ПРЕДИСЛОВИЕ

В XX веке уже труднее найти такое место на земном шаре, где не ступала бы нога человека. В дебрях Центральной Африки проложены дороги; бесконечные снежные просторы таинственного материка Антарктиды бороздят снегоходы неутомимых исследователей, упорным трудом раскрывающих тайны природы; через Северный Полюс в самолетах гражданского воздушного флота летают женщины и дети.

Дольше всех сопротивлялась человеку суровая природа гор. Очень долго нельзя было понять гигантских процессов, происходящих в горах, вечных снегах, мощных, все сокрушающих ледниках и горных потоках.

Несмотря на это, смельчаки проникали в горы, искали объяснения непонятным явлениям, и могущество гор стало развеиваться, как дым.

Человек научился заставлять горы служить себе, разгадывая тайны горной природы и используя ценные ископаемые.

Но вершины гор начали покоряться человеку только в конце XVIII века.

В 1786 году профессор Пакккар и крестьянин Жак Бальма совершили первое восхождение на вершину Монблана.

С конца XIX и начала XX веков неутомимые исследователи гор взялись за разгадку Гималаев, самых молодых гор на земном шаре, самых красивых, больших и высоких.

В Гималаях находятся грандиозные вершины земного шара. Высочайшая вершина — Джомолунгма (Эверест) возвышается на 8882 метра над уровнем моря.

Всего в Гималаях имеется 14 вершин, превышающих 8000 метров. На 12 вершинах человек уже побывал[1]. История покорения их — интереснейшая часть истории борьбы человека с суровой природой.

Мрачные ущелья, огромные ледники, снежные поля, скальные стены стоят на пути восходителей к вершине. Мороз, снежная пурга подстерегают их на каждом шагу.

Много надо мужества, знаний, умения, воли и хорошей физической подготовленности, чтобы успешно противостоять натиску горной природы.

Историю покорения высочайших вершин земного шара начинают с 1895 года, когда известный английский альпинист Маммэри попытался подняться на Нанга-Парбат (8125 метров). Эта попытка стоила ему жизни.

С тех пор, в течение 55 лет, восьмитысячники Гималаев пытались покорить многие экспедиции из различных стран. Много жизней отдали смельчаки, пытавшиеся подняться на вершины.

Только 3 июня 1950 года нога человека ступила на вершину первого восьмитысячника.

Французы Эрцог и Лашеналь сделали восхождение на Аннапурну-I — «Богиню — покровительницу урожая» (8072 ме тра).

29 мая 1953 года шерп Норгей Тенцинг и новозеландец Эдмунд Хиллари достигли вершины высшей точки земного шара — Джомолунгмы (Эверест). «Мать — богиня мира», так называют жители Тибета эту вершину, была побеждена.

3 июля 1953 года австриец Буль, оставшийся на последнем этапе подъема один, совершил восхождение на Нанга-Парбат (8125 метров).

31 июля 1954 года итальянцы Лачаделли и Компаньон совершили восхождение на вторую по высоте вершину мира — К2.

Первая английская экспедиция на Джомолунгму 1921 года, проводя большие картографические работы с северной стороны Гималайского хребта, между перевалами Нуп-Ла и Нангпа-Ла нанесли на карту еще один восьмитысячник.

Местные жители называют ее Чо-Ойю — «Богиня бирюзы», высота ее была определена в 8200 метров.

Позднее она была измерена более точно — 8158 метров.

Ввиду ее близкого расположения от Джомолунгмы, примерно 30 км на северо-запад, привлекавшей внимание альпинистов всего мира, на нее обращали мало внимания.

Единственную попытку восхождения на Чо-Ойю сделала в 1952 году английская экспедиция под руководством Эрика Шиптона, имевшая основной задачей разведку пути на Джомолунгму с юга.

Дойдя до высоты 6600 метров и видя перед собой сложный ледопад, англичане решили, что по этому пути подняться на вершину Чо-Ойю невозможно, и спустились вниз.

Предлагаемая вниманию читателей книга о покорении восьмитысячника Чо-Ойю написана начальником и организатором экспедиции доктором геологических наук, известным исследователем Непала, жителем Вены — Гербертом Тихи.

Герберт Тихи со студенческих лет занимается исследованием Гималаев.

В 1953 году он с пятью носильщиками шерпами совершил большое путешествие по Западному Непалу. Несмотря на то, что они не ставили своей задачей восхождение на вершину, они сделали несколько восхождений на вершины более 6000 метров и прошли много перевалов.

Тогда, во время путешествия по Западному Непалу, и зародилась у Тихи мысль, что с такими верными спутниками, как шерпы, при небольшом составе группы можно делать серьезные восхождения.

Он, будучи очень нетребовательным человеком в быту, хорошо знающим условия жизни в Непале, относился неодобрительно к богатым многолюдным альпинистским экспедициям европейцев и американцев.

В книге подробно описывается организация альпинистской экспедиции в условиях капиталистического мира. Восхождение на восьмитысячник — задача очень серьезная, значение ее выходит за рамки обычных альпинистских восхождений. А судьба экспедиции на Чо-Ойю зависела от частных пожертвований, от случая. Не встреть Тихи богатого австрийца, возникает очень много сомнений, состоялась ли бы экспедиция вообще?

В отличие от многих экспедиций весь груз, снаряжение и питание ее составлял всего 900 кг.

Необходимо отметить, что Тихи так и не доказал преимущества маленькой экспедиции для покорения восьмитысячников. Нельзя признать организацию и тактику штурма вершины хорошей. Скорее наоборот, он показал, что малейшая неудача в такой экспедиции ставит под угрозу выполнение задачи.

Только подвиг Пазанга Давы Ламы, совершившего беспримерный переход за продуктами, решил успех экспедиции и отрадно, что автор ярко пишет об этом.

Читая эту книгу, нельзя забывать, что из 12 покоренных восьмитысячников, Чо-Ойю наиболее простая, технически не очень сложная вершина и высота ее находится в тех пределах, где человек может существовать после хорошей акклиматизации довольно длительное время. Это обстоятельство и то, что Тихи много лет путешествовал в Гималаях, позволило ему без специальной альпинистской подготовки, грубо нарушая спортивный режим, совершить выдающееся восхождение.

Тихи с большой симпатией относится к местным жителям — шерпам. Особенно тепло автор описывает своего спутника по путешествиям 1953 г. и восхождению 1954 г. Пазанга Даву Ламу, одного из самых опытных альпинистов Непала.

Читатель с интересом прочитает о том, как маленький, хорошо сплоченный коллектив людей разных национальностей, объединенный единой целью, с успехом выдержал серьезные испытания в суровых условиях Гималаев.

Седьмая по высоте вершина мира была покорена.

Кроме описания восхождения, приводится много интересных сведений о быте жителей Непала, их характере, образе жизни.

Этой книгой перед советским читателем открывается еще одна страница истории борьбы за покорение высочайших гор земли.

Транскрипция географических названий приведена в соответствие с Атласом Мира.

Б. Упэнэк

Глава I

БОГИНЯ БИРЮЗЫ

Я не забуду памятного вечера, когда впервые серьезно задумался об организации восхождения на восьмитысячник. Другие события того времени давно стерлись в моей памяти, хотя, возможно, они были и более примечательными. Вечер у крестьянского дома недалеко от границы Непала с Индией я могу вспоминать снова и снова, минуту за минутой переживая настроение, бывшее у меня тогда .[2]

В тот день мы очень долго шли узким, глубоким ущельем, по дну которого текла маленькая стремительная речушка. Тропа то и дело переходила с берега на берег. Иногда нам удавалось преодолеть речку по сваленному дереву или прыгая с одного камня на другой, но чаще всего приходилось разуваться и идти вброд.

Постоянные переходы с одного берега на другой вызывали досаду и сожаление о потерянном времени. Мы заканчивали более чем тысячекилометровое путешествие по Западному Непалу. Нам доводилось много раз переправляться через большие бурные реки, более опасные для жизни, чем склоны восьмитысячников. А эта стремительно текущая, грозная и вызывающая речушка была для нас лишь надоедливой задержкой.

У меня было плохое настроение. Иногда я забывал стыд и позволял шерпам Аджибе или Гиальцену переносить себя через речушку на плечах, как ребенка.

Мы были в пути четыре месяца почти без отдыха.

Незабываемое впечатление от путешествия по девственным долинам и первовосхождений на шеститысячники сменилось будничным и даже неприятным. И в этой узкой не освещаемой солнцем долине нам, с мокрыми ногами, было вдвойне неприятно.

Наконец тропа поднялась по склону какой-то вершины и вывела нас к небольшому селению, освещенному вечерним солнцем. У маленького крестьянского дома мы остановились. Решили здесь переночевать. Еще две или три ночи в Непале, и путешествие придет к концу. Мы снова возвратимся в Индию.

Ниже крестьянского дома террасами расположилась пашня. Урожай сейчас, в конце декабря, давно уже был снят, и мы могли спокойно поставить свои палатки на этом поле. Золотистое солнце дарило нам тепло. Проходя через поле, шерпы сорвали несколько стеблей сахарного тростника, а мы разрезали их на маленькие кусочки и жевали.

Я уже забыл неприятную речку и был опять счастлив.

Пазанг подошел ко мне со смущенным лицом. По опыту я знал, что у него появилась какая-то просьба или предложение.

— Путешествие кончается, ха, — начал он разговор.

— Да, — ответил я, — еще два-три дня.

Этим самым была закончена сентиментальная часть нашего разговора.

— Шерпы очень устали и голодны, — сказал Пазанг, — здесь дешевые козы, шерпы были бы рады одной козе.

Крестьянин, слегка навеселе, сидевший на корточках на террасе в окружении пятерых детей, как самоуверенный князек, согласился продать козу. Я был голоден так же, как и шерпы, и поэтому, немного поторговавшись ради приличия, быстро купил козу. Она гарантировала нам вкусный ужин. Я сидел на чистой камышовой циновке, которую одолжил крестьянин, и был очень доволен вечером, вспоминая приятное время последних месяцев путешествия.

Пазанг сел рядом. Без долгих вступлений он спросил:

— Еще одну высокую вершину?

«Высокая вершина» очень часто была темой наших разговоров.

Мы путешествовали маленькой группой, четыре шерпа и я, сделали несколько первовосхождений на шеститысячники и чувствовали, что можем ставить перед собой и более «высокие» цели.

— Да, — сказал я, — с удовольствием. — Это только вопрос средств и получения разрешения от Непала.

Для Пазанга эти затруднения казались второстепенными. Все экспедиции, которые приезжали в Гималаи из Европы или Америки, были в глазах шерпов сказочно богатыми. Такое мнение во многих случаях правильное и совпадает с действительностью, но, к сожалению, в моей экспедиции было далеко не так.

— Очень возможно, что правительство в Катманду забронирует для меня восьмитысячник, — заметил Пазанг, — Чо-Ойю очень высокая гора, но мы сможем ее покорить.

Так возник план экспедиции на Чо-Ойю.

С того времени, когда нам троим было позволено провести памятных полчаса на вершине Чо-Ойю, я много пережил.

Президент Австрии вложил в мои обмороженные руки почетный знак за заслуги перед Австрийской республикой. Бургомистр Вены наградил меня призом имени Карла Ренера.

Я с благодарностью вспоминаю эти почести и незабываемые дни на Чо-Ойю. Но если я попытаюсь вспомнить, какой момент был самым важным в нашем мероприятии, всегда мысленно возвращаюсь к уединенному крестьянскому дому, среди безымянных вершин. Дружеское тепло и естественность, с которой мы тогда, как мне кажется, вполне обоснованно могли планировать восхождение на восьмитысячник, были главными предпосылками успеха на Чо-Ойю. Они дали мне мужество и уверенность при подготовке, которая по сравнению с большой задачей, стоящей перед нами, была очень скромной. Если во время подготовки у меня иногда и возникали сомнения в успехе экспедиции, то я вызывал в памяти уверенное настроение того вечера. Воспоминания о нем всегда снимали сомнения и помогали преодолевать трудности…

…В тот вечер мы не ставили палаток — ночи были сухие и не очень холодные. Пемба и Гиальцен свежевали козу. Аджиба, на террасе ниже нас, разжигал костер, дым от которого стлался по вечерней долине. Он придавал особое очарование этому уединенному месту и создавал обстановку доверия. Пазанг и я сидели рядом на циновке. Грусть от предстоящего расставания покинула меня. Я знал, что этот вечер не последний. Еще много раз я, усталый после дневного перехода, буду наблюдать приход ночи в подобных условиях.

Тени заполняли глубокие ущелья, словно темная вода. Бесчисленные зеленые горные хребты некоторое время еще сопротивлялись поднимающемуся морю ночи, но все же они были побеждены неумолимым ритмом солнца. Только несколько вершин, покрытых вечным снегом, сдерживали дневной свет на своих оледенелых склонах. Они загорались в лучах заходящего солнца, соперничая с ярким пламенем костра. Пришла ночь, с ее звездами, которые здесь, на юге, светят ярче, чем у нас.

Я знаю, что то, о чем я здесь рассказываю, служит несколько своеобразным и не совсем строгим началом повествования о восхождении на восьмитысячник.

Не только желание сделать восхождение на восьмитысячник было причиной решения идти на Чо-Ойю, а еще и тоска по радости от таких вечеров.

— В следующем году Чо-Ойю? — спросил Пазанг.

— Чо-Ойю, — повторил я.

Аджиба принес жареную печенку козы.

— Мы идем на Чо-Ойю, — сказал ему Пазанг.

— Аха, — ответил Аджиба и разрезал тыкву на дольки.

Таким образом нами было принято решение штурмовать одну из высочайших вершин мира.

Вершина Чо-Ойю находится примерно в 30 км северо-западнее Эвереста в главном Гималайском хребте, на границе между Непалом и Тибетом. По официальным данным она возвышается на 8153 метра и является седьмой по высоте вершиной мира. Однако профессор, доктор Г. О. Диренфурт, большой знаток Гималаев, оценивает высоту Чо-Ойю в 8200 метров, и последние данные, полученные от англичанина Э. Шиптона, почти подтверждают эту оценку — 8189 метров. Если это соответствует действительности, то тогда Чо-Ойю поднимается в таблице восьмитысячников мира на одну ступень и становится перед Дхаулагири (8172 метра) — шестой по высоте вершиной мира.

Происхождение названия «Чо-Ойю» до сих пор точно не известно. Профессор Г. О. Диренфурт расшифровывает его так: «Чо-Ойю» — тибетское сокращение в обиходе от «Чомо-Иу», что означает «Чомо» — богиня, «Иу» — бирюза. Так как цвет бирюзы у населения Тибета основной цвет украшений, а вечернее сине-зеленое освещение Чо-Ойю сходно с цветом этого полудрагоценного камня, то такое объяснение названия, очевидно, правильное.

В Намче-Базаре мы попросили одного священника объяснить нам название вершины. Он ответил: «большая голова», или «мощная голова». Это тоже звучит довольно логично.

Генрих Харрер, проживший в Тибете семь лет, дал мне несколько другое объяснение названия Чо-Ойю: «Чо-и-у» означает «голова бога», или божья голова. «Чо» — бог, «у» — голова, «и» указывает на родительный падеж. В разговорной речи эти три слога звучат именно так, как мы всегда слышали — Чо-Ойю.

Ясно, что название Чо-Ойю — тибетское. С севера эта вершина, очевидно, видна издалека, а с юга, со стороны Непала, она закрыта другими вершинами. Из этого можно заключить, что название ей дали жители Тибета.

В Европе вершина Чо-Ойю известна с 1921 г., но до нашего восхождения на нее никто не обращал внимания. Другие восьмитысячники, такие, как Эверест, Канченджанга, Нанга-Парбат и К2, благодаря многочисленным неудачным попыткам покорить их и связанным с этим большим количеством жертв, быстро получили широкую известность. На фоне таких гигантов Чо-Ойю осталась незамеченной.

Первая английская экспедиция на Эверест в 1921 г. проходила через перевал Нангпа-Ла и сделала удачную фотографию вершины Чо-Ойю. На этой фотографии хорошо виден выбранный нами путь подъема.

Англичане имели в то время только одну цель — найти пути подхода к Эвересту и поэтому не хотели тратить энергию на менее значительные цели. Во всяком случае, на фотографии 1921 года ясно видно, что Чо-Ойю является «возможным» восьмитысячником.

Только тридцать лет спустя вблизи этой вершины снова прошла одна английская экспедиция под руководством Э. Шиптона. Она имела задачу разведать возможные пути восхождения на Эверест со стороны Непала. Маленькая группа этой экспедиции вышла на перевал Нангпа-Ла и снова увидела Чо-Ойю с северо-запада.

Англичанин Муррей, имеющий большой опыт путешествий и восхождений в Гималаях, писал тогда: «Северо-западная сторона Чо-Ойю самая многообещающая, которую я когда-либо видел у большой Гималайской вершины».

Чо-Ойю была целью английской экспедиции и в 1952 году. Этой экспедицией руководил Э. Шиптон. В ее составе были выдающиеся альпинисты — Хиллари (который год спустя стоял на вершине Эвереста) и Лоу из Новой Зеландии, Ридифорд, Эванс, Грегори, Бурдиллон из Англии, — эти имена может оценить по достоинству каждый, кто хоть немного знаком с историей покорения Гималаев.

Экспедиция поднялась до ледника на высоте около 6800 метров. Полагая, что для подготовки пути для носильщиков по ледопаду потребуется не менее двух недель, альпинисты отказались от попытки восхождения. Мы преодолели этот ледопад менее чем за полдня.

Но говоря о быстром преодолении нами ледопада, я не хочу сделать ошибочного сравнения работоспособности обеих экспедиций[3]. Очень возможно, что англичане могли тогда подняться на вершину Чо-Ойю, но не особенно стремились к этому. Целью их в том году был Эверест. Однако швейцарцы получили разрешение от непальского правительства раньше. Узнав об этом, англичане в последний момент подыскивали другую вершину, на которой могли бы испытать свои силы и качество снаряжения. Они все-таки надеялись, что и подтвердилось в дальнейшем, в следующем году идти на Эверест. Кроме того, Шиптон опасался политических осложнений, так как несколько сот метров маршрута на Чо-Ойю проходит по территории Тибета.

В этом и заключается главное различие между двумя экспедициями: для англичан Чо-Ойю была лишь тренировкой к более сложному восхождению, тогда как для нас — основной целью. Во избежание неверных толкований я не хочу, чтобы при сопоставлении результатов обеих экспедиций забывали об этих фактах.

В январе 1954 года, сразу же после возвращения из Гималаев, я написал письмо правительству Непала в Катманду[4] с просьбой разрешить мне осенью того же года восхождение на Чо-Ойю. Хотя правительство Непала относится ко всем экспедициям великодушно и предупредительно, ждать ответа пришлось все же долго: ведь восьмитысячников мало, а желающих сделать на них восхождение много.

В один из апрельских дней почтальон доставил мне официальное письмо из Катманду. Я знал, что в этом письме ответ — сможем ли мы осуществить нашу мечту или нет. Я побоялся сразу его открыть.

«Если в Катманду скажут — нет, — думал я, — нужно быть довольным. Ты уже много видел и пережил в Непале. Возможно, что с твоей манерой заниматься альпинизмом на восьмитысячнике и делать нечего. Если они скажут „да“ — тебе предстоит громадная работа. Ты должен в очень короткий срок достать большие деньги, больше, чем ты когда-либо имел; ты должен в течение нескольких недель укомплектовать все необходимое снаряжение — от палатки до пуховой куртки; ты должен найти двух-трех европейских альпинистов и ученых, которые согласятся идти с тобой».

Дрожащими руками открываю письмо. Да, письмо от. непальского правительства, оно приветствует мой приезд в Непал. Разрешение на восхождение на Чо-Ойю осенью 1954 года дано только мне.

Решение принято, значит мирный, радостный вечер среди безымянных вершин не был последним, подобных вечеров я еще смогу пережить много. Только на этот раз моя ответственность неизмеримо больше. Теперь я должен думать не только о безопасности своей и шерпов, но и заботиться об успехе экспедиции.

Я решил организовать маленькую экспедицию не только из финансовых соображений. Громоздкие экспедиции с многими тоннами грузов и несколькими сотнями носильщиков, с громкими сообщениями, звучащими, как военные сводки, участники которых, как солдаты, дают клятву верности, казались мне всегда грубым вторжением в гармонию Гималаев. Я был убежден, что с меньшей затратой средств и энергии также можно достичь вершины одного из этих гигантов. Разумеется, это было только мое личное мнение, и я не осмеливался заявить о нем особенно громко и открыто. Альпинистские круги советовали мне как можно меньше говорить о восхождении на вершину, а это было как раз то, чего я больше всего хотел. Таким образом, нам удалось выехать без предварительной пропаганды и широковещательной рекламы в печати, обычно принятых при отъезде гималайских экспедиций. Конечно, совсем умалчивать о том, что мы хотим сделать восхождение на Чо-Ойю, не имело смысла. В конце концов ведь у нас было официальное разрешение организовать восхождение на эту вершину. Чтобы собрать необходимые средства, нужно было имя для нашего мероприятия. Долго думать не пришлось. Мы назвали его: «Австрийская экспедиция в район Чо-Ойю 1954 года». Такое название могла иметь и экспедиция, имеющая цель разведки вершины без особо серьезных намерений.

Теперь нужно было приступать к самой сложной части подготовки — получению финансов.

Во время решения этой задачи иногда все выглядело безнадежным. Если план экспедиции, предусматривающий штурм вершины восьмитысячника с участием только трех европейцев, был принят в кругах специалистов весьма скептически, то усиливать недоверие к экспедиции широким оповещением о финансовых затруднениях было нельзя.

Я до сих пор удивляюсь, как мне удалось в такое короткое время, практически за два месяца, мобилизовать нужную сумму. Я не могу выразить словами ту глубочайшую благодарность, которую я испытываю к официальным организациям Австрии, финансовым органам, промышленности и тем многим друзьям, которые мне тогда помогли.

Как я должен благодарить мецената из Южной Америки?

Когда дело с финансированием экспедиции шло еще очень плохо, мне позвонил один из моих друзей: «В такой-то гостинице сейчас живет один австриец из Южной Америки. Я ему рассказал о твоих планах. Он заинтересовался ими. Поезжай сейчас же к нему».

Я поехал в гостиницу и встретил там пожилого господина. Мы вошли в номер, долго обменивались любезностями. Я начал нервничать. Возможно, я неправильно понял моего друга?

Но потом произошло буквально следующее. Южноамериканский австриец спросил:

— Вы собираетесь в Гималаи?

— Да, — ответил я.

— Вам нужны деньги?

— Да, — ответил я.

— Тысяча долларов вас устроят?

— Да, — в третий раз ответил я.

Он вытащил чековую книжку, подписал десять чеков по сто долларов каждый и отдал мне их со словами:

— Передаю их вам для экспедиции с одним условием: никогда не называйте моей фамилии, я этого не люблю. Желаю вам успеха, до свидания!

Конечно, не всегда получение денег было так сказочно просто.

Я решил, что три австрийца и семь шерпов составят достаточно большую группу. Для всех десяти приобрели одинаковое снаряжение. Шерпы должны были получить те же пуховые куртки, спальные мешки, анараки, какие получили и мы. Они участвовали в штурме вершины и должны были быть одеты и обеспечены всем не хуже нас. Я собирался организовать три связки, в каждой из них по одному шерпу и одному австрийцу; остальных четырех шерпов будет достаточно, чтобы обеспечить дополнительную заброску в высотные лагери. Конечно, эти теоретические расчеты не удалось осуществить на практике: с нами было одиннадцать шерпов, но они по связкам распределены не были.

Сепп Йохлер из Ландека был в нашей экспедиции специалистом по альпинизму. В свое время он вместе с Германом Булем прошел в сложных условиях северную стену Эйгера и с Эрнестом Сенном — северную стену Маттерхорна. Сепп — один из сильнейших альпинистов нашего времени, тем не менее, как мне кажется, его технический опыт имел для нашей экспедиции меньшее значение, чем его хорошие личные качества. Он был и остается моим большим другом.

Доктор Гельмут Хейбергер — географ Инсбрукского университета — вносил в экспедицию определенное научное направление.

Если Сепп и я просто констатировали: «Сегодня очень холодно», — то Гельмут, измеряя термометром сложного устройства, которым, кроме температуры, определял еще излучение и влажность воздуха и что-то еще, сообщал нам через несколько минут: «Сейчас температура минус 8,2 градуса по Цельсию». Это действовало успокаивающе.

Мы очень ценили все научные инструменты Гельмута, в особенности его специальное зеркало, с помощью которого он определял направление и скорость движения облаков. Это зеркало мы ценили не потому, что пользовались им для бритья — мы вообще не брились, а потому, что вместе с термометром оно было таким источником удивления и любопытства для жителей деревень, что когда Гельмут производил свои измерения, они переставали обращать на нас внимание. Это было для нас очень приятно.

Я считался, так сказать, руководителем экспедиции. Но наша экспедиция не имела строгого армейского режима, обычно принятого в гималайских экспедициях, и если нужно было что-нибудь решать, мы обычно садились все вместе и обсуждали положение. В большинстве случаев большой опыт Пазанга был решающим. Надеюсь, никто из нас не чувствовал, что я являюсь «руководителем экспедиции».

Нет необходимости представлять каждого шерпа в отдельности: в ходе дальнейшего рассказа они представятся сами со всеми своими особенностями. Мы знали, что наше мероприятие только в том случае будет иметь успех, если шерпы будут хорошо и инициативно действовать. Они были каждый в своем роде великолепные товарищи, и мы знали, что на них можно положиться полностью.

Пазанг укомплектовал группу шерпов преимущественно членами своей семьи. В числе других он взял с собой двух сыновей. Это не вредило делу, потому что все слушались его безоговорочно, и он пользовался среди них непоколебимым авторитетом.

После нашего последнего путешествия Пазанг, возможно, стал слишком самоуверенным и полюбил риск.

Аджиба по сравнению с прошлым еще больше полюбил водку, а Гиальцен остался таким же молодым и нисколько не вырос, и трудно поверить, что он такой опытный альпинист.

Среди незнакомых мне шерпов особенно хорошим парнем был Анг Ньима, брат Пазанга. Он был поваром экспедиции, не особенно хорошим, но и не особенно плохим. К своим обязанностям он относился очень серьезно и во время еды пытливо и несколько боязливо смотрел на нас. Если мы сидели с серьезными или угрюмыми лицами, у него на глазах сразу же появлялись слезы. Мы его не хотели обижать, но в течение нескольких месяцев экспедиции невозможно, конечно, всегда улыбаться во время еды. Кстати, его имя как бы подтверждало его характер: «анг» — ребенок, «ньима» — рожденный в воскресенье.

Сыновей Пазанга звали Ками Лама и Пурбу Гиальцен. Оба ходили всегда с немного гордо-скучноватыми лицами, временами они были заняты своими мыслями, но всегда выполняли порученную работу.

Пемба Бутар, брат Гиальцена, был среди шерпов наиболее веселым, даже в самые критические моменты он готов был смеяться.

Эти семь человек должны были участвовать в Штурме вершины и получили полное обмундирование и снаряжение. Подобранная Пазангом группа шерпов состояла из первоклассных альпинистов, и никто из них нас не подвел, даже в самые тяжелые моменты. Здесь я приведу еще раз имена тех, которые неразделимо связаны с восхождением на Чо-Ойю: Пазанг Дава Лама, Аджиба, Анг Ньима, Гиальцен, Ками Лама, Пурбу Гиальцен и Пемба Бутар.

Кроме них, экспедицию сопровождали еще несколько шерпов, исполнявших обязанности носильщиков не только до базового лагеря, но и выше. Было бы слишком громоздким упоминать здесь всех по именам, и я расскажу только о некоторых.

Да Гиальцен — крошечный «штифтик» экспедиции, который вечно копошился, — принял на себя скучные обязанности массировать мои обмороженные руки.

Карми, за чью жизнь мы однажды очень беспокоились, «культивировал» очень модные усы и всегда держался, как джентльмен.

Лакпа, немного глухой, всегда был готов исполнить роль клоуна экспедиции. Мы его хорошо запомнили еще и потому, что он на обратном пути носил наш обед. Днем мы не варили, а ограничивались небольшой закуской, приготовленной вечером предыдущего дня. Таким образом, Лакпа был главной фигурой во время нашего возвращения. Если мы уходили вперед, он точно в назначенное время нагонял нас и распределял желанное кушанье поровну, независимо от рангов присутствующих.

Все шерпы были очень приятные люди, и я надеюсь, что они нас также хорошо вспоминают, как и мы их.

В Намче-Базаре мы выдали шерпам альпинистское снаряжение, которое они проверили с большим знанием дела. Мы гордились тем, что Пазанг, видимо из честных побуждений, а не из вежливости, сказал: «Очень хорошее снаряжение, лучше, чем у других экспедиций».

Я думаю, что мы действительно были оснащены хорошо, хотя и имели только маленькую долю того, что возят с собой другие экспедиции.

Общий вес нашего снаряжения, упакованного в массивные деревянные ящики, был 926 килограммов. Если учесть, что тара весила немногим более 100 килограммов, мы имели всего 800 килограммов груза. Сюда входило обмундирование на 10 человек, снаряжение — палатки, спальные мешки, надувные матрацы, ледорубы, веревки, кошки, ботинки — и еще сотни разных нужных предметов.

Наш опыт, накопленный в тяжелых условиях в октябре, очень холодном в Гималаях, показал, что мы имели все необходимое в достаточном количестве и ничего лишнего.

За исключением одной походной кухни, купленной за рубежом (мы взяли еще две австрийские), все снаряжение было изготовлено в Австрии. Я говорю об этом не из патриотических чувств, а чтобы подчеркнуть возможность оснащения гималайской экспедиции продукцией одной страны.

Мы не имели с собой каких-либо новых или секретных предметов инвентаря. У нас было самое обычное снаряжение, приспособленное к условиям Гималаев.

Сначала мы даже не хотели брать с собой кислород, считая, что Чо-Ойю находится в таких атмосферных условиях, когда ее можно достигнуть нормальными усилиями человека. Однако ряд несчастных случаев в Гималаях напомнил нам об опасности воспаления легких на больших высотах. Поэтому мы взяли два баллона по 150 литров кислорода в каждом. Этого было достаточно, чтобы больной мог подышать несколько минут кислородом, а врачи утверждают, что такой толчок может весьма положительно повлиять на ход болезни. Мы, слава богу, не болели, этими баллонами не пользовались и привезли их закрытыми обратно.

В общем, я от себя и от имени моих тирольских спутников могу сказать, что если приспособиться к условиям Гималаев, то какого-то особенного сверхсовершенного снаряжения не требуется, нужно добротное оснащение, из хороших материалов, которые следует продуманно применять.

Большим недостатком нашей экспедиции было отсутствие врача. Хотя Гельмут и я доктора, но он географических, а я геологических наук, Сепп — инженер. Никто из нас не знал, что нужно делать при серьезных заболеваниях. Правда, австрийские лечебные учреждения дали нам медикаментов больше, чем требовалось, и врачи консультировали нас в вопросе, какие, когда и как применять имеющиеся в нашем распоряжении медикаменты. Однако и это далеко не идеальное решение вопроса в нашем положении помогло. Гельмут вскоре проявил исключительную склонность к врачебным обязанностям, и каждый вечер перед его палаткой собиралось много народа из местного населения, чтобы получить какие-нибудь таблетки, мазь или, что они даже особо предпочитали, уколы. При лечении моих рук, имевших обморожение третьей степени, талант Гельмута проявился во всем блеске. Специалисты-медики в Вене поразились, увидя, как мало я пострадал от таких серьезных обморожений.

Еще маленький эпизод из нашей подготовки.

Добрые друзья посоветовали нам застраховать свою жизнь. Несмотря на большой риск, мы нашли в Вене страховое общество, которое согласилось за нормальную плату застраховать нас. Сепп, как человек женатый, должен был страховаться на случай смерти и от несчастного случая, а Гельмут и я, оба неженатые, — от несчастного случая. После того, как все было договорено и пройден врачебный осмотр, общество было крайне удивлено, узнав, что Сепп страдает ишиасом, а Гельмут во время войны получил сквозное пулевое ранение легких и имеет поврежденный позвонок. Единственным здоровым был я, и общество как раз мне и заплатило по возвращении из экспедиции довольно щедро за мои обмороженные пальцы.

Если еще учесть, что я при относительно хорошем здоровье много курю, то мы как альпинисты-спортсмены были довольно безнадежной группой.

Существует твердое мнение, что в Гималаях наибольшие шансы на успех имеют двадцатилетние. С этим в нашей группе обстояло так: Пазангу было, если верить его вычислениям на пальцах в разных вариациях, 43 года, мне — 42. За нами с небольшим интервалом следовали Анг Ньима и Аджиба. «Молодым», Гельмуту и Сеппу, было по 31 году. Остальные шерпы имели возраст около 20 лет. Таким образом, наша группа состояла из людей, которым по возрасту нечего искать успеха на вершинах; тем не менее мы все же нашли на вершине Чо-Ойю то, что искали.

Глава II

МЫ ЖДЕМ «ДАГОТ»

Был конец августа. Мы находились в Биргандже.

— Завтра придет обязательно, — сказал Нарайн Лал.

— Возможно, — сказал Малхотра.

— Прошли очень сильные дожди, — возразил Лал.

— Если ночью будет дождь, он никак не сможет прийти, — добавил Гельмут.

— Он придет обязательно, — вставил Пазанг.

— Значит, будем ждать, — сказал Мендиес.

— Ждать, — подтвердил Сепп.

— Возможно, он все же придет, — сказал я.

Мы говорили о самолете типа «Дакота», который, возможно, полетит в Катманду. Наводнение и дожди последних дней помешали нам достичь Катманду — исходного пункта нашей экспедиции — по обычной дороге.

Биргандж — первый непальский город, расположенный на главной магистрали внутри страны. На карте он выглядит очень заманчиво, являясь как бы местом прощания с Индией и встречи с Непалом. Здесь можно чувствовать себя счастливым, когда в Гималаях стоит хорошая осень.

Но мы были очень несчастливы. Непал и северная Индия переживали в это время самое большое, как здесь говорили, наводнение в истории человечества, и Биргандж превратился в убогое и грязное подобие Венеции. Дороги в Катманду были разрушены силевыми потоками и, по-видимому, вышли из строя на многие месяцы. Могли ли мы надеяться на самолет, который в ближайшее время доставит нас в «Долину Непал»? Мы рассчитывали, что трудности для нас начнутся только в Катманду, но, как видно, они начались уже здесь, на границе Индии и Непала. Мы прочно и основательно засели в грязи, и все выглядело так, что отсюда двинемся не скоро. Мы жили в лучшей «гостинице» Бирганджа — единственной в городе. Лишенные надежды выехать или вылететь в Катманду, мы часто говорили о самолете «Дакота», который должен прибыть, как только подсохнет летное поле в Катманду и Симла.

«Дагот», как произносил слово «Дакота» Нарайн Лал, представитель агентства воздушного сообщения, был нашей единственной надеждой. Представитель «Айр Индия» слово «Дакота» произносил правильно, но его самолет тоже не приходил. Бессильные найти выход из беспросветного существования, мы судорожно цеплялись за мысль: «Завтра придет „Дагот“. Мы поддерживали свою веру в „добрый дух“, спрятавшийся где-то за дождевыми облаками.

Возможно, что наши надежды действительно оправдаются. В двадцати километрах к северу от Бирганджа находился аэродром Симла, откуда ежедневно должны вылетать два самолета в Катманду.

Между Бирганджем, Симлой и Катманду нет ни радио, ни телефонной связи. Маленький поезд, курсирующий между Бирганджем и Симлой, ходит только один раз в сутки, а в Симле ночевать негде, так как там нет никаких построек. Все это сделало ожидание самолета крайне неприятным и страшно нас нервировало. Ситуация была такова, что все планы восхождения на восьмитысячник могли потонуть в грязи Бирганджа.

Начало нашей одиссеи в Непал было более радостным. Двухдневные переговоры с таможней в Бомбее не смогли сломить оптимизма, привезенного нами из Европы. Мы, несомненно, более успешно провели их, чем швейцарская экспедиция на Гауризанкар и французская на Макалу. Хотя мы выиграли всего несколько часов, но каждый, кто знаком с бомбейской таможней в августе, знает, как радуешься каждому часу, который можно провести вне ее стен.

Мы этим очень гордились и были полны надежд. В связи с тем, что пароход итальянской компании «Азия» привез из Европы в Индию несколько тонн альпинистского снаряжения и альпинистов с известными именами, среди которых мы занимали весьма скромное место, бомбейские газеты посвятили нам несколько столбцов. Зато служащие таможни обратили особое внимание на наш груз. Они еще не видели такой убогой экспедиции, которая с грузом всего в 926 килограммов собиралась штурмовать столь высокую вершину. Я знаю точно, что было 926 килограммов, так как сам уплатил в Вене за провоз этого груза до Катманду. Сравнив его с оснащением других экспедиций в 3 или 6 тонн, нас никто не мог упрекнуть в излишней роскоши.

Наш оптимизм, еще не омраченный предчувствиями о тягучей грязи в Биргандже, достиг в Дели наивысшей точки. Он был вызван двумя кривыми ногами, которые в вечерней темноте парка гостиницы «Сесиль» двигались в мою сторону. Было темно, и я не мог сразу узнать человека, которому эти ноги принадлежали. По форме ног и качающейся походке можно было скорее предположить, что они держали между собой сотни лошадей, чем имели под собой несколько дюжин Гималайских вершин. Но я видел прошлой осенью, как они шагали часами передо мной, и не могло быть сомнения — эти ноги принадлежали Пазангу.

После того, как аргентинская экспедиция на Дхаулагири была закончена, он провел две недели отпуска в своей семье в Дарджилинге и теперь ожидал нас здесь, в Дели.

Он рассказал, что им укомплектована первоклассная группа, которую он нам представит через несколько дней в Раксауле. В ее числе — Аджиба, наш прошлогодний спутник, и Гиальцен, сознательный трудолюбивый юноша, прошедший с нами более 1000 километров по Западному Непалу. Только Пембы на этот раз не будет: он путешествует с одной итальянской группой. Так, по крайней мере, говорил Пазанг, но, возможно, у него была личная неприязнь к Пембе. Сначала я жалел об этом, но потом вспомнил бесконечный монотонный свист, которым Пемба сопровождал работу наших ног и который меня очень нервировал. Пожалуй, и без него все пройдет нормально. А привыкшие к нему итальянцы не будут обращать внимания на его музыкальные способности.

Не только сообщение Пазанга о том, что шерпы готовы, но и приятная альпинистская атмосфера гостиницы «Сесиль» подняли наше настроение. Управляющий гостиницы майор Хотц, сам старый альпинист и знаток Гималаев, хорошо понимал желания путешественников по Азии (мы, например, хотели, чтобы нам поставили три койки в маленькую комнату и взяли с нас соответственно небольшую плату).

В данный момент, когда кончается период муссона, гостиница представляла собой как бы индийский базовый лагерь для различных экспедиций. Только что вышел американец, который хочет в одиночку попытать свое счастье на Нанда-Деви. Французы, среди которых два участника экспедиции на Аннапурну, вышли к Макалу.

Особое внимание привлекали швейцарцы. Ими руководил Раймонд Ламбер. Он вместе с Тенцингом в 1952 г. подошел вплотную к вершине Эвереста. Ламберу пришлось заплатить за достижения в альпинизме не только потерей нескольких пальцев на руках, но еще и потерей почти всех пальцев на ногах. Самый большой интерес у журналистов вызывала мадам Клод Коган, модистка из Ниццы, покорившая в прошлом году вершину Нункун в Кашмире. Среди своих коллег альпинистов она выглядела особенно женственно и привлекала к себе все внимание прессы. Благодаря этому мы провели свою подготовку почти незамеченными.

Мы привезли с собой из Европы очень небольшое количество продуктов питания: несколько килограммов бульонных кубиков, немного сладостей и виноградного сока, несколько банок сухого молока и кофе. В Непале нам хотелось пользоваться в основном местными продуктами и только во время восхождения перейти на консервы и концентраты. Чтобы не делать больших расходов на перевозку, мы приобрели недостающие продукты в Дели и Катманду. После некоторых подсчетов купили примерно на 1000 рупий консервов, муки, риса и сахара. Передо мной лежат счета, которые показывают, что закуплено достаточное количество продуктов и что нам хватило бы и меньше.

Пазангу пришлось очередной раз перестраиваться. По сравнению с прошлогодним путешествием по Западному Непалу, когда мы имели всего 150 килограммов груза, сейчас мы представляли собой гигантскую экспедицию. Пазанг, только что вернувшийся из аргентинской экспедиции на Дхаулагири, не без гордости рассказывал, что южноамериканские альпинисты транспортировали свой груз из Индии в Южный Непал на восьми самолетах. Четыреста муллов и сто пятьдесят носильщиков несли потом весь груз до базового лагеря. Это была хорошо организованная и оснащенная экспедиция на непобежденный гигант, омраченная, однако, смертью одного из участников.

Позднее, в Катманду, мы услышали эту печальную историю.

Руководитель экспедиции молодой лейтенант Ибанец получил тяжелые обморожения. К обморожению прибавилось воспаление легких. В безнадежном состоянии больного доставили в Катманду. Он лишь изредка приходил в сознание и был слишком слаб, чтобы говорить. В один из таких моментов, когда он пришел в себя, ему сказали, что его жена в Аргентине родила ребенка.

Ибанец радостно улыбнулся и поднял два пальца. «Нет, — возразили ему, — только один ребенок». Но он снова поднял два пальца и тогда один из друзей понял: — «Да, ребенок родился на два месяца раньше срока, но он крепкий и здоровый». На лице умирающего появилась радостная улыбка.

Если бы природа не проявила свою причуду, лейтенанту не было бы дано счастья последней улыбки.

Вскоре мы покинули Дели, после сорокавосьмичасового переезда по железной дороге достигли Раксаула, находящегося на непальской границе. В связи с наводнением, которое разрушило большую часть линии, к переезду по железной дороге прибавилось еще несколько часов пешего перехода и четыре пересадки. Наши семнадцать ящиков имущества, флегматичное спокойствие индийских носильщиков и очень короткое время, которым мы располагали при пересадках, не дали нам скучать. Несколько ящиков было запломбировано в таможне тонкой проволокой, и мы хотели доставить их нетронутыми до границы, во избежание высокой пошлины. Но из одного из них уже начал капать виноградный сок, который мы намеревались пить для пополнения сил только при восхождении, а так как носильщики мало разбирались в наших затруднениях, нам было обеспечено достаточно разнообразное времяпрепровождение.

Наше несколько беспомощное одиночество кончилось, когда под вечерним дождем мы въехали в неприветливый вокзал Раксаула. Если до сих пор с нами был только Пазанг, то в Раксауле нас окружила, приветствуя громкими криками, толпа удалых, кажущихся первобытными, парней. Они не вызывали особого доверия. Это были наши шерпы. Аджиба жал мне руки, и его лицо расплылось широкой улыбкой. Здесь был и Гиальцен, ставший еще ниже и круглее, чем в прошлом году. Здесь было и чужое лицо, улыбавшееся мне так, будто мы старые хорошие друзья, — это был брат Пазанга Анг Ньима. Я не имел времени рассмотреть остальных. Со свойственной им энергией шерпы бросились на ящики. Мы уже не нуждались в точно рассчитанной вялой помощи носильщиков. Шерпы с триумфом, но не очень аккуратно, перенесли ящики в зал ожидания.

Теперь мы могли быть уверены, что последняя пломба сорвана и последняя бутылка разбита. Но эти многочисленные улыбавшиеся лица вокруг и рвение к работе не позволили нам сомневаться: шерпы с нами, экспедиция начала свою деятельность.

На следующее утро индийская таможня была немного удивлена, увидев в зале ожидания лужи сиропа. Гордая экспедиция начала свое движение к Чо-Ойю. Мы шли, некоторые впереди, некоторые сзади неуклюжих подвод, на которых качались ящики. Если учесть нашу большую цель, то все это, по правде говоря, выглядело не очень убедительно. Но мы действительно двигались вперед. Мы были в Непале, на пути к вершине.

Дороги местами были покрыты водой. Я вспоминаю это же время прошлого года. Тогда тоже свирепствовало наводнение огромной силы. Сотни погибших были оплаканы, и на многих тысячах квадратных километров плодородной земли был уничтожен урожай. Сейчас царила та же картина опустошения и передавались такие же сообщения об ужасных бедствиях. Казалось, что по соседству с высочайшими вершинами мира природа позволяет себе устраивать бедствия только гималайского масштаба.

Мы все еще находились в Биргандже и ждали «Дакота».

Ночью прошел такой сильный дождь, что улица перед гостиницей превратилась в бурную реку. О поездке в Симлу не приходилось и думать: летное поле превратилось в озеро. Но потом была ночь без дождя и опять появилась надежда.

Аэродром в Симле представляет собой ровное, покрытое травой поле, которое очень быстро высыхает под тропическими лучами солнца. Два агентства «Джам Айр» и «Айр Индиа» — обеспечивают сообщение с Катманду. Так как радиосвязи нет, представители этих агентств обычно не знают, когда придут машины и есть ли свободные места. Но они всегда имеют хорошие намерения и преисполнены таким же оптимизмом, какой несколько дней назад был и у нас. Да, говорят они вежливо, с удовольствием возьмут они в Катманду всех сагибов и шерпов — пять человек на самолете агентства «Джам Айр» и пять в самолете «Айр Индиа». Наши ящики они тоже без затруднения распределят между собой. Ящиков как будто семнадцать? Да. «Айр Индиа» возьмет восемь и «Джам Айр» — девять, или наоборот. Преисполненные радостным ожиданием предстоящего воздушного путешествия, потея в этой невыносимой жаре, мы ждали самолета. Оба представителя все еще сохраняли дружеские мины.

Всегда, когда они слышали недовольные высказывания пассажиров, они вежливо улыбались и успокаивали: «Скоро, скоро».

После нескольких часов ожидания в безоблачном небе появился самолет. Какой? «Айр Индиа» или «Джам Айр»? Кто выиграл? Никто — ибо это парящий в воздухе коршун, которого мы ошибочно приняли за самолет. Обманный маневр удался еще нескольким коршунам, пока мы, наконец, ясно не услышали шум мотора, а несколько минут спустя приземлился самолет. За прошедшее в ожидании время стало так жарко, что над летным полем поднялась пыль. Приземлившаяся машина принадлежала агентству «Джам Айр» и была так переполнена, что могла взять лишь несколько пассажиров.

В списке ожидающих мы были почти последними, естественно, для нас мест нет. Представителю агентства «Джам Айр» удалось даже сделать по этому поводу удивленное лицо, но, пока мы возмущались, машина улетела, и он успокаивал нас тем, что завтра мы вылетим обязательно.

