Тогда Симбирский Совдеп постановил арестовать Муравьева. Арест приурочили к экстренному заседанию исполкома.
      Ничего не подозревая, Муравьев явился на заседание. Но почуяв неладное, командующий войсками Симбирской группы эсер Клим Иванов предложил перенести заседание исполкома в другое помещение. Однако коммунисты не согласились, и заседание началось.
      Первым на заседании выступил Муравьев. Он вел себя вызывающе, приказывал, угрожал. Но получил отпор и стал нервничать...
      Особенно разволновался Муравьев, когда узнал, что разоружили его адъютанта.
      Но вот объявили перерыв, и Муравьев хотел было выйти из зала заседания. А перед ним - красноармейские штыки. Говорят, все это было заранее подготовлено. "Что за провокация? Прочь!" - крикнул Муравьев и выхватил револьвер. Трудно сказать, кто первым стал стрелять, красноармейцы или Муравьев, но в завязавшейся перестрелке он был убит.
      - Значит, это точно, Муравьев убит? - раздался голос мужчины в золотых очках.
      - Убит двойник Муравьева, - категорически заявил военный в гвардейской фуражке. Звеня шпорами, он порывисто поднялся, вынул портсигар и закурил.
      - Не знаю, кто убит, но знаю, что главный завет российской революции, господа, это верность союзникам. И Муравьев неукоснительно следовал ему, А коммунисты, вместо того чтобы всей силой русского оружия обрушиться на злейшего врага свободы - кайзеровскую Германию, кланяются ей в пояс, - чуть ли не брызгая слюной, громко ворчал человек в бекеше.
      - А вы сами когда-нибудь сидели в окопах? - повторил недавний вопрос молодого солдата мужчина в шинели.
      - А вам-то что за дело до меня? Убили Муравьева и ликуете... Не радуйтесь: завтра вас все равно уничтожат.
      - Смотрите, как бы это не случилось с вами раньше, - последовал ответ.
      На какой-то остановке человек в бекеше и пассажир в гвардейской фуражке исчезли, исчезли так же незаметно, как и появились в нашем вагоне.
      * * *
      Рано утром поезд наконец-то прибыл в Симбирск, но остановился почему-то за мостом через Волгу.
      Я проснулся от тишины и сразу же ощутил знакомое дыхание могучей реки: пряный запах мокрой древесины, приглушенные вздохи катеров, характерный волжский говор. Вышел из вагона и стал взбираться по круче в направлении городского сада. Наверху, у расчищенной площадки, матросы в брезентовых брюках и тельняшках устанавливали крепостную пушку. Восьмерка битюгов, высекая искры из мостовой, тащила орудие. Симбирск готовился к обороне. И тут мое воображение стало рисовать картину того, чем бы могла кончиться муравьевская авантюра, если бы ее своевременно не разгадали.
      Свернув за угол, я пошел по обсаженной деревьями улице к штабу контрразведки. Дом по-прежнему выглядел снаружи уютным очагом дворянского семейства - большие окна, тюлевые гардины. Парадный вход был закрыт. Я открыл калитку, зная, что есть вход и со двора, но меня остановил часовой. Команда красноармейцев биваком разместилась посреди двора. Из окон особняка, выходивших во двор, смотрели угрюмые лица военных. Я показал свое удостоверение часовому и прошел в здание.
      В большом зале, где все, до последней безделушки, оставалось на своих местах, у окна с книгой в руках сидел мужчина. Его русые волосы были гладко зачесаны. Хорошо сшитый китель, а также начищенные до блеска сапоги на высоких каблуках говорили о том, что этот человек следит за своей внешностью.
      - Разрешите задержать вас на одну минуту, - поспешно шагнул он мне навстречу. - Я видел однажды, как вы заходили в гостинице к Валериану Владимировичу, и хотел бы попросить...
      - Я вас слушаю.
      - Моя фамилия Иванов, Клим Иванов, командующий, виноват, бывший командующий войсками Симбирской группы.
      Ах, вот ты какой, подумал я.
      - И что же?
