ель старый пиджак, узелок с пищей, точила свою и мою косы и со словами: "Ну, дочушка, становись за мной" , начинала косить.
      Вначале коса у меня то залезала носком в землю, то за куст задевала, но потом дело пошло на лад. Когда солнце начинало пригревать, мама отбирала у меня косу и заставляла отдыхать в тени под елочкой. Какое это было блаженство - растянуться на свежескошенной траве! Немного болели руки и ноги от непривычной работы, но эта усталость была приятной, настроение приподнятое, и я незаметно засыпала на теплой родной земле, которую сейчас именуют так административно сухо - "Нечерноземье"...
      Проснусь, а рядом сидит мама, в руках у нее берестовый кулечек, в нем лесная земляника. На чистом полотенце разложены два больших ломтя хлеба, два яйца и бутылка молока. Все такое вкусное - кажется, в жизни своей я никогда ничего вкуснее не ела.
      Отпуск мой пролетел незаметно, и вот я опять в шахте. С сентября учусь на рабфаке Метростроя - то утром, то вечером - посменно. Работали мы по шесть часов с полной отдачей сил, не считаясь ни с чем. Порою не выходили из шахты по две смены. Однажды, отработав вечернюю смену, остались в ночь. Помнится, вязали арматуру под сводом в тоннеле. Ужасно уставали руки, поднятые с кусочками вверх. А в тоннеле душно, жарко, хочется спать, особенно к утру. Кто-то из нас, свернувшись калачиком, заснул на ступенях лесов. Вдруг, как нарочно, под землю спустились начальник нашей шахты И.Д.Гоцеридзе и нарком путей сообщения. Увидели спящего, остановились.
      - Почему дети в шахте? - грозно спросил нарком.
      - Это комсомольцы, - ответил Гоцеридзе.
      - Немедленно отправьте наверх!
      И отправили бы. Но мы взбунтовались. Отстаивая свое право работать в шахте, правдами и неправдами прибавляли себе года. Труднее было тем, кто ростом не вышел. Через неделю все уладилось мы вновь вязали арматуру, но на глаза начальству старались не попадаться.
      Странное дело, сколько бы раз я не проезжала станцию метро "Красные ворота", она мне кажется самой красивой. Иногда выйду из голубого экспресса, подойду к пилонам из красного мрамора, оглянусь - не смотрит ли кто в мою сторону? - и легонько поглажу холодный камень: моя комсомольская юность...
      Когда мне говорят, что "Красные ворота" не из самых красивых станций метро, что есть станция куда краше ее, я сержусь. В 1939 году на архитектурной выставке в Париже станции "Красные ворота" была присуждена высшая награда гран-при! Не случайно же. Не случайно и теперь наша станция - архитектурный памятник, который находится под охраной государства. Здесь все монументально, значительно: широкий карниз поддерживается мощным невысокими столбами пилонами. Белый свод, темно - красные пилоны, в промежутках между пилонами видны арки. Пол из квадратов красной и желтой метлахской плитки. Авторы архитектурного проекта нашей станции академики И.А.Фомин и Н.Андриканис.
      Американский консультант, а на первой очереди были иностранные специалисты и консультанты, категорически запрещал строить станцию такой, какой она была запроектирована и какой стала. Здания, мол, наверху не выдержат. Но мы мечтали и о красивых улицах Москвы, и о легком, свободном передвижении по городу - о быстром транспорте. Мы не могли отказаться от своей мечты и считали точнее. Работали лопатой да кайлом, мороженую землю разогревали и добились своего.
      На шахте нашей была такая атмосфера, Что в забой спешили все с какой-то радостью, удовольствием. Ведь это счастье - с радостью идти на работу и считать себя нужной, полезной людям, сознавать, что после тебя останется на родной земле что-то сделанное тобой, твоими руками.
      Да что говорить, удивительно боевой дух был у молодежи. Нас беспрестанно влекло что-то сделать, чему-то научится. Я и Тося Островская сначала сдали нормы на значки ГТО - "Готов к труду и обороне!", ГСО - "Готов к санитарной обороне!", потом - на значок "Ворошиловский стрелок" - и все мало. Записались в хор, стали ездить в Сокольники кататься на роликовых коньках. Тося хорошо каталась, а я уже разбила себе и локти и колени, но упорно поднималась с асфальта, продолжая учиться, и наконец - ура! - научилась.