Снова ожидание, но теперь уже с меньшей надеждой. Сначала опять появились коршуны, а потом приземлилась машина. Ситуация повторилась: свободных мест нет. Но все же нам повезло. У летчика было мягкое сердце, сочувственно относящееся к гималайским альпинистам, которых он, видимо, часто встречал на аэродромах, похожими на психических больных. С гениальным великодушием он подсчитал нагрузку, взял минимум горючего, и тут же шерпы перетаскали наши ящики в самолет. Мы не поверили своим глазам, когда увидели, что все они поместились внутри этой маленькой машины. Потом прошло еще полчаса почти радостной неуверенности: все десять смогут полететь, нет, только пять, нет, семь. Снова в летный лист записывались трудные фамилии шерпов и тут же снова вычеркивались. Аджиба остается, нет, остается Анг Ньима. Вдруг оказалось, что в самолете можно поместиться восьмерым, и счастливые, мы уселись на наши ящики. Остальные шерпы последуют за нами через два дня, в этом клятвенно заверил нас представитель компании «Айр Индиа», и мы почти поверили ему.

Пропеллеры закрутились. Машина медленно покатилась по неровной поверхности поля, увеличивалась скорость — мы действительно летели. Сначала под нами были видны закрытые водой рисовые поля южно-непальской равнины Тераи. Потом появились первые снежные холмы: постепенно они становились все круче и выше. Реки прорыли глубокие коричневые раны в дне долины. Отложения ила показывали, как далеко зашли опустошения пашен и населенных пунктов. Безуспешно мы искали линию дороги, которая должна была в ближайшее время соединить Индию с Катманду.

Муссон снова уничтожил работу целого года, и автомашины, нужные в Катманду, все еще не ходили на собственных колесах, а их переносили на плечах сотни носильщиков.

Мы пролетели сквозь красные облака эти незабываемые фантастические горы, которые закрывали нам вид на настоящие горы, находящиеся на севере. Сквозь разрывы облаков, глубоко под нами, просвечивала яркая зелень рисовых полей. Облака расходились, под ними была «Долина Непала».

С почти болезненной явственностью я вспоминаю то время прошлого года, когда мне была дана возможность впервые увидеть с воздуха блестящие крыши храмов Катманду. И снова, как и тогда, я задал себе робкий вопрос: «Каков будет конец этого приключения, начинающегося с таким блеском?» Крыши блестели, но мне было грустно.

Однако времени для грусти и размышлений не оставалось. Свежий воздух и еще более свежая сердечность Непала приняли нас в свои объятия. Проверка паспортов и грузов — теперь дело нескольких минут, проходящих в приятной беседе.

Мы чувствовали себя как дома, и это было хорошо, так как Непал на ближайшие месяцы представлял нам отеческий приют.

Глава III

БОГИ — НАШИ ТОВАРИЩИ ПО СНУ

Окончательный выход экспедиции является для ее организатора одновременно и облегчением и разочарованием. Облегчением потому, что с трудом укомплектованные снаряжение и инвентарь (ведь удаление одного камня может быть причиной разрушения всей пирамиды), точно подсчитанное количество продовольствия, наконец, находятся на пути к цели. Разочарованием потому, что заботы и труды многих месяцев (сколько нужно спальных мешков, какой потребуется пух для курток, какие кошки взять, десятизубые или двенадцатизубые, и тысяча других вопросов) сейчас выглядят в виде отдельных грузов, укомплектованных в ноши по 25 килограммов, под которыми потеют спины пятидесяти носильщиков — кули.

Кули — очень неприятное слово, и я его не люблю применять, но английские экспедиции ввели свою терминологию наименования отдельных групп носильщиков. Привожу ее полностью.

Шерпы — на равнине они носят только немногим больше своего снаряжения, по крайней мере те из них, которые должны участвовать в штурме вершины.

Партерс, что значит носильщики, — в большинстве случаев люди, переносящие тяжелые грузы. Они имеют некоторую альпинистскую подготовку и твердый характер, благодаря чему стоят на ступень выше кули.

Кули, по-непальски — «бариа», — группа профессионалов-носильщиков, перетаскивающих грузы для торговцев или экспедиций по твердой, установленной правительством, таксе (обратный путь без груза оплачивается в половинном размере). Они могут работать только на несложном рельефе, в пределах горных троп и на небольшой высоте.

Это распределение по кастам не мной установлено, я с ним познакомился, главным образом, через Пазанга уже здесь, в Гималаях, и оно имеет свои основания.

Я встретил несколько кули, которые из-за боязни предстоящих трудностей бросали грузы. Но мне не пришлось видеть ни одного шерпа, не выполнившего своей работы, несмотря на встречавшиеся естественные опасности. Я видел многих шерпов с отмороженными руками и ногами и слышал о некоторых, погибших во время добросовестного исполнения ими своих обязанностей. Поэтому я считаю простительным, что на Гималайских тропах бытуют названия «кули» и «шерпы».

Партерс представляют среднюю ступень. В нашем, правда, несколько особом случае, они назывались шерпы-кули. Это были шерпы, которые пришли с Пазангом из Дарджилинга. Некоторые из них участвовали в экспедиции на Дхаулагири и хотели вернуться в Сола-Кхумбу. Это длительный и дорогостоящий пеший переход, и они правильно рассудили, что могут совершить его в качестве наших носильщиков, не только не расходуя своих средств, но и получая еще хорошее вознаграждение. Безусловно, авторитет Пазанга поднялся еще выше после того, как он смог обещать большому числу мужчин такое выгодное возвращение в Сола-Кхумбу.

Несколько этих шерпов-кули сопровождали нас на Чо-Ойю и работали превосходно, другие, согласно договоренности, остались в своих деревнях; но все они были в дороге очень хорошими, обходительными парнями, которых мы никогда не забудем.

Выход из Катманду — 2 сентября 1954 года. Ровно год назад я покидал этот город, отправляясь в путешествие по неизведанному Западному Непалу. Тогда перед нами лежал далекий, трудный и неизвестный путь. На этот раз мы вначале пойдем по уже известному экспедиционному маршруту (путь похода к Эвересту). Мы имеем некоторое основание надеяться, что нам удастся прийти к цели до начала зимних ветров.

Вечером, накануне выхода, мы сидели вместе со швейцарцами в гостинице и желали друг другу успеха.

— Мы будем наблюдать за вашим подъемом на Гауризанкар, — сказал я, — и если увидим вас на вершине — выпьем бутылку вина за ваше здоровье. Это было весьма щедрым обещанием, ибо мы имели с собой только три бутылки спирта.

Ламбер тоже сердечно пожелал нам успеха в достижении цели.

Мы говорили о наших вершинах, как о хорошо знакомых предметах, с которыми давно живем по соседству, но пока это были только мечты и желания, подкрепленные несколькими фотографиями и описаниями других экспедиций. Чем ближе мы продвигались к цели, тем она казалась нам более отчужденной. Здесь в Катманду мы еще могли с уверенностью говорить о «нашей вершине», ведь она находилась где-то далеко на севере. В Намче-Базаре, где многие жители уже видели Чо-Ойю и соответственно могли с большей конкретностью, чем мы, говорить о ней, мы убедились в нашей слабой осведомленности. Когда мы, наконец, стояли на Нангпа-Ла, пограничном перевале с Тибетом, и знали — еще полчаса ходьбы по леднику, и мы увидим Чо-Ойю во всем ее величии, меня охватила такая же боязнь, какую, видимо, можно испытать только при первой встрече с тем поэтом, чью книгу читал с упоением. Как выглядит действительность в сравнении с той картиной, которую ты себе создал?

Но в Катманду вершина Гауризанкар для швейцарцев, а Чо-Ойю для нас были еще далекие, но близкие друзья, которыми мы могли бесцеремонно распоряжаться.

В Бхадгаон, находящейся в 13 километрах от Катманду, мы выехали с грузом на двух автомашинах (там нас ждали кули-носильщики). На этом мы сэкономили почти дневной переход. Сегодня солнечное утро, воздух чистый и не жарко. На улицах много женщин, почти у всех волосы украшены цветами — очень живописная картина. Возможно, сегодня праздник. Для нас во всяком случае праздник.

Теперь наша жизнь проходит так же равномерно, как проскальзывают шарики четок в руках верующего. На рассвете выходим, чтобы воспользоваться утренней прохладой и избежать дождя, обычно начинающегося во второй половине дня. Носильщики со смехом, иногда со спором поднимают свои ноши, которые ночью хорошо охранялись от воров и сырости. Длинная вереница тяжело нагруженных людей движется к далекой, непонятной для большинства из них цели. Шерпы ведут носильщиков в нормальном темпе, во всяком случае делают вид, что без их авторитета не обойтись, в действительности же они мало влияют на режим марша. «Ночевать нужно в этой деревне, потом в той», — говорят они. Столетиями непальцы ходят по этой дороге и останавливаются именно в этих деревнях. Ни шерпы, ни «сагибы», ни даже деньги и подарки не могут внести существенных изменений в этот порядок. Но нам и шерпам иногда нравится, правда, почти всегда безрезультатно, подгонять носильщиков, чтобы хоть немного поддержать пошатнувшийся авторитет.

Мне кажется, что нам не следует слишком много думать о Чо-Ойю. Она пока за далекими горами и высокими облаками — далекая и невидимая цель, почти таинственный дух. Через три недели мы дойдем до ее подножья; возможно, что свирепый муссон уничтожил тропы и снес переправы через бурные горные реки; возможно, что носильщики заболеют или откажутся от продолжения марша…

Было очень заманчиво сидеть каждый вечер над фотографиями Чо-Ойю и описанием Шиптона, которые я и так знаю почти наизусть, и составлять различные варианты плана штурма вершины.

— По этому склону она не может быть сложной.

— Здесь мы должны установить лагерь.

— Это будет лагерь III.

— Отсюда вернулись англичане.

— Нам нужно держаться правее.

— Левее.

Целыми днями мы можем так говорить, но это бессмысленно и нервирует нас. Мы не имеем других материалов, кроме нескольких слов Шиптона и фотографий. На фотографиях многодневные трудности ледопада имеют высоту всего три миллиметра! Мы можем спланировать не более двух-трех маршрутов и среди них найти правильный. Но мы не хотим быть математиками, пришедшими с готовыми точными вычислениями, мы хотим познакомиться с вершиной и посмотреть, по каким гребням и склонам мы можем с ней сойтись в полной гармонии.

В понятие гармонии входит все, к чему мы стремимся. Это очень много.

Как можно, имея заранее составленный, точно установленный план разговора, встречаться с незнакомым, высокопоставленным человеком, от которого ждешь важного решения? Нужно выждать, проявить гибкость и в случае необходимости оперативно принять другое решение.

Конечно, эти рассуждения не могут быть признанной основой для восхождения на восьмитысячник, тем не менее я сказал: «Сепп, теперь мы больше не будем говорить о вершине. Да? Когда будем стоять у ее подножья, тогда посмотрим».

Мы забываем нашу цель и наслаждаемся мирным течением дней.

Останавливаться на всех подробностях перехода в Намче-Базар слишком скучно. Мы шли по дорогам, которые прошли до нас другие экспедиции, прежде всего экспедиция на Эверест. Они лишили эти дороги интереса первого посещения, которое я испытывал год тому назад в Западном Непале, и влияли на цены. Сейчас на одну рупию можно купить только четыре яйца вместо десятка, и население рассматривает нас с той смелостью желания и высокомерия, с какой мы смотрим на странствующий цирк, остановившийся в родном городе.

Незабываемые храмы столицы с великолепными деревянными скульптурами и золотыми крышами уступали свое место скромным сельским строениям. По утрам высокие облака соревновались с далекими снежными вершинами, видными иногда только пару минут, и мы забывали произведения искусства, созданные руками человека. Позже облака сгущались, спускался туман, и нас окружали будни действительности, а не видение далеких снов.

Среди наших носильщиков находился один бородатый старик, год назад сопровождавший меня в течение двух недель до Манангбота. Когда мы снова встретились, по его морщинистому лицу на мгновение скользнула улыбка признания, но вот он уже снова смотрел вокруг себя скучающим взором и оценивал груз, который раскладывали перед ним шерпы. Я хотел подойти к нему и сказать пару слов о прошлогоднем переходе, но его неприветливая поза остановила меня и вынудила тоже смотреть на ноши. Эта встреча с человеком, с которым меня связало короткое насыщенное переживаниями время, взволновала меня. У меня создалось впечатление, что он не отважился вдаваться в личные воспоминания перед посторонними.

Возможно, это неправильно, и старику просто казалось вместе проведенное время менее важным, чем опасность получить тяжелую или жесткую ребристую ношу.

Мы планировали, что нашими драгоценными и тяжелыми консервами начнем пользоваться только выше снежной линии, а пока питались местными продуктами. Из гостиницы в Катманду мы прихватили дюжину буханок хлеба, которые сначала зачерствели, а потом заплесневели и этими качествами они значительно облегчили нам переход на принятые в этой стране плоские хлебцы, так называемые чапатти. Утром мы чаще всего пили кофе фирмы «Нестле» и открывали по одной банке масла и джема. Мы не могли подтвердить, что строго воздерживались от походных продуктов, но все же большинство консервов мы доставили в базовый лагерь.

Мы жили хорошо и в довольстве, имели кур, яйца, рис, картошку и лук. Анг Ньима оказался хорошим поваром.

Пазанг купил барана, которого мы должны были довести с собой до Намче-Базара, где бараны, по его словам, очень редки и дороги.

Удивительно и грустно, как Сола-Кхумбу, родина шерпов, куда мы должны были прийти через две недели, отличается от того Сола-Кхумбу, который в прошлом году расхваливал нам Пазанг.

Тогда, по его словам, в Сола-Кхумбу было столько баранов, что шерпы радовались, если могли их продать за несколько серебряных монет. Молока и масла в каждом доме стояло сколько угодно. Изобилие картофеля стало настоящим народным бедствием, и все были благодарны тому гостю, который помогал его истреблять. Во время путешествия по Западному Непалу меня нередко злили слова Пазанга о бедности этой части страны. Чтобы купить козу, надо было долго упрашивать продать ее и торговаться; молоко и яйца были дорогими редкостями, и иногда нам приходилось голодать по-настоящему. Часто я с раздражением думал о несправедливости судьбы, направившей меня в эту страну засухи, в то время как в нескольких сотнях километров восточнее есть районы с изобилием продуктов.

Приобретенный Пазангом баран — самый дорогой, когда-либо купленный в Гималаях, — заставил меня относиться с недоверием к рассказам Пазанга о сказочном богатстве Сола-Кхумбу. Баран был худой, год назад мы съели бы его в два приема, а теперь на пути к Сола-Кхумбу мы должны были гнать его с собой в течение двух недель? Я не вправе был высказывать свое неудовольствие, ибо Пазанг не только великий альпинист, но и большой патриот. И это простительно, так как другие патриоты были причиной более значительных бед, чем кулинарные разочарования.

Несколько дней баран был в центре нашего внимания. Мы гладили его и собирали самые вкусные травы, которые, как нам казалось, должны ему нравиться. Шерпы рвались вести его на веревке, а при опасных переправах клали себе на спину, как усталую, подверженную головокружениям бабушку. Иногда мы ему даже завидовали.

Однажды баран поставил Гельмута в неловкое положение. Мы расположились лагерем на широком поле, и каждый из нас имел отдельную палатку. Палатка Гельмута на всякий случай была поставлена в некотором отдалении, так как он имел привычку вести во сне весьма оживленные и громкие беседы. Изолировав палатку Гельмута, мы могли провести спокойную ночь. Барана привязали к колу. Ночью вдруг все заволновались. Шерпы, которые, как правило, хорошо спят, панически забегали и закричали. Я вылез из палатки, Сепп тоже. Замешательство было большое. Оказывается баран исчез. В поисках животного принимали участие все. Только Гельмута нигде не было видно.

Шерпы, надеясь, что он еще не находится в чужом хлеву, разбежались в поисках барана по всем направлениям, по полю и дороге. Я прошел мимо палатки Гельмута. Он вышел из нее и выглядел весьма смущенным и виноватым. Когда он из моих слов узнал, что баран исчез и что тревога связана с этим происшествием, он успокоился и его лицо засияло от счастья. Он думал, что причиной волнения послужили его дебаты во сне.

В конце концов баран был найден: он просто совершал вечернюю прогулку. Несмотря на все заботы, баран все же не дошел до Намче-Базара. Он, видимо, имел меньше сил и иммунитета, чем мы, чужестранцы, и заболел дизентерией. В один из дождливых дней, когда носильщики не хотели идти дальше, его зарезали, и он вытеснил в этот день кур из нашего меню.

Тропа, по которой мы шли, вела на восток с горы на гору. Подъемы в большинстве случаев были такие крутые, что пот, как в жаркой бане, лился ручьями. Влажность воздуха часто достигала максимума насыщения. Мы переходили долины многих текущих на юг рек. Только в долине реки Дуд-Коси, так называемой молочной реки, мы пошли на север, к Гималайскому хребту.

Мы избегали ночевок в палатках, которые отсыревали и тяжелели после дождливой ночи.

Ночевки в домах проходили очень «фамильярно»: мы лежали в углу комнаты, рядом с нами, как сельди в бочке, лежали шерпы, потом хозяин дома и члены его семьи. Это — шумные ночи, заполненные длительными беседами, молитвами, храпом.

Я предпочитал спать в храмах или перед домашним алтарем. Почти каждый более или менее состоятельный шерп имеет в своем доме обособленное помещение, со стен которого серьезно и глубокомысленно смотрят боги, вылепленные из глины или отлитые из бронзы. Время от времени здесь жгут палочки ладана и читают молитвы, но чаще всего боги остаются в одиночестве. При их своеобразном мышлении им не кажется странным, что у их ног стоят бочки с чангом и мешки с зерном и хлебом. Здесь, под богами, встречаются потребности души и желудка и не мешают друг другу.

Боги никогда не отодвигаются и не уступают места нашим спальным мешкам, — отодвигаются бочки с чангом и мешки с зерном.

Как я уже говорил, было бы слишком скучно рассказывать о всех подробностях подхода к вершине. Когда я листаю свой дневник и вижу скудные записи, мне становится стыдно. Однако они были бы еще скуднее, если бы не пример Гельмута, который даже во время самого короткого привала вытаскивал дневник и писал. Я с завистью наблюдал за ним. Действительно, он видел и переживал столько нового и незнакомого, что, не задумываясь ни на минуту, мог писать беспрерывно. Я подозреваю, что на легких местах нашего маршрута он даже писал на ходу, но доказать этого не могу.

Во всяком случае от него мне передавалось усердие, и я писал больше, чем всегда. Так я иногда на ходу записывал маленькие эпизоды, например: «Мы живем среди опасностей». Эта запись не имеет отношения к геройскому поведению, а связана с нашим питанием и рассказами врача швейцарской экспедиции.

В один прекрасный день Гельмут, питавший особое расположение к науке, вытащил из своих бумаг записки врача, сопровождающего швейцарскую экспедицию на Эверест.

В этих записках приводились гигиенические правила, соблюдение которых совершенно необходимо для успеха гималайских экспедиций.

Я смущенно констатировал, что до сих пор мы делали все как раз противоположное тому, что он рекомендовал: мы часто пили некипяченую воду, ели плоские хлебцы непальцев, так называемые «чапатти», и даже овощи, похожие на огурцы.

Если шел дождь или мы не могли найти удобного места для палаток, то ночевали на полу в помещении дома почти без окон, вместе с шерпами и многочисленной семьей хозяина.

Мы взяли с собой большое количество полудрина, но принимать это профилактическое средство против малярии забыли.

Я был уверен, что такой образ жизни мне не повредит, но и был приятно удивлен, как хорошо переносили азиатскую пищу Гельмут и Сепп, познакомившиеся с ней только теперь.

Если они иногда смотрели вопросительно на мешки с консервами, то их взгляд скорее критиковал наше меню, чем выражал голод.

Наш образ жизни не повредил здоровью, никто из нас ни разу серьезно не болел, а с точки зрения человеческих отношений и гуманности он был полезен.

Так как наша группа была очень маленькой, то мы сильнее, чем большие экспедиции, зависели от дружбы и благосклонности местных жителей. Тот гостеприимный непалец, от которого мы принимали очищенную картошку из немытых рук, относился к нам сердечнее, чем тот, который видел чужих «сагибов» только среди их палаток.

Я убежден, что эта сердечность и искренность стоит того, чтобы иногда допускать небольшую неосторожность в отношении бактерий и небольших недугов желудка.

Глава IV

ТОСКА ПО ПАДАЮЩИМ ЗВЕЗДАМ

В местечке Тхозе мы неожиданно попали под вечерний дождь и, не сделав даже попытки установить палатки, сразу же бросились искать пристанище. После обычных, долгих и многословных переговоров, которые вел Пазанг, нам указали на помещение в первом этаже крестьянского дома. Когда мы уложили в помещение свои вещи, хозяева, по принятому обычаю, стали подметать пол, и мы вместе с рюкзаками исчезли в облаках пыли. Наша хозяйка, старая немногословная женщина, не особенно церемонилась с нами. У нее были две прелестные дочки, они, видимо возбужденные присутствием стольких самоуверенных шерпов, постоянно смеялись и часто расчесывали свои волосы.

Тхозе было последним крупным населенным пунктом на нашем маршруте. Здесь мы могли купить такие ценности, как спички, папиросы, сахар или карманные фонари. Мы были достаточно хорошо оснащены и в больших покупках не нуждались, хотя и знали, что через несколько недель Тхозе покажется нам большим городом. Тхозе деревня кузнецов. Наличие угля и руды в непосредственной близости от нее создали здесь металлургическую индустрию — примитивную и еще немного овеянную красотой средневекового ремесла, но уже отмеченную грязными горами шлака и звуками молотов. Для жителей долин, расположенных еще выше, спускающихся на юг, индустрия Тхозе может казаться последним достижением современности. Здесь изготовляются серпы, которыми они убирают урожай, и мечеобразные ножи, которыми рубят вязкую древесину Гималаев.

Наша квартира в Тхозе оказалась с большим недостатком, несмотря на молчаливость старой дамы и жизнерадостность постоянно смеющихся дочерей. Анг Ньима оборудовал в полуподвале дома свою кухню. Тяжелый, насыщенный влагой воздух не давал дыму подниматься вверх, и он, как вата, окутал весь дом. В помещении нас начал душить кашель, и мы предпочли гулять под дождем. Вскоре наступило время ужина, и мы волей-неволей примирились с дымом.

После того как все шерпы поужинали и огонь был погашен, я предвкушал мирный и спокойный вечер, темболее желанный, что я страдал очень болезненным воспалением среднего уха. Но увы, я ошибся.

С некоторым преувеличением мы могли утверждать, что живем на главной площади «города» Тхозе — на маленькой прямоугольной площадке среди домов. В центре площади находился крошечный храм, на самом верху его было вылеплено свинообразное животное. Возможно, это был слоновый бог Ганеш. Подчеркиваю, что, глядя на храм, я не ожидал для себя ничего плохого.

Вдруг площадь заполнилась людьми, главным образом детьми. Они пели религиозную песню в монотонно повторяющемся ритме. Слов ее я не понял, слышалось только часто повторяющееся — «Лиа, Лиа».

Своеобразная мелодия длилась настолько долго, что она начала мне надоедать: мешала разговору, не давала размышлять, а думать о сне и подавно было нельзя. Спросили Пазанга о причинах происходящего. Если бы мы вдруг оказались свидетелями какого-то редкого праздника, то это могло бы еще примирить нас с этим шумом.

— Нет, — ответил Пазанг, после того как расспросил соседа, — жители Тхозе очень набожные и молятся каждый вечер.

Это было наше последнее разочарование. Мы лежали в своих спальных мешках очень подавленные.

Тщетно пробовали мы развеселить себя тем, что старая дама еще в сумерках отправила обеих дочерей, успевших украсить свои волосы дешевыми украшениями, ночевать в другой дом. Мы убеждали себя в том, что наше уверенное и живое поведение вызвало у хозяйки некоторое опасение в отношении дочерей.

Измученный болями в ухе и бессонницей, я в действиях старой дамы на короткое время увидел подтверждение значительности и обаятельности наших личностей. Но хорошее, веселое настроение молодых шерпов, уже видимо назначивших девушкам свидание на вечер, дало мне понять ошибочность моего мнения, и утешение этой мыслью быстро прошло. Несчастный и измученный, я уставился в темноту, иногда освещаемую светильниками поющих детей.

На базаре можно было купить кинжалообразные палочки, которые при зажигании давали яркий свет. Дети держали палочки в руках и размахивали ими в такт песне. Вначале это была очень красивая картина. Но барабаны и другие ударные инструменты сопровождали песню настолько громко, что посторонние слушатели не могли получить никакого удовольствия. Однако и к этому можно было привыкнуть.

Вдруг шумная и надоедливая ночь превратилась в красивую символическую сказку. Дети закончили свою песню, и на короткое время площадь перед храмом как бы вымерла. Вскоре она заполнилась женщинами Тхозе, которые прежде всего преподнесли богам вечерние пожертвования.

Все женщины были нарядно одеты, и мы увидели, что сложная прическа девушек сделана, увы, не ради нас, а ради богов.

На площади стало темно. В маленьких корзинах, плетенных из бамбука, женщины преподнесли богам свои пожертвования — светящиеся цветы тропической долины. Среди цветов, окруженных листьями чудесного цвета, горел маленький масляный светильник. Цветы, казалось, вели свою собственную жизнь, они были единственным источником света, причем этот свет не имел тепла солнца и не походил на искусственное освещение. Я иногда видел светящиеся цветы, но это было под солнечным светом, который их подогревал, а теперь цветы приняли на себя роль солнца или даже больше — они превратились в звезды, в нежные, искрящиеся всеми цветами звезды, содержащие в себе все многообразие желаний человека. Вдруг мне почудилось, будто уже не женщины, которые, несмотря на светлую одежду, виднелись среди светящихся цветов темными силуэтами, носят корзины с цветами, а что цветы медленно, нехотя, превратились в падающие звезды, которым мы, люди, вручаем наши желания в их далекое путешествие по вселенной. Падающие звезды, принесенные к храму женщинами, превратились в Млечный путь, медленно теряющий свой свет, подобно гаснущим звездам.

Только я, счастливый от виденного, приготовился уснуть, как старая дама, лежащая рядом с нами, встала и начала проникновенно молиться.

Возможно, она из-за беспокойства о доме не принимала участия в пожертвованиях и должна была наверстать упущенное. Возможно, она вообще проводила бессонные ночи, в старости это часто случается, во всяком случае ее хриплый голос вдруг уверенно и проникновенно зазвучал в тихой ночи. Под ее молитву я уснул.

Утром я уже был здоров. Боль в ухе прошла. Ночь в Тхозе я вспоминаю с двойной благодарностью.

После того как на четвертый день нашего перехода прозвучала первая пощечина, носильщики пришли в хорошую форму. Пазанг дал пощечину молодому носильщику, шагавшему чересчур медленно. Он создавал большой беспорядок в колонне и, кроме того, хотел незаметно переложить часть нашей посуды в свою личную сумку. Носильщики прошли в этот день трудный, не совсем безопасный участок пути. Ночной дождь смыл тропу, и нам пришлось пролезать через скальную стену, круто падающую к реке. Ее грязно-коричневая рокочущая вода текла под нами очень быстро и выглядела не очень привлекательно.

Прохождение этого участка было не очень опасным, хотя и неприятным, но если бы носильщики струсили, мы наверняка бы потеряли несколько часов и недосчитались нескольких грузов. Храбрость их покинула только в Иунбези, через несколько дней.

В монастыре Бандар мы в честь барана сделали первый и единственный день отдыха. Шел сильный дождь, и носильщики высказывали опасение по поводу переправ через реки, лежащие на нашем пути. Таким образом, совпало, что энергия шерпов и барана достигли низшей точки одновременно. Носильщики выспались, барана зарезали и съели.

Иметь день отдыха во время марша очень заманчиво. На сырой утренней заре не нужно вылезать из теплого спального мешка, можно выпить, не как обычно только две чашки чая, а неограниченное количество; подзадорить кулинарное честолюбие Анг Ньима и уговорить его испечь пирог; можно внимательно и вдумчиво почитать легкие крошечные книжки — библию, «Фауста» и другие, — данные нам с собою благожелательными друзьями. Можно, наконец, сделать много того, что до сих пор сделать в жизни еще не удалось.

Однако ничего этого не делается, чувствуется некоторая растерянность. Уже первая чашка чая кажется излишним комфортом, появляется страшная жажда деятельности, и уже трудно представить, что ожидается приятный день с пирогом, испеченным Анг Ньимой и приложением в виде «Фауста».

Не знаем, остаться ли в похожем на коптильню храме, где мы расположились и где Анг Ньима печет в сухой передней обещанный пирог, или идти на прогулку под дождем. Сепп на наружной стене храма тренируется в скалолазании, вызывая одобрение шерпов. Гельмут, несмотря на дождь, идет на поиски морены ледникового периода, чтобы сделать выводы о разности климатов этой части земли. Я организовал с шерпами соревнование по толканию камней, они относятся к этому очень серьезно, и я уже не вижу себя в числе первых трех победителей.

Почти весь день идет дождь. День отдыха кончается, и носильщики смотрят на нас с превосходством, мы, безусловно, все утонули бы, если бы не послушались их мудрых советов.

На следующий день дождь действительно ослабевает, первая «опасная» река оказывается просто полноводной речушкой, через которую проложены два, правда очень тоненьких, деревца. Я чувствую, почти как всегда при переходе через непальские мосты, неприятное ощущение в желудке, но переползать мост верхом как бы мне это не хотелось, стесняюсь. Сепп танцует на мосту, как балерина, и мне кажется, что такие мосты изобретены специально для него.

Второй мост, он проложен через реку Ликху-Кхола, — приятное разочарование: он абсолютно безопасен и проходится очень легко. Ламбер, который был здесь два года назад, предупреждал нас о трудности перехода по нему. Возможно, этот висячий мост с тех пор ремонтировался, а возможно, что во время перехода швейцарской экспедиции доски были особенно мокрыми и скользкими. Во всяком случае состояние моста не могло служить оправданием внеочередному дню отдыха. Если бы мы знали, в каком он состоянии, мы бы наверное смогли бы настоять на выполнении своего плана. В общем, придем ли мы к месту базового лагеря под Чо-Ойю днем раньше или днем позже, не имело значения.

Я всегда испытываю некоторую боязнь перед дорогами, о которых получаю сведения из «квалифицированных» источников. Я с удовольствием вспоминаю Западный Непал, где путешествовал год назад: единственным источником сведений о дорогах были местные жители. Они давали такие противоречивые сведения, которые человек, сознающий свою ответственность, ни в коем случае не мог принимать серьезно.

— Сколько дней пути до Талкота? — спросил я. Тот, которому я задал этот вопрос, долго считал на пальцах, бормоча что-то под нос:

— Семнадцать дней, — наконец ответил он.

— Сколько дней пути до Талкота? — спросил я у другого.

Он тоже прибегнул к помощи пальцев на руках и одновременно, видимо, из математических соображений, шевелил еще и двумя пальцами на ногах.

— Десять дней, — ответил он. По всей видимости он высчитал это число из общего количества пальцев на руках и ногах.

Самое удивительное в этих ответах было то, что оба они только что вместе пришли из Талкота.

Очень довольные своими ответами, они смотрели друг на друга и, казалось, думали: «Хорошо, что мы опытные путешественники, как же могли бы иначе чужестранцы найти правильную дорогу в нашей стране».

Значительно опаснее сведения, получаемые от европейцев. Они к помощи пальцев не прибегают, они все еще «очень хорошо помнят», а так как они сами прошли уже дороги, о которых их спрашивают, или путешествовали также по неизвестным нам странам, то все они придерживаются такого мнения, что пройти по этим дорогам почти невозможно и для преодоления всех опасностей пути потребуется бесстрашие полноценных мужчин, а лучше вообще отказаться от путешествия.

Я хорошо помню совет одного специалиста по Афганистану, к которому я обратился за консультацией. Это было в дни моей молодости, когда я собирался путешествовать по Афганистану. Мне он вообще не ответил, а моему отцу написал, что проще и значительно удобнее будет для всех участвующих, если я покончу жизнь самоубийством в Австрии. Я же, вопреки мрачным предсказаниям, провел в Афганистане один из лучших периодов моей жизни, а трогательное гостеприимство горцев этой страны во многом способствовало тому, что я полюбил Азию и ее народы.

Я уже упоминал, что храбрость наших носильщиков таяла по мере приближения к местечку Иунбези. В этом местечке должно выясниться, сможем ли мы переправиться через реку Дуд-Коси по мосту, который обычно к этому времени смывает течением, или нам придется пройти севернее, через неприятный перевал высотой 4300 метров. Оба варианта казались носильщикам не очень заманчивыми.

В Катманду доверенный носильщиков подписал от их имени соглашение, по которому они обязались доставить наш груз в течение 18 дней в Намче-Базар. Они, конечно, знали о предстоящих трудностях пути. Правда, следует учесть, что тогда в Катманду было тепло, а соглашением предусматривалось хорошее материальное вознаграждение: зачем же много думать о далеких перевалах? Мы весело пустились в путь.

Во время подъема от монастыря Сета до Иунбези у до сих пор здоровых носильщиков вдруг появились симптомы различных заболеваний. Не то, чтобы они бросили нас, нет, но нельзя было не заметить, что они шли за нами из последних сил. Это неожиданное изменение состояния здоровья носильщиков вызвало у нас тревогу.

Монастырь Сета находится в уединенном месте, на возвышенности, из него открывается широкий вид на окрестности. Мы, правда, не смогли воспользоваться этой возможностью, так как все время был такой сильный туман, что с трудом было видно идущего впереди.

В храме жила женщина с несколькими детьми. Прежний владелец храма и окружающих его полей несколько лет назад был убит.

Пазанг рассказал нам об этом с гордостью местного патриота, подобной той, которую обычно чувствуют жители улицы, ставшей известной как место преступления. «Здесь очень опасные люди», — добавил он.

На следующее утро мы долго поднимались по полого поднимающемуся гребню и только в середине дня увидели на перевале свежую травку альпийских лугов и горные цветочки.

Местные жители гоняли через перевал большие стада яков. Это очень трудная работа, потому что обычно голодные животные пытались полакомиться хорошей травой, и погонщики оглашали воздух отчаянными криками, звучащими примерно так: «Иеа, иеа». На некоторых животных надевали намордники из плетеного камыша, и они удрученно проходили мимо лакомой травы.

Носильщики, приближаясь к месту, где начинался опасный путь и где нужно было принять ответственное решение о дальнейшем пути к Иунбези, прилагали все усилия, чтобы иметь как можно более страдальческий вид и шли так медленно, что Сепп и я пришли на место задолго до них.

Иунбези — красивое место, на обратном пути оно мне очень понравилось, но сейчас выглядело недружелюбно и мало привлекательно.

В вопросах устройства ночлега мы всегда полагались на большой опыт шерпов: поэтому сейчас не знали, будем ночевать в храме, или нужно устанавливать палатки. Мы ожидали прихода шерпов в вестибюле храма, двор которого в момент нашего прихода, к нашей радости, оказался пустым. К сожалению, он стал быстро наполняться любопытными. Они пытливо смотрели нам в лица, а когда мы начали писать, громко засмеялись и не скупились на язвительные замечания. Мне это очень не понравилось.

Наконец, появилось несколько носильщиков и, конечно, не те, которые несли наши спальные мешки. Груз сложили во дворе, но никто не знал, что сейчас нужно делать. Я полагал, что Пазанг уже здесь или, по крайней мере, выслал вперед Аджибу для устройства ночлега. У меня появилась мысль, что Пазанг относится к своим обязанностям слишком поверхностно.

Пазанг и Гельмут с группой из шести шерпов-кули, несших наши деньги, пришли самыми последними.

Я пошел Пазангу навстречу и сказал ему:

— Это нехорошо, все шерпы идут одной группой, никто не следит за грузами. Это не хорошо.

Всегда, когда я спорил о чем-нибудь с Пазангом, я оказывался неправым. Так было и сейчас. Он смотрел на меня обиженно и зло:

— Ты не понимаешь, здесь очень опасная местность, убийства, ха? Я не мог бросить деньги, не мог оставить сагиба Гельмута одного, ха? Ты этого не понимаешь.

На обратном пути случилось так, что мы с Сеппом прошли одни всю эту долину, отмеченную Пазангом, как гнездо убийц. На берегу маленькой речки мы увидели старуху, моющую картофель. Она не выразила радости, когда мы ее сфотографировали. В это время к ней подошли два маленьких, крепких на вид парня, но и они не проявили желания убивать нас, а помогли женщине мыть картофель.

Возможно, что мы тогда разминулись с настоящими убийцами! Во всяком случае Пазанг, обиженный критикой его организаторских способностей, удалился. В это время все шире распространялась «болезнь» среди носильщиков. Стало известно, что мост через Дуд-Коси и Иунбези разрушен и непроходим. Следовательно, у нас был только один путь — через опасный перевал.

В начале отдыха староста группы кули и три его подопечных заявили, что они больны и хотят вернуться в Катманду. Вероятно, их можно будет заменить носильщиками из Иунбези.

Пазанг, все еще слегка обиженный, начал переговоры с местными жителями. Несколько женщин и детей согласились идти с нами.

Перед нами, тремя сагибами, теперь стояла задача — писать на родину первые (с момента действительного начала экспедиции) письма: возвращающиеся кули доставят их в Катманду.

Редко я был так убежден, что как писатель, имеющий печатные труды, так грубо ошибся в выборе своей профессии. Я просто не знал, что я должен писать: «До сих пор все шло хорошо, мы здоровы, часто идут дожди, много пиявок. Сердечный привет и всего хорошего…»

У меня было такое чувство, что за всю свою жизнь я пишу самые глупейшие письма.

А действительно, что можно было сказать? Большое решение лежало еще впереди, а я обладаю почти суеверной боязнью говорить уверенно перед решением задачи. Во всяком случае кули, решившие возвратиться, не стали мне симпатичнее от того, что мне пришлось писать письма.

На следующее утро число больных значительно увеличилось. Болели уже восемь человек, среди них, к общей радости, находился и тот молодой парень, который в свое время покушался на нашу посуду.

Не имело смысла, да и было бы бесполезно, убеждать их в том, что они симулянты. Они все равно убежали бы.

Вначале они сидели с виноватыми, болезненными лицами в центре двора храма, но когда получили заработанные деньги без вычета, радостно и быстро пошли обратно.

Пазангу пришлось нанимать других, и, чтобы не затягивать с выходом, мы послали оставшихся кули под наблюдением шерпов вперед. Из-за этого наша группа растянулась.

Жена или мать бургомистра, старая почтенная дама, обратилась к нам за врачебной помощью. Она страдала недугом, приковавшем ее к кровати или во всяком случае к дому. Швейцарская экспедиция, два года назад дала ей какие-то таблетки (нам показали упаковку из целофана), но сейчас больная не довольствовалась таблетками, она требовала укола. Гельмут, принявший на себя тяжелое бремя врача, сделал ей укол пенициллина, и мы, значительно подняв свой авторитет, могли идти дальше.

Носильщики, нанятые взамен заболевших, в большинстве были женщины, и они содействовали значительному подъему настроения у шерпов. Слышались песни, звучал смех. Мы не жалели, что сменили носильщиков.

Снова начался дождь. После траверсирования длинного склона нам нужно было спуститься по круто падающему глинистому обрыву. Спускаться пришлось очень внимательно, чтобы не слишком часто приземляться в грязь.

Балансируя, мы спускались осторожно и были рады каждому пучку травы, который удерживал наши подошвы от скольжения. Я никогда не думал, что глина может быть такой скользкой.

Рингмо — красивый монастырь среди богатых крестьянских дворов. Дождь шел почти без перерыва, тем не менее долина выглядела дружелюбно и привлекательно. Однажды в разрывы облаков мы даже увидели белоснежные вершины. «Потом обязательно остановимся здесь на пару дней», — подумали мы. «Потом» — означало обратный путь, после Чо-Ойю.

Потом, когда мы возвращались, долина утопала в осеннем цветочном украшении, но мы так долго находились между восьмитысячниками, что не придали особого значения нашим прежним желаниям и торопливо пошли дальше.

От Рингмо начинался длинный и опасный переход через перевал. Переход мы хотели начать на следующий день, конечно, при условии, что не будет дождя. Это было опасно для носильщиков, не имевших достаточно теплой одежды, так как дождь внизу превращался в снег наверху. К тому же дойти до населенного пункта в тот же день было невозможно, и предстояла ночевка в пещерах, где возможности разжечь костры для носильщиков было очень мало. Поэтому я смотрел на будущий день с некоторым опасением.

Носильщики быстро разошлись по крестьянским домам.

На следующее утро при лунном свете мы без промедления отправились дальше. В отличие от обычных дней носильщики быстро брали свой груз и торопливо выходили в путь. Это было хорошим началом.

Сначала мы шли по темному лесу, густая листва не пропускала света луны. Вскоре я попытался уйти вперед. Изумительная и прелестная дорога в одиночестве! Передо мной был только Сепп. Мы дошли до длинного гребня и искупались в лучах солнца. Гребень все время поднимался вверх, впервые мы почувствовали, что действительно находимся в горах. Отдохнули среди ползучих елей и ярких цветов энциона и эдельвейсов. С юга стали подниматься высокие густые облака. Скоро нас нагнали и прошли мимо носильщики. Дорога шла все время вверх, и они не хотели зря терять хорошее время. Они смотрели на нас, впервые после стольких дней дождей и тумана наслаждающихся хорошим отдыхом, почти с сожалением: сейчас нужно торопиться, а сагибы, видимо, все-таки очень медлительные и слабосильные люди.

Нам же нужно было заботиться об этих быстрых ходоках, они вовремя дойдут до пещер, приходилось заботиться о более медлительных и замыкать колонну. Пазанг и Аджиба в хорошем настроении прошли мимо: «Хороший день сегодня, большое счастье», — сказал Пазанг.

Мы шли в хвосте колонны и подгоняли отстающих. Удивительно, что среди них не было носильщиков из Катманду, а только женщины и дети. Возможно, они меньше боялись этой дороги, возможно, они еще не вошли в форму, а возможно, просто ходили медленнее носильщиков из Катманду, до сих пор не пользовавшихся авторитетом у шерпов.

Среди нанятых в Иунбези носильщиков было двое детей или еще почти детей. Их возраст установить было трудно. «Шестнадцать, семнадцать лет», — сказал Пазанг, когда я его спросил об этом. Учитывая, что здесь четырнадцатилетние ребята уже носят на спине своих младших братьев и сестер, мы не видели основания для отказа двум юношам. Они приняли бы его как наказание и оскорбление.

Оба почти одногодки, грязные и добродушные; один из них носил на поясе кинжал. Ни по одежде, ни по лицу нельзя было определить — девушка это или мальчик.

При подъеме они отставали все больше и больше; ноши у них были не очень тяжелые, но ноги слишком короткие. Тот, о котором мы не смогли сказать он — «ОН» или «ОНА» — вдруг бросился на землю и начал душераздирающе плакать. Мы попытались его поднять, но он снова упал. Его ноги свела судорога. Пока мы массировали и кормили пострадавшего глюкозой, его друг со скучающим видом смотрел прямо перед собой. Упавший все время кричал что-то вроде «Урдша» или «Дорджа», имея в виду своего друга. Но тот пользовался заслуженным отдыхом и не реагировал на эти крики.

Мы трое, замыкавшие колонну, были очень встревожены случившимся. Мы находились непосредственно под перевалом, через несколько минут нас закроют холодные облака и пойдет снег. Как спасти мальчика (во время массажа мы убедились, что он мальчик), что делать? Идти сейчас назад в Рингмо или продолжать путь к пещерам?

Большинство шерпов были уже далеко впереди. Мы послали Пембу Бутара с указанием Пазангу немедленно вернуться с одним носильщиком из Иунбези. Носильщик с этим ребенком должны были вернуться обратно.

Мы попеременно массировали парня, который орал все сильней. Пазанг не приходил. Стало поздно, поднялся туман, похолодало. Наконец, судороги отпустили его, и он смог снова ходить. Мы дали ему и его другу, который все еще смотрел перед собой скучающим взором, деньги за выполненную работу и сказали, чтобы они возвращались в Иунбези.

Они сказали: «Да», — и ушли. У нас было чувство, что мы действовали правильно и предотвратили катастрофу.

Вдруг появился запыхавшийся Пазанг. Мы не без гордости сообщили ему о случившемся, оказывается мы были в состоянии принять серьезное решение и без его помощи.

— Он был на грани смерти, — сказал я с таким упреком, будто Пазанг виноват в этом, — но сейчас они уже подходят к спасительному лесу.

Пазанг и возвратившиеся с ним шерпы посмотрели друг на друга и ничего не сказали.

Вдруг среди окружающих тропу скал появился наш «больной» в сопровождении своего друга. Он немного хромал и с болезненным лицом быстро приближался к нам.

Шерпы поговорили с ребятами, и Пазанг сказал: «Они хотят идти с нами дальше». Сейчас уже никто не упоминал о том, что мы только что спасли жизнь человека. Груз обоих мальчиков был распределен между нами, и ребята в быстром темпе шли в голове нашей небольшой группы. Я тщетно старался не отставать от них и тут только подумал, что дружеская оплеуха оказалась бы для этого парня более действенным лекарством, чем массаж.

В дальнейшем ребята без особого напряжения дошли до Намче-Базара. На обратном пути мы снова их встретили с большой ношей на спине. С доверчивостью людей, к которым хорошо относились, они приветствовали нас: «Салам, сагиб», — и намекали, что они снова согласны работать, но мы вежливо поблагодарили за предложение и пошли дальше.

С обоими ребятами, которые шли очень быстро, мы вышли на перевальную точку. Высотомер показывал 4280 метров. Если бы мы пришли немного раньше, то, видимо, смогли бы увидеть прекрасную панораму гор. Но сейчас стоял туман и было холодно, поэтому мы без задержки начали спускаться к лесистому седлу, в надежде найти пещеры. Начался дождь, я был очень рад, что он начался после того, как все носильщики прошли самое трудное место.

Мы нашли несколько пещер, хорошо защищенных от дождя нависающими скалами. Все пещеры были заняты озябшими носильщиками, которые плотным кольцом окружили больше дымящие, чем греющие костры. В этот день все они прекрасно потрудились и заслужили хороший отдых. Мы не стали их беспокоить. Установили под дождем свои палатки и были очень довольны.

Но наш покой длился недолго. Пришел Пазанг и сообщил, что нет Карми. Карми — один из шерпов носильщиков из Катманду, сопровождающий нас до Намче-Базара, очень приятный парень с манерами молодого господина и маленькими черными усиками. Он вместе с Пазангом был в экспедиции на Дхаулагири и возвращался домой.

Позже мы имели возможность оценить его трудолюбие и силу, но во время похода к пещерам он доставил нам много хлопот. Уже в первые дни марша он как-то вечером обратился к нам за медицинской помощью — все тело у него болело и ныло. Оказалось, что он, как и мы, очень устал и у него просто болели мышцы. Не желая вызывать недоверия шерпа к нашим медицинским познаниям, ему дали несколько таблеток аспирина и таким образом «вылечили» его. Некоторое время спустя у Карми поднялась температура, и ему снова дали соответствующее лекарство.