      - Бога ради, при первой же возможности спросите у Валериана Владимировича, известно ли ему о моем аресте.
      - Вряд ли я смогу вам помочь.
      - Безусловно можете. Я хотел бы только, чтобы Валериан Владимирович знал, что в деле Муравьева я хотя и виноват, но не настолько, чтобы держать меня под арестом!
      Я ничего не ответил, но подумал, что арестован он, видимо, не случайно.
      Поднявшись на антресоли, я постучал в знакомую мне дверь и, не дожидаясь разрешения, вошел в кабинет помощника начальника контрразведки.
      - О, Дрозд? Имею удовольствие и великое утешение видеть пропавшую душу. Ну, здравствуй! - приветствовал меня Бауэр с неизменной трубкой в зубах.
      Карл выглядел усталым, но в его глазах, как всегда, светился живой ум.
      - Ты мне пока ничего не рассказывай, а садись и читай, - и Карл протянул мне какую-то бумагу.
      Это была запись телеграммы Куйбышева Свердлову по военному проводу.
      "10 июля в 9 часов вечера, - читал я, - Муравьев прибыл в Симбирск без политического комиссара с 600 солдатами... После прибытия в Симбирск Муравьев расставил против почты и телеграфа пулеметы, окружив здание Совета броневиками и пулеметами. Арестовал нескольких коммунистов, командующего Первой армией Тухачевского.
      У здания Совета Муравьев устроил митинг солдат. Говорил об объявлении войны Германии, заключении мира с чехословаками, образовании Поволжской республики, в правительство которой войдут левые эсеры, максималисты-анархисты...
      На экстренном заседании губисполкома Муравьев... объявил себя главковерхом всей армии, назвался Гарибальди. По выходе из комнаты губисполкома Муравьев был окружен коммунистической дружиной и после двух выстрелов с его стороны тут же расстрелян. Адъютанты были арестованы. Охранявший его отряд... покорно сдал оружие. Немедленно было сообщено всем войскам об убийстве Муравьева... В 5 часов утра восстание авантюристов было ликвидировано, город принял обычный вид. Все время в городе спокойно, порядок образцовый. Последствия разосланной Муравьевым телеграммы о прекращении войны с чехословаками и об отступлении ликвидируются...".
      - Ты видел Иванова внизу? - спросил Бауэр, когда я кончил читать. Говорил с ним? О чем?
      Я рассказал.
      - Я так и думал. Он решительно отрицает свою причастность к муравьевскому мятежу. Но мы уже установили, что собрание заговорщиков происходило в Троицкой гостинице, в номере Иванова. В этом сборище участвовал и сам Иванов. Однако у нас пока нет прямых доказательств его измены, если не считать телеграммы Иванова Гаю с требованием выслать в Симбирск отряды левых эсеров и максималистов.
      Карл закурил снова и стал неторопливо рассказывать о связи между мятежом Муравьева 10 июля в Симбирске и восстанием эсеров 6 июля в Москве.
      - Пришлось арестовать командующего войсками Симбирской группы и значительную группу офицеров. Ведем следствие. Все арестованные заявляют, что к Советской власти относятся лояльно. И мы склонны поверить в их непричастность к восстанию, собираемся освободить под честное слово.
      - Не будет ли это ошибкой? Ведь в основном офицерство - опора монархических организаций в России...
      - Это так, однако многие офицеры не только "лояльно" дерутся за Советы, но и с честью умирают за них. Лишь небольшая часть "бывших" перебегает к врагам, - Карл посмотрел на часы... - Но об этом позже... Садись и рассказывай, с какими новостями вернулся.
      Я начал докладывать обо всем, что сохранилось в моей памяти. Карл слушал меня, вопросов не задавал. И мне порой казалось, будто мое сообщение нисколько не интересует его, будто он хочет спать, а я ему мешаю... Но когда я упомянул фамилию дамы, которая приезжала к Анатолию Корниловичу из Белебея, Карл вскочил как ужаленный и зашагал по кабинету.