      Из шахты в небо
      Однажды в шахтном буфете я прочла объявление о приеме в пла нерную и летную группы аэроклуба Метростроя. А перед этим IX съезд комсомола выдвинули призыв: "Комсомолец - на самолет!" . Выездная редакция "Комсомольской правды" была у нас на Метрострое, агитировала. Она появилась у нас в марте 1934 года в тяжелые дни шахты 21-21бис. Вагон "Комсомолки" со своим неизменным прицепом был установлен в одном из тупиков Казанского вокзала. Руководил выездной редакцией известный тогда фельетонист Семен Нариньяни. 19О дней проработала "Комсомольская правда" на строительстве станции метро "Красные ворота". За это время было пропущено 115 номеров газеты, 18 газет - молний, всевозможные плакаты. Завершилась работа выездной редакции выпуском специального объемистого номера, сброшюрованного как журнал и покрытого "мраморной бумагой". Этот номер предназначался "Первому пассажиру Московского метро" так значилось на нарядной обложке. В тоже время наша многотиражка "Ударник Метростроя" - сообщала, что неподалеку от станции Малые Вяземы метростроевский аэроклуб получил площадку под аэродром, четыре самолета у-2 и три планера. Будущие планеристы, летчики, парашютисты приглашались для корчевания пней, строительства полевого аэродрома, ангаров для самолетов и планеров. Что ж, корчевать так корчевать! По правде сказать, втайне я давно мечтала о полетах, как мечтают о далеких странах, манящих, но недосягаемых. И вот, прочтя объявление о приеме, набралась смелости и сделала первый шаг- отправилась по указанному адресу, на улицу Куйбышева, 3.
      Нашла. А заходить боюсь. Уже прочитала все плакаты, стенгазету, объявления, развешенные по коридору, а к заветной двери с надписью "Приемная комиссия" подойти все не решаюсь.
      - Вы кого ждете, девушка? - спрашивает меня военный в форме летчика.
      Я не видела его лица: уставилась на нарукавный знак, вышитый золотом, эмблему ВВС. Вот такую эмблему мне в далеком далеке подарят летчики, узники Костринского лагеря. Они сплели сумочку из соломы, на которой спали, вышили на ней эмблему ВВС (пропеллер самолета) с моими инициалами - А.Е. (Анна Егорова) и тайно передали мне... А тогда, заикаясь я начала говорить, что очень хочу поступить в летную школу аэроклуба и вот даже заявление принесла.
      - Заявления мало, - сказал он. - Нужны рекомендации с шахты, от комсомольской организации, медицинское заключение, свидетельство об образовании и метрика. Когда все документы соберете, приходите с ними на мандатную комиссию. Комиссия решит - принять вас или нет.
      Поблагодарив летчика, окрыленная тем, что начало сделано, я выскочила на улицу и, не чувствуя под собой ног, помчалась в сторону Красных ворот, на шахту.
      В комитете комсомола мое поступление в аэроклуб одобрили, а вот в бригаде...
      - И куда тебя несет нелегкая, - мрачно прокомментировал Вася Григорьев. Лучше бы тебе, Егорова, в институт пойти учится, а летать пусть - пусть парни летают.
      - Да куда ей, дохлой такой, лезть в летчики! От удара током еще не оправилась, - высказалась Тося Островская.
      Эх, Тося, Тося, а еще задушевная подружка... Спали, можно сказать, вместе - в общежитии рядом койки стояли, работали в одной бригаде, на рабфаке учились вместе. Даже платья и кофточки у нас были "взаимозаменяемые", вернее, одна вещь на двоих: сегодня она в юбке с кофтой, а я в платье, завтра - наоборот. Тося мечтала стать врачом, а я еще не решила, кем быть, и на этой почве у нас случались споры. Забегая вперед, скажу - Антонина Сергеевна Островская выучилась - таки на врача и всю войну была на фронте хирургом. А тогда она очень хотела, чтобы и я шла с ней вместе в медицинский институт.
      Все сомнения, несогласия со мной остановил наш бригадир.
      - Она жилистая, выдюжит. Пусть поступает! - заключил он и дал мне рекомендацию.
      Теперь предстояло пройти медицинскую комиссию, да не одну, а две. Сомнений было много. Пугали какими-то лабиринтами, ямами, якобы придуманными врачами для тех, кто хотел летать. Но, к моему удовольствию, никаких лабиринтов и ям на комиссии не было. В обыкновенных кабинетах сидели обыкновенные врачи, которые прослушали, простукали нас, повертели на специальном кресле, испытывая вестибулярный аппарат, и, если не находили никаких отклонений, писали: "Годен".
      Правда, на вторую комиссию из двадцати человек пришли только двенадцать. Для меня все обошлось благополучно. Все врачи написали одно, самое чудесное из всего русского языка слово - "здорова".
      Оставалась еще мандатная комиссия.
      Люди, кто в военной (летной) форме, кто в сугубо штатских пиджаках, убеленные сединами и совсем молодые вот уже который час сидели за большим дубовым столом и решали, кто достоин чести подняться в небо. Справки, характеристики, рекомендации...
      Груда их на столе. Читай, разбирайся, мандатная комиссия. Но что документы - сухота одна. Нужно посмотреть на кандидата, подумать, определить, на что он годен, задать вопросы, не предусмотренные справками.