В момент отдыха, во время соревнования по толканию камней, он неожиданно оказался победителем.

Сейчас он пропал, и мы уже не чаяли видеть его пришедшим вечером за очередным лекарством. Никто не мог сказать, когда его видели последний раз. Один носильщик говорил, что в последний раз он его видел на перевале: Карми шел, как пьяный, и дрожал всем телом.

Носильщик не мог нам ответить, почему он никому ничего не сказал о плохом состоянии Карми. Мы не знали говорит ли носильщик правду или хочет своим высказыванием просто привлечь к себе всеобщее внимание. Но как бы то ни было, факт остается фактом — быстро темнело и стало холодно, на Карми надета только рубашка и короткие брюки, а главное, его нет среди нас.

Пазанг и несколько шерпов с карманными фонарями, крича, отправились на поиски. Мы печально сидели на корточках под скалами, где была оборудована кухня, и нам стало стыдно, что, несмотря на беспокойство за Карми, мы с удовольствием едим горячий суп, приготовленный заботливым Анг Ньима.

Пазанг и шерпы вернулись мокрые до костей и дрожащие от холода. Карми они не нашли.

— Я знаю, он погиб, — сказал Пазанг.

Подавленные, мы ушли спать: в ночной темноте во время сильного дождя организовывать поиски было бессмысленным. Вероятно, у Карми закружилась голова, и он, упав с крутого склона, лежит где-нибудь среди скал. Возможно, он, усталый, отстал и теперь умирает от истощения и холода. Сразу же после восхода солнца шерпы небольшими группами снова отправились на поиски. Путь, по которому мы шли, был виден почти до перевальной точки. Мы наблюдали за ними и легко себе представляли, как шерпы непрерывно кричали: «Хе, Карми, Карми, хе!» Мы втроем взяли с собой медикаменты, перевязочные средства и тоже вышли на поиски, но очень боялись, что для Карми они уже не потребуются.

Вдруг мы услышали выше себя крики и увидели, что шерпы возвращаются все вместе. Наверное, они несут тело Карми, но, может быть, есть надежда? Мы все подготовили.

Первым пришел,.. Карми! Он смущенно улыбался, следов травмы или переутомления на нем не было. Он выглядел так, будто выспался лучше нас.

Видимо, он действительно хорошо поспал. Уставший, с небольшой температурой, он слишком долго отдыхал на перевале и потерял нас из виду. Когда он попытался догнать нас, то сбился с дороги, ушел в сторону и остановился в маленькой пастушеской хижине. Там он очень хорошо провел ночь, ни на минуту не задумываясь о том, что о нем будут беспокоиться и его будут искать.

Сейчас Карми был здесь, и я почувствовал большое облегчение, а одновременно и желание оттрепать его как следует за чуб. К сожалению, этого сделать было нельзя.

Теперь нас ничто не задерживало, и мы могли продолжать движение. Носильщики, обрадованные спуском в долину, быстро взяли свои ноши и пошли по отчетливо видимой тропе вниз, сквозь лиственный лес.

Шерпы, воодушевленные желаниями, одинаковыми с моими, устроили Карми не совсем дружеский прием, но после этого все же накормили его сытным завтраком. Вскоре мы были в пути, и опасный перевал окончательно остался позади.

Немного времени спустя мы впервые увидели Эверест — (Джомолунгму). Безусловно, большой и незабываемый момент в жизни альпиниста — наблюдать Короля гор, высочайшую вершину мира. Потребовалось некоторое время, чтобы эти мысли дошли как следует до нашего сознания. Когда мы вышли на гребень, перед нами возникла группа красивых ледовых вершин. Только что мы находились в джунглях, закрывавших всякую видимость. Теперь листья стали реже, спустились как бы в глубину, как спускается в подвал занавес в современном театре, и открыли беспрепятственный вид на вершины.

Это были великолепные, внушающие страх вершины. Мы вооружились картой и компасом и установили названия некоторых из них: «Ага, это Кангтега, нет, та, севернее, а здесь — изумительно красивая еще безымянная вершина». Карта подсказывала, что где-то здесь находится Эверест. Потом мы его узнали: невысокий плоский скальный гребень, затененный близкими суровыми шеститысячниками; отсюда он выглядел не очень величественным. Только длинный снежный флажок, уходящий в синее небо горизонтально от вершины, подчеркивал ее значительность.

Мы показали Эверест шерпам. Они смотрели в указанном направлении, вежливо бормотали: «Аха», — видимо, потому, что видели нас немного возбужденными, и в свою очередь показывали вниз, в ущелье, и говорили: «Там Лукла — деревня, где родились Пазанг и Гиальцен». Теперь мы вежливо бормотали: «Аха». После этого обмена впечатлениями шерпы стали быстро спускаться, надеясь найти внизу теплое место для отдыха. Пока мы спускались, облака закрыли высочайшую вершину мира, казавшуюся отсюда маленькой.

Я всегда удивлялся безразличию, с которым шерпы смотрят на далекую картину вершин, хотя горы фактически господствуют над всей жизнью шерпов и являются целью их фанатического честолюбия.

В Катманду я наблюдал за европейцами и американцами, которые, не будучи альпинистами, могли долго и с возбуждением спорить об именах вершин, виднеющихся в ясный день на далеком горизонте. Многие из них по-настоящему влюблялись в фантастическую красоту какой-нибудь вершины, контуры которой они могли различить только в сильный бинокль.

Шерпы к этому относятся несколько иначе: «Аха!, — сказали они, — там внизу Лукла».

Мне вспоминается Пазанг, когда он год назад увидел недалеко перед собой Сайпал (7040 метров). Эту вершину, тогда почти неизвестную, мы впервые наблюдали на расстоянии нескольких сот километров. Она должна была стать последней альпинистской целью нашего путешествия. Мы знали, что только через несколько недель придем к ее подножью. Возможно, что она трудна для восхождения и, возможно, нам даже не удастся подойти к ней, но все мы, и в особенности Пазанг, очень хотели перед окончанием путешествия совершить восхождение на «высокую вершину». Таким образом, Сайпал стала темой наших вечерних разговоров.

— Теперь уже зима, — сказал тогда Пазанг, — но, если мало снега, можно идти.

— Самое лучшее по теплому южному гребню, — ответил я.

Мы знали, что исполнение нашего желания всецело зависит от еще неизвестного нам состояния вершины.

Наконец после долгого пути окольными дорогами мы подошли к Сайпалу. Я первый вышел на перевал, который открыл вид на вершину и самодовольно ожидал своих спутников.

Я гордился, что нашел правильный путь. Перед нами была «наша вершина», теперь мы, наконец, могли изучить маршрут подъема на нее.

Я сказал Пазангу, когда он подошел ко мне: смотри, эта вершина — Сайпал.

— Аха, — ответил он, вытащил из рюкзака сушеное козье мясо и начал его резать на тонкие ломтики. Только в таком виде мясо можно было кушать без особой опасности для зубов. То, что Пазанг делал, было несомненно разумным, но все же в этот момент я был им разочарован.

С тех пор я лучше узнал шерпов и теперь не ожидаю, чтобы они при первом виде вершины, которая может принести им почет или смерть, станут делать что-либо другое, чем резать козье мясо или скажут: — «Там Лукла».

Возможно, что не безразличие, а бессознательная робость заставляет их сдержанно и спокойно переносить вид вершины.

Возможно, то была одна из форм застенчивости, которая заставляла Пазанга в этот момент резать козье мясо. Совсем другое дело объясняться с вершиной, вонзая зубья кошек в ее крутые ледовые склоны, сопротивляться ее неистовым ураганам и лавинам, чем решать теоретические варианты подъема на расстоянии, как математическую задачу.

Возможно, что все сказанное мною — только размышления европейца, а шерпы были просто голодные и тосковали по родному дому.

Во всяком случае мы пошли за ними в долину.

Облака спустились, а нам нужно было еще пройти через один невысокий, но крутой перевал. Начался дождь. Наконец, мы прибыли в деревню Тате, населенную шерпами.

Глава V

РОДИНА ШЕРПОВ

Местечко Тате встретило нас сильным дождем. Создавалось такое впечатление, что оно обещает нам «мокрое пребывание» и в дальнейшем. И действительно, дождь шел всю вторую половину дня, вечер и всю ночь.

Но я искренне радовался, что мы пришли в район, где наших носильщиков в каждом доме принимают, как потерянных и вновь обретенных сыновей. Они везде чувствовали себя дома. Мы были уверены, что с нами не может случиться никаких неприятностей до тех пор, пока у нас с шерпами будут хорошие отношения.

На следующий день нас ожидал короткий переход до следующей стоянки, и мы могли вдоволь выспаться.

Во время завтрака, который мы ели во дворе хозяина, сидя на ящиках, нас окружило почти все население местечка Тате. Красивая девушка из Иунбези, одна из наших всегда улыбающихся носильщиц, играла какую-то мелодию на губной гармонике. Пазанг, надев на руку двое ручных часов, показывал окружающим свои фотографии и вырезки из газет, где были описаны его достижения.

В приподнятом настроении, сопровождаемые многими дружественными заверениями, мы распрощались с гостеприимными хозяевами и продолжали свой путь. Переход был коротким, через два часа мы пришли в Гжать.

Пазанг ходил с удрученным видом. Через пару дней мы должны прийти в Намче-Базар — последний населенный пункт перед Чо-Ойю. Из длинных рассказов Пазанга я знал, что здесь в изобилии имеется масло, молоко, зерно и цзамба, но сейчас, как я об этом говорил раньше, оно превратилось в бедное село, где в лучшем случае мы сможем довольствоваться несколькими картофелинами. Поэтому Пазанг доказывал, что он обязан идти вперед, в деревню Лукла, где он родился, расположенную на другом берегу реки Дуд-Коси, и достать там необходимые для дальнейшего марша продукты. Пазанг говорил сдержанно, не делая мученического лица, достоинств своей деревни не превозносил. Анг Ньима, Гиальцен и несколько других шерпов, родившихся также в Лукла, к этому времени уже исчезли. Пазанг аккуратно сложил фотографии и газетные вырезки, завел пару своих часов — через некоторое время жители деревни Лукла узнают, какая знаменитость родилась в ее стенах.

Мы чувствовали себя несколько одинокими и заброшенными, но у устья неглубокого бокового русла реки нашли щавель, а так как у нас еще сохранились лимоны, то мы утешали себя надеждой покушать богатый витаминами салат.

Пока мы коротали, как могли, время после обеда, у наших палаток появилась пожилая чета европейцев. После выхода из Катманду мы впервые увидели белых людей и были очень удивлены: встретить здесь европейцев не альпинистов, а пожилых людей большая неожиданность. Это были священник христианской миссии в Дарджилинге и его супруга, которые ради знакомства со страной и посещения одного из своих питомцев — искалеченного ребенка местного крестьянина — не испугались двадцатишестидневного путешествия по горным тропам.

— Мы обещали прийти к нему в гости, — просто сказала жена священника.

Их сопровождали два носильщика, и они вчетвером целыми днями шли по горным тропам, превращенным муссоном в реки. Жена священника рассказывала, что она всегда переходила через реку со страхом, в чем я, бог свидетель, мог ей искренне посочувствовать.

— Я всегда попросту садилась верхом на бревно и со страхом двигалась на другой берег, — говорила она.

У меня возникло чувство гордости, что эти два человека были уроженцами той же части земли, где родился и я. Желая сказать что-нибудь приятное для них, я наделал глупостей, предложив им папирос и чанг. Они с улыбкой отказались от того и другого и продолжили свой путь. Обратно в Катманду они хотели пройти по нашему маршруту. Мы распрощались. Оба носильщика нетвердыми шагами пошли за ними, но священник с женой шли прямо, немного устало по этому бесконечно чужому, но потрясающе красивому ландшафту. Их манило сюда не приключение, связанное с восхождением на вершину, их звала любовь к ближнему. Я от всей души восхищался этими людьми.

Под впечатлением встречи я приготовил салат из щавеля. Салат быстро вернул меня на бренную землю. Он получился без вкуса: щавель жесткий, как кожа, есть его можно было только сознавая, что он содержит много витаминов и поэтому очень полезен. Правда, у нас не было растительного масла, что могло послужить некоторым оправданием плохого качества моих кулинарных изделий.

На следующий день мы хотели дойти до Намче-Базара и этим самым оставить позади трудности подхода, которые не имели отношения собственно к проблеме восхождения на вершину, а были только этапом преодоления тропической части страны. Теперь нам уже нужно было вытаскивать из мешков теплые свитеры, анараки, веревки и кошки. Как ни хорошо и приятно прошло время перехода по Непалу, я был очень рад его окончанию, так как, несмотря на хорошие намерения не говорить о вершине, мы все же постоянно о ней вспоминали.

Вышли мы снова очень поздно. Группа, ушедшая в Лукла, обещала вернуться рано утром, но до сих пор не пришла. Своевременное их возвращение меня, правда, больше удивило бы, нежели более чем понятное опоздание.

Под наблюдением многословного Аджибы наш караван пришел в движение, которое затормаживалось почти у каждого дома и населенного пункта. Все местные жители снова и снова приветствовали своих земляков. Аджиба встретил много старых друзей, и нам пришлось волей-неволей принять участие в приветственных церемониях. Гельмут раздавал медикаменты, а я играл роль «бара сагиба»[5] с большим любвеобильным сердцем, широко открытым каждой приятной встрече.

В общем, это был хороший радостный день, без обычной в пути спешки.

Когда позже нас нагнал Анг Ньима, он так бурно радовался этой встрече, будто мы где-то пропадали неделями. Он распределил между нами подарки своих родственников — яички и немного маленьких персиков. Яички, размером не больше персиков, видимо, были особого сорта, так как Анг Ньима торопил нас поскорее их выпить. Это была приятная перемена: с появлением Анг Ньима появились новые «старые друзья» и с ними немало чанга.

Мы по очереди пили чанг и яички. Гельмут все время рылся в мешке в поисках нужных медикаментов. Сепп немного нервничал и торопил нас продолжать путь, а у меня было чувство, что никогда еще к восьмитысячнику не приближалась экспедиция с такой свободной дисциплиной.

В этот день до Намче-Базара мы, конечно, не дошли, а остановились в маленькой деревне, носящей название Сорзола, в нескольких часах ходьбы от Намче-Базара. На следующий день спустились к реке и перешли ее по очень узкому мосту, сделанному из распиленного бревна. После переправы пришлось преодолевать длинный, крутой подъем, ведущий в Намче-Базар.

Мостов через гималайские реки я боюсь больше, чем гималайских вершин. В моей памяти сохранилось неприятное переживание перехода через один такой «мост» в прошлом году в ущелье Марсенгди. Когда я потом показывал в Вене фотографии его, добрые друзья взяли с нас слово, что при переходе через подобные «мосты» в дальнейшем мы будем проявлять максимум осторожности. Другими словами, прежде чем по ним идти, мы должны тщательно их проверить и в случае необходимости произвести ремонт. Это было слишком поспешное обещание, создавшее нам впоследствии много неприятностей и вызывавшее иногда некоторые опасности.

Уже при переходе через реку Ликху-Кхола мы это почувствовали. О трудности его нас предупреждали еще в Швейцарии. Вопреки ожиданиям, мост оказался в хорошем состоянии, но мы вспомнили наше обещание, и Сепп, большой любитель ремонтировать непальские мосты, через которые он, как правило, проходил со скрещенными на груди руками, начал его чинить. Одну из дощечек можно было немного продвинуть дальше в железную скобу и таким образом увеличить безопасность перехода для тяжело груженных носильщиков. Для этого Сеппу пришлось спуститься через перила под мост. Без сомнения он был в своем амплуа, но не приходилось сомневаться и в другом: он мог в любой момент поскользнуться и навсегда исчезнуть в ревущей реке.

Бревно через реку перед Намче-Базаром явилось выбором между действительной безопасностью и нашим обещанием, данным друзьям в Вене. Ведь бревно в Гималаях в качестве моста — комфортабельная и надежная переправа. Но если посмотреть на нее глазами озабоченных друзей из Вены, то такой мост, конечно, очень узкий и опасный.

Мы прошли его, — Сепп, как всегда, со скрещенными на груди руками, я с большим страхом, а после перехода смущенно посмотрели друг на друга: «Что сказали бы наши друзья из Вены?»

Так как шерпы вчера говорили об опасности перехода по этому мосту, то мы решили прислушаться к голосу наших благоразумных друзей: вытащили веревки из рюкзака, и Сепп, желая перейти по этому мосту еще несколько раз, натянул перильную веревку с одного берега на другой. Когда подошли носильщики-кули, мы могли им предложить дополнительную страховку. Анг Ньима и еще один шерп, не совсем твердо стоящие на ногах после вчерашних встреч, расположились на противоположных берегах реки и держали перильные веревки через плечо. Носильщики-кули могли уверенно пользоваться перилами, натянутыми вдоль моста на уровне пояса.

Неожиданно это мероприятие имело большой успех. Ни один носильщик-кули не упал в воду. Они и шерпы, не бывшие, конечно, в курсе бесед с друзьями в Вене, были тронуты нашей заботой. Они говорили, что мы образцовая экспедиция, у них никогда еще не было таких заботливых «сагибов».

Несмотря на похвалы, нас мучила нечистая совесть. Ведь если бы кто-нибудь из проходящих по бревну носильщиков-кули поскользнулся и крепко взялся бы за перильную веревку, в надежде, что она может служить опорой, он несомненно сорвал бы обоих шерпов, держащих перильные веревки через плечо. Мы тут же приняли решение впредь воздерживаться от поспешных обещаний, даваемых вдали от действительной обстановки, и вместе со всеми радовались хорошему настроению, очень нужному нам при прибытии в Намче-Базар.

Перед достижением большой цели часто наступает такой момент, когда радость успеха уменьшается.

Путешественник, идущий к морю, при виде первой чайки может следить за ее полетом с влажными от умиления глазами, но, придя к цели своего путешествия, к морю, он при виде его безбрежной глади сохранит полное спокойствие.

Так случилось и со мной при приближении к Намче-Базару. В приподнятом настроении, вызванном удачным форсированием последней опасной водной преграды, я поднялся по крутой тропинке. Сепп шел за мной. Пройдя несколько крутых поворотов, мы вдруг увидели перед собой Намче-Базар.

Было бы преувеличением утверждать, что Намче-Базар произвел на нас потрясающее впечатление. Несколько каменных строений как бы прислонились к серо-коричневому, обожженному солнцем, склону. Коричневые горы поднялись в голубое небо и закрыли собой высокие вершины и ледники, находящиеся за ними.

Тем не менее я был счастлив. Теперь остались позади все многочисленные и неприятные трудности, такие, как сбор средств для экспедиции, приобретение снаряжения, отправка грузов, длительный поход в муссоне по раскисшим от непрерывного дождя тропам, собственные сомнения и многое, многое другое. Через три-четыре дня мы уже будем у подножья нашей вершины.

С этими мыслями мы вошли в местечко. Шерпы, к этому времени нагнавшие нас, хотели идти в знакомый дом, где, как они утверждали, всех нас ждет хороший прием. Прежде чем мы дошли до этого дома, нас пригласили в другой дом и потребовали, чтобы мы остановились там. Во дворе стояла высокая радиомачта, и по ней мы поняли, что находимся на армейской заставе Намче-Базара.

Я обычно всегда чувствую некоторую робость и неприязнь к армии и полиции. Эта робость, возможно, появляется не от того, что моя совесть не чиста, а скорее всего из зависти, что эти люди могут прочитать черным по белому правила поведения человека, имеют право судить его и наказать. Только во время моего последнего путешествия по Непалу, где нам не раз приходилось встречаться с армейскими заставами, я стал меньше их бояться. Я помню, что тогда, при прощании, офицер заставы Малик обнял меня, подарил жирную баранью ногу и действительно плакал.

Вспоминая это, Сепп и я без особой робости вошли в дом. Наши документы были в порядке, и опасаться нам было нечего. Паспорт с визой каждый носил в своем рюкзаке, кроме того, у меня было еще рекомендательное письмо непальского правительства.

Мы поднялись по лестнице на второй этаж в служебную комнату. Офицеры дружески приветствовали нас и объяснили, что они обязаны проверить наши паспорта. Другого мы не ожидали и с готовностью вытащили их из рюкзаков. Нас тут же в испуге остановили: «Нет, что вы, не сейчас, для этого еще достаточно времени впереди. Вы, наверно, устали и хотите с дороги попить и покушать, сначала вам нужно отдохнуть».

Мы установили палатки между домами. Рядом с нами, поднимаясь над крышами домов, стояли стройные ряды молитвенных знамен.

Снова я спал под молитвенными знаменами. Белое полотно их нежно колыхалось на слабом ветерке, направляя, как колонны собора, наш взор в небо. Знамена ассоциировались с самыми современными строениями из стекла и стали без крыш и стен, воздвигнутыми для работы и безопасности человечества. Если бы люди имели хоть несколько уединенных минут времени для изучения путанного величия вселенной, то знамена также могли бы служить для благоговения.

Они вызвали во мне настроение многих пережитых между ними ночей.

Я вспомнил ночи, которые мне позволено было провести в обществе монахов, в монастырях Монголии, Ианг Самуда и Иэн. Там храмы поднимались среди пустыни величественно и уединенно, как корабли из волн моря. Но эти храмы имели господство только на земле, бесконечный небосвод как бы подавлял их. Даже самые красивые и гордо поднимающиеся стены храмов не могли повлиять на красоту небосвода и уменьшить его величие.

Но над стенами и крышами домов в горах Непала молитвенные знамена поднимались не самоуверенно и гордо, как камни и стены, а нежно, как бы ощупью ища чего-то, вечно меняя свое направление под влиянием ветров. Эти знамена значили здесь значительно больше, чем просто религиозный обычай.

Как паруса ловят дыхание неба для человека, так поднимают эти знамена земные желания человека к небу и как бы образуют мост между двумя мирами, двумя мирами, очень далекими друг от друга, но все же не разделимыми.

Я вспоминаю молитвенные знамена в густых, тяжелых от дождя, джунглях Сиккима. Они выглядели, как лес, поднятый рукой человека, и издавали звук, похожий на шелест листьев во время ветра, и отражали свет луны.

Они были как бы частью леса, но они удваивали радость человека, потому что их создали не только природа, а воля и желание человека.

Позже я видел молитвенные знамена в ущельях Северного Непала. Чтобы объяснить их значение, я должен попытаться обрисовать эти ущелья. Это не ущелья в нашем понятии, а еще не заросшие, глубокие жестокие раны на земной коре. На узкой полосе, между рекой, прорезавшей ее, и отвесными стенами раны имеется как раз место для нескольких крохотных полей, на которых сеют кукурузу и хлеб, сажают картофель. Рядом, на каменистом грунте, стоит деревня. Она не смеет использовать хотя бы пядь земли, которая ее питает. И над этими деревнями реют молитвенные знамена. Они стоят не отдельными группами, как в джунглях, а сплошным валом. Путешественник видит знамена прежде, чем деревню, и создается впечатление, что они поставлены здесь не после основания деревни, а деревни установлены, чтобы их защищать. Деревни могли возникать только благодаря тому, что знамена уже были здесь.

С точки зрения здравого смысла — это бессмыслица. Знамена, как правило, укреплены на крышах, а крыши появляются только тогда, когда построен дом. Тем не менее мне кажется, что здесь было именно так, прежде всего появлялись знамена, по крайней мере в мыслях и желаниях людей, и только под этими, мысленно установленными знаменами можно было строить дом, который их должен носить. Теперь знамена и дома навечно вместе.

Знамена в этих деревнях имели особый вид — угрожающий, как будто они хотели восстать и защищаться от возможной несправедливости. Они уже не молятся, они борются. Когда ранняя тень крутых склонов ущелей затемняет дома, когда люди убегают от враждебной темноты к греющим очагам домов, знамена все еще упорно и властно развеваются, бросая вызов темноте ночи. Но это были именно те знамена, которые я больше всего любил, они как бы олицетворяли грусть о давно безвозвратно ушедших мыслях и желаниях, вспоминаемых временами во сне. Хочется их схватить и удержать, но они расплываются, снова появляются, приобретают ощутимые формы и снова исчезают. Вечная игра, которая идет до тех пор, пока сон не станет глубоким. Потом наступает утро со своими реальными светлыми картинами.

Знамена Намче-Базара были не угрожающие, а нежные в своих движениях и звуках.

Когда я сейчас вспоминаю и пишу о них, я смотрю из окна моей городской квартиры, на другие окна и крыши. Передо мной маленький балкон, где стоит лужа от последнего дождя. На луже поднимаются маленькие волны. Видимо, во дворе сильный ветер, но этот ветер передается мне только посредством этой лужи воды. Шум города полностью заглушает шум ветра, дома и крыши — неподвижные препятствия, нигде не видно дыма. Не было бы этой лужицы воды, я не знал бы о том, что на дворе ветер.

Возможно, что такое же происходит и с молитвенными знаменами, и я люблю их не за то, что они поднимают к небу надежду, страх и желания людей, а просто потому, что придают каждому дыханию неба форму, преображают его в движение и шорох. Невидимый и неслышный ветер перед моим окном действует на меня, как угнетающий призрак. Безусловно, я люблю молитвенные знамена за то, что они оживляют, материализуют ветры и безветрие.

По тому, как нас приняли в Намче-Базаре, можно было ожидать, что наше дальнейшее пребывание будет протекать в братской гармонии и дружбе. Но на третий день вечером оказалось, что это не так. То был сырой и холодный вечер, который мы долго будем вспоминать.

До этого вечера мы проводили время прекрасно. Наши палатки стояли на маленьком ровном поле, имущество хранилось рядом, в крестьянском доме. Офицеры заставы несколько раз приходили к нам в гости, несколько раз мы были у них в гостях. Дружественная обстановка и хорошее настроение длилось два дня. За это время Пазанг с группой шерпов вернулся из Лукла с необходимыми продуктами. Сепп пересмотрел все альпинистское снаряжение, мы раздали шерпам теплые носки, чулки, кошки и очки. У нас были все основания быть довольными проделанной большой работой.

Прежде чем снова двинуться в путь, нам было необходимо оформить незначительное дело — найти одного «Дак Валла» — почтальона экспедиции, который должен отнести нашу почту в Катманду, а почту, пришедшую в наш адрес, — в базовый лагерь.

Мишра обещал мне найти подходящую кандидатуру, — хорошего, надежного шерпа, выполнявшего подобную работу для английской экспедиции на Эверест.

Пазанг тоже занялся этим вопросом и сказал мне, что одного человека пускать в такой далекий путь нельзя и что у почтальона обязательно должен быть спутник. Причем каждому из них следует платить столько же, сколько шерпу, рекомендованному Мишрой.

Очевидно, Пазангу было больше дела до обеспечения своих друзей хорошо оплачиваемой работой, чем до защиты кассы экспедиции.

Вечером, когда мы стояли перед палатками, пришел Мишра и сообщил, что шерп согласен на работу почтальона и что условия его удовлетворяют.

Подошел Пазанг и сказал, что пускать одного человека в такой далекий путь нельзя, что во всех экспедициях было два почтальона.

— Один, — ответил Мишра.

Еще не совсем привыкнув к подобному ущемлению собственного достоинства, Пазанг забыл о вежливости по отношению к Мишре, который все-таки был здесь высший чиновник непальского правительства.

Пазанг почувствовал оскорбление своей чести и ущемление своей независимости как сирдара[6] и боялся потерять авторитет среди земляков. Поэтому он демонстративно сунул руки в карманы брюк и позволил себе некоторые замечания, тон которых весьма неприятно удивил Мишру.

Тот стал говорить на повышенных тонах, Пазанг тоже. Пока это был еще только частный спор между ними, но другие офицеры, совершавшие вечернюю прогулку по деревне, подошли к нам на шум, а шерпы из любопытства тоже вылезли из кухни и палаток.

Пазанг не думал о вежливости своих ответов, сопровождая разговор размахиванием рук. И вдруг началась схватка.

Любопытная публика окружила дерущихся тесным кружком, но это была не просто любопытная публика, а публика, готовая немедленно вступить в борьбу.

Гельмут, Сепп и я безуспешно пытались помирить спорящие стороны. Мишра потребовал (он, пожалуй, был прав), чтобы Пазанг принес ему публичное извинение. Пазанг находил это требование неприемлемым. Несколько солдат с винтовками в руках пришли из армейского поста. Они и шерпы все теснее окружали обоих спорящих.

Вдруг все вылилось в общее побоище. Мы, трое европейцев, бросились, как бескрылые запуганные ангелы мира, в середину дерущихся и пытались утихомирить то солдат, то шерпов. Я должен сказать, что обе стороны обошлись с нами очень вежливо. Они отнеслись к нам, как к назойливым, но безвредным существам, от которых следует нежно избавиться. Они были, безусловно, убеждены, что нам здесь абсолютно нечего делать и будет лучше, если мы уйдем, пока они договорятся.

Я страшно испугался. Обычно вежливые и спокойные, шерпы переменились. Они выглядели, как хищники, и желание мести так и сверкало в их глазах. В руках они держали большие поленья, палки и камни. Даже нежного Анг Ньима нельзя было узнать.

Солдаты выглядели не менее воинственно. Они безусловно жаждали момента, когда можно будет применить оружие. Несколько камней пролетело по воздуху, поленья ударились о твердые головы, а мы трое, оттесненные обоими воюющими сторонами в сторону, чтобы не мешали «обмену мнениями», боялись, что не сможем повлиять на мирное разрешение спора.

Возможно, это была просто воскресная драка в городской пивной, перенесенная в Гималаи, но мне она казалась очень страшной. Неужели наша экспедиция бесславно закончит свою работу здесь, в крови дерущихся.

И вдруг также неожиданно, как началось, сражение кончилось. Камни упали на землю, палки и винтовки остались в руках уже только из чисто моральных соображений.

Судя по повреждениям, обе воюющие стороны были равны по силам. Только Аджиба получил удар палкой по голове и стонал. Почти такое же ранение имел один пожилой солдат. Других пострадавших не было.

Мишра настоял, чтобы противная сторона попросила прощения у старого солдата. Я был готов сразу это сделать, но меня не допустили: ведь я был всего только зрителем и, естественно, не мог восстановить пошатнувшуюся честь солдата. Тогда несколько шерпов поклонились ему в ноги и извинились. У всех сразу наступило трогательное настроение примирения, всем очень понравившееся, за исключением Аджибы, голова которого сильно болела. Потом я обнял старого рыцаря, прижал его волосатую щеку к своей щеке и дал ему несколько пачек сигарет. Мы оба почти плакали.

Солдат был очень великодушен и простил за полученную им рану, тем более, что для него она не означала, как для Аджибы, только боль, а сильно усложнила ему исполнение предстоящего религиозного обряда.

Дело в том, что через два дня исполнялась годовщина смерти его матери, и чтобы выполнить весь церемониал поминок, он должен был обрить голову, что при наличии раны, видимо, очень болезненно. Во всяком случае ему посчастливилось, что драка состоялась не после поминок, ибо удар поленом по бритой голове был бы чреват более серьезными последствиями.

На следующее утро воинственное настроение улеглось. Подавленный Пазанг отправился на армейскую заставу извиняться. Аджиба, за которым ухаживал его друг из родного селения Тхами, жалко стонал. Мишра со своими коллегами пришел к нам, мы бесконечно жали друг другу руки, и каждый был готов принять на себя вину за вчерашнее происшествие. Пазанг и Мишра обнимались и называли друг друга «брат». Мы приняли на работу того почтальона, которого рекомендовал Мишра.

Сейчас, как после грозы, господствовало настроение хорошей искренней дружбы, которая несколько недель спустя, во время нашего возвращения с Чо-Ойю, поднялось на недосягаемую высоту.

Никто из нас никогда не забудет сердечности и заботы, которыми окружили нас офицеры армейской заставы.

Глава VI

ЧЕРЕЗ ПЕРЕВАЛ НАНГПА-ЛА

Из Намче-Базара мы вышли в дальнейший путь 23 сентября. Несмотря на большие связи Пазанга с местным населением, возникли трудности с наймом носильщиков. Ни один из носильщиков, пришедших с нами из Катманду, не захотел сопровождать нас дальше, потому что договором предусматривалось, что они идут только до Намче-Базара.

Нехватка местных носильщиков нас особенно удивила, так как Э. Шиптон, рассказывая об экспедиции 1952 года утверждал, что тогда здесь было очень много шерпов, желающих пойти носильщиками в экспедицию, и что они буквально дрались за право нести груз. Сейчас все выглядело иначе.

Причину создавшегося положения не следует искать в том, что мы пользовались меньшим доверием у местного населения, чем англичане. Дело в том, что шерпы, ведущие в основном полукочевой образ жизни, живут не только в деревнях, а в зависимости от условий выпаса яков и времени полевых работ часто уходят высоко в горы. Некоторые населенные пункты в определенное время года почти безлюдны. Все жители переселяются на высокогорные пастбища. В центральных Гималаях многие бутиа имеют «зимние» и «летние» деревни, где они живут в зависимости от времени года.

Мы пришли в Намче-Базар как раз в такое время, когда большинство мужчин находилось на пастбищах и в пути. Из-за этого Пазанг был вынужден нанимать носильщиков без особого отбора. Даже пожилые женщины и молоденькие девушки нашли в строгих глазах сирдара помилование и были приняты на работу. Несмотря на это, когда мы собрались выходить, выяснилось, что носильщиков не хватает. На наше счастье дом, где мы остановились, находился на караванной дороге, идущей с севера от перевала Нангпа-Ла в Намче-Базар, т. е. от цели нашего путешествия. Иногда по этой дороге спускались небольшие группы тяжело груженных шерпов, возвращавшихся с товарами из Тибета. Потребовалось только несколько слов, и они оставили свой груз в доме, в котором мы жили, выпили чашечку чая и были готовы следовать с нами.

Благодаря этому мы смогли в середине дня выйти в путь со всем грузом. В начале марша много хлопот доставили женщины из Намче-Базара, нанятые Пазангом в первой половине дня. Они устроили праздник по поводу своего ухода и, когда мы обгоняли нашу «гордую» колонну, то увидели несколько шерпани[7] до того хмельных, что их коллегам пришлось нести не только двойной груз, но еще и поддерживать подвыпивших женщин. Все это сопровождалось добродушным смехом и хорошим настроением. Единственными, кто высказывал по этому поводу некоторое недовольство, были мы трое, но в конечном счете мы были чужестранцами, которым не следует устанавливать свои порядки в стране, где они в гостях.

Чрезмерно приподнятое настроение шерпов и подвыпивших шерпани не повлияли на марш, так как в этот день мы должны были совершить небольшой переход до селения Тхами. До вечера наверняка все дойдут до Тхами, где начинаются трудности — переход в высокогорной зоне до перевала Нангпа-Ла.

Тропа, ведущая в Тхами, была изумительно красива. Она проходила по склону, мимо небольших отдельно расположенных полей и маленьких селений. Далеко внизу под нами бурлила река Боте-Коси, вдоль которой мы намеревались пройти до Нангпа-Ла, пограничного перевала между Непалом и Тибетом. Река текла по крутому руслу, поднимаясь вверх по течению. Нам пришлось переходить ее по высоко натянутому мосту, не спускаясь вниз. Вскоре после перехода через мост мы пришли в Тхами.

Деревня Тхами расположилась в боковом ущелье, немного западнее главной тропы к Нангпа-Ла. Она была окружена единственными в своем роде суровыми ледовыми вершинами, и между ними по крутым склонам вилась тропа к пьедесталу Гималаев. Мы, правда, редко и мало видели эти вершины, туман надежно закрывал их от нас. Но то, что нам удалось увидеть, возбудило у нас страстное желание пройти когда-нибудь по этому пути.

Дома в Тхами, в отличие от домов в Намче-Базаре стоят вразброс, далеко друг от друга, а между ними расположены поля. Хотя урожай с полей был снят, все равно создавалось впечатление, что жители здесь живут в довольствии и спокойно. Непосредственно к полям примыкали альпийские луга, благоухающие запахом цветов. В середине лугов протекала речушка, которая растекалась на много, много маленьких ручейков, не втиснутых, как обычно в Гималаях, в русло из камней и гравия, которые образуют мертвую зону, а протекающих прямо по лугу и с берегов. Тхами — самый красивый населенный пункт из всех виденных мной в Гималаях — был родиной Аджибы. Он ушел вперед и без особых церемоний принял нас в своем доме, где хозяйничала его мать. Дом Аджибы ничем не отличался от других домов Тхами. Он был даже несколько бедноватым, но мы чувствовали себя в нем очень хорошо. Это чувство было результатом нашей долгой дружбы с Аджибой.

Мать Аджибы была удивительно энергичной старушкой. Она любезно, со сдержанной сердечностью и достоинством, приветствовала нас.

Пока на поле устанавливались палатки, нам пришлось сесть около очага. На столе появился неизбежный картофель, соль, толченый чили[8], и торжественный ужин начался. Мои наблюдения, очевидно, далеко не точны, но у меня создалось впечатление, что шерпы, живущие в населенных пунктах на большой высоте, по крайней мере в это время года, питаются исключительно картофелем и чангом. Мне почти не приходилось видеть, чтобы они кушали что-нибудь другое.

Как я уже говорил, если вы считаетесь почетным гостем в доме шерпа, то вам не нужно самому чистить горячую картошку. Хозяева соревнуются между собой за честь очистить ее для почетного гостя. С большим умением и проворством они вонзают ногти в кожуру, и картошка мгновенно очищена. Если внимательно понаблюдать за их действиями, то нельзя не заметить, что руки, имеющие до еды довольно темный цвет, вскоре становятся изумительно белыми, а переданная гостю очищенная картошка имеет не белый, а скорее серый цвет.

Можно было, конечно, чистить картошку самому, но этим мы нанесли бы оскорбление хозяевам, а существенных изменений не внесло бы, так как волей-неволей все равно приходится принимать участие в очистке рук шерпов, но уже другими путями.

Цзамба, каша из поджаренной муки и чая, также размешивается руками. Нужно иметь определенный опыт, чтобы установить правильное соотношение между жидкостью и мукой. В большинстве случаев у европейцев это не получается. После нескольких попыток, в результате которых получится то клейстер, то супообразная жижица, приготовление цзамбы обычно с удовлетворением передается хозяину. Это более совершенный метод мытья рук хозяина, чем чистка картошки.

Если кто видел процесс изготовления чанга, то он должен питать уж очень большое доверие к дезинфицирующей способности алкоголя, чтобы выпивать его со спокойной душой. Неаппетитную на вид серо-желтую массу из вареных зерен очень долго месят руками и пропускают через бамбуковые сита. В большинстве случаев приготовлением чанга занимается не один человек: обычно вся семья принимает энергичное участие в этой деятельности, которая обещает веселое празднество. Активная работа руками при изготовлении чанга обеспечивает куда более эффективную очистку рук, чем чистка картошки в течение долгих часов.

Чтобы не обидеть гостеприимных шерпов, нужно как следует принимать участие в уничтожении картофеля. Это обстоятельство мы учли, и строгое лицо матери Аджибы украсилось довольной улыбкой; она, наверно, подумала, что люди, с которыми странствует ее сын, не варвары, от которых можно ожидать самого плохого. Мы с усердием погружали зубы в серые картошки, а она благосклонно кивала нам головой.

Читатель простит мне, если я скажу еще несколько слов о картофеле. Ведь он был нашим основным питанием в течение многих недель. Иногда мы пекли его в горячей золе. Я не знаю, нравится ли это другим, но мне он был больше всего по вкусу, когда его ешь вместе с подгорелой кожурой. Шерпы этого понять не могли, кушать картошку вместе с кожурой — в их глазах было в высшей степени невежеством. Они терли печеную картошку о камни, а если мы были в доме — о какую-нибудь мебель, пока она не очищалась от кожуры. Но они были всегда достаточно вежливы и не показывали своего отвращения к моей привычке. Только иногда дети позволяли себе нескромные замечания в мой адрес, и Пазанг не всегда мог скрыть свое смущение: ведь он считался моим другом, и ему было неудобно, что я такой невоспитанный человек.

Деревня Тхами находилась между двумя высокими валами морены. Рано утром мы поднялись на гребень северной морены, чтобы до того, как облака закроют небо, посмотреть на перевал Нангпа-Ла и хоть одним глазом увидеть цель нашей экспедиции — вершину Чо-Ойю. Видимость была хорошей, но оказалось, что карты очень неточны. На далеком горизонте мы увидели зазубренный горный хребет и в нем глубокую впадину, которая, возможно, и являлась перевалом Нангпа-Ла. И если это в действительности было так, то мы, значит, видели и вершину Чо-Ойю. Мы тщательно осмотрели ее в бинокль. С этой стороны она выглядела неприступной. Мы надеялись, что другие склоны или гребни будут менее сложными или, это нам казалось еще лучше, что из-за большого расстояния мы видели другую, более трудную вершину.

Пока мы ходили на рекогносцировку, наш караван готовился к выходу, носильщики распределили грузы.

Мы вышли вверх по очень красивому ущелью. На пути нам все время встречались разбросанные маленькие деревушки. Поля были огорожены каменными стенами и на первый взгляд выглядели похожими на глубокие плавательные бассейны, из которых спущена вода. Как нам объяснили, на высоте около четырех тысяч метров над уровнем моря скудный урожай вызревает только с помощью высоких каменных стен, задерживающих холодные ветры и отражающих редкие солнечные лучи. Благодаря этому растения получают необходимое количество тепла.

Поля, огороженные высокими стенами, имели для нас, непосвященных людей, своеобразный непривычный вид и рождали мысли о зависти, недоверии, царящем между крестьянами, пока не вспоминали, что только благодаря этим стенам созревал урожай.

В Марлунге остановились на ночлег. Мы двигались вдоль реки Боти-Коси, и Гельмут, наш географ, объяснил нам, что уходящие в долину каменные валы — прежние морены, окружавшие когда-то озера, образовавшиеся благодаря таянию ледников. Мы попытались представить себе долину с озерами — это была, очевидно, неправдоподобно красивая долина. Вода в свое время прорвала моренные нагромождения, оголила дно озер и оставила широкие бассейны, используемые сейчас крестьянами под пашни.

Марлунг был последним населенным пунктом на пути к Чо-Ойю. Правда, на нашем пути еще стояло село Чула, но, как шерпы говорили, оно находилось на другом берегу реки, которую вряд ли можно будет перейти. Поэтому нам нужно сделать последние приготовления здесь, в Марлунге. Продовольствием и снаряжением мы были обеспечены в достаточном количестве, но мы пришли сейчас к границе леса, и, если хотели сэкономить бензин для высотных лагерей, нужно было запастись дровами здесь. Пазанг после долгих и многословных переговоров, наконец, договорился о доставке десяти вьюков дров к базовому лагерю.

Мы еще точно не знали, где будет установлен базовый лагерь. Во всяком случае в первую очередь нужно достигнуть перевальной точки перевала Нангпа-Ла, а там будет видно, где установить лагерь. Если мы одновременно всем караваном выйдем на перевал, будет трудно сразу найти место для базового лагеря. Поэтому для выбора подходящего места я считал целесообразным направить кого-либо вперед. Позднее он должен был быть проводником на последнем участке пути.

Сепп, любитель одиночного хождения, вызвался идти вперед с одним шерпом. Безусловно, практически он единственный альпинист среди нас троих, который лучше всего выберет место для базового лагеря.

Гельмут радовался, когда он мог идти не торопясь, так как в этом случае он имел достаточно времени для ведения научных наблюдений.

У меня до сих пор сохранилось воспоминание о красивых уединенных переходах прошлого года, а вечный шум и чисто технические затруднения нашей, хотя и маленькой, экспедиции частенько выводили меня из равновесия. Мне очень хотелось хотя бы пару дней пройти в спокойной обстановке.

Пазанг и Гельмут вполне могли справиться с транспортом без меня, и я предложил себя Сеппу в спутники, чтобы найти путь на последнем участке подхода к вершине. Мне всегда было приятно ходить с молчаливым Сеппом, который чувствует себя хорошо только тогда, когда между ним и спутником расстояние в несколько сот метров.

Пусть ночь в Марлунге послужит поводом к тому, чтобы поворошить мои воспоминания о прошлогоднем путешествии. В Марлунге палатки стояли на небольшой возвышенности, каждый из нас, Сепп, Гельмут и я, занимал отдельные палатки. Шерпы и носильщики толпились около дома, где они из-за дождя тоже установили несколько палаток. Я не хочу отрицать, что мне нравилась уединенность. Находясь вдали от шерпов и носильщиков, вдали от мнимых и действительных трудностей мероприятия, я мог спокойно мечтать или писать. Через некоторое время я, сагиб, подойду к шерпам, и Пазанг мне скажет: «В Марлунге имеется только четыре яка. Как нам доставить дрова?» Я найду несколько успокоительных слов вроде: — «Ты с этим справишься», или — «Скажи им, мы не возьмем четырех яков, если они не дадут нам десяти». Все тогда будет в полном порядке, но это уже будет не совместная забота. Мысленно мы врозь.

Год назад мы жили вместе. Нас было так мало, что мы были нужны друг другу. Я нуждался в опыте шерпов, а им требовался мой авторитет первого путешественника в этой части страны. Мы были большими друзьями, и удобство приближающейся ночи зависело от того, как мы позаботимся друг о друге. Но друзьями мы были не из-за того, что вместе удобнее ночевать, мы были просто по-настоящему хорошими друзьями и поэтому успешно закончили свое трудное путешествие. Но теперь здесь «большая экспедиция»: «сагиб» и «сирдар», шерпы и носильщики. Жизнь, со своим отвратительным, возможно, неизбежным распределением людей по группам, взяла господство и над нами. Теперь часто меня одолевала грусть, и в своем дневнике я нахожу следующие записи: «Сейчас все не так, как раньше. Стал ли Пазанг дельцом? Или я изменился?» Но, по всей видимости, сейчас все изменилось, потому что в экспедиции много людей. Против этого ничего нельзя поделать — где много людей, там нужны другие порядки. Мы находились на пути к большой цели, а высокие цели иногда оправдывают отказ от собственных принципов.

Когда мы возвратились с Чо-Ойю, то все уже было по-другому: трудный успех на вершине, непревзойденная и честная работа шерпов, наша собственная выдержка и чистосердечная радость местного населения нашему успеху устранили все преграды между нами. Трудности кончились, перед нами было только приятное, радостное возвращение, где уже не предъявлялось требований ни к дисциплине, ни к скорости движения. Возможно, во время похода, когда цель еще была впереди, в экспедиции нужны были строгие порядки.

Я с Сеппом ушел вперед и радовался спокойному тихому дню. Мы взяли с собой Гиальцена и одного местного носильщика, недавно прошедшего через перевал Нангпа-Ла.

Долина в этом месте, покрытая пастбищами, поднималась полого, и мы шли довольно быстро. На том берегу реки виднелось селение Чула — несколько серых каменных строений, тесно прижавшихся друг к другу, ютились среди полей, огороженных каменными стенами.

Из нашей карты и описания Э. Шиптона мы знали, что должны пройти мимо четырех каменных хижин. Они называются Лунак; хижины нежилые и могут служить только временным приютом.