      - Каламатиано?! Тут что-то есть... А не Каламатиано ли сам Анатолий Корнилович? Это же дьявол в образе человека! - Карл вдруг произнес по-латышски какую-то фразу, но тут же спохватился и продолжал по-русски: Приезжал из Москвы сотрудник ВЧК, рассказывал нам, что Каламатиано - тайный помощник генерального консула Америки в России господина Пуля, агент по экономическим вопросам. Как раз в это время он выезжал из Москвы...
      Карл вернулся за стол и, глядя перед, собой, что-то вспоминал. Затем не спеша переставил тарелку с окурками слева направо и внимательно посмотрел мне в лицо:
      - Значит, эта дама с птичьими глазами - жена Каламатиано. Так сказать, семейный шпионский дуэт...
      - И еще одна деталь, - продолжал я. - Анатолий Корнилович приказал мне передавать донесения с Волго-Бугульминской железной дороги в Белебей этой даме и лишь в особых случаях - в Самару, Маргарите Васильевне...
      - Эта особа - осведомительница Каламатиано. И если не тебе, то кому-то другому придется в ближайшие дни выехать в Белебей и узнать, с каким заданием забралась туда эта шельма... - Карл подошел к висевшей на стене карте, поводил по ней мундштуком трубки и вернулся на свое место. - Белебей недалеко от Уфы, не так ли? А в Уфе находился начальник штаба одной из групп наших войск полковник Махин. "Перепутав" задание, Махин с несколькими офицерами своего штаба перешел к чехословакам. Вот видишь, кое-что уже проясняется... - Карл глянул на часы и поднялся. - У тебя все?
      Я положил на стол добытый бог знает с каким трудом текст "Проекта соглашения между Уральским казачеством и Приволжской областной организацией эсеров...", целью которого ставилось уничтожение Советской власти, и донесение Кожевникова, в котором говорилось, что "из Петрограда в Самару пробрался влиятельный эсер - враг нашей партии Владимир Лебедев. Вместе с подполковником Каппелем и командиром батальона 4-го чехословацкого полка полковником Пилаш Лебедев в глубокой тайне готовит на Сызранском направлении какую-то операцию".
      - Теперь все! - сказал я.
      Карл посмотрел на меня с лукавой улыбкой.
      - Но ты забыл доложить о встрече с дочкой Дедулина. Знай, об этом спрашиваю не ради любопытства.
      - Я знаком с Аней много лет. И эта встреча была одной из немногих за долгие годы. Словом, мы встретились как друзья...
      - Ну хорошо, оставим пока этот разговор, - дружески произнес Карл. - Мы не подозреваем тебя ни в чем дурном. По долгу службы я обязан знать о тебе все. Такой порядок в нашем доме!
      В кабинет вошел Семенов. Он подал мне руку и, продолжая стоять против меня, сказал, поглядывая то на меня, то на Карла:
      - Я слышал, о чем вы тут только что говорили. Не следует преувеличивать, но нельзя и преуменьшать опасность, исходящую от женского пола. Служить идеям по значит проповедовать аскетизм, равнодушие к девушкам. Людям присущи увлечения. Главное - не терять голову, помнить, какое дело тебе поручено. Люби на здоровье, лишь бы служба не страдала.
      - Так-то оно так, - загадочно улыбнулся Карл, - однако люди чаще умирают не от недостатка любви, а от ее избытка... Пример? Пожалуйста: Рафаэль из "Шагреневой кожи" Бальзака отчего скончался при самых трагических обстоятельствах?
      - Если знаешь, так не мути воду! - строго заметил Семенов.
      Карл, не вынимая изо рта трубку, лишь весело засмеялся.
      Если ты не любил, все равно не поймешь, а если любил, сам разберешься, и мне не нужно будет оправдываться, подумал я.
      - Ну ладно, не в этом дело, не до того сейчас, - сказал Семенов, обращаясь к Бауэру (но мне показалось, что эти его слова относились и ко мне), и добавил уже у самой двери: - Ты, брат, приготовься. Часика через два поедем к Куйбышеву.
