Э.Тихов
      Финтифлюшки
      У Журавлева твердый характер. Спросите кого угодно: товарищей по работе, научного руководителя, жену, Володю, да любого спросите. Только не Леночку, она еще не знает, что такое характер.
      Как-то раз Журавлев сидел за столом, склонившись над листом бумаги. Вошла жена. Он поднял голову, долго смотрел куда-то, потом старательно вымарал букву "фи" в длинной формуле, а на ее место аккуратно вписал "бэту". После этого Журавлев на некоторое время задумался. Он не замечал, как начинает нервничать жена. Наконец, с видом человека, прыгающего в холодную воду, выхватил изо рта карандаш, провел над "бэтой" черточку и опять впился в карандаш зубами.
      -- Журавлев! -- окликнула жена.
      Он оторвался от листа и посмотрел, не совсем понимая, откуда здесь эта женщина.
      -- Я больше не могу так, -- сказала жена. -- Уйду от тебя.
      Журавлев перестал грызть карандаш, повертел его между пальцами, еще раз осмотрел жену, наклонился над листом бумаги, зачеркнул черточку над "бэтой" и только тогда сообщил свое решение:
      -- Угу.
      -- Что "угу"? -- растерянно переспросила жена.
      -- Угу означает "да", -- не вдаваясь в подробности, объяснил Журавлев. После чего неуверенно зачеркнул "бэту" и снова написал "фи".
      Журавлев работал над теорией горения мелко распыленного жидкого топлива. Он получил результаты, которые специалисты в глаза и за глаза называли фундаментальными. Научный руководитель торопил Журавлева с оформлением диссертации. Текст был уже готов, но Журавлев не давал его машинистке. Мешал один-единственный досадный изъян: капелька топлива, попавшая в горячую струю воздуха, сгорала ровно в два с половиной раза медленнее, чем получалось по теории.
      Научный руководитель не раз объяснял Журавлеву, что в подобных случаях принято вводить поправочный коэффициент на неучтенные факторы. В теории горения мелко распыленного топлива этот коэффициент принимается равным двум с половиной, что приводит к полному совпадению экспериментальных данных с расчетными. Жена тоже склонялась к тому, чтобы считать поправочный коэффициент красивым завершением многолетней работы и тайком откладывала деньги на банкет. Но надо помнить, что у Журавлева твердый характер, и деньги, скопленные на банкет, лежали без движения.
      У Журавлева все по науке. Когда жена уезжает в командировку и оставляет детей на его попечение, он закупает побольше всяческих концентратов, добросовестно, от начала до конца, читает инструкции на пакетах и делает все, как написано. Он теряется только, когда требуется добавить что-нибудь по вкусу. Такие инструкции Журавлев не любит.
      На этот раз жена задержалась на работе, магазин закрыли, времени до поезда оставалось в обрез, и она не успевала приготовить ужин. Ничего не оставалось, как доверить это дело Журавлеву. Он сидел в обычной позе, но было видно,что у него не ладится, и жена начала разговор осторожно:
      -- Журавлев, я еду в командировку.
      -- Хорошо.
      -- Что "хорошо"?
      -- Все хорошо, только интеграл не берется. Ума не приложу, как этот синус попадает в знаменатель. Ты не знаешь, откуда берутся такие синусы?
      -- Не знаю. Я еду в командировку, -- терпеливо повторила жена.
      Но именно в этот момент Журавлев догадался, как проучить нахала в знаменателе, и принялся строчить карандашом, быстро превращая хорошую бумагу в макулатуру. Жена понимала, что карандаш уже не остановится, и начала устный инструктаж непосредственно на рабочем месте. Она знала странное свойство памяти Журавлева: как бы ни была занята его голова, все сказанное он запомнит.
      -- Володя простужен, -- говорила она голосом гипнотизера, -- поставишь ему
      горчичники. Концентратов нет, купишь завтра сам, а сегодня на ужин приготовишь вермишель со шкварками. Возьмешь эмалированную кастрюлю...
      -- Хорошо, хорошо, -- прервал ее Журавлев, -- прочитаю и сделаю. Вермишель по-научному.
      И тут жена взорвалась.
      -- Что ты прочитаешь? -- истерически крикнула она, но не получила ответа и выбежала из комнаты, хлопнув дверью.
      Через полчаса Журавлев понял, что проиграл битву с синусом. Он вздохнул и отправился на кухню браться за ужин. Здесь его ждала неприятность. В кухонном шкафу не оказалось пачки вермишели, на которой заботливые люди написали способ приготовления. Вермишель была пересыпана в трехлитровую банку, на банке красовалась этикетка "Огурцы консервированные" и еще какие-то сведения о консервном заводе, которые Журавлев по привычке старательно изучил.
      Такого удара он не предвидел. Первое, что пришло ему в голову, -поджарить яичницу, и дело с концом. В холодильнике сразу нашелся кусок сала, однако при самых тщательных поисках удалось обнаружить только одно яйцо. На троих мало.