Проходя мимо развалин каменного дома, мы спросили местного носильщика: «Лунак?» — он утвердительно кивнул головой. Мы были приятно удивлены скоростью, с которой идем. Следовательно, мы должны скоро подойти к леднику Нангпа-Ла. Вдруг тропа повернула вправо на запад, на карте этого не было. Мы долгими часами шли под крутыми сбросами гор, составляющих высшую часть Гималайского хребта. Пришлось перейти через пару морен, выглядевших очень своеобразно и походивших на лунный ландшафт. Без проводника мы наверняка бы заблудились в этом хаотическом нагромождении камней. Тропу иногда можно было угадать только по помету яков и по тому, что местами камни были сдвинуты со своих мест и несколько выровнены.

После нескольких часов ходьбы перед нами вдруг показались четыре каменных хижины. «Лунак»? — спросили мы немного недоверчиво. «Лунак», — подтвердил проводник кивком головы. Без сомнения, мы только сейчас пришли к запланированному месту отдыха. Э. Шиптон об этом месте пишет: «Четыре каменных хижины, две из них без крыши». Теперь уже все четыре были без крыши, и нужно сказать, что эти «строения» впечатления на нас не произвели. Но тем не менее это было последнее жилье, которое мы видели. Мы тогда еще не знали, с каким удовольствием и чувством безопасности остановимся здесь на обратном пути. Сейчас мы не остановились и пошли дальше.

Наконец тропа свернула снова на север, в ущелье Нангпа-Ла. Мы шли по гребню морены, совершенно прямому, будто созданному руками человека. Вдруг на леднике, лежащем на противоположном склоне, увидели странные следы. Они были очень похожи на глубоко вытоптанные следы человека.

Мало вероятно, что эти следы оставлены скатившимися кусками льда или снега, так как они начинались у пологой части ледника, и трудно себе представить, откуда туда могут прийти такие маленькие лавинки. Вполне естественно, что я тут же подумал о сказочном «йети», снежном человеке Гималаев.

В Центральных Гималаях я однажды видел след, который, по всей видимости, принадлежал этому существу. То, что я слышал о нем от других гималайских альпинистов, и прежде всего от шерпов, позволяет мне предполагать, что это еще не известный нам род животного, может быть, обезьяна или медведь.

В Гималаях есть районы, где «йети» как будто полностью отсутствуют, и есть районы, где их якобы очень много. До сих пор европейцы видели только следы, а самих животных еще никто не видел. По слышанным нами рассказам, район перевала Нангпа-Ла пользуется особым расположением йети. Правда, в 1953 году хорошо оснащенная экспедиция, организованная редакцией английской газеты «Дейли Мейл» для разгадки тайны йети, нашла тоже только следы, самих йети ей увидеть не удалось.

Организуя экспедицию, я преследовал двойную цель. На первом месте стояла, конечно, вершина Чо-Ойю. Через две-три недели будет ясно, достигнем мы ее или нет. Независимо от успеха восхождения я планировал после окончания экспедиции произвести, как и во время прошлогоднего путешествия, геологические работы, взяв себе в помощь одного-двух шерпов. Но прежде всего я хотел увидеть живого йети. Гельмут в это время мог бы продолжить свою научную работу, прерванную на время восхождения, а Сепп с Пазангом — попытаться сделать восхождение на какую-нибудь вершину. Я надеялся, что такой план дает каждому из нас определенную самостоятельность и в целом способствует расширению поля деятельности экспедиции.

Обморожение моих рук разрушило этот план. На обратном пути я не мог работать с фотоаппаратом и в высоко расположенной долине страдал от холода. Было бы бессмысленно и совершенно безрезультатно отправляться в таком состоянии на поиски снежного человека. Мне требовались тепло и врачи. После успешного восхождения на Чо-Ойю я пытался уговорить Сеппа и Гельмута, пока дойду до Катманду для лечения, продолжить работу по своим индивидуальным планам. Но они были столь великодушны, что не захотели нарушать гармонического хода экспедиции этим расставанием. Мы все вместе пришли в Катманду, из-за чего не смогли внести лепты в разгадку тайны снежного человека.

Сейчас, когда Чо-Ойю еще стояла перед нами, как невзятая твердыня, мы не могли позволить себе отклониться от пути к вершине. Когда мы возвращались, то были слишком счастливые, усталые и больные, чтобы исследовать эти следы на леднике. Следы к тому времени еще сохранились, только они выглядели несколько большими, чем месяц назад. Мы все еще не имели объяснения причины их возникновения, но мне кажется, что это были не следы йети, а скорее всего результат совместной работы солнца и холодных ночей. Условия смены температуры создают здесь формы вытаивания, отличные от форм вытаивания в горах умеренных широт.

Во всяком случае мы не нашли времени, а главное желания, делать крюк и исследовать таинственные следы. Сейчас нужно было идти дальше, через перевал Нангпа-Ла, чтобы найти место для разбивки базового лагеря и удобную тропу для тяжело нагруженного каравана носильщиков.

Продвигаться вперед становилось все трудней. Мы очутились среди невообразимого хаоса ледяных глыб и громадных камней. Тропу вообще не было видно. С трудом, балансируя, переходили мы через все новые и новые препятствия, очень устали и не раз возникало желание остановиться на ночевку. Но так как мы хотели использовать то небольшое преимущество во времени, которое имели перед караваном носильщиков, и найти место для базового лагеря, нужно было сегодня дойти до стоянки Сазамба, где кончаются морены и начинается ледник.

Стало совсем темно, и хотя нас было всего четверо, мы подвергались опасности потерять друг друга. Наши с Сеппом палатки несли Гиальцен и местный носильщик, и я боялся, что мы останемся на ночь без приюта, как уже было со мной в прошлом году. Поэтому я, «забыв» хорошее воспитание, кричал, награждая не совсем ласковыми именами идущих впереди и сзади, чтобы они не расходились. Наконец, при свете карманного фонаря мы собрались все вместе и, беспрерывно спотыкаясь, все же дошли до стоянки Сазамба, — так по крайней мере, назвал место, где мы остановились, проводник. Оно было более или менее ровным и ничем не отличалось от рельефа, по которому мы шли последние часы.

Несмотря на некоторое сомнение, мы были рады, что можем установить палатки и лечь спать. При попытке сварить гороховый суп вспыхнул бензин, и несколько секунд казалось, что мы подойдем к Чо-Ойю без одной палатки. На наше счастье, перед палаткой находилась большая лужа, и я несколькими кастрюлями воды смог потушить пожар. Вода, правда, ликвидировала огонь, но ночь в палатке была мокрая. Нашими достижениями в этот день мы не очень гордились.

Утреннее солнце подошло к нам поздно, подъем был неприятным и холодным. Носильщики остались у палаток, а Сепп, Гиальцен и я вышли по леднику вверх, к перевалу, чтобы найти подход к Чо-Ойю. Вершины мы еще не видели и были сейчас почти убеждены, что вершина, которую мы наблюдали из Тхами, была вовсе не Чо-Ойю.

Ледник был почти без трещин, а твердый снег позволял идти быстро. Мы знали, что в любую минуту может показаться Чо-Ойю, но только один раз, на короткое время, сквозь провал гребня открылась нам ее юго-западная сторона. Выглядела она не очень привлекательно, однако нас это не пугало: ведь по плану маршрут проходил по северо-западной стороне. Чем труднее и круче он казался с юго-запада, тем вероятнее было то, что маршрут подъема проще и проходит по более пологому рельефу — так, по крайней мере, совершенно нелогично думал я.

До привала было еще далеко, но было видно, что перевал представляет собой не узкий проход, а широкую снежную мульду. На перевальной точке в снегу торчал шест, на котором висели бесчисленные молитвенные знамена — благодарственные пожертвования странствующих богомольцев и торговцев, благополучно поднявшихся на перевал. В отличие от подобных пожертвований в долинах эти знамена не колыхались на ветру: они были покрыты толстым слоем инея, примерзли к шестам и уже не могли передавать ветру свои молитвы и пожелания.

По пологому склону мы спустились в боковое ущелье. Близкие горы отступили в сторону, и через несколько шагов мы вдруг увидели Чо-Ойю. Она выглядела так же, как и на фотографии, снятой экспедицией Э. Шиптона.

Из базового лагеря на высоте 5500 метров мы впервые увидели Чо-Ойю

Может быть, очень приятно после долгих месяцев подготовки и многих недель подхода оказаться в непосредственной близости с целью всей деятельности за последнее время. Но, увидев вершину, мы растерялись и не знали, как себя вести — испугаться или облегченно вздохнуть. Она выглядела не очень трудной, но и не особенно легкой. Мы знали и то, что в ракурсе крутые склоны кажутся положе, чем в самом деле. Высота перевала Нангпа-Ла официально считается 5800 метров (наш высотомер показывал только 5500 метров). Мы спустились с перевала примерно на 50 метров, следовательно, вершина Чо-Ойю поднималась над нами еще на 2700 метров.

Мало смысла при первом осмотре вершины искать и думать о вариантах подъема на нее. Мы нашли идеальное место для базового лагеря на широкой морене, выполнив тем самым основное задание.

После короткого отдыха Сепп и Гиальцен пошли обратно к стоянке Сазамба, куда сегодня вечером должен прийти караван носильщиков. Я им сказал, что приду позже. Я уже не помню, как я это объяснил: сказал ли, что устал, или хочу еще посмотреть на вершину, или я выразил желание остаться одному. У нас была такая хорошая дружба, что длительных объяснений при появлении личных желаний не требовалось. Они оба покинули меня без каких-либо надоедливых вопросов и вопросительных взглядов.

Я сел на снег, но на вершину не смотрел: я смотрел на север. За спускающимися ледниками виднелись бескрайние серо-коричневые волнистые долины Тибета. Вдали на горизонте снова поднимались скалистые горы, небольшие снежные вершины и холмы.

Величие ландшафта заключалось не в резком контрасте между землей и небом, как он чувствовался при взгляде на юг на гималайский хребет, а в мирной гармонии этих элементов, дополнявших друг друга. Видимо, такое поверхностное впечатление создают и финские лесные массивы и венгерские пуста.[9] Но там господствует зеленый цвет, небо является как бы исполинской рамкой, а здесь наоборот: в поле зрения господствовало небо, а земля создавала только линию горизонта. Даже не зная, что эта серая страна находится на высоте четырех-пяти тысяч метров, чувствовалось, что она оторвалась от надежного соседства других стран и отдала себя в объятия неба. Отдельные облака медленно проплывали над землей. Возможно, они проходили выше, чем в Альпах, но здесь создавалось впечатление, что они являются частью приподнятой земли. Облака и их темные тени, скользящие по земле, как мрачные озера, соединялись в единое. Они не принадлежали, как у нас, двум разным мирам, а были частью этой земли, а над ними распространяло свое неограниченное господство синее небо.

Я остался здесь один, чтобы в уединении насладиться красотой. Я снова ощущал большое счастье, охватывающее меня всегда при виде такого ландшафта. Я был так наполнен чувством и своим одиночеством в царстве небесных гор, что забыл о возвращении.

Вдруг этот избыток чувств был неожиданно нарушен новым желанием — стоять на вершине Чо-Ойю! Может быть, это покажется странным, запоздалым признанием, ибо экспедиция имела в основном одну цель — восхождение на Чо-Ойю, но до сих пор я это желание понимал иначе.

Я не альпинист в строгом смысле этого слова. Горы, хотя я их очень люблю, не являются для меня самоцелью, когда я могу показать свою техническую подготовленность и физические данные, а только частью того большого мира, где я так хорошо себя чувствую. Я люблю вершины, как отдельного человека, как равнозначащие части большого целого. Мой план экспедиции на Чо-Ойю возник не из желания покорить обязательно восьмитысячник. Во время длительной подготовки экспедиции я не думал о том, что покорение вершины сделает меня очень счастливым. То, что я сейчас нахожусь здесь, у подножья ее, не результат погони за славой, а итог длительных рассуждений.

Я жил долгие месяцы в Гималаях и с крайне скромными средствами совершил восхождение на несколько высоких вершин. Одновременно я читал сообщения о больших экспедициях, пытавшихся покорить восьмитысячники. Читая, я думал, что, видимо, можно делать восхождения на восьмитысячники без больших затрат, без больших экспедиций, которые, как мне кажется, нарушают гармоничный мир гор. Однако скоро меня охватило раскаяние: как мог я себе позволить иметь мнение о том, что мне еще было не знакомо и не испробовано мной?

Поэтому не в погоне за славой и не как фанатик я выбрал Чо-Ойю целью экспедиции, а из-за желания подвергнуть свои рассуждения практическим испытаниям и, если они подтвердятся, доказать свою правоту.

Будучи по натуре довольно деловым человеком, я мало беспокоился о таком не альпинистском мотиве организации экспедиции.

Сейчас, когда я видел перед собой бескрайнее небо Тибета, вдруг все изменилось. Мне захотелось войти в это небо, которое исключало нас из своей среды и терпело только у своих краев. Мне захотелось быть как можно ближе к нему; оно манило меня к себе годами и никогда не разочаровывало. Я хотел подойти к нему так близко, как только может подойти человек со своими маленькими возможностями. В данную минуту передо мной была Чо-Ойю, и ее гребни превратились для меня в лестницы к желанному небу. Вдруг я, как фанатик, всеми силами захотел быть на вершине.

Разумеется, это чувство противоречиво. Я знал из прежних приключений и встреч именно в Гималаях, что к «небу» и всему тому, что оно означает, лучше всего можно подойти, если закрыть глаза, забыть о гребнях, ведущих вверх, остаться самим собой и довольствоваться тем небом, которое в каждом из нас имеется.

И все же, когда я вспоминаю незабываемые часы штурма вершины, то думаю, что все-таки был прав. Не из-за успеха памятен для меня этот день, а тем, что я был ближе к небу, чем когда-либо.

Я вернулся к шесту с замерзшими молитвенными знаменами. Последний взгляд на Тибет, и я направился по нашим следам на ледник Нангпа-Ла, который постепенно, как поднимающийся занавес, закрыл горизонт. Я снова находился в мире ощутимых расстояний.

К этому времени снег под лучами палящего солнца стал мягким, на каждом шагу я глубоко проваливался. Теперь мне пришлось расплачиваться за час наслаждения под Чо-Ойю.

Там, где утром мы оставили на насте едва заметные следы и где Сепп с Гиальценом (я это констатировал с завистью) почти не проваливались, мне пришлось идти по колено в мокрой кашице снега. Очень медленно, с большим напряжением я шел вниз.

Несколько ниже я со злорадством заметил, что и мои спутники тоже платили по полному счету — проваливались не меньше меня. Я поклялся избегать этот ледник в жаркое дневное время.

Наконец, я вышел на лед и скалы и по ним пришел в лагерь. Мы все были очень довольны результатами дня: подход к базовому лагерю найден, и главное — путь к нему простой.

Во второй половине дня, как обычно, погода испортилась. С монотонно-серого неба падали снег и крупа, но мы уже сидели в палатках и пили горячий чай.

Хотя мы наблюдали в бинокль за караваном, который по времени уже должен был прийти, шерпы заметили нас раньше. Еле заметными точками, как звенья цепи, растянулись они по леднику. Они шли по морене, далеко под нами, до невозможности медленно. После нашего вчерашнего блуждания мы могли легко себе представить, как устали тяжело нагруженные люди и яки. Мы вползли обратно в свои палатки и были рады, что уже прошли этот изнурительный участок подхода.

Наконец, под вечер подошли шерпы, но основная масса каравана осталась ночевать примерно в ста метрах ниже нас. Пазанг гордился тем, что без задержки доставил продовольствие и снаряжение. Мы в свою очередь могли ему сообщить, что нашли место для базового лагеря.

Пазанг, показывая на палатки, воскликнул: «Но это очень опасное место!» Мы с ним не соглашались: крутой ледовый склон соседней горы казался слишком далеким, чтобы можно было подумать о возможной лавине. Но Пазанг остался при своем мнении и рассказал, что именно здесь несколько лет назад под ледовым обвалом погибли люди.

Пазанг, видимо, был прав. Я и раньше наблюдал, что в Гималаях лавины и ледовые обвалы придерживаются других правил, чем в Альпах, и что наш альпийский опыт иногда может подвести. Ряд больших катастроф в Гималаях произошел только потому, что «сагибы», являвшиеся опытными экспертами по снегу и льду в Альпах, не обращали внимания на предупреждения шерпов, выросших среди гималайских гигантов.

Само собой понятно, что караван заночевал на безопасном месте внизу, там, где остановился. Сеппу и мне пришлось снимать на холоде палатки и спускаться к каравану. Я считал бессмысленным бросать ненужный вызов судьбе и не принимать во внимание предостережения Пазанга.

Таким образом, мы оказались внизу, вместе с караваном. Носильщики уже успели возвести круглые ветрозащитные стены, так как палаток для всех носильщиков у нас не хватало.

Настроение было не очень хорошим. После утомительного подъема по моренам носильщики устали и безрадостно смотрели на предстоящий переход по леднику и через перевал. Некоторые из них хотели вернуться, но Пазангу удалось их уговорить.

Я был рад, что это последняя ночь в беспокойстве и неизвестности, постоянно возникающей из-за неустойчивого настроения носильщиков. Завтра мы останемся с шерпами одни, а на них можно положиться. И действительно, в течение тех недель, во время которых мы боролись за вершину,между нами не было ни одного недоразумения или размолвки, мы были одной дружной семьей.

Утро было безоблачным. Погонщики с яками вышли рано: им нужно возвратиться сюда по твердому снегу, иначе яки со своим громадным весом, проваливаясь в снег по брюхо, становятся беспомощными. Погонщики лучше нас знали об этой опасности и поэтому торопились с выходом.

Мы замыкали длинную, растянувшуюся колонну. День был изумительно хорошим. Темно-синее небо и окружающие нас горы ослепительно блестели.

Среди носильщиков было несколько женщин в разноцветных ярких платьях. Они выглядели, как ранние цветы на снежной поляне. Я несколько раз снимал их на цветную пленку на фоне неповторимо красивого пейзажа. Позже я, к сожалению, обнаружил, что неаккуратно заправил пленку, и она застряла в касете. Из многих моих снимков получился только хаос различных цветов. Я успокаивал себя тем, что все эти снимки смогу повторить на обратном пути. Я тогда еще не знал, что у меня будут отморожены руки и я не смогу держать фотоаппарат.

Действительно, на обратном пути была такая же прекрасная погода. Счастье победы над вершиной и радость возвращения к жизни подогревали меня. Группа сильно растянулась. Сепп остался наверху, чтобы сделать несколько последних снимков Чо-Ойю — мы так долго жили на ее гребнях и склонах, а у нас не было фотографии общего вида вершины. Гельмут, как всегда, был занят своими научными наблюдениями. Несколько шерпов шли впереди, но я не пытался их догонять. Мне очень хотелось пройти одному по обширным снежным полям Нангпа-Ла.

Пазанг и Аджиба шли сзади. Пазанг был одет в ярко-красный штормовой костюм, а Аджиба — в светло-синий (приобретая обмундирование, мы выбирали яркие цвета — для цветного фото). Они шли рядом и разговаривали, как два друга, совершающие небольшую прогулку. Я был поражен красотой этой картины: ослепительная белизна ледника, над ним чистое, темно-синее небо, а между ними — два человека, шествующие с такой непринужденной естественностью, будто троны богов являются их извечной родиной.

Они выглядели гордо и великолепно. Весело разговаривая, они спускались с крыши мира. Пазанг сказал какую-то шутку, и белые зубы Аджибы сверкнули на почти черном лице.

Я хотел их снять, но мои руки дрожали и болели на холодном воздухе. Фотоаппарат пришлось снова спрятать в карман. Тем не менее эти два человека, весело идущие по леднику, незабываемо отпечатались в моей памяти. «Они похожи на богов, — подумал я, — или по крайней мере на людей, которым дано право участвовать в будничной жизни богов. Очень немногим из нас это дозволено!»

Нангпа-Ла со своими красивыми цветами остался для меня ярким воспоминанием, картину которого я вижу с закрытыми глазами. Я почти рад, что мне не удалось сфотографировать Пазанга и Аджибу, ибо ни одна пленка не смогла бы передать той картины, которая вечно будет жить в моей памяти.

Прежде чем снег размяк под лучами горячего солнца, мы достигли бокового ущелья, где должны были разбить базовый лагерь. Погонщики яков немедленно погнали их обратно. Большинство носильщиков тоже вернулось, но некоторые решили возвратиться на следующий день и остались ночевать в базовом лагере.

Мы нашли ровное и безопасное место, где установили на небольшом расстоянии друг от друга палатки. Шерпы построили из камня вместительную кухню, использовав для крыши имеющийся у нас целофан. Снег, выпавший во второй половине дня, несколько раз заваливал эту крышу и нашел дорогу в кастрюли Анг Ньима, а также за шиворот шерпам, чем вызвал взрыв общего веселья.

Мы лежали в своих палатках с сознанием, что теперь перед нами только одна задача — Чо-Ойю!

Глава VII

ПЕРВАЯ ПОПЫТКА

В моем дневнике имеется следующая запись: «Возможность восхождения на Чо-Ойю еще не установлена, в действительности путь значительно круче и сложней, чем выглядит на фотографии. Безусловно Чо-Ойю нельзя назвать „легким“ восьмитысячником».

Таким было первое впечатление. Не имело смысла сейчас ломать голову — в каком месте и как можно пройти верхние склоны. Сначала нужно найти хороший выход к их подножью.

Пока шерпы ходили за остатками груза, оставленного вчера носильщиками при их поспешном возвращении в нескольких стах метрах от лагеря, мы вышли в разведку. Пройдя несколько моренных валов, увидели небольшое, ведущее на юг, ущелье, по которому без особых трудностей можно подойти к низшей точке западного склона. Довольные результатом разведки, мы вернулись в лагерь. Завтра можно смело идти к подножью вершины.

Гельмут, у которого поднялась температура, должен был остаться пока в базовом лагере и организовать нам вслед отправку снаряжения и продовольствия, а Сепп, я и все свободные шерпы выйти с максимальным грузом, чтобы установить лагерь I. Дальше будет видно, по какому пути удастся пройти дальше.

То, что произошло в последующие дни, было неожиданным и поразительным для нас. Я думал, что придется решать задачу восхождения, как сложную математическую задачу, изучать склоны и гребни вершины и только недели через две выйти на штурм по пути, найденному с большими трудностями.

Про себя я, конечно, иногда надеялся, что удастся «объегорить» вершину и быстро подняться.

Вышло все наоборот. Чо-Ойю «объегорила» нас. Сначала мы нашли подход к оледенелым западным склонам, потом вершина все больше открывалась нам от лагеря к лагерю. Путь сегодняшнего дня подсказывал путь завтрашнего. Ничего не оставалось делать, как подниматься все выше и выше. Мы шли до тех пор, пока жестокие морозы и пурга не прервали наших стремительных ежедневных успехов и не сбросили нас вниз.

Чтобы дойти до лагеря I, нужно было пересечь узкий ледник, опоясывающий Чо-Ойю с запада. Вначале мы шли по морене, надеясь, что в верховьях ледника будет еще уже, но рельеф усложнялся, и пришлось пересечь его значительно ниже задуманного места. Здесь ведущим шел Сепп.

Этот ледник был очень своеобразным, без глубоких трещин или угрожающих ледопадов. Зато рельеф льда был похож на большие волны, в лабиринте которых нам пришлось искать путь. Переход по леднику напоминал бег по резко пересеченной местности, с неожиданными препятствиями. Мы двигались не цепочкой, а почти развернутым строем. Если кому-либо из идущих вперед приходилось отступать от ледяной стены, то мы все сразу шли за тем, кто был впереди всех — значит он нашел самый легкий путь. Идти по леднику было безопасно; в худшем случае мы могли поскользнуться и въехать в лужу холодной воды. Рельеф этого ледника был идеальным для проведения занятий по ледовой технике с молодыми альпинистами.

Наконец, последний взлет волны ледника остался позади. На стыке его с мореной ледовые волны были особенно большими, и все очень радовались, снова почувствовав под ногами твердую почву. Мы сильно устали и недалеко от ледника, на ровной части морены, разбили лагерь I. Между камнями нашли заржавленную консервную банку: значит здесь был лагерь Э. Шиптона: мы — на правильном пути.

Ночью разразилась гроза. Слепящие вспышки молний и отраженный горами гром казались грозным предупреждением — боги злились на нас за вторжение в их царство. Но потом я вспомнил, что гроза считается в Азии хорошим предзнаменованием, и спокойно уснул.

Утром вокруг все было закрыто вершковым слоем снега, который с восходом солнца быстро растаял. Рельеф вершины и путь подъема были так хорошо видны, что долгих дискуссий, куда идти, не требовалось. Без каких-либо теоретических рассуждений мы собрали рюкзаки и стали подниматься по очень крутым осыпям. Когда мы поднимались по ним, у нас было впечатление, что чем выше мы поднимаемся, тем спокойней съезжаем вместе с осыпью вниз.

При первых же шагах по выходе из лагеря мне «удалось», пробив тонкий лед глубокой лужи, наполнить ботинки водой. Вначале я не обратил на это особого внимания, но выше, где солнце грело слабее, а ветер усилился, носки и ботинки замерзли, и ноги чувствовали себя как в колодке. Для собственного успокоения я радовался, что ботинки не имеют фетровой подкладки, иначе пришлось бы сушить их очень долго.

Лагерь II мы установили на гребне, на высоте 6200 метров. Осыпи остались позади. Перед нами во всей своей ледяной красе поднимался гребень, идущий до западного склона, поперек которого проходил скальный пояс.

Мы были довольны, что прошли все скалы, и надеялись, что на гладком гребне, покрытом спрессованным ветром снегом, сможем подниматься быстрее и легче. По совести говоря, через несколько дней после пурги я обрадовался еще больше, когда мы вернулись на скалы: кончилось вызывающее страшную усталость скользящее и сыпучее препятствие, кроме того, они избавили нас от всасывающих объятий глубокого снега; на них было тепло после убийственного ветра на гребне и открытом склоне. Но всего этого мы еще не знали. Сейчас мы радовались почти безветренному вечеру, наслаждались изумительной панорамой и кулинарными способностями Анг Ньима — чаем, сыром и рыбными консервами. В пять часов вечера все мы были уже в палатках.

Имея только две палатки и минимальное количество продуктов и снаряжения, мы без риска потерять связь между лагерями не могли установить лагеря III. Поэтому на следующий день решили сделать разведку, подняться несколько выше по гребню с таким расчетом, чтобы к вечеру вернуться в лагерь II.

Наш путь к вершине

Очень заманчиво было, если позволят наше физическое состояние и погода, штурмовать вершину с «ходу», без ненужных дней отдыха. Но наша маленькая группа не могла себе этого позволить, так как невозможно создать в столь короткое время необходимые запасы на гребне. Штурмовая группа не могла быть обеспечена необходимым отдыхом, а при непогоде — рассчитывать на хорошо оснащенный лагерь с людьми, готовыми оказать немедленную помощь. При такой тактике восхождения остальные члены экспедиции из-за очень большой и интенсивной работы так уставали бы, что наверняка потеряли бы связь с головной группой.

Как ни заманчиво выглядело «смять» вершину при первой попытке, мы не могли взять на себя такой риск. Правда, в Западных Гималаях Пазанг и я сделали несколько восхождений на пяти и шеститысячники[10] «с ходу», но тогда эта, в общем неправильная тактика имела свое оправдание:» нас было только пять человек, причем с таким скудным снаряжением и продовольственными запасами, что мы не имели возможности организовать планомерную подготовку штурма вершины. В тех условиях я отвечал только за судьбу Пазанга и свою, то есть за судьбу самих восходителей, а мы оба были согласны пойти на некоторый риск. Здесь, на Чо-Ойю, на нас лежала ответственность не только за собственную жизнь, но и за благополучный исход всего мероприятия, которое уже переросло рамки личного дела и было частью общего стремления человечества к высочайшим вершинам мира. Против таких мероприятий, требующих больших материальных и духовных затрат, неизбежных при борьбе за высочайшие вершины мира, и так выдвигается много самых различных аргументов, чтобы легкомысленной и неоправданной неосторожностью усугубить эти споры.

Мы с Сеппом и Пазангом поднимались по гребню. Вопреки ожиданиям, снег на гребне был глубоким и не спрессованным. Местами мы проваливались в мягкий холодный снег выше коленей. Высота уже давала себя знать. Несмотря на это, мы дошли до высоты 6600 метров, до места, где собирались установить лагерь III.

Непосредственно над нами находился пресловутый ледопад, вынудивший в 1952 г. вернуться английскую экспедицию. В этот день мы уже не имели сил и времени для разведки пути через него. При первом осмотре ледопада создалось впечатление, что он проходим. Сначала нужно было установить под ледопадом лагерь и обеспечить переброску грузов, после чего можно спокойно, без риска начать штурм этого препятствия. Очень довольные тем, что нам удалось увидеть, мы вернулись обратно.

Сепп, который не был, как Пазанг и я, прошлый год в Гималаях, плохо переносил высоту, страдал горной болезнью и чувствовал себя плохо. Мы решили, что на следующий день он должен спуститься в лагерь I и встретиться там с нашим «врачом» — Гельмутом. Я с Пазангом пока остаюсь наверху для оборудования лагеря III. А дальше будет видно.

Назавтра пришлось сидеть в палатках до середины дня. Поднялась такая пурга, что нельзя было даже думать о выходе вверх и возвращении Сеппа в лагерь I. После обеда погода улучшилась, снизу пришли несколько шерпов с палаткой и продовольствием. Сепп ушел вниз. Было тяжело и грустно смотреть, как он, опираясь на две лыжные палки, спускается по крутым осыпям. Но у меня не было времени на сентиментальность, холод гнал обратно в палатку. Сегодня Анг Ньима дал большой обед (ведь завтра мы должны хорошо и много поработать) — суп с луком, тушеная говядина с картофелем и консервированный компот.

В палатке было тепло и сухо. Я не чувствовал голода и был всем доволен. Под вечер я еще раз вылез из палатки, шерпы спали в двух соседних. Гребень заволокло туманом, и в его разрывах виднелся темнеющий перед наступлением ночи Тибет, где еще сверкали ярко освещенные вершины. Казалось, что я единственный человек на земле. Тихо, чтобы не потревожить спящих шерпов, я вернулся в палатку и плотно закрыл ее на случай снежной пурги.

Следующий день был не очень хорошим. Небо хотя и было безоблачным, но через гребень дул холодный штормовой ветер. Конечно, было заманчиво сидеть в палатке и ждать хорошей погоды, но мы не могли поступать так безответственно. Гельмут безусловно уже направил к нам шерпов с грузами — пора устанавливать лагерь III. Еще три дня назад, 30 сентября, я с одним шерпом направил ему весьма оптимистическое письмо, прося его снять базовый лагерь и доставить все необходимое в лагерь I: «Дорогой Гельмут! — писал я. — Надеюсь, что ты уже выздоровел. Похоже, что мы нашли короткий маршрут, не требующий много времени для прохождения. Для этого надо: 1) доставить все палатки в лагерь I. В базовом лагере оставить в каменной пещере только продукты; 2) срочно доставить в лагерь I: 1 канистру бензина, много консервов, чай, какао, цзамбу и виноградный сок (муку, картофель и керосин не нужно). Как только придешь в лагерь I, будем иметь хорошую связь, ибо к нему можно быстро спуститься. Медикаменты также пришли в лагерь I. Мы постараемся высвободить как можно больше шерпов для переноски базового лагеря в лагерь I. Все это несколько неожиданно, но не исключена возможность удачи. Надеемся тебя скоро увидеть. Сейчас находимся в лагере II, примерно на высоте 6200 метров. Завтра думаем установить лагерь III на высоте 6700 метров. С сердечным приветом, до скорого свидания, Герберт».

«P. S. Сепп чувствует себя плохо и завтра спускается в лагерь I. Приходи, пожалуйста, и ты туда с основными продуктами и палатками. Большое спасибо за все. Нам очень нужен бензин».

Гельмут к этому времени, видимо, уже выполнил большинство моих просьб, изложенных в письме, и наступило время действовать.

Каждый выход из лагеря вызывает у меня всегда множество ощущений, их выяснением я занимаюсь во время марша. Очень большая разница — остаются палатки после ночевки на месте или они снимаются.

Если они остаются, то как бы подкрепляют чувство, что есть надежная защита, куда всегда можно возвратиться и найти приют. Тонкая материя палатки превращается в символ безопасности.

К сожалению, нам нужно быстро снимать палатки и брать их с собой. Это имеет еще одно неудобство — последние минуты перед выходом находишься на холоде беззащитным. Стоишь на ветру, а там, где еще недавно был «домашний очаг», лежит грязный спрессованный снег и пустые консервные банки. Грусть, которая обычно появляется, — когда покидаешь приятное место, охватывает всех. Кроме того, начинаешь думать о неожиданностях наступающего дня и о неподготовленном возвращении. Теперь можно полагаться только на себя и своих друзей. Палатки уже перестали быть точками надежного приюта на бескрайних снежных полях, а стали частью тяжелого груза, который мы тащим с собой.

Следы, проложенные несколько дней назад Пазангом, Сеппом и мной, оказали нам большую помощь. Главное в том, что нам не нужно искать дорогу, думать о выборе пути: ноги одни выполняли всю тяжелую работу. Имеется след, и нам нужно только идти по нему, пока он не кончится. Это очень примитивная задача, но мы, как я уже говорил, идем на высоте более 6000 м.

Мы шли без веревки, иногда находились очень далеко друг от друга, но во время отдыха обязательно оказывались все вместе. Ни у кого нет сил и энергии пройти мимо отдыхающей группы, если он уже догнал ее. Каждый рад, если у него есть повод броситься рядом с отдыхающим в снег и перевести дыхание.

В середине дня следы кончились. Возможно, что лучше было подняться еще на несколько сот метров и разбить палатки непосредственно под ледопадом. Тогда мы были бы значительно ближе к выполнению поставленной задачи.

Но еще в Европе из сообщений Э. Шиптона мы узнали, что именно здесь, у ледопада, возникает главная проблема восхождения на Чо-Ойю. Шиптон об этом писал: «Но на высоте 2250 футов они (т. е. Хиллари, Лоу, Эванс, Бурдиллон, Грегори и Секорд) натолкнулись на гигантский барьер ледопадов, окружающий вершину.

…Нам было ясно, что для преодоления этого препятствия и для прокладки маршрута потребуется минимум недели две. Это вызовет необходимость доставки большого количества продуктов питания и снаряжения, что не входило в планы экспедиции с самого начала. Таким образом, мы против своего желания вынуждены, были отказаться от попытки восхождения на Чо-Ойю.

Это сообщение звучало не особенно ободряюще. Правда, английская экспедиция отказалась от транспортировки всего своего груза к Чо-Ойю из-за боязни неприятностей, которые могли возникнуть при прохождении территории Тибета, иначе она боролась бы за вершину и дальше. Мы не ожидали, что найдем простое решение прохождения ледопада. Ведь такие опытные гималайские альпинисты, как Хиллари, Лоу, Эванс и Грегори, признают препятствие непроходимым только тогда, когда действительно нет возможностей преодолеть его.

Нам во всяком случае нужно было быть готовым к трудному и длительному «объяснению» с ледопадом.

Но мы вели себя совсем не соответствующим образом. Как только пришли в лагерь III, который был еще не лагерем, а просто ровным местом на снегу, где мы устало сидели рядом с нашими грузами, Пазанг вытащил из рюкзака крючья, карабины и начал готовиться к выходу на ледопад. Было два или три часа дня, как раз время, чтобы вскипятить чай и готовиться к вечернему отдыху. Но Пазанг об этом не хотел и слушать. Он смотрел на ледовую стену ледопада так, словно она нанесла ему личное оскорбление. Аджиба менее чувствительно отнесся к этому «оскорблению», видимо, он, так же как и я, с большим удовольствием выпил бы кружку горячего чая. Но я все же не осмелился поддержать некоторую флегматичность остальных членов экспедиции и нанести удар в спину смелым замыслам Пазанга. Когда Аджиба вопросительно и с упреком поглядел на меня, я смущенно смотрел в снег и привязывал свои кошки. Мы не стали отдыхать, кушать и пить. Мы хотели попытаться найти свое счастье на ледопаде сейчас, как будто наша экспедиция являлась мероприятием нескольких коротких дней. Мы заполнили свои рюкзаки ледовыми и скальными крючьями, связались несколькими веревками и продолжали подъем. Оставшиеся шерпы устанавливали палатки, а Анг Ньима оборудовал себе «кухню» в снегу.

Уставший от большой дневной нагрузки, я с удовольствием остался бы в лагере. Если Пазанг не умеет правильно распределять время между работой и отдыхом — это его дело. Ради этого мне не обязательно идти с ним. Но я все-таки пошел. Пошел не из-за радости преодоления последующих метров, а из-за того, что мне казалось неправильным отодвигать трудности предстоящего решения идти. Меня заставляло чувство ответственности, а не внутреннее убеждение.

Самое тяжелое — первые шаги. Это еще не ледопад, а только продолжение гребня. Мы почти по пояс проваливались в рыхлый снег, и каждый шаг стоил огромного напряжения. Но потом гребень стал круче, снег тверже, и мы подошли к стене. Когда Пазанг вытащил веревку и мы начали связываться, меня охватило чувство неудержимой радости.

Как хорошо идти опять на одной веревке со старыми друзьями — Пазангом и Аджибой. Нам не нужно слов для объяснений, нарушающих великое безмолвие гор и бешеный ритм тяжело работающих сердец. До этого мы уже стояли вместе на многих других таких стенах, когда над нами была желанная вершина, под нами — великое уединение, отделяющее нас от людей, а вокруг атмосфера той дружбы, которая дала нам возможность выйти на эту стену.

Сейчас у меня такое чувство, будто мы никогда не развязывались, и все дальние дороги и люди, встречаемые мной раньше, забыты, и снова есть только веревка, связывающая наши жизни и нашу дружбу.

Перед нами было почти 60 метров отвесного льда. Сможем ли мы преодолеть эту стену и, главное, какой сюрприз ожидает нас наверху? Пазанг шел первым, и каждое его движение говорило об уверенности и большом опыте. Медленно уходила веревка из моих рук. Подо мной стоял молчаливый Аджиба. Пазанг попытался подняться по глубокому ледяному камину. Может быть, там пролегает дальнейший путь? Он забил крючья для страховки и исчез в мрачной глубине трещины. Только веревка сантиметр за сантиметром продолжала свое движение вперед. Под нами уже стояли палатки лагеря III, они ожидали нас и манили к себе. От них среди нетронутого снега уходила вниз по гребню тонкая лента наших следов. Кончился наш след здесь, у начала ледопада? Достигнем ли мы когда-нибудь вершины? Окрик Пазанга прервал мои мысли:

— Нет дороги.

Он траверсировал крутой ледовый склон влево и с большими трудностями вышел наверх.

— Как в Ягдула, — крикнул он сверху, сильно напрягая голос.

Год тому назад мы проходили подобный ледовый склон в долине реки Ягдула. Это воспоминание придало мне новые надежды.

— В Ягдула хорошо, — ответил я, — здесь хорошо?

— Будет видно, — сказал Пазанг.

Пазанг продвигался вверх очень медленно и осторожно. Я забил ледоруб глубоко в снег, и даже в худшем случае Пазанг не мог улететь далеко. Под нами стоял Аджиба и смотрел так, будто не доверял нашей страховке и своим возможностям удержать нас обоих в случае срыва.

Пазанг исчез за изгибом льда. Послышался его крик:

— Поднимайтесь!

Склон стал менее крутым, мы стояли на ступеньке. Аджиба тоже поднялся к нам.

Отсюда ледопад уже не выглядел таким непроходимым, но мы еще не были абсолютно уверены, что дальнейший путь будет легче. Может быть, нам удастся обойти и следующие трещины и стены? Еще десять минут напряжения, может быть, полчаса, и мы знали, что перед нами проходимый путь.

Мы так устали, что буквально не могли стоять на ногах. Мы повалились в снег, будучи не в состоянии произнести ни слова. Только постепенно радость успеха победила усталость.

Мне просто не верится, что в течение часа мы решили эту сложнейшую проблему. Возможно, нам сопутствовало большое счастье, и мы выбрали правильный путь. Возможно, ледопад изменился со времени попытки Э. Шиптона. Мы не осмеливались и думать о том, что нам удастся пройти здесь так быстро и без особых трудностей.

Глава VIII

КАТАСТРОФА

Усталые и счастливые, мы медленно возвращались к верхнему краю ледопада. Теперь мы хотели сделать безопасным путь для носильщиков с грузами.

Аджиба вынул из своего рюкзака две тридцатиметровые веревки, взятые из лагеря специально для этой цели. Мы забили в снег длинные деревянные колья, чтобы к ним привязать веревки. Колья, пробив твердую, как лед, корку снега, не нашли опоры. Мы попытались очистить, с помощью ледоруба лед, лежавший под толстым слоем снега, но после тяжелой дневной нагрузки, были не в состоянии сделать такую тяжелую работу.

В первый момент мы растерялись. Преодолеть завтра стену ледопада будет очень трудно, а главное, опасно, если не удастся закрепить перильные веревки. К счастью Пазанг нашел выход. Осторожно забили колья и установили их и, разбавляя собственной водой, превратили снег вокруг них в кашицу. Колья вмерзли мгновенно и прочно. Через пару минут мы убедились, что колья держат надежно.

Оставленные перила позднее оказали нам большую услугу. После катастрофы, во время урагана в лагере IV, они помогли нам вернуться к жизни.

Сейчас я еще не знал, какое значение они будут иметь для нас через несколько дней. В то время, когда Пазанг и Аджиба улучшали путь по стене, я спускался в лагерь III. В верхней части склон был крутой и трудный. Все мое внимание было обращено на кошки и снег. Если я добьюсь их надежного сцепления, то буду идти уверенно и через несколько минут смогу быть в лагере. Как бы мне этого ни хотелось, но в данный момент я не мог радоваться успеху, а должен был сосредоточить все свое внимание на острых стальных зубьях кошек и на снеге.

Наконец, склон стал положе. По хорошим следам я шел к лагерю. Шерпы, наблюдавшие за нашей работой на нижней части стены, но ничего не знавшие о том, что мы делали выше, бежали ко мне навстречу: «Вы нашли путь?» Они так же, как и европейцы, хорошо знали, что «проблемой» Чо-Ойю является ледопад и что, преодолев это препятствие, мы солидно приблизимся к вершине.

«Роста хей? (Есть дорога?) — как часто мне приходилось отвечать шерпам на этот вопрос. Иногда я говорил — „да“, иногда — „нет“, но в памяти этот ответ превратился во второстепенный, и осталась только радость от дружеского расположения шерпов.

На этот раз я мог ответить: — «Да, дорога есть».

Анг Ньима преподнес мне кружку горячего чая. Я устало пил, пока Гиальцен снимал кошки с моих ботинок. Палатки установлены, было бы разумно сразу залезать в теплый спальный мешок и отдохнуть. Но я опьянел от чувства радости, завтра мы поднимемся до 7000 метров, а послезавтра Пазанг и я будем стоять на вершине! Я еще не осмеливался об этом думать, но хорошее настроение шерпов подсказывало мне, что и они думают о том же.

Ветер утих, и я мог полностью насладиться чарующим видом Тибета. Я присел к шерпам, грея руки о горячую чашку чая и наблюдая, как искренне и сердечно радуются они нашему успеху. Анг Ньима смотрел на меня влажными глазами. Ему сегодня не нужно было беспокоиться о качестве приготовленного чая, и мне казалось, что это слезы радости.

Возвратились Пазанг и Аджиба. Они тщательно вырубали каждую ступеньку, подготавливая путь, ведущий к цели. Шерпы бросились к ним, сняли с них веревки и кошки и сунули в руки кружки горячего чая. Пазанг и Аджиба, усталые и гордые, стояли перед нами, возможно, даже слишком самонадеянные. Но я вспоминаю бесконечные часы, когда я ждал их возвращения год назад в долине реки Ягдула. У нас тогда были варианты восхождения на две вершины, но оставалось слишком мало продуктов, чтобы совершить оба эти восхождения. Мы разделились, чтобы сэкономить время и разведать пути. Я разведывал подход к «Вершине между двумя озерами», они же ушли на север. Я вернулся раньше и ждал их. Я видел крутой, разорванный и опасный обвалами ледопад, через который они должны были найти путь.

Сейчас, видя их усталыми и гордыми, похожими на двух гладиаторов на арене, я снова почувствовал к ним ту же любовь, заботу и привязанность. Я даже пожалел, что сейчас мы находимся на пути к большой цели и, в случае удачи, наш успех не останется личным достижением, как в прошлом году, а будет достоянием общественности и пищей для газет.

Возможно, что Пазанг и Аджиба потому и были такими смелыми, что стремились к этому. Возможно, они стремились больше к громкой славе, чем к личному переживанию счастья победы. Я запутался в этих мыслях, и мне стало грустно.

Но нет, в отношении Аджибы нельзя было сомневаться. Он будет пытаться подняться на любую вершину, и чем она труднее, тем лучше; эта страсть — часть его жизни. К славе он равнодушен. Получив хороший отзыв о работе в экспедиции, он был доволен и этим.

— А как Пазанг?…

— А как я?…

Веселый разговор шерпов прервал мои размышления: путь был готов, завтра установим лагерь IV и послезавтра… Мы походили на группу смелых, и я бы сказал беззаботных, заговорщиков, не ломающих своей головы над сложными проблемами.

У нас было три палатки, и я имел отдельную палатку — очень большое удобство. То был прекрасный вечер ожиданий.

Я едва ли мог забыть пережитое из-за каких-либо волнений. Тем не менее, следующий день — 4 октября — я помню смутно. В памяти встает цепь отдельных эпизодов, но ничего цельного.

Видимо, обморожение, полученное двумя днями позже, и шок, вызванный близостью смерти, повлияли на мою память. Это можно понять, так как смерть, ходившая вокруг нас в лагере IV, не проявила того веселого лихачества, которое мы, сами смелые, ожидали от нее, а действовала медленно, давая время для размышления.

Естественно, что это была не истинная смерть, иначе я бы не мог сейчас писать. Но для меня это была смерть, ибо для смерти не хватало еще немного — усталости и безразличия — пары, которая всегда готова оказать услугу смерти. Но в каждом из нас нашлись силы преодолеть все усиливающуюся усталость, поднять чувство ответственности, и мы вышли победителями из жестокой борьбы с разбушевавшимися силами природы.

Не исключена возможность, что у читателя создастся впечатление, будто я хвастаюсь воспоминаниями о катастрофе. Нет, я только пытаюсь уяснить себе, как этот день мог выпасть из моей памяти.

Возможно, я и не без удовольствия вспоминаю часы страшного урагана в лагере IV. Не из-за героизма (ситуация была далеко не героической) и даже не от избытка чувств, хотя я никогда не смогу забыть пепельно-серые лица шерпов, а просто вспоминаю потому, что эти мгновения, овеянные тенью потустороннего мира, не имеют ничего общего с повседневной жизнью.