      Ветер, ветер. Низкие темные облака. Мокрая гладь булыжной мостовой, дождь... Едем к Куйбышеву - политическому комиссару 1-й революционной армии, председателю Самарского ревкома.
      В кабинете Валериана Владимировича мы застали командарма Тухачевского.
      - Вы не имеете права думать только о себе, это время для вас кончилось раз и навсегда. Сейчас прежде всего вы должны думать о защите отечества, это наш священный долг! - спокойно говорил Тухачевский стоявшему перед ним навытяжку военному в поношенном офицерском кителе.
      - Где ваши родные? - спросил Куйбышев.
      - В Пензенском уезде.
      - Это из "бывших", - шепнул мне Семенов.
      - Мы оплатим проезд и до назначения предоставим вам жилье. Не в гостинице. Гостиницы сейчас переполнены. У нас есть частные комнаты... Пока припишем вас к штабу Симбирской группы войск, - пояснил Валериан Владимирович.
      Как только военный вышел из кабинета, Семенов, обращаясь к Тухачевскому и Куйбышеву, торопливо сказал:
      - Мы не отнимем у вас много времени, постараемся доложить коротко, если разрешите, конечно.
      - Ну что ж, с нашей стороны возражений не предвидится, - Куйбышев посмотрел на Тухачевского и протянул мне руку, - охотно послушаем, что скажет нам сегодня Дрозд.
      - По редкой для молодого разведчика случайности мы обогатились новыми интересными сведениями, представляющими, на мой взгляд, большую ценность, тихо сказал Семенов и жестом предоставил мне слово.
      Я доложил о последней моей встрече с Анатолием Корниловичем и Маргаритой Васильевной и о приехавшей из Белебея даме... И лишь после "дискуссии" по поводу Каламатиано сообщил о большом отряде чехословацких войск, обнаруженных в тылу Бугульминской группы, у села Исаклы. Закончил я свой краткий доклад рассказом о тяжелом положении наших отрядов на Волго-Бугульминской железной дороге.
      Но, видимо, мое сообщение не удовлетворило Куйбышева и Тухачевского, и они стали задавать мне вопросы.
      Куйбышев спросил, верно ли, что в Самаре появились иностранцы и когда это произошло. Я рассказал, что в приказе Комуча от 3 июля объявлено об организации иностранного отдела. Это связано с тем, что в Самаре под видом "французских консулов" подвизаются генерал Жанно, Гине и Комо. Официальных полномочий от французского правительства они не имеют, но именуют себя консулами. Ссорятся между собой, обвиняют друг друга в самозванстве.
      Тухачевский поинтересовался, известна ли мне численность "народной" и чехословацкой армий и сколько в "народной армии" русских офицеров.
      - По сведениям подпольщиков, - ответил я, - "добровольцев" насчитывалось пять тысяч, а после объявленной 30 июня принудительной мобилизации родившихся в 1897-1898 годах их стало около тридцати тысяч. Чехословаки на Волжском фронте держат около десяти тысяч, не считая поступивших к ним на службу русских офицеров числом примерно около тысячи.
      Еще Тухачевский спросил, можно ли отличить добровольца "народной армии" от мобилизованного.
      Вместо ответа я прочитал выдержку из привезенной мною эсеровской газеты "Волжское слово"; "Воин, добровольно принявший на себя обязательство защищать свободу и родину от насилия, является выразителем идеи беззаветного мужества. Поэтому Комитет членов Учредительного собрания постановляет установить для добровольцев Народной армии отличительный знак - Георгиевскую ленту наискось околыша".
      - Мозги у них наискось! - рассмеялся Куйбышев, взяв у меня газету. Смотрите, здесь даже объявлена цена за голову солдата: 15 рублей... Срок службы три месяца? Ну, а на больший срок им и рассчитывать не приходится. Обратите внимание на дату: 8 июня 1918 года... Это значит, что эсеры тщательно готовились к захвату власти: заблаговременно сочиняли и печатали в типографиях различные прокламации, приказы...