      И вот, отработав в шахте ночную смену, я помылась в душе, переоделась, позавтракала в шахтной столовой и направилась на мандатную комиссию. Располагалась она в бывшей церкви в Яковлевском переулке, что у Курского вокзала. Теперь здесь были классы и кабинеты аэроклуба.
      Меня долго не вызывали, и я - после ночной-то смены - заснула, сидя в углу на деревянном диване. Но стоило услышать свою фамилию - вскочила и, не оправившись ото сна, влетела в кабинет. Надо было предстать перед высокой комиссией по-военному, доложить по всем правилам, а я только и сказала:
      - Это я, Аня Егорова, с двадцать первой шахты...
      Все сидящие за большим столом дружно засмеялись.
      Вопросов же ко мне было бесконечно много: спрашивали о родителях, о братьях, о сестрах, и о работе, и о географии.
      - Определите долготу и широту города Москвы, - помню, предложил кто-то из дотошной комиссии.
      Я подошла к карте, висевшей на стене, долго водила пальцем вверх по меридиану и вправо по параллели, наконец объявила. Все снова засмеялись. Но почему? Оказывается, перепутала долготу с широтой.
      - Она же смущается, - вмешался представитель комсомола. Ударница она.
      - Ну, если ударница... - шутливо протянул летчик, тогда скажи, девушка, в какую группу ты, собственно, желаешь поступить?
      Я поняла, что "мычать" больше просто невозможно, нужно взять себя в руки и заговорить нормально, толково, иначе все рухнет, выгонят и только. Второй раз не позовут. Я вздохнула поглубже и сказала:
      - Пилотом хочу быть!
      - Э-э, какая шустрая, оказывается, а комсомол уверял, что она смущается. Сразу не куда-нибудь, в летную требует...
      Кто-то из-за стола буркнул:
      - Рановато, по возрасту не подходит, годок подождать надо.
      Что за притча: из-за возраста меня в золотошвейки не принимали, из-за возраста из шахты на-гора выпроваживали и вот опять, когда я, сделав подлог, прибавила себе два года, опять по возрасту не подхожу?
      - Пойдешь пока на планер...
      - А что это такое?
      - Не знаешь? Странно... Летательный аппарат. Ну как тебе попроще объяснить: самолет без мотора...
      - Так, значит, я напрасно о моторе мечтала? - вырвалось у меня, я подошла к столу вплотную и заговорила быстро-быстро, обращаясь по существу лишь к летчику:
      - Планер планером, а мне на самолет надо... Ведь я же очень, поймите, очень летать хочу...
      - В этом году полетаете на планерах, понравится в летную группу переведем.
      - Следующий!
      Закрыв за собой дверь, я бессильно опустилась на кем-то любезно подставленный стул. Со всех сторон сыпались вопросы: "Ну, как там?", "Куда тебя?", "Строго спрашивают?".
      Всю зиму мы занимались теорией. Трудно было совмещать работу и учебу на рабфаке, в аэроклубе. Но мы ухитрялись с Тосей и в кино сходить, и на танцы изредка. Театр оперетты шефствовал над нашей шахтой, и нам часто давали билеты на спектакли. Нашим кумиром был артист Михаил Качалов, я даже была влюблена в него. Старалась попасть на спектакли с его участием и тогда садилась поближе к сцене, слушая его бархатный голос, как завороженная.
      Ранней весной стали мы ездить в село Коломенское на практику, туда, где когда-то холоп Никитка, соорудив себе крылья, прыгнул с высокой колокольни. Там с крутого берега Москвы-реки и парили на планерах. Конечно, по нынешним временам все делалось тогда весьма примитивно. Планер УС-4 устанавливали на крутом берегу, закреплялся штырем, в кабину садился курсант, а остальные спускались на склон, брались за концы амортизаторов, прицепленных к планеру, и по команде инструктора: "Натя-ги-вай!"- растягивали их, чтобы "выстрелить" сидящего в кабине безмоторного аппарата как из рогатки.
      Чтобы побыть в воздухе две-три минуты, а остальное время так вот натягивать амортизаторы планера, я ездила в Коломенское, отработав смену в шахте, все лето, каждый день.
      К осени на шахте уже в наклонном стволе в ноздри ударил уютный запах теплой сырости, малярки и лака. Добрый запах отделочных работ, верный признак того, что дело близится к завершению, рождал в груди приятные чувства. Ощущение чего-то праздничного, волнительного сопровождало нас и тогда, когда мы шли по почти готовому перрону станции. Кто-то заботливый тщательно выгреб и вымел еще накануне лежащий здесь строительный мусор, убрал с глаз все ненужное, уложил на пол фанеру и рубероид. Вот когда рождалась традиционная чистота московского метро! Первыми ее ревнителями были сами строители. И мы шагали по бетонному перрону осторожно, будто по зеркальному паркету.