Во всяком случае у меня осталось весьма неопределенное представление о дне 4 октября. В своем дневнике я нахожу следующую запись:

«4.10. Один занимаю палатку. Хочу сделать последние приготовления к выходу. На рассвете при ураганном ветре, подобного я еще никогда не переживал, безуспешно пытаемся снять все три палатки. Залезаем обратно. Лежим как рыбы в сети или мертвые под простыней. Безоблачное небо и целый день ураганный ветер. Пришли два шерпа из лагеря II. Когда ветер хватает полотно палатки, кажется, что их грубо хватает великан. Я никогда еще не видел контакта таких гигантских сил природы и красоты ландшафта».

Эти записи дневника достаточно понятны и приведены без исправления. Несмотря на это, я почти ничего не помню об этом дне.

Возможно, что для меня был слишком напряженным подъем в лагерь III. Сепп, который физически значительно сильнее меня, был вынужден вернуться. Гельмут оставался далеко внизу, а я, видимо, переоценил свои физические возможности. Но хочу честно признаться, что я этого не заметил и у меня не было честолюбивого чувства. Я ходил в том темпе, который был мне по силам.

В этот, исчезнувший из моей памяти день я написал письмо Гельмуту, который организовывал где-то внизу (я не мог знать где) транспортировку грузов.

«Лагерь III.

Мои дорогие, вчера мы установили здесь, на высоте 6500 метров, лагерь III. Путь через ледопад найден. Хотели установить сегодня на высоте 7200 метров лагерь IV, но сильная пурга, все стойки палаток сломаны, лежим без движения.

Нам нужны продукты, бензин и остальные палатки. Через два-три дня решается все. Приходите наверх, если чувствуете себя хорошо.

Всего хорошего, дорогие! Ваш Г.

P. S. Только что получили твое (Гельмута) сообщение за № 3. Здесь, в связи с сильным ветром, транспортировка грузов сильно затруднена.

Несколько шерпов-кули, которые транспортируют нам грузы, очень страдают от холода, дай им из резерва шерстяные носки и чулки.

Приветствую Вас обоих, Г.»

О том, что делали Сепп и Гельмут, которые тоже должны были идти на вершину, если бы первый штурм не провалился, я расскажу несколько позже. Сейчас хочу рассказать о головной группе.

5 октября погода была хорошая: как обычно, безоблачное небо и сильный холодный ветер. Мы хотели подняться к площадке для лагеря IV на высоту 7000 метров. Кроме старых друзей с прошлого года — Пазанга, Аджибы и Гиальцена, с нами шли Анг Ньима и Пемба Бутар.

Перила, оставленные на ледопаде, оказали нам ценную помощь. Выше ледопада передвигались без веревки. Подъем был не сложный, в основном приходилось бороться против разреженного воздуха и усталости, охватывавшей нас, как теплая вода в ванне. Но мы знали, что нам нужно идти вверх и вверх, если мы хотим завтра попытаться успешно подняться на вершину.

Этот день и подъем к лагерю очень четко сохранились в моей памяти. Я отчетливо представляю себе все места отдыха, где мы после преодоления очередных двадцати или пятидесяти метров высоты молча и безразлично падали в снег. Никто из нас не говорил: мы не только устали, но и были опустошены скоростью подъема и нервным трепетом ожидания предстоящего успеха. Пазанг и я несли легкие рюкзаки, так как на следующий день мы должны были делать попытку подняться на вершину; остальные шерпы несли тяжелые грузы, необходимые для штурма восьмитысячника.

Но когда мы лежали рядом в снегу, разницы между нами двумя, собиравшимися покорить вершину, и остальными не чувствовалось. Возможно, что ответственность за предстоящее восхождение давила на наши с Пазангом плечи так же, как дополнительный груз на плечи шерпов.

Я с благодарностью вспоминаю этот день: вспоминаю счастье усталости и чувство, что делал все, как нужно, вспоминаю величественное безмолвие, не нарушенное человеком до нас, прекрасную дружбу с шерпами, поднимавшимися к безоблачному холодному серому небу так, будто там, вверху, находилась их родина.

В четыре часа дня на высоте 7000 метров разбили две палатки — лагерь IV. Гиальцен и Пемба Бутар помогали нам в этой тяжелой работе. Ветер усиливался. Они поспешно спустились в лагерь III. Подняться на такую высоту с грузом — хорошее достижение для обоих молодых шерпов. Я наблюдал, как они почти бегом бросились в обратный путь и восхищался ими.

Казалось бы, что спуск в лагерь III очень простой, его должны облегчить наши следы и перила на ледопаде, но их отделял от лагеря III перепад высоты в четыреста метров, а солнце уже скоро зайдет; но все равно у меня было чувство, что они оба благополучно доберутся до лагеря III. Я знал Гиальцена и был уверен в его альпинистских способностях.

Теперь мы вчетвером находились на высоте 7000 метров: Пазанг и я — в одной палатке, Аджиба и Анг Ньима, которые должны были исполнять обязанности спасательного отряда и страховать нас, ожидая нашего возвращения с вершины — в другой. Лучшую группу трудно себе представить; единственным слабым звеном был, вероятно, я.

Я думал, что Пазанг и я поднимемся на вершину завтра; это была бы третья по высоте вершина, на которую вступила нога человека. Пока Анг Ньима готовил ужин и глубокие ущелья тонули в вечерней мгле, Пазанг говорил: — «Легкая гора, завтра — вершина». — «Да, — ответил я, — завтра — вершина». Я верил в это. — «Что мы потом будем делать? — спросил Пазанг, — мы имеем еще очень много времени». — «Тогда мы попытаем счастье на другой очень высокой вершине, возможно Лхоцзе», — ответил я.

Это был, конечно, праздный хвастливый разговор, но мы считали себя вправе так говорить. Если бы на следующий день погода была хорошей, мы, наверное, достигли бы вершины. Когда две недели спустя мы успешно поднялись на вершину, то вышли с того же места, а ведь мы были очень уставшими.

Действительно, скромное молчание было бы более уместным, чем этот спесивый разговор. Но до сих пор мы поднимались, как в Альпах на четырехтысячник. С погодой нам также в основном везло. Почему же нам завтра не стоять на вершине?

Вечер был неуютный. Наши палатки стояли на склоне, не защищенные от сильного ветра, бросающего на них густые облака снега и куски льда. Вначале я думал установить их узкой обтекаемой частью к ветру, но выравнивание площадки на крутом склоне потребовало бы большой напряженной работы. Снег здесь был не такой, как на ледопаде, где сверху была твердая корка, а под ней зернистый снег, здесь снег был твердый, как лед.

Да, это неуютный вечер. Но, вероятно, таким и должен был быть вечер на высоте 7000 метров. Оснований для беспокойства не было.

Когда я залез в палатку, то не мог заставить себя снова выйти, чтобы сфотографировать лагерь IV. «Сделаю завтра, — думал я, — когда спустимся с вершины: обе палатки будут видны на снегу, как темные жемчужины, а на заднем плане будут ледник Нангпа-Ла, коричнево-черные хребты Тибета и вечернее небо».

На этой высоте часто бывает бессонница. Она ослабляет физически и напрягает нервы. Если принять снотворное, то возникает опасность, что утром, когда потребуется вся энергия, будет хотеться спать. Новозеландский альпинист Лоу очень сильно почувствовал это на Эвересте.

Мне в этом отношении повезло. Когда после целого дня работы я лег рядом с Пазангом в свой спальный мешок, то почувствовал, что усталость одолевает меня. Я не успел подумать о том, что дыхание на этой высоте не является уже привычкой, а становится трудной задачей, как начал засыпать. Раньше, во время ночевок на меньших высотах, у меня были случаи, когда я просыпался от удушья и нехватки воздуха, так как во сне забывал дышать глубоко, примерно так, как при медосмотре. Рядом слышалось равномерное дыхание Пазанга, он, видимо, уже спал.

Несмотря на уединенность лагеря и на то, что эту ночь мы проводили в большем удалении от живого мира, чем когда-либо, я чувствовал себя в безопасности. Рядом со мной Пазанг, тут же Аджиба и Анг Ньима. Я пытался лучше сформулировать свои мысли о доверии и теплоте чувств к этим прекрасным людям, моим друзьям, но усталость унесла эти мысли, как река уносит срубленные деревья со своих берегов.

В эту ночь у меня не было сновидений, но пробуждение было плохим сном, мои мысли судорожно цеплялись за надежду, что это только дурной сон. Но я слышал рядом стоны Пазанга — значит это не сон. Невидимая сила придавила полотно палатки к моему лицу и задерживала дыхание. Вокруг стоял невероятный шум и свист ветра. Потребовалось некоторое время, чтобы сообразить, в чем дело.

Пурга вырвала растяжки палаток и сломала стойки. Ощупью нашел Пазанга: он стонал, может быть во сне, может быть, от предчувствия приближающейся катастрофы. Как широко я не открывал глаза, я не видел луча дневного света. Значит, сейчас еще ночь.

К большому беспокойству оснований не было: нас двое, и наши рюкзаки достаточно тяжелы, чтобы придавить палатку. Ветер нас не сдует. Я придвинулся к краю палатки с целью уменьшить площадь ее дна, поднимаемую ветром, освободил лицо от полотна и снова заснул. Нет, не стоит беспокоиться. Часто после ночной пурги бывает хороший, спокойный день.

Когда дневной свет пробился сквозь полотно палатки, пурга усилилась. Я не знаю, спал ли я это время или только дремал. Но сейчас наступил день, и нужно было принимать какое-то решение. Я не имел права находиться в полузабытьи между сном и явью, между жизнью и смертью: это было бы слишком безответственно.

Сквозь полотно палатки солнце светило золотистыми жизнеобещающими лучами — странный контраст с ледяным ураганом, угрожающим сбросить нас со склона.

Я потряс Пазанга.

— Ждать? Вниз? — спросил он спросонья. Я не знал. Я также не знал утро сейчас или вечер? Провели ли мы день в нашей заваленной снегом палатке или солнце только что взошло и нам еще предстоит пережить этот день, заполненный ураганом.

— Посмотрим, — ответил я.

Мы попытались выползти из палатки. Оказывается, это не так просто. Ветер прижал полотно к нашим телам и швырял нас из стороны в сторону.

Когда я, наконец, выбрался из палатки, то с удивлением увидел, что солнце находится на востоке. Оно взошло, примерно, два часа назад. Теперь я ориентировался во времени — день еще не прошел, сейчас не вечер, и мы не можем не принимать никакого решения. Сейчас не ночь, позволяющая позорно ожидать; нужно действовать.

Небо было безоблачно, но мы его не всегда видели. Временами нас окутывали снежные вихри. Ураган с огромной силой, какой мне еще не приходилось видеть, хлестал по снежному склону. Гельмут, наблюдавший ураган снизу, установил с помощью инструментов, что скорость ветра достигала 120 км в час. По всей видимости температура была 30 — 35° ниже нуля. Но самое удивительное то, что над нами было безоблачное синее небо.

Я сидел в снегу рядом с Пазангом, мы не могли стоять, так как ветер мог сбросить нас со склона.

Палатка, где находились Анг Ньима и Аджиба, тоже была завалена. Под прижатым полотном ясно вырисовывались их скорчившиеся тела. Мы их разбудили. Фигуры ожили и выползли к нам.

Вчетвером мы сидели на корточках перед заваленными палатками и пристально смотрели на разбушевавшуюся, как в аду, стихию. Мы не могли разговаривать: нужно было кричать, чтобы что-нибудь услышать в реве урагана.

— Никогда не видел такого урагана, — кричал Пазанг, — мы все погибнем! Никогда… такая пурга… умереть…

Я думал, что Пазанг прав и мы все здесь погибнем. Аджиба и Анг Ньима ничего не говорили, они сидели передо мной измученными и немыми существами. Их серо-синие лица носили печать приближающейся смерти: нет это уже были лица мертвецов. Они без вопроса и упрека пристально смотрели на меня темными глазами — у меня создавалось впечатление, что они как будто смотрят в ворота другого мира, границы которого мы достигли.

Я сам переживал странное раздвоение своего собственного я.

Я такой же, как Пазанг, Аджиба и Анг Ньима, человек измученный смертельным страхом и холодом, но единственный, кто в присутствии этих троих нашел некоторое утешение в этом значительном последнем этапе жизни.

В то же время мое второе я смотрело на нас четверых неподвижно и несколько иронически. Его страшила дальнейшая судьба, оно мне говорило: «Ты всегда немного играл с этой возможностью, ты не имеешь права на сочувствие, если она станет действительностью, но как ты можешь нести ответственность за смертельно-серые лица этих трех шерпов?»

Во время дальнейших событий это странное раздвоение моего я сохранялось. Одна часть его действовала инстинктивно и страдала, другая подобно критически настроенному задорному наблюдателю, безжалостно фиксировала все происходящее.

Мы все еще сидели в кругу, потрясенные силой стихии, и не могли найти решения.

Вдруг порыв ветра поднял палатку шерпов, грозя сбросить ее со склона. Я инстинктивно бросился на палатку, чтобы удержать ее, но поскользнулся, и мои обнаженные руки оказались в снегу.

Выходя из палатки, я бессознательно снял рукавицы. Это было не страшно, пока мы сидели: я держал руки в карманах теплых брюк. Когда мы сидели друг против друга и в голове с молниеносной быстротой неслись различные мысли, я не думал о руках, они были относительно хорошо защищены. Но сейчас руки находились в снегу, и последствия сказались в течение последующих двух-трех минут. Палатка была спасена, но в руках я почувствовал жгучую боль.

Шерпы закрепили палатку. Боль в руках усилилась и, как ток, прошла по всему телу.

Руки были, видимо, теплыми, когда попали в снег, который тут же на руках растаял. Ледяной ветер сделал остальное, ведь скорость ветра была 120 км в час, температура около 35° ниже нуля, а кровообращение на этой высоте замедленное.

Боль стала невыносимой. Пытаюсь тереть руку об руку, стуча ими по чему попало, но все это не уменьшало мучений.

Мне хотелось залезть в палатку, но она была похожа сейчас на развевающийся парус. Я почувствовал, что, подобно горящему человеку, впадаю в панику и кричу от боли и страха.

Шерпы, оторвавшись от палатки, которую они крепили, бросились ко мне. Когда они поняли, что произошло со мной, они быстро расстегнули свои брюки. Это единственное место на наших остывших телах, где еще сохранилось немного тепла. Аджиба в это время искал рукавицы в моей палатке.

Наблюдающий, критически настроенный я появился снова. Он видел этот момент отчетливо и ясно, как картину. Пазанг и Анг Ньима стоят спиной к ветру. Между ними на коленях стою я, распятый, как на кресте, упрятавший руки в скудный источник тепла, которое может быть еще спасительным. В то время, как одна часть моего я наслаждается теплом и чувством безопасности, другая думает, что Кубин мог бы рисовать эту сцену под названием «Распятие большой цели» или «Конец похода».

Мысли были заняты подбором названия к картине, которую я ясно видел перед собой. Почти бессознательно я думал дальше: «Где теперь живет Кубин? В Линце, в туманной долине Дуная, где можно писать такие мрачные картины?»

Потом вновь появилось жаждущее жизни я. Аджиба принес мне рукавицы, я их надел на белые опухшие руки. Я думал, что руки пропали, но мы еще живы.

Паника охватила меня.

— Жить, жить! — закричал я. — Вниз, не стойте здесь, вниз!

Серые маски смерти моих трех товарищей все еще были неподвижны, но они стали действовать быстро и уверенно.

Произошла переоценка ценностей — шарф сейчас стоил дороже, чем фотокамера. Мы взяли с собой все теплые вещи, остальные оставили. Палатки остались: может быть ветер уничтожит их, может быть мы спустим их позже, но сейчас было важно одно — бороться за жизнь.

Я не хотел бы, чтобы создалось впечатление, что дорогу вниз нам открыло мое паническое состояние. Не моя заслуга, что мы возвратились. Это целиком заслуга трех шерпов — Пазанга, Аджибы и Анг Ньимы, которые в этом аду нашли дорогу вниз.

Тем не менее я думаю, что мое упорство было тогда решающим.

Шерпы, видимо, на основе своей веры или на основе своей почти животной привязанности к земле, не видят в смерти тех темных ворот, полных неизвестности, которые видим мы, европейцы. Они умирают легче и спокойнее, чем мы.

Если бы я сказал тогда Пазангу: «Нет дороги, мы погибнем», — думаю, что мы остались бы навсегда в лагере IV.

Несмотря на это, наше спасение не является моей личной заслугой, а лишь результатом моих неазиатских чувств, заставивших меня кричать все время: «Вниз, иначе мы погибнем здесь!»

Во время спуска шерпы выполняли свою работу весьма добросовестно. Как только было принято решение, они стали деятельными и энергичными.

Мы закрепили палатки и оставили их на месте, как они лежали. Это было не отступление, а бегство.

Я, со своими обмороженными руками, был совершенно беспомощен. Пазанг привязал мне кошки.

Потом мы связались веревкой и пошли в обратный путь. В моей памяти осталось мало об этих часах пути до лагеря III. Я только помню невероятной силы ураган, шерпов, которые, как кошки, цеплялись за снег и удерживали друг друга. Вспоминая сейчас этот спуск к жизни, я снова чувствую боль в руках и острые иглы ветра на лице. Я вижу густые облака снега, создавшие вокруг нас ночную тьму, несмотря на ясное солнечное небо. Это был тяжелый путь.

Но я вспоминаю и чувства безопасности и дружбы. Мы были вчетвером на веревке. И я был убежден: или мы все спустимся вниз, или никто не спустится. Я не мог себе представить, чтобы кто-либо, более сильный, отвязался от веревки, отвязался от судьбы, которая связала нас в единое целое, и продолжил путь один. Я также не мог представить себе, чтобы мы могли оставить самого слабого, задерживающего нам спуск. В этом случае собственная жизнь теряла бы смысл.

Возможно, что я очень идеализирую эти воспоминания, но мне кажется, что нет. Веревка была не просто шнурком, от которого можно отвязаться, она была прочными, давно установившимися узами, которые невозможно порвать.

Мы спустились ниже. Ураган ослабевал. Шерпы тоже обморозили пальцы на руках. Мы подошли к ледопаду, спустились, страхуя друг друга, и пришли в лагерь III, где встретились с Сеппом.

Он за это время выздоровел, приобрел хорошую форму, поднялся в лагерь III и пытался выйти нам на помощь. Но ураган все срывал его со ступенек, а один раз отбросил в сторону на пятьдесят метров в снег, где он задержался на краю обрыва.

Сепп выглядел ужасно: усталое, старое, морщинистое лицо, на бороде лед и снег. Позже, когда мы просматривали наши фотографии, я спросил его, почему он нас не сфотографировал. Вероятно, это были бы самые лучшие снимки.

— Я побоялся, — сказал Сепп, — ты выглядел очень страшно, а Пазанг все время плакал и кричал «Погибнем».

Я ничего этого не помню. Помню только большую радость, что встретил Сеппа, и горькое чувство поражения.

Я показал Сеппу свои к этому времени невероятно распухшие руки и сказал: «Они капут и вершина капут!»

Бегство продолжалось. Сняли лагерь III. Теперь нам не нужна была веревка: гребень простой и знакомый. Ветер здесь сносный. Мы перехитрили смерть. Но пламя жгучей боли от рук прошло по всему телу, и я знал, что буду жить, но руки погибли.

Пошли вниз, в лагерь II. Шатаясь, как пьяный, я проходил по гребню, по которому несколько дней назад поднимался уверенный в победе. Конечно, отрадно уйти от смерти, стоящей так близко, думал я, но грустно остаться калекой. Шатаясь, я шел дальше вниз.

Лагерь II. Уже вечерело. Гельмут здесь, несмотря на то, что он еще был болен, и в его обязанности входила только организация транспортировки грузов. В пургу он поднялся наверх, правильно предположив, что его помощь будет нужна. Он, правда, доктор географии, а не медицины, но тем не менее он сразу же сделал мне уколы, способствующие усилению кровообращения.

Пока устанавливали палатки, я сидел на корточках между двумя камнями, засучив рукава. Пазанг обнял меня сзади, как любимая мать, а Гельмут вонзил шприц в мои мышцы.

В наших мыслях еще жило стремление к бегству. Нам очень хотелось уйти подальше от этой вершины, так безжалостно победившей нас. Лагерь I более защищен от ветра, но я был очень слаб и не мог идти дальше: боялся длинных осыпей перед лагерем I. Я очень устал и хотел забыться.

Установили две палатки. Остались ночевать в лагере II вчетвером: Сепп и я — в одной палатке, Гиальцен и Да Норбу — в другой. Остальные спустились вниз.

Я лежал в палатке, когда пришел Пазанг, чтобы попрощаться. Он подал мне руку, но при виде моих рук, наклонился и поцеловал меня в щеку. Я чувствовал себя трупом, с которым прощаются.

Я никогда бы не осмелился подумать, что мы меньше чем через две недели будем опять целоваться со слезами на глазах, на этот раз не со слезами горя, а со слезами радости, потому что будем стоять на вершине Чо-Ойю. Тогда, после урагана, в лагере II у меня не было надежды, а только все возрастающая уверенность, что я останусь без рук и вершина для меня потеряна.

Я был беспомощен, как ребенок, и Сепп ухаживал за мной с трогательной заботой. Подобно вечно крутящемуся колесу, в моей голове шли мысли, и все время возникал вечно новый и острый вопрос: почему? Почему погода не могла испортиться днем позже? Почему ураган имел такую, все возрастающую силу? Почему? Где и когда я совершил ошибку? Нет, штурм был хорошо и тщательно подготовлен, ошибки в этом не было. Но в чем тогда моя личная ошибка? Может быть, всему виной слишком большая самоуверенность, которая была у меня накануне вечером? Может ли быть человек наказан так жестоко без всяких оснований к тому? Почему? Почему?

Глупые, бессмысленные, бесконечные вопросы, на которые невозможно ответить, не смягчали боль в руках и мешали коротать и без того длинную ночь. Это был мой маленький мир признаний и боли, созданный для себя.

Сепп позже рассказывал, что в бреду я все время говорил и просил горячего чая. Гиальцен и Да Норбу были заняты всю ночь приготовлением чая.

Я принял, по словам Сеппа, 80 штук таблеток, усиливающих кровообращение, в то время, как дневная норма — 16 штук. Видимо, они мне не повредили: состояние моих рук было значительно лучше, чем я мог ожидать.

В середине следующего дня мы все собрались в лагере I и созвали «военный совет». Мои руки нуждались во врачебном уходе, а ближайшие врачи находились в Катманду, на расстоянии трехнедельного перехода. По всей вероятности, влажный тропический воздух долин более опасен для моих ран, чем холодный, лишенный бактерий воздух гор. Я вспомнил рассказ Мориса Эрцога, обморозившего себе руки и ноги на Аннапурне. Он рассказывал, что во время спуска врач экспедиции был вынужден постепенно ампутировать фаланги на его обмороженных конечностях. Мы решили, что лучше переждать здесь.

К этому времени руки опухли, увеличились по размеру почти вдвое и покрылись огромными волдырями. Хотя мы имели с собой все новейшие средства против обморожения и знали, как их применять, однако не знали, что делать с волдырями — разрезать их или дать им засохнуть. Собрались на консилиум. Сепп отказался от своего голоса, сославшись на то, что он не врач. Гельмут был за то, чтобы дать им засохнуть, но Пазанг убежденно заявил: «Все резать». Так как Пазанг видел безусловно больше обморожений, чем мы, было решено последовать его совету и разрезать все.

В Вене врачи сказали нам, что мы сделали все наоборот. Но в конце концов Пазанг — священник и альпинист, а не врач.

Лагерь I очень красиво расположен на морене — фактически на скальных глыбах, закрытых ледником.

В холодные ночи мы слышали, как под ногами потрескивает лед. Чо-Ойю была видна прямо перед нами; благодаря перспективе вершина выглядела странно пониженной и плоской.

Здесь мы могли хорошо отдохнуть и набраться сил. Отдохнув несколько часов и чувствуя себя в безопасности, мы вновь стали оптимистами — гора один раз отбросила нас, но Пазанг, Сепп и Гельмут здоровы. Они, как только отдохнут и восстановят силы, должны сделать вторую попытку.

Пазанг, раньше всех возвративший себе старую «форму», должен был возвратиться в Намче-Базар, чтобы принести оставленные там резервы бензина, муки, цзамбы и мяса. Теперь мы знали, что вершину «с ходу» не возьмешь: нужны терпение и старание.

Мы не взяли с собой всех продуктов из Намче-Базара не по оплошности: надо было экономить, чтобы избежать лишних расходов. Мы рассуждали так: возможно, нам удастся быстро покорить вершину. Тогда транспортировка всего груза из Намче-Базара и обратно была бы связана с лишними и ненужными расходами. Если мы быстро убедимся, что не сможем подняться на Чо-Ойю, то поищем другую вершину в районе Эвереста. Даже в этом случае разумнее и дешевле иметь склад в Намче-Базаре.

Конечно, мы были подготовлены и к третьей возможности — что нам потребуется более длительное время для покорения вершины. В этом случае понадобится пополнить наши запасы, и за ними, думали мы, всегда можно послать двух носильщиков.

Теперь настало время, когда эта необходимость назрела. Нам было еще неизвестно, как остро мы в них нуждаемся и с какой надеждой будем их ожидать.

Пазангу с несколькими шерпами нужно пойти в Намче-Базар, примерно через десять дней они смогут вернуться обратно. На этот период у нас хватит продовольствия. Кроме того, в высотных лагерях осталось немного консервов, и если нам не хватит продуктов, за ними можно послать.

Тогда мы, конечно, не знали, что оставленные нами во время бегства рыба, фасоль и сосиски позволят через десять дней выйти на второй штурм вершины. Они будут для нас уже не резервом, а жалкой основой успеха второго штурма.

Пазанг торопился с выходом в Намче-Базар. Когда Гельмут делал мне уколы в пальцы и я еще не совсем оправился от пережитого страха, Пазанг уже говорил о том, сколько он доставит бензина, цзамбы и прочего из Намче-Базара. Принести половину яка или пригнать целого? Преимущество целого яка в том, что он сможет прийти на своих ногах. Тогда, при виде своих рук, я очень сердился на Пазанга за его торопливость, ибо был очень капризным, как все больные. Позже я имел возможность убедиться в правоте Пазанга.

Кто знает, не упустили бы мы хорошую погоду, позволяющую нам покорить вершину, если бы Пазанг ушел на день позже.

Глава IX

СНЕЖНАЯ ПЕЩЕРА

Сейчас мы не думали о вершине. Наоборот, мы были даже рады, что несколько дней можем серьезно о ней не думать.

Когда погода была хорошая, я лежал в спальном мешке на солнце перед палаткой и наслаждался прекрасным видом. Оставшиеся с нами шесть шерпов коротали время за ремонтом палаток и приготовлением пищи. В один из погожих дней они во главе с Аджибой поднялись в лагерь IV, сняли палатки и имущество, оставленное нами во время бегства.

Обоим тирольцам, Сеппу и Гельмуту, не сиделось в лагере. С легким грузом они вдвоем отправились на разведку западной стороны Чо-Ойю.

К нам вернулось хорошее настроение. Мои обморожения не требовали спуска в нижерасположенные лагеря. Сепп и Гельмут «горели» от избытка энергии. Максимум через десять дней должен вернуться с продуктами Пазанг, и тогда мы сможем вторично попытаться подняться на Чо-Ойю. До его возвращения можно спокойно лечиться и ждать.

Так по крайней мере думали мы. Но на третий день Аджиба вдруг сказал, что видит внизу на морене людей. В бинокль мы увидели двух человек, поднимавшихся к нам в лагерь. Из-за большого расстояния мы не могли подробно рассмотреть идущих, но обе фигуры напоминали солдат, и временами нам казалось, что мы видим блеск оружия. Возможно, что это тибетские или китайские солдаты. Наши высотные лагеря и мы сами были хорошо видны со стороны Тибета, и поэтому они пришли, чтобы ближе рассмотреть непрошенных гостей. Хотя мы и были убеждены, что наш лагерь I находился на непальской территории, мы без особой радости ожидали встречи с ними. Мы имели при себе паспорта и надеялись, что нам удастся убедить хранителей границ в наших безобидных намерениях.

Когда фигуры приблизились к нам настолько, что мы могли их рассмотреть более детально, мы увидели, что они одеты как альпинисты, а металлический блеск исходит от ледорубов.

— Мем[11] сагиб, — сказал вдруг Аджиба, и мы подумали, что он прав, хотя, конечно, оба они были одеты в брюки, а гималайские анараки, в отличие от лыжных курток, не позволяют распознавать женскую фигуру. Мы пошли им навстречу.

Очень странное чувство, когда после долгого перерыва встречаешь европейцев в таком районе, где думаешь, что находишься один. Тоска по Европе, которая все-таки появляется иногда, вдруг находит частичное удовлетворение. Чувствуешь, что вдруг вырываешься из уединения, но одновременно как-то нарушается связь со спутниками из местного населения. Это происходит потому, что приходится говорить на другом, незнакомом им, языке или говорить по-английски в таком темпе, что они не успевают понимать.

Я помню время, когда я в одежде индийского богомольца, в сопровождении Китара и Кашура пришел из Тибета в Гималаи и после долгих месяцев странствия встретил первого европейца — молодого англичанина, охотившегося за снежным барсом. Как приятно было поговорить с ним об интересующих меня вопросах. Но еще лучше было, покинув его и забыв все, о чем мы говорили, наслаждаться последними неделями путешествия в нашей молчаливой компании.

Или помню первую встречу с европейцем после четырехмесячного уединения в Западном Непале. В конечном пункте путешествия, в Питарагаре, я встретил англичанина-врача, женатого на индийской женщине. Я не знал, что здесь живет европеец. Когда он проходил мимо Дак Бунгало[12], где мы нашли себе приют, я побежал ему вдогонку, и мы бесконечно долго пожимали друг другу руки, как хорошие старые друзья. Он тут же пригласил меня поселиться у него в доме, расположенном на вершине высокого холма. Такой дом я видел впервые. Этот врач был раньше архитектором, причем, очевидно, очень своеобразным: он имел в своем распоряжении самый красивый участок в мире — вершину холма, с которого открывалась сказочная панорама Гималайского хребта, протяженностью 800 километров. Северная стена дома состояла сплошь из стекла, и из дома можно было видеть на западе — священные вершины Батрината, а на востоке — Аннапурну.

Я провел у него приятный вечер и незабываемое утро, когда вершины сверкали в лучах восходящего солнца. Мы очень много и долго говорили о делах, близких нам обоим, более интимно, чем говорили бы в Европе. Тем не менее, уже в середине следующего дня мне очень захотелось к своим шерпам. Я был готов променять несравненную панораму, уют в гостеприимном доме и интересные разговоры на неуютный Дак Бунгало и немногословные объяснения между мной и шерпами. Следующую ночь я проводил уже не среди книг в доме англичанина, а среди шерпов и чувствовал себя очень счастливым. Возвращение в свой привычный мир в большинстве случаев значительно труднее, чем уход из него.

Поэтому простительно, что мы пошли навстречу пришельцам без особого подъема.

Это действительно были альпинисты, поднимавшиеся в хорошем темпе к нам по неприятной морене. Теперь мы их узнали: это были мадам Клод Коган и Вертолет из швейцарской экспедиции на Гауризанкар.

Мы встречали швейцарцев в Дели и Катманду. Тогда мы пожелали друг другу счастья и подняли тост за «наши» вершины.

Мы все вместе подошли к нашим палаткам, и шерпы преподнесли гостям чай. Вертолет рассказал, что путь на Гауризанкар оказался слишком сложным, и предложил нам сделать попытку восхождения на Чо-Ойю вместе с ними.

Это предложение мы встретили без восторга и сказали, что хотим довести свой план до конца самостоятельно. Кроме Чо-Ойю, здесь имеется еще достаточное количество «свободных» вершин, и если швейцарцам нужна очень высокая вершина, они могут испытать свое счастье на Лхоцзе.

Мадам Коган заметила нам, что сейчас она не может изменить свой план, так как уже завтра сюда прибывает вся швейцарская экспедиция с шерпами, яками и всеми грузами. Мы еще раз показали им на одну из окружающих вершин и ушли с очень неприятным предчувствием. Шерпы, стоящие вокруг нас, с любопытством слушали, о чем шла речь, и смотрели на нас вопросительно и смущенно. Мы не могли ничего им ответить. Нужно было ждать. Возможно, швейцарцы выберут себе другую вершину.

Сепп и Гельмут не хотели, чтобы следующий день прошел праздно. На другой стороне маленького ледника, на боковой морене которого был установлен наш лагерь, поднимался в небо крутой и красивый шеститысячник. Они решили на следующий день подняться на него. Погода была хорошая. Я мог лежать перед палаткой и наблюдать за ними.

Вести наблюдения было не очень приятно. Сначала им нужно было пройти по крутым осыпям, и на фоне камней их было трудно заметить. Однако, когда они вышли на ледник, ведущий к вершине, их яркие анараки резко выделялись на белом склоне, следить за ними стало легко. Ледовая стена была очень крутая и сложная, поэтому они продвигались вперед медленно. В бинокль я мог наблюдать, как они с трудом вырубали ступени, страховали друг друга и как один из них долго стоял на одном месте, чаще в тени. Я мог легко себе представить, как им там холодно.

Последнее время судьба нас не баловала, поэтому в голове все время роились различные неприятные мысли. Сначала катастрофа в лагере IV, затем появление швейцарцев. Если там наверху с обоими что-либо случится, то не будет ли это просто продолжением нашего «невезения».

Я наблюдал за их подъемом скорее с беспокойством, чем с радостью, вызванной хорошим достижением. Во второй половине дня они вышли на вершину (высота 6300 метров) и, по праву первовосходителей, дали ей название «Тиролер Кёпфель».

Оставшиеся в лагере не могли жаловаться на то, что день прошел скучно. Часть времени мы смотрели вверх на вершину, где трудилась наша двойка, часть — вниз на морену, где подходили длинные колонны швейцарцев.

Поздно вечером, при свете карманных фонарей, вернулись радостные Сепп и Гельмут. Они были довольны этим прекрасным днем, давшим им много интересного и уверенность в своих силах — ведь им за один день в сложных условиях удалось достигнуть большого спортивного успеха. Они тоже видели караван швейцарцев и сообщили, что швейцарцы установили свой лагерь в часе ходьбы от нашего.

В течение следующего дня мы ждали швейцарцев для того, чтобы продолжить наши переговоры.

Они не пришли до полудня, и мы отправились к ним в лагерь. Это были мои первые шаги после возвращения из лагеря IV, и я двигался по осыпи весьма неуверенно. Кроме того, во время урагана, видимо, вследствие вдыхания холодного воздуха, я потерял голос и мог только с трудом хрипеть. Ко всему этому мои беспомощные опухшие руки… Вряд ли я, как начальник экспедиции, произведу блестящее впечатление на швейцарцев. Но во всяком случае, они, вероятно, вчера тоже наблюдали за Сеппом и Гельмутом на ледовой стене, возможно, что спортивный успех тирольцев несколько скрасит мой мрачный вид.

Нас встретили очень сердечно и гостеприимно. Мы сидели в больших палатках — необычайная роскошь — на металлических стульях и с настоящего стола кушали печенье, повидло и свежую колбасу из мяса яка. Я боялся, что мы, вынужденные в последнее время довольствоваться мучным супом Анг Ньима, ели больше, чем это позволяет хорошее воспитание.

Несмотря на приятные чувства, вызванные обилием кулинарных изделий, вскоре начался разговор об истинной причине нашего прихода — Чо-Ойю.

Наша позиция следующая: особым разрешением Непальского правительства только нам дано право штурмовать Чо-Ойю осенью этого года. Чтобы получить разрешение на восхождение на одну из высочайших вершин мира, расположенных в Непале, приходится задолго до выхода подавать прошение. Иногда создаются буквально очереди, например: весна 1953 — англичане, осень 1953 — немцы, на весну 1954 подали заявку японцы. «Вы можете идти на Чо-Ойю осенью 1954 года», — ответило нам Непальское правительство. Мы были убеждены, что на этот период времени вершина забронирована для нас.

Швейцарцы убеждали нас, что у них есть разрешение на посещение всего района вокруг Нангпа-Ла, следовательно, они имеют право на восхождение и на Чо-Ойю.

Наш аргумент: они в Катманду или еще где-либо никогда не говорили, что собираются идти на Чо-Ойю, хотя знали, что восхождение на эту вершину является целью нашей экспедиции. Их план предусматривал восхождение на Гауризанкар. В таком случае правительство Непала безусловно бы сказало, что Чо-Ойю этой осенью занята австрийцами.

Швейцарцы возразили, что мы никогда не говорили о том, что хотим покорить вершину, и поэтому они считали, что мы проводим только разведку. Мы на это ответили, что ни в одном из газетных сообщений не говорилось о «разведке», а просто говорилось об экспедиции на Чо-Ойю. Вполне понятно, что мы, представляющие собой весьма малочисленную группу, возможность успеха которой часто обсуждалась весьма скептически, говорили как можно меньше о покорении вершины.

Естественно, что мы на основе наших законных требований не пришли к согласию. Гельмут, единственный из нас говоривший по-французски, вел переговоры, я изредка хриплым голосом бросал отдельные замечания, Сепп молчал, сердито уставившись перед собой. Тем не менее мы все трое одновременно с переговорами изрядно кушали.

Швейцарцы еще раз предложили нам совместную работу. Они предлагали нам вступить на вершину первыми. Но это нас ни в коей мере не устраивало. Особенность нашей экспедиции заключалась именно в том, что мы с минимумом затрат — ни один восьмитысячник еще никогда не штурмовался экспедицией, состоящей из трех европейцев — подготовили штурм и были уверены в своем успехе. Поэтому мы не можем и не желаем изменять наши убеждения.

Мы говорили швейцарцам, что нами уже проложен путь через все трудные участки до последнего подъема и поэтому просим их подождать до тех пор, пока у нас не будет принято окончательного решения. При первой возможности мы выйдем на второй штурм.

Раймонд Ламбер указал на все усиливающиеся пурги и на то, что в таком случае они, швейцарцы, теряют слишком много времени на ожидание. В ходе этих объяснений было произнесено несколько некрасивых слов в наш адрес.

После долгих споров все же был найден общий язык. Швейцарцы начнут сейчас передвигать свои лагеря до 7000 метров. После установки лагерей они будут ждать окончания нашей второй попытки.

У подножья до сих пор мало известного восьмитысячника было достигнуто такое странное соглашение. Мы рассчитывали, что на его склонах сможем спокойно располагаться неограниченное время. Мы не знали, правильное ли решение мы приняли? Возможно, что сейчас для нашей ослабленной группы было бы целесообразнее принять предложение хорошо оснащенных швейцарцев — достигнуть вершины впятером.

Сепп ни в коем случае не желал отказываться от особенностей нашей экспедиции: «Лучше совсем отказаться от восхождения».

Мы быстро проглотили последние печенья с повидлом и с болью в сердце отказались от предложения швейцарцев остаться на ужин. Уже наступил вечер, а мы не хотели, чтобы шерпы о нас беспокоились. Врач швейцарцев, доктор Лохматтер, осмотрел мои руки и успокоил меня: «Сейчас еще не нужно делать ампутацию, нужно только опасаться холода».

Ламбер постучал остатками своих обмороженных пальцев о жесткий снег: «Длинные пальцы — нет хорошо, — успокоил он меня, — короткие пальцы — нет холодно».

Мы распрощались и пожелали друг другу удачи; медленно, без особой радости пошли мы в свой лагерь. Шерпы с фонарями уже шли нам навстречу. Они хотели знать, какое решение принято. Мы успокоили их и сказали: «Все в порядке», — но сами в этом убеждены не были. Анг Ньима приготовил свой самый лучший мучной суп, а мы прилагали все усилия, чтобы не думать о колбасе из мяса яка.

Нужно принять решение. Самое разумное было бы ждать возвращения Пазанга с продуктами. Даже при экономном расходовании продуктов вряд ли нам удастся при напряженной работе долго прожить с нашими запасами. Другое дело, если мы будем сидеть здесь, в лагере. Но хватит ли нам запасов продовольствия для напряженной работы или возможной, пусть даже кратковременной, задержки второй попытки штурма?

Когда Аджиба ходил за палатками в лагерь IV, он точно записал, сколько продуктов он закопал в снег около каждого лагеря. Перечень продуктов он записал красным карандашом в весьма оригинальный «Блокнот» — голенище валенка — тибетскими знаками. Валенок (я храню его, как реликвию о Чо-Ойю) выглядел очень солидно, чего нельзя сказать о наших запасах.

Согласно записи на валенке в лагерях имелось:

лагерь I: 8 банок кофе, 3 банки яичного порошка со сливками, 1 банка какао, 3 банки сосисок, 1 банка сыра, 2 банки галет;

лагерь II: 2 банки какао, 1 банка сыра, 1 банка молока, 1 примус;

лагерь III: 3 банки какао, 1 банка кофе, 1 банка сыра, 3 пачки галет, 5 килограммов цзамбы, I примус, 3 литра бензина;

лагерь IV: 4 банки рыбы, 2 банки мяса, 2 банки молока, 1 банка сосисок, 2 примуса.

Этими продуктами нужно было прокормить шестерых шерпов и нас троих. Выходило, что основным продуктом нашего питания будет вода, и то при условии, если хватит бензина.

Мы остались в лагере I еще на один день и все еще не могли решить, что нам предпринять: ждать или выходить вверх. В это время один из шерпов, которые так же, как и мы, переживали наше положение, сообщил, что швейцарцы (они ходили вокруг лагеря, как шпионы) вышли на штурм.

Если мы не хотим потерять вершину, то нам нельзя больше ждать. Нам нужно на следующий день подниматься в лагерь III. Шерпы, знавшие безусловно не хуже нас, о нашем плачевном положении, ни одним словом не возразили против выхода. Это были великолепные, чуткие люди. Хотя с ними в этот момент не было их опытного вождя — Пазанга, они все же были готовы вернуться в зону пурги, от которой только несколько дней назад спасались. То, что мы в конце концов сделали успешное восхождение, объясняется не только невероятным достижением Пазанга и нашей собственной выдержкой, а прежде всего доверием и добросовестностью всех остальных шерпов, которые ради нас готовы были пойти на любые жертвы. Для них эта нагрузка и опасность не искупились, как для Пазанга, славой победы, а была просто сознанием, что они внесли свою долю в общее дело победы.

Как я уже говорил, эта доля к победе над вершиной была самой существенной.

Анг Ньима и Да Гиальцен остались в лагере I, а остальные четыре шерпа, среди которых два очень опытных — Аджиба и Гиальцен, должны были подняться с нами.

Мы теперь были не такой сильной и полной надежды группой, как в первый раз. Мы слишком много пережили. Мы познакомились с убийственной силой ураганного ветра на высоте 7 000 метров и теперь знали, что покорить вершину можно только при благоприятных условиях.

Как раз эта беспомощность и зависимость от судьбы мне больше всего нравится в Гималаях. В наших горах, то есть в Альпах, техническая подготовка, тщательная планировка и физическая тренировка могут одержать победу в борьбе против сил непогоды. Даже в самом худшем случае можно все же, в некоторой степени, держать судьбу в своих руках.

На высоких вершинах Гималаев техническая подготовка, хорошее оснащение и правильное планирование служат только предпосылкой к успеху. И даже тогда, когда все условия подготовки к походу выполнены, на пришельца может броситься ураган — вершина останется не покоренной и обратный путь будет отрезан.

Эта зависимость придает таким восхождениям своеобразное возвышенное, всегда чего-то ожидающее и покорное чувство. Мы можем делать все, что считаем нужным, но окончательное решение принимается где-то выше, помимо нас.

Я хотел подняться в лагерь III, где, несмотря на свои больные руки, мог быть полезным при подготовке штурма и организации транспортировки.

Путь теперь мы знали хорошо. К лагерю II, по осыпи, нами была вытоптана настоящая тропа. Это придавало чувство уверенности и оправдывало наше присутствие.

Не устанавливая палаток, мы прошли мимо лагеря II, стремясь подняться до подножья ледопада.

Следы хорошо сохранились даже на ледовом гребне, видимо, здесь уже проходили швейцарцы. Мы шли без веревки; каждый двигался так быстро, как мог. Часто мы находились далеко друг от друга, но ни у кого не возникало опасения, что он может отстать. Мы очень хорошо знали себя и свои возможности и остались сплоченной группой даже тогда, когда находились на некотором расстоянии друг от друга.

Мы боялись непогоды и поэтому не хотели ставить палаток. В лагере III мы вырыли себе уютную снежную пещеру. Сепп, как инженер-строитель, не только планировал ее, но в основном и осуществил ее строительство. Здесь снег был зернистым и не очень плотным. По спускающемуся наклонно коридору мы попадали в пещеру, где можно сидеть, не доставая головой потолка. Правда, по коридору нужно было лезть на четвереньках и извиваться змеей, если не хочешь, чтобы снег попал за воротник. Выход, через который неприятно дуло, закрыли рюкзаком.

Я, как избалованный больной, получил лучшее место между Сеппом и Гельмутом и, таким образом, был защищен от холода с обеих сторон. Гельмут, лежавший у наружной стены пещеры, вскоре констатировал, что сильные порывы ветра дают себя чувствовать через толщу снега. Нам, находившимся вдалеке от стены, не составляло труда утешать Гельмута, что когда стены пещеры обледенеют от нашего дыхания, они будут крепкими, как цемент, и ему не придется беспокоиться. Гельмут бурчал что-то себе под нос, думаю, что он не был совсем убежден нашими доводами. Аджиба и Гиальцен занялись варкой пищи и каждый раз, когда они ставили очередную кастрюлю на примус, наша пещера расширялась, так как они брали снег прямо со стен или потолка.

Скоро в пещере стало тепло и уютно. Может быть, это несколько и преувеличено, но по сравнению с палатками — это так. Рассказы о тропической жаре в чумах, где эскимосы сидят обнаженными до пояса, я встречал всегда с некоторым подозрением, но теперь я думал, что в этих рассказах есть некоторая доля правды. Я закутал свою голову шерстяным кашне поверх подшлемника и лег спать.

На следующий день погода была не очень хорошей, но и не безнадежной. Сепп, Аджиба и Гиальцен решили попытаться выйти в лагерь IV. Если им это удастся и погода продержится хорошая, тогда на следующий день Аджиба и Сепп выйдут на вершину. Гиальцен останется в лагере IV, Гельмут и остальные шерпы выйдут навстречу штурмовой двойке. Это была очень жесткая программа, но мы не могли позволить себе потерять хотя бы один хороший день. Сепп, Аджиба и Гиальцен выползли из пещеры. Ветер усилился. Они исчезли в направлении ледяного барьера, а мы возвратились в наше убежище.

Пещера сейчас казалась пустой. Перед нами целый долгий день, потом еще один день, а может быть еще и третий, прежде чем я, ведь я остался тут один, что-либо узнаю о судьбе ушедших.

Больше всего я боялся такого бездеятельного ожидания. Имеешь слишком много свободного времени, чтобы подумать о победе и возможных жертвах, связанных с ней, чувствуешь все это так, будто присутствуешь при этом, а позднее они окажутся незначительными. Сознание огромной ответственности давило свинцовым грузом на мои плечи.