      Далее я доложил о том, что глава военного ведомства Комуча полковник Галкин добивается введения формы царской армии. И хотя эсеры возражают, Галкин настоял на своем: вводятся узкие погоны защитного цвета, восстанавливаются старый дисциплинарный устав и чинопочитание. Вопреки "демократическим" настроениям Комуча офицеры демонстративно носят погоны старой армии...
      Куйбышев остановил меня.
      - Я вот о чем хочу спросить тебя, товарищ Дрозд... У Дутова был такой служака из эсеров - не то Нодиков, не то Цодиков... Тут ходили о нем разные слухи. Не знаешь ли, что с ним случилось?
      Я рассказал, что знал. Фамилия этого эсера Цодиков. Крестьяне Домашкинской и Утеевской волостей Бузулукского уезда сколотили партизанский отряд. Командиром избрали бывшего офицера Сокола, а комиссаром - коммуниста Антонова. Когда белогвардейцы объявили призыв в "народную армию", крестьяне взбунтовались. На подавление бунта и был послан конный отряд во главе с Цодиковым. В одном из сел на сходке, когда он потребовал, чтобы крестьяне назвали зачинщиков бунта, и стал угрожать расправой, его убили.
      - А отряд? - спросил Тухачевский. - Отряд-то ведь был вооруженный?!
      - Вооруженный. И все же вынуждены были уехать не солоно хлебавши.
      - Вы не знаете, Михаил Николаевич, бузулукских мужиков, - объяснил Куйбышев, - они, если надо, не только против конного отряда, но и против пушек выступят.
      Тухачевский неожиданно заговорил о Волго-Бугульминской железной дороге как об уязвимом для армии участке.
      - Правый фланг наш протяженностью свыше трехсот верст остается неприкрытым. Симбирская группа войск в опасности...
      - Нельзя сказать, что дорога на Бугульму совсем не защищена, - с улыбкой заметил Куйбышев. - А наши разведчики? Они с поразительной интуицией угадывают, куда направлены усилия врага, пытающегося отсечь Бугульминскую группировку. Опережая события, они не раз предупреждали наши войска о грозящей опасности. - И уже обращаясь ко мне: - Маршрут через разъезд Шелашниково и село Исаклы кто тебе давал?
      - Так я же в этом районе родился и вырос. Еще в детстве исходил его, мне там все знакомо. В случае необходимости с грехом пополам, но могу объясниться с татарином, чувашем или мордвином...
      Выслушав меня, командарм посмотрел на карту и сказал:
      - А белочехи выбрали это направление как кратчайшее между станцией выгрузки и ближайшим в тылу Бугульминской группировки глухим разъездом. На этот раз вы попали прямо в точку! За успехи по разведке награждаю вас часами...
      На крышке часов надпись: "Стойкому борцу пролетарской революции". Это была первая и очень дорогая мне награда. Но едва ли не в тот же день пришлось ее сдать на хранение: попадись с ней к белочехам, и столь приятная для меня надпись могла бы обернуться моим смертным приговором.
      * * *
      Прощаясь с Тухачевским, я, конечно, не предполагал, что следующая моя встреча с ним состоится через три месяца в освобожденной Красной Армией Сызрани, в доме бежавшего о белыми купца Стерляткина, что за столом, покрытым испещренной красными и синими знаками картой, будут сидеть командир бронепоезда "Свобода или смерть!" Андрей Полупанов, новый командующий Симбирской группой войск Пугачевский, лихой командир 24-й Симбирской Железной дивизии Гая Гай и командир 15-й Инзенской дивизии Ян Лацис, в дивизию которого комиссаром Орловского полка меня вскоре назначили.
      Не мог я тогда также предположить, что приказ о моем окончании Военно-воздушной академии имени Жуковского подпишет заместитель наркома обороны Михаил Николаевич Тухачевский. Все это предстояло в будущем...
      * * *
      На следующий день Бауэр посвятил меня в некоторые "секреты" своей "епархии", как он в шутку называл контрразведку. Эти "секреты" касались начальника контрразведки Семенова. Оказывается, Ивану Яковлевичу Куйбышев объявил выговор за то, что еще в Самаре контрразведка кое-что проглядела. Карл не стал уточнять, что именно, но об этом мне нетрудно было догадаться.