      Потерпев неудачу с яичницей, Журавлев задумался. Леночка уже начинала потихоньку ныть, а Володя, хоть и молчал, время от времени заглядывал на кухню. Тогда Журавлев решительно взял эмалированную кастрюлю, высыпал в нее полбанки вермишели, залил сверху холодной водой, поставил кастрюлю на газ и бодрым голосом успокоил Леночку:
      -- Уже варится, потерпи.
      Вспомнив, что Володе нужны горчичники, Журавлев, заглянул в аптечку и понял, что сегодня на редкость неудачный день. Горчичников не было. Он вслух пожаловался Леночке, и она с невинным выражением на лице предложила:
      -- Сделай банки. Вовка их боится.
      Сама по себе идея была неплохой, если, конечно, знать, где банки. К тому же нужен спирт или хотя бы одеколон. Но деться было некуда, и, взяв Леночку за руку, Журавлев сказал:
      -- Пойдем поищем.
      Едва начав поиски, Журавлев понял, насколько это бессмысленно. Его угнетал тот факт, что банки могут быть только в одном каком-то месте и поиски во всех других местах -- пустая трата времени. Он перебрал все, что стояло на одной из полок в стенном шкафу, мысленно прикинул, сколько в доме таких полок, посмотрел на часы, вздохнул и решил, что лучше будет для начала найти спирт. Журавлев не был суеверным, но ему казалось, что стоит оборваться цепочке неудач, как все пойдет великолепно. Он открыл дверцу буфета, увидел восемь стопочек, составленных по две, одна в другой, и в голове у него шевельнулась смутная мысль. Он застыл неподвижно, а потом хлопнул себя рукой по лбу:
      -- Ну конечно, чем не банки!
      Журавлев повеселел: еще посмотрим, чья возьмет.
      В это время на кухне кто-то начал чавкать, захлебываясь и торопясь.
      -- Вовка, еще не все готово, подожди, -- крикнул Журавлев, направляясь на кухню. Там никого не было. Журавлев пожал плечами и повернулся, чтобы продолжить поиски, но в это мгновение за спиной кто-то тяжело вздохнул. Журавлев медленно, боясь спугнуть неведомое существо, повернул голову. Вокруг было пусто. Вздох повторился. Журавлев напряженно прислушался, не понимая, что же в конце концов происходит, и ушел из кухни, отложив загадочное явление на потом. Его проводил печальный вздох и едва ощутимый запах горелого.
      Так и не отыскав ни спирта, ни одеколона, Журавлев начал сомневаться, есть ли они вообще в доме. Зато он нашел непочатую бутылку водки, припасенную кем-то еще в те времена, когда производство градусов на душу населения постепенно возрастало. Журавлев с досадой поморщился: это надо же, где-то люди тратили время, смешивали спирт с водой, а теперь он и гореть не будет. Хотя с научной точки зрения все явления, кроме роста энтропии и финансовых расходов, обратимы. Если кто-то смешал, то можно и разделить...
      Эта неожиданная мысль прибавила Журавлеву энергии. Он схватил бутылку и помчался на кухню. И правильно сделал. Синеватый дымок подымался над кастрюлей с вермишелью; она уже не чавкала и не вздыхала, а как-то жалобно всхлипывала. По кухне распространялся едкий запах.
      Журавлев бросился спасать свое творение. Он выключил газ, снял крышку и уставился на кастрюлю, пытаясь понять, как в ней могла образоваться такая сплошная нераздельная масса. Он несмело надавил на нее ложкой, но безрезультатно -- ложка не проникала вглубь. Это озадачило Журавлева, впрочем, ненадолго. Он схватил кастрюлю, перевернул ее над эмалированной миской и легонько встряхнул. Кастрюля оставалась такой же тяжелой. Он потряс сильнее. Вермишель не поддалась. Он тряхнул кастрюлю изо всех сил, раз и другой, опасаясь, как бы не оторвать ручки. Но кастрюля была сделана крепко, а вермишель вмазана в нее еще крепче.
      -- Кушать хочу, -- заволновалась Леночка.
      -- Видишь, уже готово, сейчас выну и сядем ужинать, -- не очень уверенно пообещал Журавлев.
      Леночка запустила палец в рот и уставилась на кастрюлю. На кухню зашел Володя и понял, что можно развлечься.
      -- Давай помогу, -- предложил он. -- Ты держи, а я буду выколачивать.
      Журавлев поднял непослушную кастрюлю над миской. Володя, сцепив пальцы, обеими
      руками нанес сокрушительный удар по донышку, совсем как супермен в американском фильме. Журавлев услышал знакомый вздох, и вся масса нехотя переместилась в миску.