Спустя несколько часов послышался шум у входа в пещеру. Вернулись все трое. Они выглядели усталыми и замерзшими.

Сепп рассказал. Было очень холодно, и дул сильный ветер. Они поднялись выше ледопада. Но там, на пологом склоне, ветер усилился, и было бессмысленным даже думать о том, чтобы выйти к лагерю IV. Палатки и другие вещи, предназначенные для штурма, они закопали наверху в снег, а сами вернулись.

Я не знал, должен ли я испытывать разочарование или чувствовать благодарность? Я был очень рад, что они вернулись, но каждый лишний день ожидания уменьшал запасы продовольствия и отодвигал покорение вершины все дальше, если, конечно, Пазанг не придет в последнюю минуту…

Но в данный момент, когда мы слышали, как ветер гонит снег по гребню, мы были счастливы, что находимся все вместе.

Ночью напряженность ослабла.

На следующий день мы не смогли выйти из пещеры даже на короткое время. Если иной раз нам и приходилось, в силу необходимости, выходить из пещеры, то для этого требовались сила воли и смелость, а возвращались мы совсем замерзшими.

Когда на животе, головой вперед, мы втискивались в пещеру, то создавалось впечатление, что она — единственная твердая точка в сером мире безоблачного неба, простирающегося далеко под нами, над холмами Тибета. Казалось, что в этом беспощадном мире снежные склоны ползут, ибо ветер гонит перед собой кристаллы снега. Ветер — здесь господствующий элемент, это уже не только воздух в движении, но страшная угрожающая сила.

Гельмут делал мне каждый день по одному уколу, усиливающему кровообращение. Я знал, что от этого зависит, останусь ли я с пальцами, чего, конечно, я очень хотел, тем не менее мне иногда было трудно подчиниться этим процедурам.

В связи с тем, что я не мог снять штормовку и свитер через опухшие руки и освободить предплечье, Гельмут делал мне уколы в бедро. Но снять брюки тоже не очень просто, а главное, очень холодно. Гельмут сначала должен был подогреть ампулы, а затем заполнить их содержимым шприц. К этому моменту я должен быть уже готов, иначе замерзнет шприц. Иногда я бы с удовольствием отказался от укола (и от пальцев), но с Гельмутом шутить было нельзя. С самоотверженностью, достойной более благодарного, чем я, больного, он лечил меня с пунктуальностью профессора.

В снежной пещере для нас обоих было значительно лучше: теплее и нет ветра. Я будто находился в больничной палате, а Гельмут, наверное, чувствовал себя настоящим врачом. Он имел на это все основания, так как только благодаря его настойчивости и заботливости мои руки остались почти целыми.

Опять долгий день ожидания. Как любое время, незаполненное делом, оно теряет меру: является одновременно и коротким мгновением и терзающей бесконечностью.

Мы сидели без дела и ждали. В таких условиях всякая попытка восхождения была бы пустой тратой энергии и калорий, а их нужно экономить.

Иногда мы слышали снаружи скрип замерзающего снега под ногами. Сепп говорил, что на ледопаде, рядом с веревкой Пазанга, висит веревка швейцарцев. Значит они уже здесь. И снег скрипит, когда они проходят мимо нас.

Мы знали, что согласно договоренности со швейцарцами, наша штурмовая группа должна выйти при первом же улучшении погоды. Возможно, это будет завтра.

На своевременное возвращение Пазанга мы уже не надеялись.

К утру пурга ослабела. Нам нельзя было терять этот день, нужно было действовать. Подъем в лагерь IV являлся нашим лозунгом. Пока мы в тесноте пещеры делали последние приготовления к выходу, Аджиба сообщил, что далеко внизу, по гребню, поднимаются три человека. Это или швейцарцы, или их шерпы. Но вопреки здравому смыслу, мы надеялись, что это Пазанг, и ждали.

И действительно, это был Пазанг.

Он вполз к нам с морщинистым и серым от напряжения лицом.

— Швейцарцы были уже на вершине? — спросил он.

— Нет, — ответили мы.

— Слава богу, — выдавил из себя Пазанг, — иначе я перерезал бы себе горло.

Я думаю, что это была не пустая фраза. У Пазанга нет склонности к хвастовству. Он только что совершил беспримерный в истории альпинизма переход, и такой же ждал его впереди.

На обратном пути, в деревне Марлунг, на высоте 400 метров, он услышал, что на Чо-Ойю вышла швейцарская экспедиция. Несмотря на разбросанность редких населенных пунктов в Гималаях, несмотря на малочисленность местных жителей, слухи здесь разносятся с точностью и молниеносной быстротой телеграфа.

Пазанг, после того как собрал все необходимые продукты, в сопровождении двух шерпов прошел в один день путь из Марлунга через Нангпа-Ла в базовый лагерь. Утром на следующий день он прибыл с необходимыми продуктами в лагерь III, а во второй половине дня он должен был уже стоять на вершине Чо-Ойю. Меньше чем за три дня он преодолел перепад высоты в 4000 метров и прошел многокилометровый путь по моренам и ледникам. Я думаю, что этот переход является единственным в своем роде. Но сейчас мы, конечна, еще не знали, что принесет следующий день. Мы только были счастливы и благодарны Пазангу за то, что он пришел вовремя. Он даже принес несколько яиц. Аджиба сварил их. Они были очень вкусны и питательны. Сейчас мы имели достаточно продуктов, чтобы с чистой совестью начать штурм вершины. В лагерях внизу тоже началась нормальная транспортировка продуктов. Теперь выход на вершину — не безответственный риск, а вполне обоснованное и обеспеченное продолжение работы экспедиции.

Глава X

ВЕРШИНА

Выход из пещеры на восхождение напоминает мне бегство из лагеря IV, когда ветер разорвал наши палатки. Но на сей раз это было не бегством от смерти, а почти дикая неудержимая страсть испытать жизнь и ее крайние возможности.

Вначале я хотел остаться в лагере III, чтобы не стеснять штурмовую группу. Но всеобщий, до сих пор еще не обоснованный оптимизм, вызванный прибытием Пазанга, охватил и меня.

Во время штурма лагерь III необходим только для обеспечения снабжения, но он расположен слишком далеко, в нем нельзя быстро узнать, что происходит на вершине, и принять соответствующие меры. Ожидание результатов в пещере просто страшило меня.

Пока мы глотали остатки вареных яиц, я тоже готовился к выходу. Это означало, что я буду в тягость остальным, ведь я буду просить их зашнуровывать мне ботинки и надевать кошки, так как сам я этого сделать не смогу. Несмотря на поспешность, с какой все готовились к выходу, они все же находили время, чтобы дружески заботиться обо мне.

На крутом склоне мне бросилась в глаза моя беспомощность, особенно в сравнении с энергией и смелостью остальных. На ледопаде у меня расстегнулось крепление одной кошки. Я попытался его закрепить, но мои руки пронзила такая адская боль, что мне захотелось плакать, плакать не только от боли, но и от чувства полной беспомощности, делавшей меня обузой для моих друзей, и от того, что я не могу быть им полезным.

Гиальцен подошел ко мне и закрепил кошки. Теперь я мог продолжать путь, хотя своей беспомощностью отнял у группы драгоценное время.

Выше ледопада мы сняли веревки. Имущество, закопанное Сеппом в снегу во время последнего похода, распределили между собой. Дальше пошли по следам, оставленным нами две недели назад. Они показывали только дорогу, в остальном от них было мало толку. Швейцарцы, видимо, не поднимались выше ледопада, так как впереди виднелись только наши, видоизмененные солнцем и ветром следы. Но если во время первой попытки мы здесь проваливались в снег выше коленей и каждый шаг стоил нам неимоверных усилий, то сейчас мы легко шли по твердому насту.

Возможно, что на этот раз мы захватили тот благоприятный момент, когда сильные осенние ветры, сдув глубокий снег, еще не начали господствовать над ледовыми гигантами Гималаев. Еще когда только планировалась экспедиция, я надеялся именно на этот отрезок времени. С этим периодом я столкнулся в Западном Непале, где мы встретили хорошие условия восхождения на семитысячник даже в начале декабря.

Я, конечно, тогда не знал, была ли хорошая погода обусловлена особо благоприятными метеорологическими условиями в тот год, или это закономерность, и можем ли мы ожидать такую же погоду в этом году в Восточном Непале. Но чисто теоретически можно было надеяться, что между летним муссоном, приносящим снежные бури и снегопады, и зимними ветрами, во время которых не только холод, но и короткие дни препятствуют всяким попыткам восхождения, есть небольшой отрезок времени, когда положительные и отрицательные свойства погоды обоих времен года соединяются в благоприятном для восхождений положении — сносные ветры, терпимая температура и склоны, очищенные от снега.

Несмотря на то, что мы почти задыхались от чрезмерного напряжения и не имели сил вымолвить хотя бы слово, мы были настроены очень оптимистически. Хотя я чувствовал себя на этом последнем, решающем этапе борьбы, в офсайте, тем не менее я ощущал в себе огромный душевный подъем и прилив радости.

Во время первого выхода на этом склоне меня сопровождали только шерпы — прекрасные, душевные люди, наделенные чувством большой ответственности; но, как ни странно, последнее слово при решении сложных вопросов восхождения остается все-таки всегда за европейцем. Меня это часто удивляло: тут были Пазанг и другие шерпы, более сильные и выносливые, чем я, по крайней мере Пазанг и Аджиба — первоклассные альпинисты со значительно большим, чем у меня, опытом хождения в Гималаях, и тем не менее, если нужно было принять решение, от которого, может быть, зависит жизнь или смерть, они ждали моего слова.

Наряду с этим мне часто приходилось слышать, как Пазанг критиковал действия других экспедиций. Здесь сагибы сделали ошибку, там они не приняли нужных мер предосторожности. Нельзя сказать, чтобы Пазанг смотрел с раболепством на сагибов. Он слишком часто видел их беспомощными и растерянными.

Несколько раз я поднимал разговор об организации экспедиции на восьмитысячник, состоящей исключительно из шерпов. «Вы лучше подготовлены физически и технически и имеете больший опыт, чем мы — сагибы, — говорил я Пазангу. — Вы безусловно можете получить средства от Непала и Индии для организации своей экспедиции. Представь себе, какой будет успех, если шерпами будет покорен Канч»[13].

Пазанг, честолюбивый, даже слишком честолюбивый человек. Тем не менее он мало верил в успех такой экспедиции, состоящей из шерпов профессионалов-альпинистов, он не верил, что его альпинистский опыт и альпинистский опыт его земляков может быть залогом успеха. Как бы легко ни были подвержены сагибы обморожениям и как бы ошибочно они ни оценивали ледово-снежные условия Гималаев, казалось, что без их присутствия невозможно штурмовать ни один из «Престолов богов»[14].

Когда в лагере IV я обморозил себе руки и лишь от желания шерпов зависело взять меня в качестве лишней нагрузки в обратный путь, когда я был для них только помехой, они вопросительно смотрели на меня: идти вниз или оставаться умирать здесь.

Тогда я совсем не понимал противоречия между их действиями и возможностями и даже сегодня не совсем это понимаю. Может быть, причиной является наш более длительный опыт хождения в высоких горах со спортивными целями, позволяющий нам принимать окончательное решение. Как бы там ни было, но я был очень рад, что Сепп и Гельмут шли со мной. Или, точнее говоря, я с ними, ибо сейчас они должны были планировать и действовать, а я являлся только лицом, которое, может быть, сумеет их поддержать.

Сильный ветер снова начал свою жестокую игру, а над нами опять было безоблачное небо.

Мы подошли к лагерю IV и выкопали из снега консервы, оставленные нами. Я увидел площадку, где тогда стояли палатки, и в памяти снова воскресли те тяжелые часы.

Мы хотели подняться еще выше, может быть, выше есть место, более защищенное от ветра. За день мы очень устали и поэтому вряд ли смогли бы подняться намного. Кроме того, нужно было помнить, что шерпы, которые не останутся в лагере IV, должны иметь достаточно времени, чтобы дойти до лагеря III засветло.

На плоском седле, примерно на 50 метров выше старого лагеря IV, мы остановились. Четыре часа дня. Нам хотелось бы вырыть пещеру, но для этого потребовалось бы слишком много времени: снег был очень твердый и плохо поддавался обработке. Шерпам даже было трудно выровнять маленькую площадку для палаток.

Снова, как и в первый раз, мы установили палатки боком к ветру: установка их по всем правилам заняла бы очень много времени. Палатки связали все вместе и надежно закрепили: ведь они должны выдержать давление ветра, как думали мы.

Остались вшестером: в одной палатке — Сепп, Пазанг и Аджиба, в другой — Гельмут, Гиальцен и я. Остальные поспешили вниз к пещере — стало уже поздно.

Я влез в палатку первым, так как мои руки начали болеть. У меня уже не было сил, чтобы сфотографировать лагерь IV. Я постеснялся попросить об этом Сеппа или Гельмута. Мы торопились уйти от ветра под защиту тонкого полотна палаток.

Мы лежали в палатке и ничего не слышали, кроме свиста ветра. Осталось еще несколько часов до наступления темноты, тогда можно будет спать, если, конечно, нам это удастся. На такой высоте сон часто является подарком или случая, или медикаментов.

Мы составили программу следующего дня. Рано утром Пазанг и Сепп выйдут на вершину, достигнут ее и возвратятся в лагерь IV. Мы на всякий случай выйдем им навстречу с палаткой и спальными мешками. На мой взгляд, штурмовая группа была выбрана правильно. Пазанг был в лучшей спортивной форме, и если кто-либо из нас и заслужил счастья стоять на вершине, так это именно он. Мы вручили Пазангу флаги Непала, Австрии и Индии, чтобы он водрузил их на вершине: мы были уверены, что он обязательно ее достигнет. Сепп, великолепно владеющий ледовой техникой, был тоже в прекрасной форме. Он тоже должен попытаться подняться на вершину. Оба составляют прекрасную группу, от которой можно ожидать выполнения поставленной задачи. Увеличение группы вело бы только к ее ослаблению. Второй шерп в группе не нужен, он не сможет превзойти Пазанга. Гельмут слишком медлителен для выполнения больших требований следующего дня. Что касается меня, то я — калека, выбыл из группы еще раньше.

Мы не знали точно, на какой высоте находимся. По фотоснимкам и данным англичан она была равна 7000 метрам. Наши же высотомеры показывали 6850 ли 6800 метров. Таким образом, штурмовой двойке придется подняться на 1300 метров и на столько же спуститься. Это большая, почти предельная нагрузка для человека.

Они пойдут без кислородных аппаратов, потому что у нас было только два баллона кислорода, предназначенные для медицинских целей, но и они были не приспособлены для пользования во время движения.

Раньше мы думали установить еще один лагерь, лагерь V, на высоте 7500 — 7800 метров. Но в данное время никто об этом не хотел и слышать. Мы находились очень близко от вершины и были слишком хорошо знакомы со страшной силой плохой погоды. Если на следующий день погода будет хорошая, необходимо рисковать всем.

У нас не было другого занятия, как лежать в теплых спальных мешках и ожидать приближения ночи. Медленно проходили минуты. Я не чувствовал усталости и апатии, как это часто бывает на такой высоте, напротив, был возбужден и полон различными мыслями.

Я вспоминал разговор, который был у нас с Пазангом в Западном Непале почти год назад, когда он впервые заговорил со мной о Чо-Ойю, и время, прошедшее от первого разговора до составления плана и от составления плана до организации экспедиции.

Теперь мы лежим в нескольких часах ходьбы от цели экспедиции. А завтра я буду лежать в томительном ожидании, в то время как там, где-то выше, будет решаться судьба штурмовой группы.

Я не осмеливаюсь утверждать, что в моих дальнейших рассуждениях тщеславие и честолюбие не играли никакой роли. Я думаю, что они все же занимали определенное места

Я представлял себе будущий день. На рассвете Сепп и Пазанг уходят на снежные склоны, и тогда нам остается только мучительное ожидание. Бесконечно медленно будут протекать эти часы. В середине дня мы скажем: «Сейчас они должны уже быть на вершине». Но знать этого мы не будем. Потом мы перенесем наверх палатку и спальные мешки, надеясь дать им защиту в случае задержки спуска. Мы все время будем ждать и осматривать крутые безлюдные склоны.

Как я мог пережить такой день? Из прошлогодних разговоров Чо-Ойю стала целью, требующей личного участия, а в последние решающие часы я должен оставаться бездеятельным. Я вынужден передать окончательное решение в другие руки и ожидать исхода в надежной теплой палатке. Будущий день станет для меня самым грустным и тяжелым из всех прежних пережитых мною дней. Переживания о предстоящем были сильнее, чем боль в руках.

Мы лежали в палатке, несколько тесной для трех человек, Гельмут и я — ногами к выходу, Гиальцен — головой к выходу, — таким образом мы экономили место. После долгих раздумий я через ноги Гиальцена сказал Гельмуту: «Я принял другое решение, я пойду скажу им об этом».

Гельмут, который считал теперь меня капризным и неприятным больным, покорно кивнул головой.

Я влез в другую палатку, где в это время был маложеланным гостем, потому что Аджиба как раз готовил ужин и занимал больше места, чем ему было положено по норме.

Я сказал Пазангу и Сеппу:

— Завтра я иду с вами.

— Хорошо, — ответил Сепп, — я все время хотел этого.

Пазанг кивнул головой:

— Адша, хорошо.

Видимо, он никогда не сомневался в том, что мы пойдем на вершину вместе. Я был бесконечно благодарен обоим. Они не произнесли ни слова предостережения или возражения. Они даже не подали вида, что мое участие уменьшает шансы на успех.

Я был убежден, что не буду им помехой. Во время подъема в лагерь IV я шел не хуже других. Правда, руками я ничего не могу делать, но путь на вершину выглядит несложным, и, видимо, можно будет идти без веревок. Если, наконец, я буду двигаться слишком медленно, то всегда смогу возвратиться, не задерживая их.

Мне, конечно, нужно опасаться холода. Но если я заверну руки ватой и надену несколько пар рукавиц, опасность для меня при такой низкой температуре будет не больше, чем для других. Они тоже могут получить обморожения. Я вообще не любитель крайних решений, но в данном случае чувствовал, что имею некоторые права на Чо-Ойю: я уже был однажды очень близко от нее, но она жестоко отбросила меня, а завтра я еще раз хочу попытаться победить ее.

Я возвратился в свою палатку счастливым. Но больше меня был счастлив Аджиба: ему уже никто не помешает доварить ужин. Он знал, что хороший ужин играет важную роль в успехе следующего дня, поэтому очень старался.

Тянулась бессонная ночь. Трех человек для такой палатки слишком много. Гиальцен, занимавший все больше и больше места, храпел на зависть мне. Его ноги, к счастью без ботинок и в спальном мешке, щекотали мне нос. Я попытался их отодвинуть к Гельмуту, но, возможно, он сейчас как раз подвигал их ко мне. На крепкий детский сон Гиальцена это не влияло, ему даже не мешали наши четыре ноги, которые должны были мешать ему больше, чем его ноги нам.

После окончания некоторых экспедиций можно часто слышать о так называемом «палаточном психозе», то есть о таком состоянии, когда все находящиеся в палатке надоедают друг другу и нервируют друг друга, — состояние, вызываемое теснотой и близостью тел. Во время своих путешествий я иногда сталкивался с этим. Маленькие, безобидные привычки, на которые обычно никто не обращает внимания, начинают вызывать в тесной палатке чрезмерную нервозность и раздражительность.

Китар, который в 1936 году сопровождал меня в Тибет, имел привычку хихикать во сне. Возможно, это были веселые воспоминания, возможно, своеобразный способ дышать во сне. Во всяком случае я избегал ночевать с ним в одной палатке.

Пазанг имел привычку так энергично откашливаться во сне, что я инстинктивно освобождал ему место для второй части очистки его горла. Но он никогда не плевал. Прошло много времени, пока я привык к этому.

Гельмут часто щелкал ночью языком, как это делается после хорошего, сытного обеда. Эти звуки вызывали раздражение, так как мы нередко ложились спать голодными.

Но это маленькие неприятности, к которым легко можно привыкнуть. Самое тяжелое, если долгую бессонную ночь приходится лежать рядом с человеком, который спит глубоким сном. В этом случае забываешь, что рядом находится просто более здоровый человек, а его крепкий сон воспринимаешь как личное оскорбление, как подлость, какую он вынашивал в течение целого дня.

Хотя Гиальцен — хороший, отзывчивый мальчик среди шерпов, тем не менее, во сне он не обращает ни малейшего внимания на то, что нам иной раз приходится отталкивать его ноги от наших лиц.

Была еще ночь, когда я услышал в соседней палатке шум, из которого заключил, что Аджиба начал готовить завтрак. Чтобы приготовить горячую пищу на этой высоте, требуется много времени.

Но сейчас только три часа утра. «Слишком рано», — подумал я.

Наконец, я услышал голос Аджибы: «Завтрак» — и он передал мне в палатку сначала кружку какао, потом кружку овсяных хлопьев. Я наслаждался теплом и ел с благоговением. Гиальцен еще храпел, Гельмут залез с головой в спальный мешок: они покушают позже, когда мы уже будем в пути.

Медленно начало светать. Мне было слышно, как Сепп и Пазанг готовятся к выходу. Ветер не сильный, небо безоблачно — хороший день для восхождения.

Я уже должен был встать, но все еще лежал в раздумье — идти или не идти. Я разбудил Гиальцена. С большим трудом он надел на меня ботинки. Сохранить ботинки незамерзшими — одна из самых серьезных проблем во время ночевки в высотных лагерях. Их обязательно нужно снимать на ночь, чтобы не обморозить ноги. Остальная одежда не снимается, в ней спят в спальных мешках — так по крайней мере спали мы. Известно, что к утру ботинки замерзают и становятся твердыми, как кость. Но для них нет теплого места. Идеально было бы, если бы можно было прятать ботинки в спальный мешок, где они не замерзали бы, но каждый одет, как капуста, и сам с трудом помещается в мешке. Увеличение мешка связано с увеличением веса и, следовательно, с дополнительной нагрузкой. Из двух зол приходится выбирать меньшее, видимо, лучше замерзшие ботинки. Их кладут под голову в надежде, что они не замерзнут. Тщетная надежда.

Гиальцен кряхтел, стонал, почти сломал мне ноги, пока ему удалось надеть на меня ботинки и брезентовые гетры поверх ботинок. Они были не очень прочными, но, скрепленные фитилями кошек, должны были выдержать еще один день.

Я выполз из теплой палатки. Утро было морозное. Солнце только всходило. Небо и горы Тибета были окрашены в красный цвет. Сепп и Пазанг молча надели рюкзаки. Мы почти не разговаривали, не смели произнести ни слова о чудесном подарке судьбы, давшей нам хорошую погоду и удачный день.

Пазанг надел мне кошки. Это была большая товарищеская услуга, так как ему, при таком холоде, пришлось снять рукавицы. Сепп смотрел на нас серьезно и сосредоточенно. Мои руки, после теплой палатки, еще сохраняли подвижность, и я смог взять правой рукой ледоруб. К рюкзаку были привязаны две лыжные палки. Пока они еще не были нужны, так как склон был не очень крутой, а снег — твердый. Может быть мы еще попадем в глубокий снег и тогда палки окажут нам большую услугу.

Простились с оставшимися очень скромно. Мы торопились с выходом, так как хотели не только быстрее начать подъем, но и быть в движении, уйти из тени, в которой находился лагерь, наверх, где лучи солнца уже освещали склон.

Мы поднялись по крутому снежному склону над лагерем. Я старался идти медленно и приспосабливать дыхание к движению. «Медленнее, — говорил я себе, — медленнее, впереди еще много тысяч шагов и торопиться не нужно».

Шли без веревки: Пазанг — впереди, Сепп — сзади меня. Иногда шли совсем рядом, иногда едва видели друг друга. Мы набрали высоту довольно быстро. Снег идеальный, твердый, как кость. Кошки входили в снег только на несколько миллиметров, давая хорошую опору и не утомляя. В глубоком снегу подниматься по этим склонам было бы очень утомительно, и вряд ли возможно достичь вершины в один день. Во время лавиноопасного снега подъем по этим склонам был бы легкомыслием, и надеяться на то, что останешься жив — трудно. Видимо, в этот день ветер и снег создали прекрасные условия для восхождения.

Но для нас даже эти «идеальные» условия были очень тяжелы. Очень холодно, и ветер все усиливается. Сепп жаловался, что ноги озябли, и он их не чувствует. В свое время на северной стене Эйгера он обморозил себе ноги, и они стали очень чувствительными к холоду. Он стучал ледорубом по ногам, чтобы восстановить кровообращение.

Я снова почувствовал всю тяжесть ответственности. Мне необходимо принять решение.

Я мог бы сказать Сеппу: «Не стоит рисковать, вернись». — Безусловно, это был бы разумный совет. Но смог бы я подавить в себе подозрение, что эти слова были вызваны только заботой о Сеппе, а не тайной мыслью о том, чтобы быть единственным европейцем, достигнувшим вершины?

Я мог бы даже сказать: «Сепп, возьми себя в руки. Все пройдет!» — Но мог ли я брать на себя ответственность за ампутированную ногу или чужую жизнь?

Возможно, что в данном случае каждый должен решать за себя. Пазанг знает свои силы, я буду знать, когда мне повернуть обратно, Сепп, безусловно тоже знает, что он может себе позволить.

И я сказал: «Я бы на твоем месте вернулся вниз, но делай так, как сам считаешь нужным».

Долго ждать у нас не было времени. Теперь речь шла не о том, кто поднимется на вершину; важно, чтобы кто-либо из нас троих был наверху. Сепп принял несколько таблеток, ускоряющих движение крови, ослабил фитили своих кошек и продолжал подъем.

Это было самоотверженное решение, ведь он, после обморожений, полученных на северной стене Эйгера, хорошо знал, какие мучительные страдания они вызывают. Безусловно, что не тщеславие толкало его на этот риск, а чувство ответственности за нас: он не мог оставить нас одних и должен был оказать нам помощь.

Мы все еще поднимались в тени. Иногда лучи солнца касались склона, но не дарили тепла. Пазанг двигался впереди в быстром темпе, прокладывая путь. До сих пор я шел хорошо, ноги и дыхание работали нормально. Если я ставил аккуратно кошки, то мог обходиться без помощи ледоруба и почти не нагружал руку. Для каждого шага требовалось несколько вдохов, и поэтому я имел время думать. Пожалуй, думал не я — мысли текли своим чередом, а я, тяжело дыша, прислушивался к ним.

Первое рукопожатие, говорят они, подобно каждому твоему шагу. Помнишь первое соприкосновение с человеком, которого ты считаешь достойным твоей дружбы и любви? Как пальцы охватывают руку, и как давление пальцев вдруг устанавливает физическое единство, которое ты искал. Ты не должен грубо хватать руку, иначе не почувствуешь, что тебе дают. Ты не должен подавать и безжизненную руку, ведь ты же обязан что-то выразить. Точно так же обстоит дело и с твоим шагом. Ты и гора, вы хотите стать друзьями, только так ты можешь пережить этот день. Ты должен чувствовать кошками гору, без нужды не ранить ее, но все же проявлять свою волю.

Мысли не влияли на мое состояние, но сокращали длинное томительное время.

Мы подошли к широкому гранитному поясу, опоясывающему вершину. Несколько метров крутых скал и льда — небольшое препятствие, какое можно преодолеть за несколько минут. Но тщетно я пытался взяться руками за уступы или подняться на ледорубе — мои руки, совершенно беспомощные, причиняли мне при этих попытках нестерпимую боль.

Вдруг я услышал над собой голос Пазанга: «Веревка, сагиб». Сепп, который ожидал сзади меня, завязал петлю, и через несколько секунд я был наверху. Пазанг молча убрал веревку в рюкзак. Мы шли без отдыха все выше и выше. Все новые ледовые склоны, казавшиеся бесконечными, вставали перед нами и поднимались выше нас. Мы не замечали, что идем вверх.

У меня в рюкзаке лежал фотоаппарат, но взять его оттуда не было сил. Кроме того, работать с ним в моих бесчисленных рукавицах было нельзя, а снять их, хотя бы на несколько секунд, я боялся.

Сепп, у которого аппарат был заряжен цветной пленкой, сфотографировал меня на высоте 7800 метров. Окружающие нас вершины, в том числе и семитысячники, остались значительно ниже нас.

Когда мы увеличили этот снимок, то увидели, что перед моим ртом виден белый предмет, очень похожий на папиросу. Я думал, что это дефект пленки.

— Что бы это могло быть? — спросил я Сеппа.

— У тебя на носу висела сосулька, — ответил он.

Я этого не замечал. Видимо, выделения из носа и выдыхаемый воздух образовали сосульку, которая время от времени обламывалась. Я не почувствовал, как отморозил себе кончик носа. Во время спуска он у меня был заложен и дышать было трудно.

Схема нашего восхождения

На плече, где мы в свое время хотели установить лагерь V, мы первый и единственный раз остановились на короткий отдых. Пазанг взял с собой термос с горячим кофе, которое нам пришлось по вкусу и придало новые силы. С кофе мы ели горсточки джауры (поджаренный рис).

Впереди уже не должно быть технически сложных участков. Пазанг оставил веревку, ледовые крючья, карабины и даже молоток. Отсюда было уже видно, что в зоне вершины мы не встретим глубокого снега. Ветер так тщательно «очистил» вершину от снега, что местами был виден лед. Поэтому я оставил лыжные палки, мешавшие во время ходьбы. Выше и выше! Мы стали подобны машинам; которые могут двигаться только вверх.

Может быть, мы представляли собой только волю, которая стремится вверх и заставляет тело следовать за ней. Все ниже уходили другие вершины, все шире открывалось синее небо Тибета — старого друга моих приключений и доверенного лица во время многих незабываемых часов.

Ветер значительно ослабел и стал дуть нам в спину, как бы помогая подниматься вверх.

Мы достигли так называемой «зоны смерти» — высота 8000 метров. Казалось, что холод мирового пространства граничит здесь с атмосферой, дарящей жизнь. Мы, люди, — нежеланные пришельцы в эту зону абсолютной и абстрактной красоты, созданной не для глаз человека.

Термин «зона смерти» не выдуман жадными до сенсаций журналистами, его ввели врачи. Они установили, что на этой высоте в организме человека, если не применять кислорода, может на короткое время приостановиться распад, то есть наступит смерть. Процесс необратим.

Как ни труден каждый шаг на этой высоте, как ни задыхались мы, тем не менее здесь мы испытывали самое большое и счастливое приключение дня.

Возможно, причиной этому являлась чисто физическая близость неба, возможно сознание, что мы достигли границ нашего мира, возможно, нехватка кислорода заставляла извилины мозга работать по-другому. Я знаю из рассказов других альпинистов, поднимавшихся до таких же высот без кислородного аппарата, что им слышались голоса друзей, и они видели различные видения.

Замечательный английский альпинист Франк Смит рассказывал, как однажды на Эвересте он запутался между действительностью, регистрируемой его мозгом, и видениями, вводящими его в заблуждение. Смит знал, что его друг, Эрик Шиптон, вернулся, и он один продолжает путь. Но у него все время было такое чувство, что Шиптон идет сзади. Это придавало ему уверенность и силу, хотя он и знал, что идет один и в то же время, как бы и не знал, так как разум и чувство перепутались на этой высоте.

Смит, кроме того, видел драконов, парящих в небе. Он знал, что драконов не существует, и видение является результатом усталости глаз и воображения. Он закрывал глаза, открывал их снова, но драконы не исчезали. Герман Буль рассказывал, что, когда он один поднимался на Нанга-Парбат, то вдруг услышал голос, предупреждающий его о том, что он потерял рукавицу. Что это — шестое подсознательное чувство, ангел хранитель или помощь умерших друзей?

Когда я боролся за каждый метр высоты на крутых ледовых склонах, я ожидал, что услышу голос покойного отца. Он, вероятно, будет подзадоривать меня и скажет о признании моих достижений. Я был так уверен в этом, что иногда останавливался и прислушивался, но ничего не слышал, кроме ветра и абсолютной тишины.

Тем не менее я не был разочарован. Мир предстал передо мной в новой доброжелательной красе. Стена, обычно отделявшая меня от других дел, рухнула. Все видения, из которых состоит мой мир, — небо, лед, скалы и я стали неделимым целым. Я чувствовал себя одновременно и богом и жалкой незаметной пылинкой.

Мне не хватает слов, чтобы рассказать о переживаниях в те часы. Возможно, что слов не хватает не только мне, их нет в языке человека. В этом случае речь идет о чувствах и признаниях, которые невозможно передать человеческими словами, так же, как нельзя передать словами благоухание цветка и чарующий вид захода солнца. Мало надежды, что неясный лепет может вызвать те же чувства у читателей.

Мечтатели всех времен безуспешно пытались передать свои переживания. Для этого они прибегали к сравнениям. Мне казалось, что я переживаю что-то подобное: я перешел через границы реального мира и достиг мира с другими законами. Я вспоминаю слова англичанина Вильяма Блека: «Если бы были открыты ворота абсолютной воспринимаемости, человеку все казалось бы так, как это есть — бесконечностью».

Здесь эти ворота широко открыты, и меня заполняло непередаваемое, сверхчеловеческое счастье. Ничто не изменилось от того, что я, когда мог ясно мыслить, был убежден, что должен умереть в этот день. Эта мысль неверна, но все же я так думал. Мы очень поздно поднимаемся на вершину и не сможем вернуться в лагерь IV или к палатке, с которой Гельмут и Аджиба выйдут нам навстречу. Мы будем вынуждены остановиться на бивуаке где-то наверху и обязательно замерзнем. Но и эта мысль входила в мое счастливое настроение. Она не содержала ничего угрожающего и героического и не заставляла меня спешить.

Почти все религии на земле направлены на то, чтобы освободить людей от страха перед смертью и заставить их смотреть на смерть, как на логическое завершение жизни, поэтому мое настроение можно было назвать религиозным экстазом.

Радость от будущего успеха, а теперь я был убежден, что мы достигнем, вершины, уже не играла никакой роли. Вершина теперь имела ту же ценность, как все окружающее меня и я сам, — она являлась просто частью целого.

Несмотря на убеждение, что этот день кончится нашей смертью, я уже не чувствовал ответственности за своих друзей, идущих рядом со мной. Понятия перемешались и уступили место не равнодушию, а другой оценке.

Я не знаю, как долго продолжалось это счастливое движение, возможно, два часа, возможно, три. Перед нами все еще был подъем без особых трудностей, кроме нашей усталости. Мы шли почти без отдыха восемь часов и шли все медленнее. Наконец, склон стал более пологим и обзор шире.

Вдруг подъем прекратился, простор стал неограниченным, над нами небо, а вокруг нас бесконечные цепи Гималайских гор. Мы на вершине.

Пазанг шел нам навстречу. Его ледоруб был воткнут в снег, и привязанные к нему флаги Непала, Австрии и Индии развевались на ветру. В принципе я не являюсь сторонником флагов, но при виде флага своей родины и флагов этих двух стран, которые я очень люблю и которым я так многим обязан, я не мог удержать слез. Было три часа дня 19 октября 1954 г.

Пазанг обнял меня. Слезы текли из его глаз, и ветер уносил их маленькими кристалликами в бесконечное пространство. Для него покорение вершины имеет большее значение, чем для нас. В течение двадцати лет он был «сирдар» и стремился подняться на «очень высокую гору». На К2 и на Дхаулагири он был близок к выполнению своего заветного желания, но счастье было против него. Сегодня, наконец, исполнилось самое страстное желание в его жизни. От счастья он не мог говорить и только в слезах повторял: «Вершина, сагиб, вершина».

В глазах Сеппа и в моих были слезы, которых мы не стыдились. Мы обнимались и целовались. Как я рад, что мы втроем! Взявшись под руки, мы пошли на высшую точку.

Над нами было бесконечное синее небо. Как колокол, опускалось оно вокруг нас. Покорение вершины — большая радость, но близость неба величественнее. До нас мало людей было так близко к нему. Небо, а не мы, господствовало над вершиной в течение этого получаса.

Вершина имеет такое грандиозное окружение, что страшно и подумать: Эверест, Лхоцзе, Нуптзе, Макалу, видно Канч и суровый массив Кангтега.

Нам хотелось смотреть, смотреть и только смотреть. Но мы устали и не могли долго оставаться на вершине.

Сепп положил в вечный снег маленькое распятие, которое ему дала с собой его мать. Пазанг и я закопали в снег сладости и шоколад — благодарственный дар богам. Эта принятая в Гималаях церемония выполняется даже при переходе через легкий перевал. Как часто я и мои спутники из местного населения бросали ветру в знак благодарности цзамбу, рис и сахар. Мне казалось само собой разумеющимся последовать старому красивому обычаю. Я хотел вырыть ледорубом маленькую ямку для моих подарков, но руки не слушались меня. Я встал на колени. Несколько секунд я стоял в таком положении — мы все по-разному благодарим бога.

Мы сделали обычные снимки на вершине, даже против своего желания, потому что знали, что они являются единственным доказательством покорения вершины. Было очень трудно подобрать экспозицию. Кроме того, так холодно, что Сепп только на короткое время смог снять рукавицы. Несмотря на недействующие пальцы, я пытался сфотографировать панораму, но был вынужден передать аппарат Сеппу. Один раз я попытался с победным видом поднять ледоруб с флагами, но или моя рука была слишком слаба, или ветер очень сильным — во всяком случае на этом снимке мы сэкономили один кадр. Пазанг снял меня с Сеппом — в кадре оказались две срезанных головы и безоблачное небо. В этом отношении Пазанг не очень талантлив.

Наши тени удлинялись, полчаса пребывания на вершине и близости к небу прошли, нужно было спускаться, если мы не хотели бросить вызов судьбе.

Глава XI

СПУСК

Последний взгляд на божественную картину грандиозного горного мира, и мы начали спуск по своим следам. Снова каждый идет по-своему. Мы спускались значительно быстрее, чем рассчитывали. На этих высотах разница во времени подъема и спуска значительно больше, чем в наших горах. Вскоре мы подошли к плечу и собрали оставленное нами при подъеме снаряжение.

Мы уже знали, что мое предчувствие не исполнится. Если во время спуска ничего не случится, то к вечеру мы будем в лагере IV. Лагерь — маленькая, почти незаметная точка в ледяной пустыне под нами.

Трудно даже себе представить, что эта точка означает для нас жизнь и безопасность, но это именно так. Через несколько часов мы уже будем лежать в спальных мешках и, все еще возбужденные пережитым, говорить: «А помнишь…» Пережитое на вершине станет уже только воспоминанием.

Я старался сохранить эти переживания в себе как можно дольше. Мне неизвестно, смогу ли я второй раз в своей жизни пережить такое, когда пространство и время объединяются в единое, стираются границы между воспоминаниями и действительностью, а все сливается, в одно незабываемое целое.

Спускаясь в этом величественном бескрайнем безмолвии, я вдруг почувствовал, что те двадцать лет, которые я путешествовал по Гималаям, уже не являются воспоминаниями прошедшего, а стали переживанием настоящего. Желание покорить Чо-Ойю стало не более значительным, чем мое первое желание увидеть Гималаи. Одно немыслимо без другого.

Сознательно медленно, шаг за шагом, я ставил кошки на снег. Но сейчас не для того, чтобы сэкономить силы, мне хотелось как можно дольше продлить этот день.

Я вспомнил свое первое знакомство с Гималаями. Мы с другом ехали на мотоциклах по Индии и недалеко от города Патиала воспользовались гостеприимным предложением немецкого лесничего. Он взял нас с собой в охотничий домик магараджи, расположенный в горах: тогда мы увидели далеко на севере тонкую белую линию — это были снежные вершины Гималаев. Я в тот момент был очень счастлив, но еще не знал, что уже никогда не смогу освободиться от тоски по этим вершинам.

Потом были годы учебы на геологическом факультете Венского университета. Мой учитель, профессор Эдуард Суесс, дал мне свободу в выборе темы и места работы над докторской диссертацией. Я, конечно, сказал: «Гималаи».

Профессор Суесс посмотрел на меня задумчиво и приветливо: «У меня еще не было учеников, писавших диссертационную работу о Гималаях; я был бы рад этому». И после долгого молчания: «Только Гималаи очень далеко, и путешествие туда стоит немало денег. Как вы с этим справитесь?» «Легко, — сказал я, — очень легко, господин профессор: я ведь журналист».

Профессор кивнул головой и заключил: «Хорошо, значит решено. Вы привезете свою докторскую диссертацию с Гималаев». Я улыбался и кивал головой.

Хотя газеты и опубликовали несколько моих статей о путешествии на мотоцикле, но даже при самой большой фантазии я не мог назвать себя журналистом. Одно происшествие, которое произошло со мной в Берлине незадолго до разговора о диссертации, должно было бы предостеречь меня от такого хвастовства.

Тогда многомиллионным тиражом издавалась немецкая иллюстрированная газета, и там платили невероятно большой гонорар. Из своего путешествия на мотоцикле по Индии я привез восемьсот прекрасных экзотических фотоснимков, сделанных «Лейкой». Я был убежден,, что они могут служить мне капиталом для нового путешествия.

Благодаря связям моих друзей, мне было дозволено показать эти снимки человеку, который считался тогда королем журнальной фотографии.

Я ярко помню эту встречу.

«Один час моего времени, молодой человек, стоит двадцать марок, — сказала мне эта величина, — но вы очень молоды, и я хочу подарить вам немного моего драгоценного времени, чтобы посмотреть ваши кадры». Снимки были отпечатаны контактным способом, аккуратно наклеены в альбом, и я ими очень гордился. Я ожидал, что меня тут же «откроют» как талантливого фоторепортера. Я знал, что все репортеры во всех странах света ведут интересную жизнь.

Специалист медленно листал мой альбом. Он детально рассматривал каждый фотоснимок. Иногда он брал лупу, чтобы лучше рассмотреть деталь. Он не произносил ни одного слова и перевертывал страницу за страницей. После трехчасового просмотра эта пытка кончилась.

Он закрыл альбом и сказал: «Снимок 637 среднего качества, остальные — больше чем плохо. Не лучше ли будет, если вы останетесь геологом?»

Несмотря на такую оценку моих «способностей», я финансировал свое следующее путешествие за счет этих фотографий. Еще более удивительно то, что снимок 637 вышел, как мне казалось, не особенно удачным. К счастью, мне не пришлось разочаровать профессора Суесса тем, что я просто хвастун. Я нашел газету, которая дала аванс, достаточный для поездки в Гималаи.

Потом я познакомился с Тибетом. Прелесть долгих месяцев уединения среди высочайших вершин мира, проведенных с Китаром, никогда не забудется.

Китар — первый шерп, с которым я путешествовал. Между прочим, он приходится дальним родственником нашему Аджибе, ожидавшему нас сейчас несколькими сотнями метров ниже. Тогда, двадцать лет назад, шерпы только начинали свою большую карьеру. Они имели еще мало опыта в обслуживании западных экспедиций и были технически неподготовлены к альпинистским восхождениям. Они были тогда такими же прекрасными людьми, может быть более примитивными, чем сегодня, когда они уже критически разбираются в качестве нейлона, перлона и гриллона. Многие из них носили длинные косы. Китар, правда, носил коротко остриженные волосы, но в остальном был истинным сыном своего народа. Это был обаятельный, любезный человек, его просто нельзя было не любить. Китар был, как говорится, мой первый шерп, с которым я делил уединение ночей в палатке, и я его никогда не забуду.

Пока я медленно спускался, долины заполнились туманом надвигавшейся ночи. Китар ушел из моих воспоминаний, и я увидел Свена Гедина.

Его книги вызвали у меня желание самому посмотреть места его путешествий. После моего возвращения из Тибета он был столь любезен, что написал предисловие к моей книге, но познакомился я с ним только в Стокгольме незадолго до его смерти.

Мы долгими часами сидели вместе. Гималаи, святая гора Кайлас и озеро богов Манасаровар воскресли в его памяти более близкими и прекрасными, чем когда я их видел. Он их видел полвека назад. Когда мы расставались, я знал, что мы больше не увидимся. Хотя он и выглядел здоровым и свежим, но уже дожил до тех границ, которые являются пределом для человека.

Во время расставания я не нашел нужных слов благодарности. Какие слова мог я найти, чтобы поблагодарить его за переживания в Гималаях?

Ветер ослабел, солнце опустилось низко. Тибетское нагорье, которое только что светилось в нежно-красных лучах заходящего солнца, лежало под багровой вуалью медленно спускающейся ночи. Лагерь IV уже стал хорошо виден под нами. Несомненно, что мы дойдем до него без особых трудностей. Пазанг был уже далеко впереди. Безусловно, он жаждал отдыха после сверхчеловеческой нагрузки последних дней. Сепп шел сзади меня. Наверное, он тоже переживал не только настоящее, но и еще более ранние события. Но не только эти двое друзей были рядом со мной; со мной были все те, кто показал мне путь или помогал мне в его осуществлении: я их не видел, но близость их я чувствовал.

Я вижу перед собой Свена Гедина, его энергичную манеру говорить так, что все время приходится опасаться, что пенсне свалится с его носа. Я вижу доброжелательного профессора Суесса. Он, конечно, знал, что только любовь к приключениям, а не научная работа звала меня в Гималаи, но тем не менее считался с моими желаниями и стал мне лучшим другом.

Я вижу своего отца. Ему мой образ жизни безусловно принес много бессонных ночей. Он прочитал не одну молитву за мое благополучие, но никогда не протестовал против моих путешествий.

Я вижу всегда веселое лицо Китара и чувствую его близость, как во время ночевок в палатке, установленной высоко под вершиной Гурла Мандхата, когда ураган прилагал все усилия, чтобы сбросить нас со стены.

Всех этих людей уже не было в живых. Но когда я на скалах Чо-Ойю шел к лагерю IV, они ожили и были со мной. Этот день покорения вершины был бы невозможен без них. Все это — результат их величия, дружбы и бескорыстия.

Покорение вершины и наш успех были их покорением вершины и их успехом. Возможно, что и то и другое показалось бы им незначительным, не стоящим того, чтобы тревожить их во время их мирного сна, но они помогли мне познакомиться с тем ощущением, когда стираются границы нашего мира, когда все становится величественным, а сам оказываешься очень маленьким. Мы вдруг стали опять близкими друзьями и спутниками, как это было раньше, когда мы еще не были разделены условной стеной, называемой смертью. Они были со мной или я был с ними. И пусть они простят меня за то, что на этом тяжелом и уединенном пути я хотел иметь их в числе друзей, идущих рядом.

Я подошел к гранитному поясу, где несколько часов назад едва не потерпел поражение. Эти часы показались мне таким огромным отрезком времени, в течение которого я увидел то, в чем мне до сих пор было отказано. Спуск по этому поясу гораздо проще, чем подъем, и я без особых трудностей преодолел это препятствие.