      Кое-кто из сотрудников контрразведки ждал от Семенова после выговора "крутых мер". Но он стал только более требовательным, и прежде всего к себе, старался глубже вникать в каждое донесение разведчиков, в каждое дело. У него стало правилом лично допрашивать каждого задержанного или арестованного. Теперь Семенов часами просиживал с теми, кто возвращался с задания, ставил неожиданные вопросы, советовался, каждый раз придумывал что-нибудь новое, учил, требовал.
      - Ты был в кабинете моего помощника? Скажи, браток, что лежит на подоконнике левого окна... Ах, не заметил, говоришь. Плохи же твои дела, если не видишь, что лежит на поверхности. Разведчик должен видеть на два аршина под землей, а ты не видишь, что у тебя под носом.
      Или, выслушав ответ, закурит и спросит:
      - А как называются цветы, которые вчера стояли на моем столе? Собеседник пожимает плечами: не обратил-де внимания, пеняет на зрительную память.
      Семенов, смеясь, качает головой:
      - Никто не жалуется на ум, но многие ропщут на свою память, - и дает советы, как, по его мнению, следует ее тренировать и развивать.
      В полдень Семенов пригласил меня к себе в кабинет.
      На столе у него, как обычно, стоял стакан крепкого чая. Изредка потягивая ароматный напиток, он говорил о том, что больше всего волновало его, - о диверсиях во фронтовой полосе, об убийствах из-за угла коммунистов, обстрелах красноармейских отрядов на дорогах, о крушениях воинских эшелонов, о таинственном исчезновении оружия с военных складов Симбирска.
      - За время работы в контрразведке я кое-что уяснил, кое в чем разобрался, - говорил Семенов, то и дело потирая усталые от недосыпания глаза. - Авантюра Муравьева могла бы дорого обойтись Советской власти. Телеграмма Реввоенсовета Восточного фронта за подписью Кобозева и Мехоношина внесла ясность, раскрыла подлинную суть замысла.
      Семенов замолчал, а я при упоминании имени Кобозева вспомнил Оренбургский фронт, декабрь семнадцатого года, занесенные снегами казачьи станицы. Облеченный высокими полномочиями правительства, Кобозев руководил ликвидацией дутовщины, грозившей отрезать Туркестан от России.
      В то время я находился в головной заставе на станции Новосергиевской и занимался проверкой документов у пассажиров проходящих поездов. Однажды мое внимание привлек мужчина лет сорока. Его настороженный взгляд говорил о том, что он чем-то обеспокоен. На мои вопросы отвечал не сразу, путано, не мог толком объяснить причину своей поездки из Одессы в Оренбург. При осмотре теплушки, в которой он ехал, я заметил, что шляпки гвоздей на внутренней обшивке стены, где этот человек занимал место, не закрашены. Мы отодрали доски и обнаружили там карабины, гранаты, револьверы.
      Теплушку отцепили, и поезд пошел. А "путешественника" задержали. Он категорически отрицал свою причастность к тайнику с оружием, и мы ничем не могли доказать обратное. Выполняя приказ командира, я доставил его на станцию Гамалеевка, где в то время находился чрезвычайный комиссар Кобозев. Вагон, в котором он жил, не охранялся.
      Это было в ночь под Новый год. На дворе мороз, метель, а в вагоне Кобозева тихо, тепло и светло. Дверь его купе открыта, окно занавешено, на столике догорает одинокая свеча, тикает пузатенький будильник.
      Просматривая какие-то бумаги, Кобозев в задумчивости поглаживает бородку. Увидев меня, он отрывается от бумаг и спрашивает, что мне нужно. Я объясняю цель своего прихода и показываю на стоящего рядом со мной арестованного.
      - Давайте его сюда!
      Кобозев пристально посмотрел на вошедшего в купе человека.
      - Садитесь и рассказывайте все, слышите, все, без утайки!
      Но тот, уронив руки на колени и уставившись в одну точку, молчит.