      Даже опытный глаз не мог бы распознать в ней вермишель. Скорее это был пасхальный, кулич, приготовленный незадачливой хозяйкой и подгоревший до черноты. Журавлев срезал ножом черную корочку, осторожно отрезал ломтик, попробовал. Все бы ничего, но не было соли. Журавлев задумчиво почесал затылок, а Леночка приготовилась плакать.
      -- Не ной, сделаем финтифлюшки,-- неожиданно для самого себя заявил Журавлев, решив идти до конца непроторенными путями. Лицо Леночки просветлело.
      -- Что сделаем? -- спросила она.
      -- Финтифлюшки. Помнишь мамину жареную булку? У нас будет еще вкуснее.
      Журавлев однажды видел жену за приготовлением жареной булки. Процедура показалась ему интересной, но что-то помешало досмотреть до конца, и он чувствовал себя не совсем уверенно.
      Нарезав вермишелевый кулич тонкими ломтиками, Журавлев разбил в тарелку последнее яйцо, добавил муки и сахара, плеснул молока, добросовестно посолил, размешал и начал открывать подряд коробочки со специями. Он не мог бы объяснить, почему некоторые тут же закрывал, а из других доставал понемногу того и этого. Настроение у него портилось, дурные предчувствия сгущались. Когда он растопил на сковородке сало и, обмакнув ломтики в тарелку, стал их жарить, никаких надежд не оставалось. Первую партию Журавлев даже не попробовал. Однако на всякий случай скомандовал:
      -- Мойте руки и садитесь.
      Через три минуты он снял со сковородки вторую партию финтифлюшек -- и застыл от удивления. Леночка и Володя, повернувшись, смотрели на него с затаенным восторгом, а в тарелках было пусто.
      За второй партией последовала третья. Журавлев начал понимать, что ему самому ничего не достанется, и его охватила гордость, какой он не испытывал даже после успешного выступления на международном симпозиуме.
      Через десять минут от финтифлюшек ничего не осталось, а Журавлев, перелив водку в чайник, принялся добывать из нее спирт. Спирта получилось значительно меньше, чем обещала этикетка, возможно, существовал какой-то не открытый еще закон перехода качества в количество. Зато горел он отлично.
      Прихватив с собой табурет, Журавлев направился в детскую комнату и громко крикнул:
      -- А ну, в постель!
      Он поставил на табурет все восемь стопочек, налил в крайнюю немного свежего спирта, обмакнул ватку на палочке и поджег. Он делал все как положено, однако стопки не хотели держаться у Володи на спине.
      -- А мама мажет мазелином, -- с расстановкой сообщила Леночка.
      Гидравлический запор! Мог бы сам догадаться. Однако легко сказать: вазелин. Журавлев и не пытался разыскать его. Он порылся на всякий случай в холодильнике, набрел на сливочное масло и решил, что подойдет. Действительно, подошло. Журавлев, не глядя, нащупывал очередную стопку, переворачивал ее над огнем и быстро ставил на спину Володи, пока не добрался до последней, в которой оставался спирт.
      Голубое пламя полыхнуло в перевернутой стопке, и огненный поток хлынул на пол, перебрался на край простыни, свисавшей с кровати. По полу растекался горящий спирт, а Журавлев, как завороженный, смотрел на последние капли, которые отрывались от стекла и летели вниз.
      -- Конвекция... Конечно, конвекция... -- бормотал он, не обращая внимания на полыхающий неровным огнем край простыни.
      -- Пап, а пап! -- позвал Володя. -- Что-то горит.
      Журавлев очнулся. По полу расползалось огненное пятно. Схватив подушку с кровати Леночки, Журавлев сбил с простыни пламя и затоптал огонь на полу. Он укрыл Володю одеялом, вернул Леночке ее подушку и пошел к себе, пробормотав вместо "спокойной ночи" что-то невнятное о конвективном потоке. По бумаге побежали ровные ряды букв и цифр, теперь уже вполне послушных Журавлеву. Горящая капля перед его глазами медленно плыла вниз, и встречный поток воздуха набегал на нее, срывая пламя, и она, крошечная, зависала в этом потоке...
      Все двери квартиры были раскрыты, но Журавлев не слышал, как разговаривали дети, как чмокали стопки, которые Леночка двумя руками отрывала от Володиной спины, как смолкли наконец разговоры и послышалось тихое сопенье. Он работал, и, хотя до конца было еще далеко, он уже знал, что поправочного коэффициента не будет.
      Вернувшись из командировки, жена никак не могла понять, что произошло. Журавлев ходил молчаливый, задумчивый, но чем-то довольный, а дети потребовали на ужин финтифлюшки. Перелистав свои поваренные книги, она не нашла такого блюда и начала приставать к Журавлеву, чтобы он рассказал, чем кормил детей в ее отсутствие. Но Журавлев молчал. Он не проговорился, даже когда защитил диссертацию, и молчит до сих пор. Зная его характер, можно не сомневаться, что рецепт финтифлюшек для человечества утрачен.