Около скал стоял Гельмут. Он вместе с Аджибой поднялся сюда, чтобы принести нам палатку на случай, если мы спустимся поздно. Он уже знал от Пазанга, что мы были на вершине, и встретил меня радостно. Мы едва обменялись несколькими словами. Я еще был полон впечатлениями от вершины, и мне кажется само собой понятным, что мы поцеловались.

Я продолжил спуск. Гельмут остался ожидать Сеппа, который спускался следом за мной. Я восхищался Гельмутом: без единого слова упрека или возражения он принял на себя неблагодарную задачу страховать наш спуск. И эту задачу он выполнил.

Теперь я был полностью убежден, что напряженный день закончится благополучно. Я почти не чувствовал усталости, хотя она, видимо, и была, так как я иногда спотыкался и падал на самом несложном месте. Но мне всегда удавалось затормозить падение в бездну ледорубом.

День кончился так же, как и начался, — в красных тибетских сумерках. Из глубины ущелий тени ползли все выше. Я должен был торопиться, чтобы избежать их ледяных объятий, и пройти оставшийся путь до лагеря, пока еще светло.

Лагерь IV был уже совсем близко. Ветер прекратился. Перед палаткой виднелось яркое пламя, вероятно, это Аджиба варил для нас горячий напиток.

Идти по этим холодным склонам нам осталось еще час, максимум — полтора. Я уже радовался, что скоро буду рядом с Аджибой. Он не любит много говорить, возможно, он даже ничего не скажет. Аджиба молчаливее, чем Пазанг, а тот несколько часов назад только мог лепетать: «Вершина, вершина», — но я радостно ждал крепкого, искреннего рукопожатия моего друга Аджибы.

Аджиба в этот момент был для меня одним из тех чудесных шерпов, без помощи которых я никогда бы не смог наслаждаться красотой Гималаев.

Аджиба — ветеран высокогорных экспедиций: он участвовал в пяти экспедициях на Эверест, вынес со склонов Аннапурны Мориса Эрцога, получившего там тяжелые обморожения. Он был совсем рядом с высочайшими вершинами мира, но у него никогда не проявлялось тщеславия. Он видел, как в вечных снегах умирали «сагибы», видел смерть своих братьев шерпов, однако никогда не усомнился в том, что Гималаи именно та страна, где он должен жить и работать. Я прожил много недель совместно с Аджибой. Дважды я его видел с серым лицом умершего, окоченелой маской примирения с судьбой. Я никогда не забуду сине-серую кожу, цвет которой свидетельствует о том, что внутри смерть уже свершилась.

Когда мы пересекали Западный Непал, Аджиба почти истекал кровью от дизентерии. Мои медикаменты ему не помогали, жизнь уходила из него. С его бледного лица на меня смотрели задумчивые глаза, без тени упрека.

Точно такими же глазами смотрел он на меня в лагере IV, когда на нас обрушился ураган, едва не стоивший нам жизни. И тогда я в них не прочел обвинения. Он мог бы бросить мне не один упрек, так как только по моему желанию он поднимался наверх, в этот ад разбушевавшейся стихии. В его же глазах я прочитал лишь воспоминания о хороших днях нашей дружбы.

И теперь, когда выполнена самая большая задача нашей экспедиции, я шел навстречу человеку, который дважды был готов умереть за меня и со мной.

Как мало я в сущности знал о мыслях и желаниях, волновавших Аджибу и других шерпов. Месяцами я путешествовал с ними, спал в одной палатке, ел из одной миски, но по какому пути шли их мысли? Какие желания определяли их жизнь? Мне было стыдно, что я так мало знаю о своих друзьях. Потом я стал утешать себя, что и в моей жизни были желания и тоска по чему-то новому. Эти желания появлялись неожиданно, как птицы другого мира, и пленяли меня. Я не был властен над ними: они вдруг возникали, их большие крылья затмевали ясное небо спокойной жизни и заставляли мои мысли и тело идти в новое странствие. Как же я мог думать, что смогу хорошо знать жизнь и стремления своих друзей, когда о себе самом я знаю очень мало!

Осталось еще двести метров до лагеря, уже находившегося в тени, и вершина станет только воспоминанием. Еще можно наслаждаться последними минутами радостного дня покорения вершины; бескрайним чарующим видом на вечерний Тибет, над которым солнце уже стелет свой багровый ковер; сверкающими высокими вершинами, все еще освещенными последними лучами заходящего солнца; большой, окружающей нас тишиной, сменившей ветер — нашего постоянного спутника этих памятных дней; сильным переутомлением моего тела, торопящегося в лагерь так, будто оно принадлежит не мне; мыслями, не признающими законов времени и пространства, открывающими далекий, до сих пор только желанный мир.

Я знал, что прощаюсь со всем этим навсегда, даже в том случае, если мне суждено побывать еще раз в Гималаях. Этот пейзаж я больше никогда не увижу. Второй раз мне уже не придется спускаться от вселенной к Крыше Мира. Теперь это станет только далеким, несбыточным желанием.

Аджиба прервал ход моих мыслей. Он покинул палатку и бросился ко мне навстречу. Он прижимает меня к себе, говорить он может только одно слово: «Сагиб», повторяя его снова и снова. Было уже темно, но я замечаю его влажные от радости глаза.

Он снял с огня кастрюлю и передал ее мне. В течение всего дня нам пришлось довольствоваться только несколькими глотками кофе, и сухой воздух так высушил горло, что я едва могу выдавить из себя пару слов. Наконец-то жидкость, и главное теплая.

Большими глотками я выпил кастрюлю до конца. Аджиба смотрел на меня с такой гордостью и торжественностью, как будто он выполнил чрезвычайно важное дело. Оказалось, что это была горячая рисовая водка, которая сразу разогнала усталость и вернула меня из величественных холодных просторов к теплу жизни. Я влез в палатку. Пазанг уже спал. Подошли Сепп и Гельмут. Мы снова лежали без сна, но на этот раз нам не давал уснуть избыток счастья. Все снова мы спрашивали друг друга: «а ты помнишь…?»

Счастливый день, подаривший нам покорение вершины, окончился.

Чтобы подняться на вершину, потребовалось большое физическое и душевное напряжение.

Я изложил здесь только свои личные переживания и чувства. Чтобы дать читателю полную картину впечатлений всей группы, я приведу рассказы Сеппа и Гельмута о том, что они перенесли в этот день. Мне очень хотелось бы передать здесь и впечатление Пазанга, но он уже снова, с другой экспедицией штурмует «очень высокую вершину» — Дхаулагири.

Теперь рассказывает Сепп.

«Наконец, я снова чувствую в себе подъем. Последние три дня и три ночи, проведенные нами в пещере, где мы находились, как пленники, неумолимый ледяной ветер и безуспешная попытка выйти в лагерь IV сделали меня вялым. Я давно знаю, что победить восьмитысячник одной силой нельзя. Прежде всего нужно, чтобы боги, господствующие над высочайшими вершинами, благосклонно относились к человеку, который осмелился вторгнуться в их мир и приблизиться к их престолу. Сегодня я отчетливо чувствую — настроение богов изменилось. Хотя сильный ветер все еще проносится над нашим лагерем IV, грозя сорвать крепления палаток, я тихо лежу с открытыми глазами и мысленно готовлюсь к испытаниям следующего дня. Я чувствую себя а этот момент почти так же, как перед восхождением по сложному стенному маршруту в Западных Альпах: сначала я боюсь — мне страшно подумать о предстоящих опасностях, потом появляется смелость, и все это не дает мне уснуть.

Нам нужно преодолеть до вершины 1300 метров по высоте. Я вспоминаю невероятное достижение Германа Буля на Нанга-Парбат и сомневаюсь, что мы благополучно спустимся. Но Пазанг убежден, что все пройдет нормально. Он в такой отличной спортивной форме, что я уже ясно себе представляю, как мне будет трудно поспевать за ним. Но одно ценно — Герберт, несмотря на свои тяжелые обморожения, тоже решил подниматься с нами на вершину. Во время нашего длительного подхода я часто мечтал, что мы двое и Пазанг достигнем цели. Может быть, мои мечты превратятся в действительность?

Во второй палатке лежат Герберт, Гельмут и Гиальцен. То здесь, то там слышатся стоны и кашель — никто не спит, как следует.

В три часа утра в нашей угнетающе тесной палатке пробуждается жизнь. Аджиба, эта золотая душа, начинает варить завтрак, а Пазанг, со стонами, пытается надеть замерзшие ботинки. Я пока обречен на бездействие. Можно себе представить: в двухместной палатке три тяжело одетых человека, три рюкзака и два больших свертка — естественно, что мы не можем двигаться все одновременно. Я наблюдаю, как Аджиба с железным спокойствием и хладнокровием варит кашу из овсяных хлопьев. Все шерпы изумительные и прекрасные люди, умеющие добросовестно и радостно выполнять свою работу в любых условиях.

В шесть часов утра покидаем палатку. Еще темно и очень холодно. Я прощаюсь с Гельмутом, который желает всем нам счастья. Понятно, что я еще раз иду к своему другу Аджибе. Он пожимает мне руку и совсем, совсем тихо говорит: «Хочу Вам большого счастья, сагиб, большого счастья». Потом он находит в своей штормовке несколько таблеток глюкозы и кладет их мне в карман. По его лицу я вижу, что эти пожелания идут от самого сердца. Меня так трогает его чистосердечность, что я оставляю ему свои двенадцатизубые кошки, так как он оставил свои в лагере III, и иду на вершину в оковках [15].

Мы взяли с собой две веревки, крючья, карабины, молоток, палатку, мешок, продукты и два термоса с кофе. Сразу же за палатками переходим по снежному мосту широкую трещину и поднимаемся по крутому, жесткому фирновому склону. Медленно, но непрерывно движутся закутанные фигурки в мире вечного снега. Воздух уже «жидкий», и дышать трудно. Высокие вершины, окружающие нас, тонут в золоте восходящего солнца, и свет медленно наполняет широкое, таинственное Тибетское нагорье.

При виде однообразных цветов этой страны меня всегда охватывает тоска. И сегодня тоже. Но скоро я отворачиваюсь от этого величественного вида, так как ходьба по крутым склонам, покрытым спрессованным снегом, требует особого внимания. Мы поднялись по тенистому холодному склону уже высоко и стараемся как можно быстрее выйти на солнце. Правда, это будет еще не скоро, ведь мы находимся на северо-западных склонах горы. Холод проходит сквозь одежду. С некоторого момента я переставал чувствовать пальцы на ногах и вскоре перестаю чувствовать ступню правой ноги.

Герберт советует мне вернуться. Должен ли я в последний день трехнедельной борьбы отказаться от восхождения на вершину, отказаться от всего? Я пытаюсь найти правильное решение. Ради восьмитысячника я не хочу жертвовать ногами. Счастье победы и несчастье обморожения я уже испытал на северной стене Эйгера. Пазанг и Герберт идут своей дорогой. Полуобмороженными руками я ослабляю фитили оковок, глотаю горсть таблеток, ускоряющих кровообращение, и продолжаю подъем. Я все же не могу отказаться от покорения вершины.

Пазанг, который идет первым, смело прокладывает путь к единственному уязвимому месту каменного пояса. Он поднимается по довольно крутым скалам пояса. Герберта, которому трудно лезть из-за обмороженных рук, Пазанг поднимает на веревке.

Теперь мы стоим на солнце. Оно не греет, но все же поднимает настроение. Мои глаза все время ищут слева гребень: он все еще выше нас. Вдруг, к своему ужасу, я понимаю, что мы поднимаемся очень медленно, на мой взгляд — слишком медленно. Я спрашиваю Пазанга — дойдем ли мы сегодня до вершины. Его «да, сагиб» звучит очень убедительно, и мои сомнения рассеиваются. Теперь перед нами траверс направо вверх по крутому, местами сорокапятиградусному, ледяному склону. Для преодоления восьмисот или девятисот метров по этому склону нам потребовалось более трех часов, и в полном изнеможении мы вышли на пологую часть. Ходьба с оковками требует больших усилий и неприятна, так как опасность соскальзывания в них больше, чем в двенадцатизубых кошках. На высоте 7500 метров довольно трудно рубить ступени и сохранять равновесие. Герберту тоже очень тяжело на этом участке, и мы оба с трудом выходим на плечо, где в свое время хотели установить лагерь V. Гельмут и Аджиба имеют задание подняться сюда с палаткой для того, чтобы избежать холодной ночевки, если мы поздно достигнем вершины. Дойдут ли они до этого места?

Глоток кофе, кусочек шоколада — и напряженная ходьба продолжается. Но теперь это прекрасная ходьба. Все окружающие нас вершины тонут в прозрачной синей дымке. Сказочный горный мир лежит у наших ног. Я не жалею, что нахожусь здесь и поднялся так высоко. Я чувствую себя сверхсчастливым среди моих гор, которые так много значат для меня. Здесь все так странно и свято.

Я не знаю были ли другие охвачены таким же чувством. Я думаю, что сказали бы мне мои близкие? Мой отец: «Ты уже достаточно высоко поднялся, спускайся!» — Моя мать: «Боже мой, лишь бы с тобой ничего не случилось!» — И моя жена: «Крепись и будь смелым. Я тебе помогу!» — До вершины уже не далеко, и, если боги не станут возражать в последний момент, мы скоро выйдем на их возвышенный престол.

Но все это не так просто. Крутые подъемы перед нами сглаживаются медленно. Когда мы подходим к высшей точке, перед нами опять крутой подъем. Мы находимся теперь в так называемой «зоне смерти». Кислорода уже очень мало; давление равно 270 мм. Шаги становятся все более медленными и неуверенными. На каждый шаг требуется примерно десять вдохов.

Мозг начинает фантазировать и рождает самые странные мысли. Вдруг я чувствую такую страшную боль в животе, что не могу двигаться; потом вдруг начинаю чувствовать такую легкость, что мне кажется, что кто-то ведет меня за руку, а неизвестная фея нежно подталкивает меня в спину, помогая подниматься вверх. Боли и хорошее самочувствие сменяют друг друга, я страдаю и вижу сны.

Вдруг стала видна вершина Эвереста, высочайшей горы мира. Пазанг, установив ледоруб с флагами, возвращается, и мы все трое, взявшись под руки, выходим на вершину Чо-Ойю. Мы обнимаемся, целуем друг друга и ищем слова, чтобы выразить свое счастье. Герберт, с мокрыми от слез глазами, говорит: «Сепп, я рад…»

И я очень рад! Из глаз Пазанга тоже катятся слезы. Мы сидим перед высочайшими вершинами мира и не способны воспринять все их величие. Я благодарю бога и горы за это счастье.

Три часа дня. Ледяной холодный ветер проносится через вершинное плато. На высочайшей точке реют знамена Непала, Австрии и Индии, рядом стоит мой ледоруб с вымпелами Тироля и клуба «Карвентел». Мы делаем несколько снимков, но слишком холодно, чтобы фотографировать как следует. В половине четвертого, после того как Герберт и Пазанг принесли свой дар богам (они закопали в снег немного снеди) и я установил в снег маленькое распятие, данное мне матерью, мы покинули вершину.

Нам нужно спешить, чтобы до наступления темноты спуститься как можно ниже. Я смотрю вниз, где маленькой точкой виден лагерь IV, и почти впадаю в отчаяние. Только опасность нашего положения гонит нас вперед. Я восхищаюсь Гербертом, который, несмотря на сильные обморожения, пошел на этот риск. Он всегда говорит, что он не альпинист. Но он страстно любит горы и чувствует себя в горах лучше, чем многие альпинисты с известными именами.

Когда мы начинаем траверс ледового склона, лучи солнца почти горизонтально ложатся на склон. Склон стал для нас более опасным, так как мы очень утомились. Мои спутники, идущие на кошках, по крайней мере имеют прочную опору, я же на своих оковках чувствую себя неуверенно.

Вероятно, сказывается усталость и бесчувственность моих ног. Мне нельзя сделать ни одного неправильного шага, поэтому я при каждом шаге мобилизую весь остаток сил и нервов. Эту привычку я приобрел еще раньше, во время сложных восхождений. Такое напряжение я выдерживаю до гранитного пояса, где нас ожидает с палаткой добрый Гельмут. Я буквально падаю на ступеньку, которую он приготовил для меня, и говорю ему, что очень устал. Он подкармливает меня вкусными вещами и с влажными от слез глазами говорит, что тоже очень рад нашему успеху.

И снова в путь, все дальше вниз. Солнце скрылось за острыми уступами гребня, и из глубины долин к нам крадется ночь. Наконец, уже в темноте на мульде мы увидели палатку лагеря IV. Туда стремились удовлетворенные люди, получившие сторицей за свою напряженную работу».

А вот что пережил в дни штурма вершины Гельмут:

«18 октября. Две темные палатки установлены на: фирновом поле выше ледопада — это лагерь IV. Смогут ли они на этот раз устоять под напором ветра и дать нам надежный приют?

Склоны выше нас не производят впечатления, что они опасны, но сама вершина еще возвышается над нами громадной горой. В один прием, без дополнительного лагеря, Сепп и Пазанг хотят достигнуть вершины, то есть преодолеть перепад высоты в 1200 метров. По нашим высотомерам к этой высоте нужно прибавить еще 200 метров. Завтра же вечером они хотят вернуться в лагерь. Я сомневаюсь. Не лучше ли было установить лагерь V на уступе выше пояса?

Но Пазанг не согласен изменять свой план. Мы все в хорошей спортивной форме, и он просто разрывается от избытка силы, энергии и нетерпения.

Ночь мы проводим в нашей палатке. Рядом со мной лежит Герберт. Между нами ноги маленького Гиальцена, лежащего головой к выходу. Мы, все трое, закутаны до неузнаваемости, и в палатке трудно ожидать удобства.

Герберт смотрит перед собой и молчит. В этом нет ничего удивительного, но все же я чувствую, что в его голове происходит что-то особенное.

Я обращаюсь к Герберту с вопросом — что случилось? Обращаясь больше к самому себе, чем ко мне, он начинает говорить: «Я спрашиваю себя, почему я не могу идти с ними? Если нет, то что же я тогда здесь потерял?»

И пока Герберт говорит все более и более возбужденно, я чувствую, что у него возникает решение пойти с Сеппом и Пазангом на вершину. Светлая цель стоит перед ним. Он уже один раз был близко к вершине. Сейчас он снова здесь, несмотря на обмороженные руки. Лазать им вряд ли придется, нужно будет только идти вверх, сегодня Герберт шел даже быстрее Сеппа.

Идти было бы просто сумасшествием. Моя первая мысль: «Руки Герберта! Нужно поступать разумно. Герберт снова полон идей и действия. Он знает хорошо, что делает и чем рискует». И несмотря на мое беспокойство, я понимаю, что он должен идти.

Герберт идет в другую палатку, чтобы сообщить о принятом им решении. Его долго нет. Неожиданное приобрело определенные формы. Теперь моя задача заключается в том, чтобы страховать спуск штурмовой тройки.

19 октября. Ветер треплет желтые палатки лагеря IV. Сейчас он бросит целые волны снежных крупинок на плато. Я снова прячусь с головой в спальный мешок. Сколько часов они уже в пути? Немного спустя, я решился посмотреть на часы. Была уже половина десятого! На этой высоте можно проспать все на свете. Что, уже полдесятого? Тут же вскакиваю.

— Аджиба!

— Сагиб?

С большим трудом я заставляю себя выйти из тепла и перейти в другую палатку. Там сидят с равнодушными лицами Аджиба и Гиальцен. Наш безотказный примус шумит под заполненной снегом кастрюлей.

— Гиальцен, ты принес из лагеря III еще одну палатку?

— Да, сагиб.

— Мы с тобой, Аджиба, возьмем эту палатку и наверху, над поясом, установим лагерь V.

— Да, — сагиб, — и после короткого молчания; — Сагиб, что мы возьмем с собой?

— Я думаю, что надо взять два надувных матраца, на них мы впятером сможем сидеть; спальный мешок, для самого слабого; примус, кастрюлю, яичный порошок и консервы, фонарь, свечи, спички…

Потом я достаю из аптечки некоторые медикаменты, в основном предназначенные против обморожения и переутомления. Между делом мы все смотрим на вершину. На твердом фирне следов не видно, и только многочисленные скальные выступы представляют широкий выбор темных точек…

Но вот что-то там наверху движется! Мы различаем только одну фигуру, она приближается к тому уступу, где мы хотели установить лагерь V, на случай, если они не успеют спуститься в лагерь IV или не дойдут до вершины. Они уже пять часов в пути. Нам тоже пора выходить. Но пока мы покушали и уложили замерзшую палатку в рюкзак, часы показывали уже половину двенадцатого.

В нескольких стах метров над нами «лента» опоясывает вершину. К ней примыкает фирновый склон; какое было бы удовольствие стоять там, наверху с лыжами, если бы хватало кислорода.

Аджиба и я идем по едва заметным следам, иногда мы видим только лунки, оставленные зубьями кошек, иногда — лунки от ледоруба. Каждый шаг требует большого усилия, идем вверх очень медленно. Рюкзак почти придавливает меня. Через каждые несколько шагов я останавливаюсь, так как совсем задыхаюсь. Рюкзак на спине у Аджибы кажется странным чудовищем, и я знаю, что он очень тяжелый. Но Аджиба идет легко и быстро. Он тоже пыхтит, и только из вежливости не уходит далеко от меня. Потом он все же уходит вперед, чтобы подогнать меня… «Сколько времени, сагиб?» — Я знаю, что мы не дойдем до места лагеря V.

Я использую последнее средство: после каждых двадцати шагов делаю маленькую передышку и после каждых ста шагов сажусь на короткий отдых. Так стало лучше. Вскоре я почувствовал, что наступило второе дыхание. Мы, хоть и медленно, но набираем высоту. Вокруг нас уже мало вершин, на которые мы не можем смотреть. На севере — Бассейн Тингри Дзонг тонет в дымке между коричневыми холмами. Я все считаю в отчаянии: 17… 18… 19… 20 — ах!

Теперь мы дошли до фирнового гребня, ограничивающего наш склон слева. Под северным плечом Чо-Ойю пересекаем большую мульду и подходим к тому месту гранитного пояса, где можно легче всего подняться. Аджиба предлагает связаться. Он тоже чувствует высоту, но главное, как мне кажется, беспокоится за меня.

Вдруг крик! Мы смотрим вверх. На стене стоит красная фигурка с поднятой рукой. Пазанг!

Он быстро спускается и спешит к нам: «Большое счастье, да, большое счастье, да!..»

Да, да, они втроем были на вершине!

Пазанг — этот строгий азиат с непроницаемым лицом — бросается ко мне на шею, его лицо дергается. Он возбужденно говорит слова радости.

Мы теперь знаем, что штурмовая группа спускается благополучно, и Аджиба спешит в лагерь IV, чтобы успеть приготовить горячий напиток.

Над стеной показывается длинная, одетая в синий костюм фигура — Герберт. Он идет медленно, осторожно неся перед собой свои обмороженные руки. Пазанг берет веревку и хочет подняться навстречу, но Герберт уже начинает спускаться. Он осторожно кладет руки на уступы и медленно скользит вниз. Шаг за шагом он приближается ко мне. Он чем-то напоминает пришельца из другого мира. Мы мало говорим, но вряд ли кто-либо из нас когда-нибудь забудет эту встречу.

Последним спускается Сепп, он идет тяжело и серьезно. Не доходя до меня два шага, он падает. Неожиданная слабость. Я даю ему шоколад. Мы почти не говорим о вершине, но только она в наших мыслях.

В лагерь IV пришли в темноте. Во время спуска, глиссируя, я растянул правую ногу.

Втроем, Сепп, Герберт и я, долго лежим в палатке без сна. Напряжение, счастье и возбуждение ослабевают в разговорах».

Глава XII

«ВОЗВРАЩАЙТЕСЬ ПОБЕДИТЕЛЯМИ!»

Утром ураганный ветер хлестал палатку. Я был преисполнен благодарности богам, давшим нам вчера хороший день и не разрешившим ураганному ветру, единственному всемогущему властелину высоких гор, остановить нас. Сегодня подъем на вершину был бы уже невозможен.

Мы лежали в теплых спальных мешках и уже не думали о грандиозной бесконечной пустоте над нами. Мы распрощались с ней и возвращаемся в долину жизни. Пурга в горах, единственная в своем роде, несравнимая с пургой на равнине, прощалась с нами. Она — самостоятельный элемент погоды, жестокий и, как огонь, все разрушающий. Нам осталось с ней бороться еще несколько часов, и мы — в долине.

Пазанг вышел очень рано. Мы еще ждали: может быть, погода несколько улучшится и подарит нам спокойный спуск с отдыхом на солнце, с видом на хорошо знакомый теперь склон, с воспоминаниями, сопровождающими каждый наш шаг, переплетающими воедино, как и вчера, события прошлого и настоящего. Но пурга не унималась.

Аджиба приготовил хороший завтрак. Анг Ньима и Гиальцен поднялись к нам, чтобы помочь эвакуировать лагерь. Мы ждали до середины дня, но дальше откладывать было нельзя: совершенно бессмысленно оставаться здесь еще на ночь и прозевать эту, хотя и не идеальную, возможность спуска. Мы все еще находились на высоте 7000 метров и не забыли катастрофической ночи в этом лагере.

С ногами Сеппа все в порядке, обморожений почти не было. Мы надеялись, что при спуске он сумеет их сохранить. Мои руки вчера не пострадали, обморожение носа тоже не страшное, единственное, что он распух и дышать мне приходилось ртом.

Самое неприятное на бивуаке — это выход из-под защитных стен палатки. Над нами было мрачное серое небо, проносящиеся иногда клочки тумана, холод и ветер. Шерпы уже были готовы к выходу и ждали, чтобы упаковать нашу палатку. Они тоже страдали от холода и напряжения, но их радостные лица смотрели на нас так, как смотрят гордые родители на своих детей, которые только что принесли домой отличный аттестат.

При спуске в лагерь III я заметил, что очень ослабел. Видимо, вчера, сам того не сознавая, я израсходовал последние резервы своих сил. Сейчас, при спуске, я совсем не чувствовал своего тела, оно казалось мне чужим существом, которое само несет меня вперед. И когда я, задыхаясь, все чаще останавливался для восстановления дыхания, у меня было такое чувство, что я не только должен снабжать организм кислородом, но и поддерживать собственное я, которое грозило остановиться и погаснуть.

Теперь окончательно пропало разделение между телом и мыслями. Я чувствовал себя так, будто представляю собой тяжелый груз, который с трудом тащится вниз. Видимости почти не было, ветер бросал навстречу снег и туман. Мои очки оледенели, очистить их я не мог. В таком состоянии я шел (мы двигались без веревки) непосредственно за Сеппом, который чувствовал себя значительно лучше. При пересечении крутого склона, на котором лежал свежий снег, я ставил ноги точно в его ступни, едва заметные в молочной мгле, из которой состоял сейчас наш мир.

На пологом участке, ведущем к крутому спуску, я почти не мог идти дальше. У меня кружилась голова, и я шатался, как в хмелю, останавливаясь все чаще. Сепп и Анг Ньима быстро спустились до ледопада и там ждали нас. Гельмут, вчера при спуске повредивший ногу, тоже двигался медленно и только что прошел крутой склон.

Гиальцен следовал за мной на расстоянии одного шага. Никто ему не говорил, что он должен мне помогать. Но он шел за мной, как тень. С его тяжелым рюкзаком не особенно приятно было идти в моем темпе, — темпе черепахи.

Рельеф здесь абсолютно безопасный, и я мог бы идти один. Мне хотелось сказать Гиальцену: «Иди вперед и жди меня у ледопада».

Но сказать этого я не мог. Если я шатался, Гиальцен меня тут же поддерживал, но если я делал несколько нормальных шагов и поворачивался к нему, он делал вид, что вообще меня не замечает. Со смущением он старался показать, что очень устал, и виновато смотрел мимо меня. Создавалось впечатление, что он был бесконечно благодарен мне за то, что я вытаптываю в глубоком снегу хорошие следы и защищаю его от ветра своим телом. Кроме того, он хотел создать впечатление, что стыдится своей слабости.

Но Гиальцен — плохой артист. Ему слишком трудно было согласовывать железную хватку своих рук, когда он меня поддерживал, с выражением усталости и скуки на своем лице, когда я к нему поворачивался. Но он трогательно старался играть роль.

У начала ледопада нас ждали Сепп и Анг Ньима. Гиальцен еще раз сделал попытку показаться причиной нашей задержки. Он шатался, и у обоих, безусловно, должно было создаться впечатление, что мне стоит большого труда привести сюда Гиальцена.

Горы кружились у меня перед глазами. Я боялся идти через ледопад без веревки. Правда, здесь были веревочные перила, которые Пазанг, Аджиба и я укрепили две недели тому назад. Перила, конечно, внесли определенный вклад в наш успех, но сейчас для меня они были абсолютно бесполезны. Я не мог согнуть пальцы так, чтобы зажать ими веревку. Я чувствовал, что не в состоянии самостоятельно пройти через ледопад и, видя внимание со стороны трех моих спутников, стыдился признаться в своей слабости. У меня иссякли силы, окружающий мир потерял для меня отчетливые формы — превратился во вращающийся круг — и я не мог видеть ступени спуска.

Возможно, систематические уколы и большое количество принятых медикаментов ослабили меня, возможно, причиной были сильные боли, жгущие меня, как огонь, а может быть, я просто не рассчитал своих сил. Я совершенно ослабел, и заботы моих спутников поддерживали меня, как нежные, любящие руки. Я мог им отдаться и чувствовать себя в безопасности.

Анг Ньима и Гиальцен обвязали вокруг моей груди веревку, Сепп шел впереди без страховки для того, чтобы помогать мне.

Руки Сеппа показывали мне ступени, куда нужно было ставить кошки. Веревка, страхующая меня, плавно шла со мной, но все же была настолько натянута, что можно было немедленно остановить меня в случае срыва.

У подножья сброса стояли два швейцарца и наблюдали за нами. Их лагерь был установлен рядом с нашим лагерем III.

В начале спуска все шло хорошо. Вдруг Анг Ньима и Гиальцен приостановили подачу веревки. Возможно, что веревка просто зацепилась. Обоих страхующих я не видел за изгибом льда, и веревка спускалась ко мне как бы из серого неба. Веревка придавала мне уверенность и создавала чувство безопасности, однако в данный момент она приостановила свое движение и держала меня на середине спуска.

Сколько я не кричал наверх, чтобы мне дали больше веревки — все было безуспешно. Я пытался весом своего тела ослабить натяжение веревки, однако она только сильнее затягивала мне грудь и поднимала штормовку и куртку. Холодный ветер пронизывал мое ослабевшее тело. Мое положение было не опасным, но достаточно смешным.

Сепп, возможно вспоминая страшные часы, проведенные им здесь, когда он хотел выйти к нам на помощь в лагерь III, стоял ниже и успокаивал меня. Надо мной, за изгибом сброса стояли Анг Ньима и Гиальцен; они были убеждены, что удержали меня от срыва. Я же был жалким центром внимания трех преданных друзей, у которых, видимо, силы, как и у меня, были на исходе.

В этот момент меня снова охватило счастливое раздвоенное чувство, какое было на вершине. Оно позволило забыть опасность и направило мысли по другому руслу.

Вдруг я услышал голос Юлиуса Патцака: «Возвращайтесь победителями… возвращайтесь победителями!»

В эти недели я не думал о его «Книге с семью печатями», где была эта фраза. Но сейчас, когда я, как беспомощный паяц, висел на ледовой стене, эта победная фраза не выходила у меня из головы.

Противоречие между моим собственным положением и многообещающей фразой «возвращайтесь победителями» заставило меня громко рассмеяться. Сепп смотрел на меня недоумевающе и подозрительно — не сошел ли я с ума?

— Мое положение слишком смешное, — успокоил я его.

Веревка ослабела. Я почувствовал, что вновь могу спускаться. Склон стал более пологим, и я мог уже идти без веревки. Осталось несколько минут ходьбы до нашей пещеры. Навстречу нам бежали две круглые фигуры шерпов в пуховых одеждах. Они уже узнали от Пазанга, что мы были на вершине. Сначала они поздоровались с идущим впереди Сеппом, потом со стремительностью пушечных ядер бросились ко мне и, чуть не свалив меня в снег, начали обнимать. Они были очень небольшого роста, так что их лица едва достигали моей груди.

С радостью и искренней любовью они прижимались ко мне. «Сагиб, Чо-Ойю!» — снова и снова повторяли они. По их сияющим от радости лицам текли слезы. Они сняли с моих плеч легкий рюкзак и последние сто метров, которые остались до пещеры, вели меня под руки.

Когда мы проходили мимо лагеря швейцарцев, которые следили за нашим плачевным спуском, доктор Лохматтер и Вертолет с искренней радостью пожали нам руки, и натянутые отношения между нами были забыты. Лохматтер обещал прийти в нашу пещеру и осмотреть мои руки. Когда знаешь, что рядом находится квалифицированный врач, это действует успокаивающе.

Снова мы были в пещере, где с такой боязнью ожидали своей судьбы. Теперь, после победы, она стала для нас как бы родным домом — теплым и надежным.

Гельмут спускался последним. Шерпы бросились к нему навстречу и помогли спуститься через ледяной сброс. Даже без своего вождя Пазанга, который, наверное, уже был в лагере I, они хорошо знали, что им делать, и не нуждались в указаниях.

Я думаю, редкая экспедиция могла похвастаться такой бескорыстной и честной работой шерпов.

Мы планировали, что все спустимся в лагерь I. Но я почувствовал, что без длительного отдыха не выдержу спуска по длинному гребню и осыпям. Я предложил всем спуститься, а сам решил остаться здесь с одним шерпом на ночь.

Но все шерпы, Гельмут и Сепп предпочли заночевать со мной в пещере. Возможно, они тоже устали, возможно, они испытывали просто сентиментальные чувства к ледяным стенам нашего приюта, возможно, они остались из чувства товарищества, — я не знаю, но я был очень рад, что мы остаемся вместе.

Доктор Лохматтер вполз по узкому проходу к нам в пещеру. Он принес медикаменты, чтобы помочь мне. Осмотрев мои руки, он сказал, что необходимость в ампутации отпала, если, конечно, не будет загноения, что в этом чистом воздухе практически редко бывает.

Позже, в Намче-Базаре, когда швейцарцы возвращались, он меня снова успокоил. Хотя он меня не лечил, но его совет — спокойно ожидать выздоровления — был для меня большой поддержкой. Я не мог бы так наслаждаться своим возвращением по осеннему ландшафту Непала, не имея этого успокаивающего заключения специалиста. Лохматтер был мне хорошим другом, которого я хочу поблагодарить еще раз.

Мы опять сидели в нашей пещере. Любитель алкоголя — Аджиба неизвестно откуда достал чашку рисовой водки, в которой плавали куски льда. Мы пустили ее по кругу и извинились перед Лохматтером за простоту нравов и примитивность гостеприимства. Но, в конечном итоге, на такой высоте наш жалкий коктейль тоже был достижением.

Через некоторое время Лохматтер простился и ушел. Мы легли спать в снежном «доме», где провели много томительных часов в ожидании лучшего.

Сепп снова почувствовал свои ноги, его обморожения не будут иметь последствий. Растяжение ноги Гельмута не вызывало большой тревоги. Мы должны были быть благодарны, что отделались так легко.

Успех мы отпраздновали «соответственно». Чаша Аджибы все еще ходила по кругу. Водка была такой холодной, что можно было отхлебнуть только один маленький глоток.

В этот день у нас была еще одна радостная неожиданность: прибыла первая почта из Европы. «Почтальон» доставил ее нам из Катманду в базовый лагерь. Я раздал почту. Гельмут, большой любитель писать письма, получил их вдвое больше, чем я и Сепп. Как истинные расточители, мы зажгли последнюю свечу.

Пещера сияла в сказочном свете. Мы читали письма друзей, полные хороших пожеланий и беспокойства. Мы сознавали, что благосклонность судьбы нельзя отделить от добрых пожеланий, мыслей и молитв друзей, что и они являются частичными участниками нашего успеха. Я ощущал то большое радостное чувство, которое сделало таким счастливым и незабываемым день покорения вершины.

Но потом усталость взяла свое. Прочитав свои немногочисленные письма, мы легли спать. Гельмут, не прочитавший и половины своей горы писем, еще не ложился. Видимо, у него были веселые корреспонденты — иногда он громко смеялся.

Мы оба, ставшие завистниками еще при распределении писем, сказали ему, чтобы он, наконец, погасил свечу.

— Еще два или три письма, — сказал Гельмут.

— Но кончай же, — сказал Сепп. И я сказал:

— Ложись спать.

Храп шерпов, смех Гельмута и блеск ледяных стен пещеры — последние впечатления этого дня.

На следующее утро мы с грустью распрощались с пещерой. Мы полюбили ее по-настоящему. Взошло солнце, холодный ветер со свистом дул из-за гребня.

Я не мог фотографировать, но Сепп и Гельмут хотели воспользоваться этой последней возможностью на большой высоте. Я шел медленнее всех, — поэтому начал спускаться первым. Ледоруб здесь мне не был нужен, две лыжные палки, привязанные к запястьям, хорошо помогали при спуске.

Четвертый раз я проходил здесь. Следы, проложенные нами впервые в нетронутом снеге, превратились сейчас в хорошо утоптанную, очищенную ветром тропу. Тропа не везде шла по нашим следам, местами мы изменили ее и сократили. Вот здесь, боясь лавины, мы шли близко к скалам, теперь след вел прямо вниз. Осторожность первых дней была забыта.

Я был очень рад, что мог идти один. Спуск с вершины я хотел пережить в одиночестве. Но слишком увлекаться отвлеченными мыслями нельзя: есть сложные места, требующие большого внимания. Я все еще чувствовал сильную усталость и тяжело опирался на палки.

Мне навстречу поднималась одинокая фигура. Кто это — один из шерпов, желающих помочь нам, или один из швейцарцев?

Фигура приблизилась, и я узнал ее: это — Ламбер.

Он один из величайших альпинистов нашего времени, в Гималаях — почти мистическая и, вместе с тем, трагическая фигура. Дважды он приближался к вершине вершин — Эвересту ближе, чем кто-либо до него. Но ветер, который и сейчас бушует вокруг, заставлял его вернуться.

Мы остановились друг против друга: два маленьких, подгоняемых собственными желаниями, человека в бесконечности, случайно встретившиеся на одной вершине в роли конкурентов.

— Вершина? — спросил Ламбер на ломаном английском языке.

— Да, — ответил я, — вершина.

Ламбер обнял меня:

— Поздравляю, поздравляю!

Это был не пустой жест вежливости — я думаю, что он был искренне рад нашему успеху.

Порывы ветра заставили нас наклониться. Для меня эти порывы были последним приветом вершины, для Ламбера предостережением смерти о трудности ближайших дней.

— Желаю счастья, — попытался я сказать ему на ломаном французском языке, и мы расстались.

Иногда я останавливался, поворачивался и смотрел вверх. Высоко в небе я видел вершину с длинным снежным флажком и далеко под ней маленькую фигуру Ламбера. Я был рад за него — у него еще была радость недостигнутой цели, и он мог отстаивать еще раз желания человека в споре с богами.

Я подошел к месту, где находился лагерь II. Ледовые и скальные крючья, кошки и веревки лежали еще там. Спускающиеся с нами шерпы должны были доставить все это в базовый лагерь. В этом отношении они бережливы, как хорошие домашние хозяйки. И у меня появилось стремление к порядку. Большие дела окончены, теперь наступил черед малых дел.

В то время, когда я собирал снаряжение, я почувствовал странную товарищескую связь между ним и мной. Оно, изготовленное из стали, сплавов, дерева и нейлона, казалось безжизненным предметом, которое можно где-либо применить. Я вспомнил усердие того труженика, который делал мне кошки. Он крупный альпинист, поднимавшийся на многие трудные вершины. Мне кажется, что он относился ко мне хорошо. Зная, что я материально весьма стеснен, он подарил мне различные запасные части, крючья и ледовый молоток. Его пожелания жили теперь в этих предметах.

Смотря на лежавшее здесь снаряжение, я почувствовал болезненную тоску по своему ледорубу, не какому-то особенному ледорубу современной конструкции, а самому обычному, который сопровождал меня в прошлом году в моем путешествии по Западному Непалу, хотя он и был лишней нагрузкой, когда мы ходили по крутым горным тропам или мучались на бесконечных осыпях. Потом он служил нам надежной опорой при переправах через трещины, переходить которые без этого куска стали и дерева было бы безответственным вызовом судьбе; он помог нам покорить вершину.

Этот старый, изъеденный ржавчиной ледоруб, темляк у него до того потерт, что грозит вот-вот порваться — мой старый доверенный друг, дважды совершавший со мной путешествие по Гималаям, он разделил со мной счастье на вершине. Я оставил его в снежной пещере, и один из шерпов должен был принести его вниз. Мне очень грустно, что последние шаги там на этой вершине я делаю без своего старого друга.

Я сижу на снегу на негреющем солнце и предаюсь воспоминаниям. Путь, шедший до сих пор по снегу и льду, дальше проходит по осыпям и камням. Мне нужно снять кошки. Несколько раз я пытаюсь сделать это, но мои больные пальцы не могут расстегнуть пряжки фитилей. Убитый своей беспомощностью, я жду.

По гребню спускается одинокая фигура. Это мог быть швейцарец, могли быть Сепп, Гельмут или один из шерпов. Если это швейцарец, то, не доходя до места, где я отдыхаю, он, вероятно, обойдет по северному склону и минует меня.

Я надеялся, что это кто-либо из наших, и мой задумчивый отдых закончится. Как ни приятен отдых, я стремился к теплу долины. Я хочу в лагерь I. Но мне мешали кошки, которые я не могу снять сам со своих ног. Спускающийся еще не дошел до места, где расходились наши следы и следы швейцарцев. Если это швейцарец, он, увидев меня сидящего здесь в одиночестве, вероятно, забеспокоится и подойдет ко мне, так как для обычного отдыха погода слишком неподходящая. Я еще раз попытался снять кошки — очень не хочется просить помощи у постороннего. Тщетно. Мне стало стыдно за свои глупые попытки и еще больше — за глупую гордость.

Спускался Сепп. Он сел рядом со мной. Мы почти не разговаривали. Просто не о чем было говорить. Мысли о том, что нас трогает прощание с вершиной и скорое возвращение в долину, потеряли бы свою прелесть, если бы мы попытались их облечь в слова.

Было очень приятно и спокойно сидеть. Боли тревоги и счастье на вершине стали уже только воспоминаниями, но именно поэтому, что они перестали быть событиями нынешнего дня, они стали как бы частью нашего собственного я.

Сепп снял с меня кошки. Мы уложили все снаряжение в кучу, которую шерпы не могли не заметить, если они в связи с победой и забудут о своих «домашних» обязанностях.

Мы вышли на крутую осыпь, по которой идет тропа к лагерю I. Как был труден подъем по этому склону, когда мы преодолевали только первую ступень на нашей Гималайской лестнице к небу! Тогда при каждом шаге осыпь съезжала и каждый метр высоты доставался с большим трудом, пока неумолимые ноги шерпов не вытоптали здесь тропу.

Нам было легче — мы стояли во главе группы и пытались подняться на вершину. Но эта попытка стала возможной только благодаря тому, что Аджиба, Анг Ньима, Гиальцен, Ками, Да Норбу и другие шерпы снова и снова поднимались по этому неблагодарному пути. Эта тропа — яркое свидетельство того титанического труда и самоотверженности, которую внесли шерпы в победу над Чо-Ойю.

Мы спускались медленно. Я шел очень осторожно, чтобы не упасть. Мои руки были просунуты в лямки лыжных палок, которые я использовал как вторую пару ног, правда, ног очень неуклюжих. Сепп мог бы идти значительно быстрее, но мне было трудно. Он оставил тропу в стороне и вышел на склон. Я, ни о чем не думая, следовал за ним. Сепп сел отдыхать, и я рядом с ним. Ниже нас лагерь I. Было видно, как среди палаток деловито ходят люди. Они, вероятно, готовят нам торжественный обед.

В то время как голодный желудок рисовал в моем воображении кусок жареного мяса яка или даже колбасы, я почувствовал под руками, сначала почти бессознательно, не холод льда и снега и не отталкивающую твердость скал, а почти забытую мягкость и нежность, в какую мне можно уверенно положить свои руки. Это маленькие круглые пучки пожелтевшего мха. Я снял рукавицы и даже бинты, со своих пальцев и осторожно притронулся ко мху. Сепп тоже снял рукавицы и погладил растение. Теперь я понял, почему он ушел с тропы.

Сепп сказал:

— Это первый мох.

— Да, — ответил я и замолчал.

Видимо, нам было немного друг перед другом стыдно за наш порыв чувств, и мы начали обсуждать — ждет ли нас в лагере I мясо.

Последние сотни метров пути к лагерю шли по пологой морене, покрытой небольшим, но неприятным нагромождением камней. Я снова ослабел, у меня кружилась голова, каждый метр подъема был для меня тяжелым препятствием. Я шел все еще в теплой одежде и страдал от жары.

Между нами и лагерем находился только маленький моренный вал, но идти дальше я не мог. Никогда раньше мне не приходило в голову, что сделать даже один шаг так трудно. Нужно было отдохнуть.

— Иди, — сказал я Сеппу. Он остановился.

— Ну, иди же, — сказал я ему нетерпеливо.

Я не стыдился своей слабости, но меня раздражало, что другие задерживаются ради меня.

Сепп ушел за следующие камни. Наконец, я мог снова идти. Через несколько шагов я увидел Сеппа, он ждал меня. Я снова стал нервничать:

— Ты иди вперед, — сказал я.

Но он ничего не ответил и остался сзади меня. На гребне последней морены нас увидели шерпы. Они бросились к нам, стали обнимать, хлопать по плечам, пожимать наши руки. И вдруг я с благодарностью понял, почему Сепп пустил меня вперед: он чувствовал приближение шерпов и хотел, чтобы они встретили меня первым. Не только от усталости я не мог выговорить ни слова. Хотелось поблагодарить Сеппа за то, что он дал мне возможность первому почувствовать дружбу и привязанность шерпов. Но даже впоследствии — в Австрии мы об этом никогда не говорили. Когда он прочитает эту книгу, то он поймет, почему тогда я не нашел слов.

Они достигли вершины. Слева направо: Пазанг Дава Лама, Герберт Тихи, Сепп Йохлер

Палатки были готовы принять нас. Торжественный обед, состоящий из жареного мяса яка и консервов, ждал нас. Пазанга одолела радость его и нашего успеха.

— Счастливые дни, — говорил он, — ха, очень счастливые дни! Очень высокая вершина!

Я вспомнил вечер, когда год назад мы мечтали об этой вершине. Теперь мечты стали действительностью и уже ушли в прошлое, а на далеком жизненном горизонте, подобно облакам, уже появлялись новые желания.

— Может быть, еще высокую вершину, — сказал я Пазангу. — Мы снова приедем и опять пойдем все вместе.

Я забыл, что все зависит от того, как найдут врачи мои руки. В этот момент я чувствовал только общую радость, которая оправдала бы новую попытку.

— Прекрасно, — Пазанг ответил таким тоном, будто наше возвращение к одной из величайших вершин мира само собой разумеющееся, — но прежде всего я женюсь.