      - Ну, так как же? У меня нет времени играть с вами в молчанку. Если не желаете отвечать, можете идти. Уведите его!
      - С. кем имею честь? - проговорил арестованный, и лицо его стало серым.
      - Комиссар ВЦИК и Совнаркома.
      Арестованный с удивлением смотрит на Кобозева. Кобозев улыбается.
      - Ну-с. А я, с кем я имею честь?
      - Беспартийный офицер русской армии...
      "Путешественник" хотел сказать еще что-то, но Кобозев остановил его:
      - В классовом обществе беспартийных не существует! Мировоззрение человека, да будет вам известно, всегда определяется его партийностью.
      Затем Кобозев кому-то позвонил и попросил заняться офицером, а меня поблагодарил и отпустил.
      * * *
      Семенов допил остывший чай и снова заговорил своим характерным глуховатым баском:
      - В своей жизни я насмотрелся различных приключенческих фильмов: тут тебе и ограбление банков, и домашних сейфов миллионеров, и похищение дам, и нападения на почтовые вагоны. А в империалистическую войну в кино показывали дипломированных шпионов. Эти сверхчеловеки должны были изумлять зрителя фантастическими трюками: ловко одурачивать хранителей военных тайн, похищать планы и вообще делать все, что угодно создателям фильмов. И вот что еще характерно: каждый раз с экрана смотрит на тебя одно и то же лицо, если оно, конечно, не в маске: это молодой человек с выразительными, сверхволевыми чертами. Он остроумен, находчив, обладает необыкновенным умом и феноменальной памятью. И ничто не в силах сломить его железную волю, загнать в тупик. На все случаи жизни у него есть готовое решение... Как вы думаете, на кого рассчитаны такие фильмы?
      - На дурачков! - выпалил Карл. - Это есть глупая выдумка.
      - А ты как думаешь? - Семенов дружески похлопал меня по плечу.
      - Думаю, что Карл прав, - это неумная подделка. В будущем, может быть...
      - Штамп самой низкой пробы! - поддержал меня Карл. - Разведчику положено быть с неприметной внешностью: сегодня увидел, а завтра забыл, как он выглядит.
      Семенов хитровато посмотрел на Карла.
      - Стало быть, разведчиком может стать каждый?
      - Да нет же, - попытался уточнить Карл. - Память у разведчика должна быть хорошая - вот что очень важно. Затем, конечно, хладнокровие, находчивость. Но при всем при том разведчик - это нормальный человек, а не какой-то феномен вроде Шерлока Холмса.
      - Недавно я был в Самаре, - выслушав Карла, продолжал беседу Семенов. Иду по Дворянской, и вдруг из-за угла навстречу мне офицерик при всех доспехах - шашка, револьвер и даже шпоры... Он так резко повернулся, что на тротуаре осталась шпора. Мне бы не обратить внимания на это и пройти мимо. Но я на какое-то мгновение утратил чувство самоконтроля, о чем тут же пожалел. "Ваше благородие, изволили обронить", - говорю я и подаю офицеру шпору. Смущенный офицер берет шпору, благодарит меня и протягивает деньги: "Это, голубчик, тебе на чай. Бери, бери". Но я отстраняю его руку. И тут происходит непредвиденное.
      "Большевик? А ну марш за мной!" - кричит он и выхватывает револьвер... Вот и весь эпизод. Скажи, Дрозд, как бы ты поступил на моем месте?
      - Судя по обстановке... - уклончиво ответил я.
      - Это не ответ. Подумай, но помни: у меня на размышление было меньше времени, чем теперь у тебя.
      - В селе Исаклы я оказался в не менее затруднительном положении, ответил я примером на пример, - и если бы не стукнул легионера, не имел бы удовольствия видеться сегодня с вами.
      - Ты по-прежнему уходишь от ответа. Что же касается твоего случая, то, видимо, у тебя не было другого выхода. Но это грубая работа. А вот послушай, как вышел из положения я. "Слушаюсь, ваше благородие, но могу следовать за вами только до дома госпожи Курлиной, в подвале которого меня ждут те, кто попадает в ваши руки". - "Неужто обознался, - заикаясь, проговорил офицер. Выходит, ты из охранки". И со шпорой в руке быстро исчез из моего поля зрения. А растеряйся я, пропал бы...
      Внизу раздались звуки рояля. Бывшему командующему войсками Симбирской группы Иванову, видимо, наскучило сидеть без дела, и он заиграл созвучную его настроению мелодию "Что день грядущий мне готовит...". Сначала робко, затем все увереннее, громче...
      - Будто и не глупый человек, но какой-то наивный, - заметил Семенов. Дрозд, пойди и скажи их благородию, что ничего плохого грядущий день ему не готовит...
      Увидев меня, Иванов перестал играть и пошел мне навстречу.
      - Как вы думаете, меня долго продержат здесь на положении арестованного?
      - Отбросьте дурные мысли, наберитесь терпения и помните, что сказал по такому же поводу товарищ Дзержинский.
      - А что он сказал?
      - Лучше тысячу раз ошибиться в сторону демократии, чем осудить одного невиновного.
      - Вот как! Спасибо за обнадеживающие вести! - Иванов заметно оживился. Отстегнув ремешок, на котором офицеры носят кортик, он свернул его колесиком и сунул мне в руку. - Возьмите на память о нашей встрече... Ну прошу вас, возьмите!..
      С "ковбоем" Горличко
      Утром я отправился на вокзал. По улицам ветер гнал обрывки старых газет и военных приказов - все, что осталось от мятежа Муравьева.
      Задание, которое я получил, обязывало меня выявлять контрреволюционные элементы в прифронтовой полосе Волго-Бугульминской железной дороги и не оставлять без внимания враждебную Советской власти пропаганду, вроде той, что я наблюдал в вагоне по пути в Симбирск.
      Комендант станции сказал, что вот-вот отойдет на фронт эшелон сводных отрядов интернационального батальона.
      В раскрытой настежь двери теплушки начальника эшелона колыхалось алое знамя. У вагона толпились военные. В дверях появился атлетического телосложения мужчина в широкополой ковбойской шляпе. На нем были шелковая куртка в клетку, бриджи и желтые краги, на поясе - парабеллум. Выразительно жестикулируя, он с кем-то горячо спорил, коверкая русские слова, затем, взмахнув руками, легко спрыгнул на землю.
      Залюбовавшись "ковбоем", я не обратил внимания на стоявшего недалеко от меня красноармейца в новенькой гимнастерке и больших не по ноге ботинках, с санитарной сумкой через плечо.
      - В угоду своей совести и деве Марии еду на фронт, - услышал я знакомый голос. Ко мне, горделиво выпятив грудь, шел Клавдий Ружек.
      После обоюдных расспросов и радостных восклицаний Клавдий представил меня начальнику эшелона.
      - Еду на фронт, не можете ли приютить в своем поезде? - показывая свое удостоверение, обратился я к "ковбою".
      Он повертел в руках удостоверение и передал его стоявшему рядом чернявому, небольшого роста, военному.
      - Читай, Славэк!
      Тот прочел документ и, возвращая его мне, сказал:
      - Пергамент в порядке! Можете располагаться в нашем штабном, места хватит.
      Я поблагодарил и полез в вагон.
      Одну половину теплушки занимала рыжая лошадь английской породы, на другой половине были нары, заваленные вещевыми мешками, шинелями, винтовками.
      Паровоз дал гудок, послышался лязг буферов, и эшелон тронулся. Обогнув окраину города, поезд спустился к Волге и с грохотом покатился по мосту.
      Хмурое небо прочертили молнии, по крыше вагона забарабанили белые горошины града.
      - Спаси и помилуй, святая дева, от града и воды, - крестясь, причитал Клавдий.
      В это время совсем близко ударил гром, и лекарь юркнул в угол вагона.
      - Вы знакомы с нашим лекарем? - усаживаясь на тюк прессованного сена, спросил Славэк. - Не худо вам познакомиться и с нашим командиром. Его зовут Горличко. Он американец и любит беседовать с русскими.