Глава XIII

ЖЕНИТЬБА ПАЗАНГА

До сих пор Пазанг производил на меня впечатление образцового отца семейства, и поэтому я спросил его весьма удивленно: «Что?! Женишься?»

Я вспомнил, что он лама, т. е. священник, и уже двадцать лет как женат, что разрешено законами его религиозного ордена. Он очень часто с гордостью и благосклонностью говорил о своей жене и семерых детях, двое из которых — Ками Лама и Пурбу Гиальцен — были сейчас в нашей экспедиции и оказались весьма дельными.

Пазанг очень удивился тому, что мы не поняли его душевной жизни, и терпеливо объяснил, что его религия разрешает иметь несколько жен, если он достаточно обеспечен материально. Во время похода он в своей родной деревне Лукла познакомился с девушкой. Ее зовут Ним Дики.

Кроме того, Пазанг объяснил мне, что у шерпов принято, чтобы жених платил родителям невесты определенную сумму или отработал у них некоторое время. Пазангу это не нравилось, и он предложил: «Если я поднимусь на Чо-Ойю, вы отдадите мне Ним Дики даром. Если же не удастся покорить вершину, Ним Дики останется с вами, и я уплачу вам тысячу рупий».

Тысяча рупий — очень большая сумма, даже для такого знаменитого сирдара, как Пазанг, и нам стало понятно его выдающееся достижение, когда он за три дня преодолел высоту от 4000 метров до вершины Чо-Ойю. А его драматическое изречение: «Если швейцарцы поднимутся на вершину раньше нас, я перережу себе горло» — несколько потеряло свою фанатическую окраску.

Этот спор сделал Пазанга очень популярным. Несколько позже газеты опубликовали статью «Из-за любви на Чо-Ойю» и юмористические рисунки под названием: «Если это станет модным!», где будущий тесть требует от жениха невероятных достижений по альпинизму.

Я, правда, убежден, что Пазанг и без риска потерять Ним Дики и тысячу рупий с той же одержимостью достиг бы вершины. Судя по тому, как новобрачные были неразлучны во время медового месяца (позже мы уже не были свидетелями их семейного счастья), свадьба состоялась бы и в случае проигранного спора.

Пазанг очень торопился и хотел немедленно спуститься в Лукла. Но так как мы очень устали и нас не ожидал такой, как Пазанга, приз за победу, нам не хотелось спешить с возвращением; мы объяснили Пазангу, что хорошие дела требуют времени и других премудростей. Прежде всего, мы ему намекнули, что Ним Дики будет его больше уважать и ценить, если он не побежит к ней сейчас, а возвратится во главе победоносной экспедиции.

К нашему удивлению, он с этими доводами сразу согласился, и мы могли спокойно отдыхать целый день.

Мы ломали себе голову, как оповестить мир о нашем успехе. У меня была договоренность с венской газетой «Пресс», что я сообщу ей первой о результатах восхождения. В Катманду у нас был знакомый — владелец гостиницы «Сноу Виев», который получал и отправлял нашу почту, получаемую через «почтальона».

В свое время я беседовал в Дели с индийскими и английскими журналистами о практике передачи секретных сообщений по почте. Все считали невозможным, чтобы венская газета узнала результаты раньше других. Журналисты узнают все новости на телеграфе и, благодаря своим связям, могут их использовать немедленно в своих газетах.

Поэтому, я договорился с венской «Пресс» об определенном шифре «Лагерь X» (мы заранее знали, что не установим десять лагерей на Чо-Ойю), который должен обозначать вершину. Например: «Йохлер и Пазанг достигли лагеря X» — означало, что оба достигли вершины. Мне тогда казалось, что я очень мудро разрешил этот вопрос.

Но теперь появилось новое затруднение: «почтальону» нужно две недели идти до Катманду, откуда можно отправить телеграмму. За это время наши достижения станут широко известны благодаря «Гималайской почте», тем более, что от наших результатов зависят брачные планы Пазанга и Ним Дики. На армейской заставе в Намче-Базаре, несомненно, услышат об этом и будут вынуждены радировать в Катманду. К этому времени «почтальон» пройдет максимум половину пути.

Как видно, мы не могли сохранить приоритет информации о нашем успехе для венской «Пресс», которая очень щедро помогала нам при создании экспедиции.

Я об этом очень жалел, но одновременно был и рад. Для правительства Непала было бы очень неприятно услышать из Парижа, Лондона или Вены о том, что одна из высоких вершин их страны покорена.

Поэтому мы направили одного шерпа на армейскую заставу в Намче-Базар с сообщением о нашей победе и просили передать его по радио правительству Непала в Катманду. Мы благодарили правительство за то, что оно дало нам возможность поднять на одной из высочайших вершин мира флаги своей страны, Австрии и Индии. После этого мы лениво лежали на солнце, расточительно уничтожали последние банки консервов и вспоминали несчастные дни, проведенные нами в этом лагере.

На следующее утро мы спустились в базовый лагерь; окончательный спуск и возвращение с Чо-Ойю начались. Наш базовый лагерь не был таковым в буквальном смысле слова — это было место, где можно установить палатки. Их мы имели только восемь и не могли оставить там ни одной: все палатки были нам необходимы наверху. Но шерпы ушли вперед, и поэтому внизу нас уже ожидали установленные палатки.

Если и раньше мы были экспедицией с нестрогим и ненатянутым порядком, то теперь напоминали группу экскурсантов, совершающих воскресную прогулку. Шерпы со своими тяжелыми ношами группами спускались вниз. Гельмут занялся научными наблюдениями и был рад, что его никто не трогает, он несколько отстал. Сепп, Пазанг и я шли вместе. Мы наслаждались лаврами победы и несли постыдно-легкие рюкзаки.

Избегая ледника, который во время подъема своими небезопасными препятствиями отнял у нас много сил, мы шли по морене к базовому лагерю швейцарцев.

Лагерь был пуст: все участники, кроме одного пожилого шерпа, находились на Чо-Ойю. Мы вспомнили этот далекий и трудный путь; вспомнили, как изнурительно доставлять тяжелый груз к точке, от которой уже без груза — только на свою ответственность, можно делать попытку выйти на высшую точку. Сейчас мы не завидовали швейцарцам.

Пожилой шерп, друг Пазанга, пригласил нас на чашку кофе. Видимо, он был поваром экспедиции, так как кофе был крепким и очень вкусным. Мы уселись между теплыми скалами, защищавшими нас от ветра. Шерпы беседовали на своем языке, и мы ничего не могли понять.

Я спрашивал себя: «Как обстоит дело с лояльностью пожилого шерпа?» Радуется ли этот повар, который уже не может подняться на вершину, успехам Пазанга?

Может быть, он пожелал этого своим швейцарским сагибам?»

Оба разговаривали серьезно и по-деловому. Возможно, они обменивались мнениями о стоимости соли в Дарджилинге и о преимуществах и недостатках швейцарских и австрийских палаток. Их мировоззрение базировалось на древней мудрости Азии и на вере или суеверии Гималаев и было теперь расширено опытом экспедиций, их различными характерами и образцами снаряжения. Они, вероятно, убеждены, что все люди «с другой стороны моря» являются фанатичными альпинистами. Англичане — по-деловому немногословные; французы и южноамериканцы — быстрые и много говорящие, «первоклассные люди гор», как о них говорят шерпы, и все стремятся к высочайшим вершинам.

Весь мир можно разделить на страны, в которых изготовляют хорошие палатки и консервы, и на страны, чьи палатки не устояли в пургу и консервы нельзя было сравнить с кашей из цзамбы. Иногда мне хотелось услышать от Пазанга и Аджибы, какие страны, по их мнению, являются большими и могущественными и какие они считают порядочными. Но они были весьма воздержаны — ведь они не знали, из каких стран придут экспедиции в будущем году, и не хотели никому бросать упреков.

После длительного отдыха мы покинули базовый лагерь швейцарцев и направились к своему. Снова мы шли по моренам, и ледникам. И как путь не был прост, нам приходилось быть все время начеку, чтобы не попасть в ледопад или не сделать слишком больших обходов. Скоро я далеко отстал от Пазанга и Сеппа. Утомление двух последних лет, проведенных в очень напряженных путешествиях и их подготовке, сейчас начало сказываться, и я безвольно отдался в его объятия. Мы окончили путешествие, и теперь мне дозволено быть усталым.

Опираясь на две лыжные палки, я медленно тащился по леднику, и если бы Сепп не ожидал меня у поворота, чтобы показать путь к новому месту базового лагеря, установленному шерпами значительно ниже прежнего, я бы, конечно, заблудился. Гельмут, который хотел использовать последний день пребывания около Чо-Ойю для научных наблюдений, вернулся в базовый лагерь очень поздно, ориентируясь на крики и свет карманных фонарей шерпов.

Отсюда мы еще раз увидели Чо-Ойю во всем ее величии. Как это нам пришлось раньше почувствовать самим, так и сегодня с ее склонов к ясному синему небу тянулись длинные снежные флажки. Вершина выглядела грозной и далекой. Мы с трудом представили себе, что всего несколько дней прошло с тех пор, как мы стояли там, на вершине.

Но об этом мы думали не долго. Анг Ньима собирался варить ногу яка. Мы были голодны, а замороженное мясо выглядело очень аппетитно. Прежде чем Анг Ньима успел положить его в кастрюлю, мы взяли кусок сырого мяса из его рук. Мясо было вкусным и хрустело на зубах. Я думаю, что Сепп, Пазанг и я съели всю ногу. Мы простили якам их упрямый и своевольный нрав, уж очень они вкусные.

Анг Ньима никак не мог решить — следует ли ему радоваться нашему аппетиту или плакать от того, что мы не даем ему времени для приготовления. После того, как мы съели дополнительно еще по нескольку солидных «якштексов», он помирился с нами, и дружба была восстановлена.

Последний взгляд на Чо-Ойю! Завтра горы Нангпа-Ла встанут между нами, и мы больше не увидим ее. На уровне нашего лагеря IV (примерно на высоте 7000 метров) была видна маленькая точка — один из швейцарцев, видимо, Ламбер. Казалось, что он стоит без движения, но мы легко могли себе представить, какая тяжелая борьба идет за каждый метр высоты и как ветер затрудняет его движение. Он нам казался захватчиком, вторгшимся в тот мир, где людям нечего делать. Мы почти совсем забыли, что несколько дней назад делали то же самое.

Пемба Бутар, посланный нами вперед для того, чтобы отнести наше сообщение на армейский пост, имел еще задание нанять в Марлунге или Тхами нужное количество носильщиков. Они должны выйти за нашими грузами нам навстречу. Мы взяли с собой только самое необходимое на два-три дня пути, с грузами остался Анг Ньима.

Налегке, мы с удовольствием шли через Нангпа-Ла. Был хороший безоблачный день, и горы сияли в ярком солнечном свете. Караван швейцарцев, транспортировавших свои грузы в основном на яках, оставил в снегу глубокую траншею, похожую на грязную асфальтовую дорогу.

По нижней части ледника идти было неприятно. Солнце последних недель растопило весь снег и оголило лед. Так как большинство из нас шло без кошек, пришлось чрезвычайно осторожно проходить это кляузное место.

На морене мы встретили носильщиков, направленных к нам Пемба Бутаром. Это была очень разнородная группа, состоящая в основном из женщин. Мы отдохнули вместе с ними, и вся группа выглядела, как веселая воскресная компания.

Носильщики принесли с собой продукты из деревни. С типичной для шерпов гостеприимностью они предложили нам вареный мороженый картофель, цзамбу и сырое мясо. В кувшинах они принесли чанг и водку и, видимо, решили не нести дальше весь этот груз. Все снова и снова они наливали нам кружки. Цветные юбки и фартуки шерпани переливались яркими красками, лица, опаленные солнцем почти до черна, сияли жизнерадостностью.

Но все же настала пора расставания. Носильщики хотели дойти сегодня до базового лагеря, мы — до хижин Лунак.

Женщины дали нам на прощанье последние картофелины, мы позволили себе еще глоток чанга и снова тронулись в путь.

Лунак со своими полуразрушенными хижинами показалась нам высшей цивилизацией. Шерпы, идя вверх, при подходе к деревне предусмотрительно спрятали дрова среди камней. Теперь мы могли наслаждаться комфортом и пить чай в дымном помещении.

Мы спали в палатках, установленных не среди скал и льда, как это было в течение последних нескольких недель, а на мягкой траве. Ночью было так тепло, что мы впервые после четырех недель спали раздетыми. Опухоль на моих руках уменьшилась, и они болели меньше. С раздеванием я справлялся сам.

Следующий день был незабываемо красив и приятен. Утром нам пришлось пройти еще несколько морен, но потом путь шел по альпийским лугам. В свое время, когда мы попали на них после тропических долин, они показались нам бедными и скудными. Но теперь, после четырех недель жизни во льдах Чо-Ойю, эти луга со своими маленькими яркими цветами, нежно-зеленой травой, птичками и жужжащими насекомыми показались бурными проявлениями жизни.

Сепп от избытка энергии поднялся на крутой склон, чтобы снять Чо-Ойю с юга. Его ярко-красный свитер выглядел цветком на зеленом фоне.

В Марлунге мы хотели остановиться на отдых, и шерпы делали к этому соответствующие приготовления. Они все делали несколько в тайне, примерно так, как это делается ко дню рождения детей. Кажется, в одном из домов нас должен был ожидать праздничный обед — может быть, и яички. Об этом должен был позаботиться Пемба Бутар. Но по какой-то причине этот дом был закрыт на замок, а около других тоже никого не было. Шерпы несколько раз звали отсутствующих хозяев, удивленно пожимали плечами. Нам пришлось продолжить путь до Тхами.

Мать Аджибы встретила сына с таким спокойствием, будто он возвратился с воскресной прогулки. Но в доме чувствовалось, что нашего возвращения ожидали в ближайшее время: дом был полон гостей, чанг лился рекой. Аджиба был хороший парень, его мать — «величественная старая Дама», мы — приятные сагибы, а Пазанг превратился в маленького бога.

Мы сидели вокруг очага. Мать Аджибы распоряжалась с достоинством королевы. Целые горы картофеля были сварены и съедены. Гельмут и Сепп ушли в свои палатки. Я боялся, что сырость и холод ночи усилят боль в моих руках, и остался сидеть у очага, как старый ревматик. Позже Аджиба устроил для меня прекрасное ложе на деревянном полу хижины, и мне казалось, что я нежусь в раю. Когда я, довольный, уснул, были опустошены новые кувшины чанга и сварен еще картофель. Мерцающий огонь бросал пятна света и тени, и вся свободная часть пола заполнилась спящими. Мать Аджибы удобно устроилась рядом с горящим очагом и начала громко молиться. Она, видимо, страдала бессонницей. Позже, когда я проснулся, была слышна только молитва старухи и храп спящих шерпов.

Первоначально мы хотели остаться на несколько дней в Тхами: она нам, со своими альпийскими лугами, показалась красивее, чем Намче-Базар. Но после дня отдыха мы изменили свой план и решили спуститься в более теплый Намче-Базар.

Как бы ни был красив Тхами, мы в течение дня могли только на короткое время покинуть дом или палатку: было слишком холодно. Мечтая о тепле, мы надеялись, что в Намче-Базаре будет лучше. Кроме того, мы не без основания предполагали, что в Намче-Базаре нас ожидают более существенные достижения кулинарии, чем картофель. Во сне мы видели даже жареную курицу.

Пазанг ушел вперед рано утром, чтобы подготовиться к свадьбе.

Когда на следующий вечер, последний вечер нашего пребывания в Тхами, мы приготовились ко сну и уставшие от еды хотели залезть в свои спальные мешки, среди гостей Аджибы поднялось волнение, и нам показалось, что виной этому были мы. После короткого, проведенного шепотом совещания нам сообщили, что в одном из соседних домов состоится какое-то торжество и хозяева были бы очень польщены, если бы мы не отказались принять в нем участие. Так как мы весь день ели картофель и пили чанг, то очень устали и нам не хотелось присутствовать на этом торжестве. Сепп и Гельмут ни в коем случае не хотели идти.

Но на сей раз я показал себя настоящим руководителем экспедиции. Я обстоятельно разъяснил товарищам, что долг вежливости обязывает нас принять приглашение, нам нужно идти, и они согласились.

Получив согласие, двое молодых шерпов ушли, чтобы предупредить хозяев о нашем прибытии. Мы, без особого энтузиазма, надели ботинки и были готовы.

Во дворе было совсем темно. Нас сопровождал шерп, державший в руках горящие лучины. С таким освещением мы шли через поля и перелезали через каменные ограждения. Несмотря на освещение, мы несколько раз весьма крепко «обнимали землю». Лучинки кончились, и мы оказались в темноте. Во всех домах было темно, и казалось, что все Тхами спит. Наш проводник несколько раз крикнул в темноту ночи непонятное имя, затем сказал нам несколько успокоительных слов и ушел.

Мы некоторое время подождали. Нигде не было заметно и признаков праздника. Видимо, как это не редко бывает у рьяных хозяев, особенно в Гималаях, они поспешили пригласить гостей прежде, чем успели приготовиться к приему. В полной темноте мы с трудом нашли дом Аджибы и легли спать.

На следующий день мы спустились в Намче-Базар. Тропа проходила вдоль склона. Несколько не доходя до Намче-Базара, нас встретили четыре офицера армейской заставы. Они бросились к нам, и мы подверглись опасности быть задушенными в их объятиях. Капитан Мишра вручил нам поздравительную телеграмму Непальского правительства:

«Благодарим за сообщение о Вашей победе. Сообщение передано нами международной прессе для широкого опубликования. Примите наши сердечные поздравления и передайте их остальным членам Вашей успешной экспедиции. Мы не сможем быть счастливы, пока Ваши обмороженные руки и ноги не будут снова в полном порядке. Слава Вам, герои!»

Я сказал Сеппу и Гельмуту: «Теперь мы стали еще и героями». Мы смущенно смотрели себе под ноги.

Но на этом не кончилось. Армейская застава вручила нам свое приветствие, написанное крупными буквами на большом листе бумаги. Мишра передал его мне в руки.

«Армейская застава, Намче-Базар, 26.10. 1954 года Австрийской экспедиции на Чо-Ойю 1954 года

Дорогие братья!

Нашей радости не было предела, когда я узнал о Вашей замечательной победе на Чо-Ойю, седьмой по высоте вершине мира. Примите наши сердечные поздравления и передайте их своим партнерам. Прилагаем поздравительную телеграмму правительства Непала.

С братским приветом X. П. Мишра, старший офицер армейской заставы».

Мы не могли найти слов благодарности и только повторяли: «Мы благодарим вас».

Взявшись под руки, мы спустились в Намче-Базар.

Пазанг, который уже целый день праздновал нашу победу и при встрече сильно шатался, тоже обнимал нас и уверял, что мы — «его отец и мать». Немного спустя ими стали и Мишра и остальные офицеры. Весь мир, или по крайней мере Намче-Базар, в эти дни был большой семьей, семьей, состоящей из любящих родителей и детей.

Громадная бочка чанга была приготовлена к нашему приему — позднее мы за нее заплатили. Торжественный обед ждал нас, и не только один! Офицеры хотели нас угощать, мы хотели угощать офицеров, и почти в каждом доме хотели угощать нас всех вместе. Так как вечера стали уже более длинными, был установлен порядок гостеприимства; кроме того, нас успокоили, что это не единственный вечер и что после него будут еще такие же вечера. У нас были неважные перспективы. Покорение Чо-Ойю казалось нам пустяком по сравнению с тем, что предстояло сейчас.

Дни в Намче-Базаре так походили один на другой, что я в своей памяти не могу их разделить. Каждое утро я просыпался с твердым намерением написать наконец сообщение о нашей экспедиции. Гельмут и Сепп спали в палатках. Я ночевал в соседнем доме, в котором находилась наша главная квартира. Там было теплее.

Но, несмотря на тепло, руки очень сильно болели, и я был вынужден вставать раньше всех и садиться у огня. Как я не «поджаривал» руки, боль не покидала их. Ровно в семь часов всходило солнце и освещало поле, на котором были установлены наши палатки. Я садился на солнце и грел руки. Солнечные лучи действовали чудотворно. Боль утихала, и я чувствовал себя хорошо. Я все еще был полон решимости начать писать сообщение. К этому времени просыпались Сепп и Гельмут; мы клали надувные матрацы рядом на солнышке и ждали завтрака. Завтрак был торжественным, так как у нас имелось еще несколько банок кофе и джема. После завтрака Гельмут нежно массировал мне руки. Он чувствовал себя ответственным за мои руки и ухаживал за ними.

Теперь у меня не было причин не писать свое сообщение, но для этого мне нужно было идти в палатку или в дом: во дворе мешали ветер и пыль. Поэтому я говорил себе, что здоровье мне дороже, чем венская «Пресс», и звал Да Гиальцена.

Да Гиальцен был, как я уже говорил раньше, одним из наших шерпов-кули. Вначале он должен был сопровождать нас только до Намче-Базара. Но в связи с тем, что он мог носить очень большие грузы и безропотно выполнял все неприятные работы, от которых другие шерпы увиливали, мы оставили его у себя на весь срок работы экспедиции.

Эту «девушку на все руки» я скоро обучил и тому, чтобы он часами массировал мои руки. Я без стеснения пользовался услугами Да Гиальцена потому, что иначе ему пришлось бы быть в роли кухонного рабочего у Анг Ньима, — мыть посуду и носить воду.

Он очень умело и с большим чувством выполнял обязанности массажиста. При этом он напоминал мне Гиальцена, когда тот, смущенно глядя мимо меня, поддерживал меня во время спуска из лагеря IV. Мои пальцы были все еще опухшими, и в отдельных местах до них нельзя было дотронуться. Да Гиальцен с точностью до одного миллиметра доходил до этих мест, но никогда не дотронулся ни до одного из них. Это было тем более удивительно, что при массаже он никогда не смотрел на мои руки, а отвлеченным мечтательным взглядом смотрел перед собой.

Таким образом, я имел достаточно времени, чтобы любоваться его лицом. Шерп напоминал молодого слона. У него была привычка через короткие промежутки времени потягивать носом, что стало для него необходимостью, как дыхание для других. Во время нашего путешествия это потягивание носом стало характерным шумом, и в самую темную ночь мы всегда знали, находится Да Гиальцен вблизи или нет.

Сегодня его скучная обязанность массажиста выполнялась на солнце, время проходило несколько веселее, чем обычно. Ниже той пашни, на которой были установлены палатки, находилось другое поле, отделенное от первого очередной террасой. На этом поле шерпы варили, боролись, играли в футбол или проводили время как-либо иначе. Да Гиальцен был тогда уши и глаза. Его особенно привлекала борьба. — «Браво, Да Норбу!» — кричал он, или, — «Плохо, Пемба Бутар!» — Ни один болельщик первенства страны по футболу не мог быть более возбужден, чем он. И пока он возбужденно ругался, хвалил, укорял или смеялся, его пальцы непрерывно работали на моих руках.

К этому времени наступала пора обеда. Да Гиальцен мог вернуться на кухню, чтобы помочь там. Делал он это с удовольствием. В начале нашего путешествия Да Гиальцен был стройным, худощавым юношей, когда же мы расставались, у него была плотная круглая фигура.

Разумеется, перед обедом у меня не было ни малейшего желания начинать сообщение. «После обеда», — говорил я Гельмуту, который к этому времени заполнил уже не мало страниц.

Было начало ноября. Солнце садилось рано, и сразу становилось холодно. Боязнь перед начинающимися болями просыпалась во мне — не хотелось упускать последнюю возможность греть руки на солнце. Потом наступало время общественных обязанностей: или мы давали «вечерний чай», или сами были приглашены. В большинстве случаев было и то и другое.

Так проходили дни. И только через неделю я смог отправить сообщение в венскую «Пресс».

Пазанг между тем отправил в Лукла несколько шерпов, чтобы они закупили продукты, но прежде всего, чтобы рассказали Ним Дики о его достижении и подготовили ее к предстоящему семейному счастью. Шерпы задержались дольше, чем было условлено, — видимо, они наслаждались в Лукла полными кружками чанга.

Обычно спокойный, Пазанг становился изо дня в день все более раздражительным. Девушки-шерпы очень своенравны, и он, видимо, боялся, что Ним Дики изменила свое решение, несмотря на то, что он выиграл спор.

Но, наконец, вернулись послы с хорошими вестями и свежими яичками, которые были нам очень кстати. К Пазангу вернулось его хорошее, беззаботное настроение. Анг Ньима приготовил омлет, и равновесие экспедиции было восстановлено.

Пазанг составил план предстоящего торжества и уверил нас, что подобной свадьбы еще не было в Гималаях. Мы должны быть почетными гостями. Позже мы заметили, что нам предназначалось две роли: первая — быть почетными гостями, вторая — обеспечить свадебные расходы нашего друга.

Последовательности заключения брачного союза мы так и не поняли. Возможно, что в этом Пазанг немного импровизировал. По-видимому, согласно обычаю, проводятся последовательно «малая» и «большая» свадьба. Нам казалось, что Пазанг уже успел отпраздновать «малую» свадьбу и теперь должна была состояться «большая» с главными торжествами в Лукла.

Во всяком случае Пазанг отправился в Лукла, чтобы привести Ним Дики в Намче-Базар. Он хотел представить ее нам здесь. После этого мы планировали совершить совместную экспедицию в монастырь Тиангбоче и всем вместе вернуться в Лукла на свадебное торжество.

Возвращение Пазанга с невестой было большим событием для Намче-Базара.

В своем свитере цвета бирюзы и красно-коричневых брюках Пазанг выглядел весьма эффектно, и Ним Дики, несмотря на всю красу ее свадебного наряда, не могла с ним сравняться.

Пазанг шел впереди большими шагами, за ним на расстоянии менее двух метров семенила Ним Дики. Эту картину мы потом наблюдали часто. В редких случаях расстояние увеличивалось. Они были неразлучны. Но та энергичная целеустремленность, с какой Ним Дики семенила за ним, не оставляла сомнения, что скоро Пазанг будет ходить в ее темпе. Возможно, что когда они торжественно вошли в Намче-Базар, свадьба была еще впереди.

Старые женщины, несколько мужчин и много детей с любопытством и восхищением смотрели на них; в честь «молодых» сжигались ветки ароматных растений и старый священник извлекал из трубы плачущие звуки. Для Намче-Базара это был торжественный день, и народ толпился перед нашим домом, где мы и офицеры принимали жениха и невесту.

С братским великодушием Пазанг передал свою невесту в наши объятия. Являясь его «отцами и матерями», мы чувствовали себя вправе проявлять родительскую нежность. Офицеры получили те же привилегии. Ним Дики привела с собой свою младшую сестру по имени Ианг Чин. Эта красивая и приятная девушка очень смущалась. Видимо, она еще не привыкла к тому, что стала золовкой такого знаменитого человека.

У нас создалось впечатление, что Ианг Чин сопровождала сестру в роли «дуэньи», т. е. чтобы следить за отношениями между женихом и невестой в период между «малой» и «большой» свадьбами. В первые дни она находилась всегда на видном месте, но по мере того, как расширялось торжество, она отходила на задний план. Я не уверен, что ей удалось выполнить свои обязанности.

Мы (под «мы» я подразумеваю весь Намче-Базар) праздновали день и ночь — все танцевали, пели, кушали и пили.

Пазанг очень ценился, как отличный танцор, может быть благодаря своим кривым ногам, и он не возражал, если его хвалили и восхищались его искусством.

Мы предпочитали принимать участие только в вечерних танцах, которые устраивались в доме. Танцы начинались обычно в сумерках и длились без перерыва (действительно без перерыва!) до утра.

Мужчины и женщины становились в длинный ряд, не предъявляя особых претензий, кто с кем будет стоять рядом, держались крепко под руки, иногда, чтобы укрепить ряд, не стеснялись держать крепко своих партнеров за талию.

Танец начинался под песню без музыкального сопровождения, делалось несколько медленных ритмичных шагов вперед, потом — назад. Вдруг мелодичное пение кончалось и все начинали топать ногами, соблюдая строгий ритм. Деревянный пол дрожал от этого топота, что напоминало усиленную работу ударных инструментов джаза, ибо шерпы танцевали в горных ботинках.

Так же неожиданно, как и начиналась, кончалась эта часть танца и снова следовала песня. Иногда кто-либо из танцоров выпивал «глоток» чанга, но ряд танцующих так и не нарушался. Так танцевали всю ночь.

В этих ночных танцах мы смело принимали участие. Освещение было плохое, в лучшем случае свечи, и нельзя было строго оценить наше умение. Гельмут в этих танцах достиг совершенства, и главным образом благодаря ему мы обязаны утверждению шерпов, что они еще не встречали экспедиции с такими первоклассными танцорами. Мы очень гордились этой похвалой.

Конечно, празднество шло не всегда так темпераментно, были и очень торжественные моменты.

Пожилой лама Намче-Базара произнес в честь Чо-Ойю и в нашу честь большие молитвы и благословил нас. Он окунул колос в чанг и обрызгал нас мелкими каплями. Это было красивое серьезное торжество, которое закончилось тем, что нам вручили «каттас» — почетные ленты, которые носят, как кашне, вокруг шеи.

Кама, разносторонне развитый сын Пазанга, работавший шофером в Дарджилинге, затянул высоким, женским голосом длинную песню. В песне была изложена наша героическая борьба за Чо-Ойю. В основном она имела следующее содержание: швейцарцы были сильные, как яки, австрийцы — быстрые, как туры, и Пазанг, как победоносный орел, решил исход поединка с ледяным великаном. Мы не могли понять слов, но было ясно, что Пазанг Дава Лама играл в ней главную роль. Не было ни одного куплета, в каком бы не упоминалось его имя. Пазанг смутился, указал певцу на недопустимость такой похвалы, и уже в следующем куплете говорилось о «Бара — Сагиб» (обо мне), Сепп — Сагиб и Гельмут — Сагиб. Благодаря честному вмешательству Пазанга мы получили роли в этой поэме и должны были быть довольны этим.

Во время отдыха между очередными празднествами в Намче-Базар вернулась швейцарская экспедиция и установила свой лагерь выше селения. Последнее, что мы знали об этой экспедиции, была одинокая фигура Ламбера, которую нам довелось наблюдать на высоте 7000 метров. С тех пор мы о них ничего не слышали. Мы часто говорили между собой об их возможностях и были убеждены в успешном завершении экспедиции. Пазанг, как ни странно, был другого мнения. «Они не смогут», — твердил он.

Понятно, нас мучило любопытство. Швейцарцы проходили на расстоянии ста метров от нашего дома, и мы безуспешно старались узнать по их настроению вернулись ли они с победой или потерпели поражение. Но они шли не подавленные и не веселые. Даже Пазанг не мог придумать ответ.

Тогда Пазанг послал Гиальцена в лагерь швейцарцев узнать результат. Любопытный Гиальцен сразу исчез, несмотря на то, что тропа шла круто в гору.

Нам не нужно было ждать ответа, пока Гиальцен спустится. Еще издали было видно, что он прыгает, как молодой козел, разве только не кувыркается по тропе.

— Я же всегда говорил, что они не смогут подняться, — гордо сказал Пазанг.

Вечером мы были в гостях у швейцарцев, и они рассказали, что Ламбер и мадам Коган выжидали погоду в пещере на высоте 7000 метров целую неделю, но ураганный ветер не позволил им выйти на вершину. Тем не менее, мадам Коган установила мировой рекорд для женщин, поднявшись до высоты 7700 метров. Мы поздравили ее с успехом.

Шерпы в своих песнях очень выразительны, и я помню трогательную сцену. Это было на обратном пути. Шерпы решили заночевать в деревне, казавшейся нам очень привлекательной.

Мы хотели идти дальше, но появилась масса мешающих причин: на протяжении многих часов пути не было места для установки палаток и дальнейший путь был очень опасен. У нас было такое чувство, что нам нужно благодарить шерпов за то, что они, все предвидя, оставили нас здесь ночевать.

Понятно, что ни одной из этих причин не было. Просто здесь жили дядя и тетя Ним Дики, и так как она уходила в большой мир, в Дарджилинг, было понятно их желание задержать у себя племянницу еще на одну ночь.

Из-за своеобразной застенчивости, похожей на стыд, нам не сказали об истинном положении. Оно нам, европейцам, было бы понятно. Были различные увертки, чтобы не сказать о том, что здесь празднуют прощание с членом семьи.

Мы спали рядом с домом дяди на поле и, когда нас пригласили в дом, чтобы угостить катта и чангом, у нас не было настроения в такую хорошую погоду сидеть в дымной, темной комнате.

Только тогда, когда нам так, между прочим, сказали о родственных связях с этим домом, мы стали вежливей.

Мы сели, как это принято в домах шерпов, на скамейки около очага и выпили положенные по этикету три стакана чанга. Пазанг и Ним Дики сидели рядом с нами на почетном месте. Нашими хозяевами были пожилая: чета бедных крестьян. Их одежда была порвана, на голых ногах хозяина были старые высокогорные ботинки, оставленные, видимо, какой-то экспедицией.

Было видно, что прощаться с племянницей им тяжело. Они стояли перед нами с глазами, полными слез, и заставляли пить как можно больше.

Потом женщина надломленным голосом начала петь. Муж, стоя на шаг сзади нее, тоже тихо запел. Свет, падающий через окна, выделял их лица из темноты. Все пространство перед нами сейчас занимали только эти два сморщенных лица, пытавшиеся все время улыбнуться, несмотря на трогательное пение и слезы, катящиеся по щекам. Женщина забыла свою песню и выдержку и со слезами обняла Ним Дики. Мужчина неуверенно стоял один, не зная, следует ли и ему тоже терять выдержку и поддаться боли прощания? Он пропел еще несколько слов. Потом слышались только плач и нежные слова женщины и, понятно, сопение Пазанга, усиливающееся в моменты особого волнения. Скоро женщина взяла себя в руки и гордо поднялась, продолжая : петь. Муж был благодарен за то, что был спасен от неудобного положения и запел вторым голосом.

Мы разочаровались Лукла, селением, где должна была состояться большая свадьба. Во время голодных недель на Чо-Ойю мы часто говорили о пиршествах, которые собирались устроить на обратном пути. Жареным курам было отведено в этих разговорах самое почетное место, и слова «жареные куры» произносились с особой мечтательностью.

В Намче-Базаре не было кур или, по крайней мере, нам их не продавали. Только один раз офицеры угостили нас такими лакомствами, но порции были так малы, что аппетит у нас разыгрался еще сильнее.

Шерпы успокаивали нас, что в Лукла мы сможем получить столько кур, сколько нам нужно. Анг Ньима был отправлен вперед, чтобы спокойно выбрать самых молодых и жирных куриц и поджарить их к нашему приходу. Мы в этот день шли по красивой местности, погода была хорошая, и настроение у нас прекрасное. Мы могли бы медленно и спокойно пройти по долине.

Но вскоре Сепп и я стали во главе группы и увеличили темп. Нам не нужно было объяснять друг другу эту поспешность. Мы знали, почему вдруг стали торопиться — может быть, успеем скушать курицу, приготовленную к вечеру, еще во время обеда.

Сын Анг Ньима, семилетний Пурба Тзенду, бодро шагал с нами. Он встретил нас в Намче-Базаре, чтобы несколько дней пробыть вместе с отцом. Они виделись очень редко: Пурба жил в Лукла, а Анг Ньима работал в Дарджилинге.

Пурба был милый, хорошо воспитанный мальчик, всегда готовый помочь. Отец говорил ему, что он, по возможности, должен помогать сагибам, и Пурба относился к указаниям отца серьезно. Он ходил за нами, как тень, и мы не могли ничего сделать, чтобы он не бросался к нам и своими проворными, но не ловкими руками, не мешал нам. Его специальностью было завязывание шнурков у ботинок. Если мы вынимали носовой платок, то он вырывал его из наших рук и прижимал к нашему носу. Но не так просто высморкаться в платок, зажатый в детской руке. Мы очень любили Пурбу и очень его боялись.

Во время перехода в Лукла мы доверили ему фотоаппарат, он был очень доволен таким ответственным заданием и оставил наши носы в покое.

Итак, мы втроем приближались к Лукла. Для наблюдения на маленьком холмике были поставлены дети. Они сообщили о нашем приближении, и прежде, чем мы достигли первых домов, нам навстречу выскочил старик. Он проводил нас в дом, где Анг Ньима сидел у очага и смотрел на нас такими счастливыми глазами, что мы даже не спросили о курице. Мы просто подняли крышку кастрюли и увидели что-то плавающее в красном соусе. «Ага, тушеная курица!» — удовлетворенно подумали мы.

Мы сели у нагретой стены около дома и стали ждать: мы были очень голодны.

Как обычно, через некоторое время нам принесли картофель. Обычно мы набрасывались на него и поедали в огромных количествах. Но сегодня мы ели мало: нас ждала курица.

Наконец Анг Ньима сказал: «Кушать готово!» В доме было темно, но мы могли различить, что на тарелках лежат горы риса и тушеной курицы. Мы начали кушать, но после первого же кусочка на наших лицах выразилось недоумение: курица оказалась самым жестким яком, которого нам когда-либо приходилось есть.

Анг Ньима, в пылу встречи со своими родственниками, не проявил нужной настойчивости, чтобы найти курицу, и теперь смотрел на нас влажными глазами. Мы неохотно жевали жесткое мясо и были разочарованы Лукла.

Гельмуту не пришлось пережить разочарование. Он так же, как и мы, мечтал о курице, но ему по пути не удалось увильнуть от гостеприимства. В Лукла он прибыл очень поздно. Нам еще издали слышались его песни с переливами.

Оба наши тирольца были настоящими мастерами пения с переливами. Во время различных торжеств, так как слабое знание языка позволяло нам вести только поверхностные разговоры, наше пение было важным пунктом вечерней программы. Тирольцы и шерпы по очереди демонстрировали свои лучшие номера.

Песни с переливами имели большой успех. Шерпы награждали певцов бурными аплодисментами и пытались им подражать, что, конечно, у них получалось плохо. Я хочу предостеречь будущих исследователей — если они в песнях страны шерпов вдруг найдут отзвуки иностранной мелодии, пусть не радуются тому, что напали на след важных культурно-географических открытий, это — просто эхо песен Сеппа и Гельмута.

Как ни красивы были песни с переливами, но кульминационной точкой был резкий, режущий уши выкрик Гельмута в конце песни. Слушатели были всегда в восторге. Потом они уже с нетерпением ждали этого выкрика, многочисленные куплеты песни «Родина в долине Циллер» они слушали с половинным вниманием, но выкрик в конце песни вызывал такие аплодисменты, что дрожал дом.

Но сегодня в переливах приближающегося Гельмута слышалась усталость и не было обычной чистоты.

На следующий день происходили серьезные приготовления к «большой свадьбе». Как всегда, когда свадьба должна стать общественным событием, нужно было решить много вопросов о почетных гостях и дальнейших торжествах. Мы были недостаточно знакомы с обычаями шерпов и поэтому воздержались от добрых советов и только настояли, чтобы на свадебном столе были жареные куры. К этому времени мы уже поняли, что были не только почетными гостями, но и источником денежных средств для свадьбы — мы считали себя вправе дать такой «разумный совет». Пазанг и Анг Ньима обещали приложить все усилия, но просили учесть, что в Лукла очень мало кур.

День приготовления к свадьбе (мы в этом участия не принимали) мы провели на солнце. Пазанг начал нервничать. Он имел к этому основания: готовилась свадьба, которую не скоро забудут.

В день торжества вся Лукла была возбуждена. Несколько пожилых женщин побежали к соседу, чтобы сделать последние приготовления. В специально сделанном камине сжигали, как пожертвования, ароматические растения. Можно без преувеличения сказать, что все двадцать четыре дома Лукла были охвачены лихорадочным волнением.

Над нами сияло безоблачное небо Гималаев и их священное солнце. Мы вынули из рюкзаков флаги, поднятые Пазангом на вершине Чо-Ойю и еще несколько непальских и индийских. Они реяли по ветру и создавали очень торжественную обстановку.

Главная церемония «большой свадьбы» протекала следующим образом: Пазанг и «проводник» жениха должны были ехать верхом от нашего дома до дома Ним Дики. Шерпы и мы, в качестве самых близких, возглавили выезд. Расстояние между домами было всего восемьсот метров, но это, как сразу выяснилось, был далекий и трудный путь.

Вдоль тропы стояли жители Лукла и протягивали нам чаши с чангом и самогоном. В этом торжественном случае не было никакой возможности отказаться от угощения, и мы мужественно выполняли свой долг. Подвигались к цели очень медленно. Я удивился, что Пазанг, несмотря на многообещающую кривизну ног, оказался весьма плохим наездником. Сидя на лошади, он глотал одну за другой поздравительные чаши с чангом и самогоном.

Спутник Пазанга — «проводник» жениха был одним из самых красивых мужчин, которых мне когда-либо приходилось видеть. У него было гордое лицо римлянина, самоуверенное и наивно-забавное. Оно носило печать свободного возвышенного превосходства.

Брат Пазанга — Дарье, являющийся ламой Лукла, благословил жениха и нас каплями алкоголя, который он разбрызгивал колосом.

Нам, почетным гостям, хотя мы и шли пешком, тоже пришлось выпить не одну почетную чашу, и я еще и сегодня удивляюсь, как нам удалось сделать такое большое количество хороших ясных снимков.

Перед домом невесты торжественное шествие остановилось. Ним Дики, в окружении трех пожилых женщин, стояла перед домом и держала, как каждый человек в этот день, чашу чанга в руках. Из этой чаши Пазангу пришлось еще раз выпить, прежде чем он мог спуститься с коня и войти в дом, где гремели барабаны и произносились молитвы. В религиозной части свадьбы я принимал мало участия, так как лег спать на солнце. Когда я проснулся, у Пазанга уже была жена № 2; покорение Чо-Ойю имело, таким образом, обширные последствия. Это был действительно незабываемо красивый день.

После свадьбы мы продолжили свой путь в Катманду. Ним Дики шла с нами. Вернее она шла с Пазангом — на два шага сзади него. Он взял ее с собой в свой дом в Дарджилинге.

Жена Пазанга № 1 не могла ничего знать об этих событиях, и мы высказывали опасения, что она будет больше чем удивлена неожиданным увеличением семьи. Мы осторожно спрашивали Пазанга, не будет ли у него затруднений в связи с тем, что он берет с собой домой Ним Дики. Он смотрел на нас с удивлением.

— Нет, — говорил он, — дом достаточно большой, места хватит.

Да, таким должен быть мужчина, покоривший восьмитысячник.

Немного можно рассказать об обратном пути в Катманду — это было счастливое, героическое возвращение. Мы шли по «обычному экспедиционному пути», ведущему к Эвересту. Об этом пути уже написано очень много, и жители этих мест давно привыкли к путешественникам и иностранцам. Мы снова встретили селения и людей, с которыми познакомились несколько недель назад, и чувствовали себя почти как дома.

Вспоминая этот путь, я вижу перед собой отдельные картины: крестьянский дом, сплошь заросший красными цветами, ясное очертание высоких вершин на севере, поздний урожай риса на ровных полях, мирную, полную довольствия жизнь в этих маленьких населенных пунктах, чистосердечное гостеприимство, с каким нас всюду встречали.

В один прекрасный день мы пришли в Банепу. Завтра будем в Катманду. Наше путешествие заканчивалось. Возможно, что здесь нам удастся нанять машину, так как в сухое время года машины из столицы доходят до Банепу.

Это был грустный вечер, полный тоски и предчувствия расставания. Мы еще раз установили палатки, следующую ночь нам уже придется провести в гостинице.

Потом мы сидели за ужином, сервированном на ящиках. Вокруг нас, в темноте, собрались шерпы и носильщики. Они сидели на земле темной молчаливой массой и пристально смотрели на нас.

Снова последний вечер. Я был растроган.

— В будущем году, — сказал я, — мы придем опять. Попытаемся подняться на Канч.

Аджиба, участвовавший в последней английской разведке к этой вершине, сказал:

— Это вершина, которую можно взять.

Я тогда, конечно, не знал, что англичане уже дали заявку, не знал, что состояние моих рук не позволит мне в ближайшие годы ставить перед собой такие задачи.

Но в тот момент мне казалось, что я называю новую цель для себя и для шерпов. Мы не могли представить себе жизнь без того, что снова не будем вместе в пути.

— Канченджанга, — сказал один шерп второму.

— Канченджанга, — повторили носильщики. Мы казались себе великолепными парнями, и все высокие вершины мира должны принадлежать нам.

Шерпы начали петь свои песни. Тирольцы дополнили их. Затем шерпы построились в ряд для танца, и снова стал слышен уже знакомый нам ритм. Мы тоже включились в ряды танцующих. Может быть, мы последний раз находились среди наших друзей шерпов и участвовали в этих танцах. Жители Банепу с удивлением смотрели на это ночное представление. Для них шерпы такие же, как и мы, непонятные чуждые существа из другого мира, стремящиеся к непонятным целям.

На следующее утро нас действительно ожидала грузовая машина. Последние километры до Катманду нам было уже не нужно идти пешком. Мы сидели на ящиках тесно и не особенно удобно.

— Да здравствует Индия! Да здравствует Непал! — кричали наши сопровождающие и этими выкриками нарушали тишину спящих селений, по которым мы проезжали.

Иногда они кричали: «Да здравствует Австрия!» — и мы чувствовали себя польщенными. Маленькие флаги, которые реяли на вершине, были распущены, и Гиальцен держал победоносный ледоруб высоко над головой.

В середине дня мы уже сидели в гостинице; перед нами лежала гора телеграмм. Мы были удивлены размерами этой горы.

Еще до начала нашего восхождения я был убежден, что время восьмитысячников миновало. «Первый восьмитысячник» — Аннапурна был достигнут, высочайшая вершина мира — Эверест — покорена, «немецкая судьба» — Нанга-Парбат нашла своего победителя. Что значит очередной восьмитысячник? Просто личная цель, не больше.

После покорения вершины мы иногда обменивались мнениями о том, какое впечатление произвело наше достижение в Австрии.

— Зита, моя жена, очень обрадуется, — сказал Сепп. И я сказал:

— Мои друзья тоже будут рады.

Что радость выйдет дальше этого узкого круга близких людей, мы не смели надеяться. Иногда я мечтал, что сообщение о нашем восхождении будет напечатано на первой странице газеты. Но в этом я не был уверен. Сепп и я заключили несколько пари.

— Наше правительство не поздравило нас, — сказал я.

— Нет, поздравило, — настаивал Сепп.

— Посмотрим, — предложил я, — двести шиллингов.

— Хорошо, — сказал Сепп.

— Альпийский клуб нас поздравил, — сказал Сепп. — Спорим?

— Спорим, — нет, — возражал я.

В общей сложности я проиграл 600 шиллингов. Здесь были поздравительные телеграммы от австрийского правительства, от города Вены, от австрийского клуба и от многих друзей из Европы, Азии, Америки и Австралии.

Мы были ошеломлены, тронуты и бесконечно благодарны. Проигранные 600 шиллингов казались мне малой ценой за этот счастливый час. Между прочим, я до сих пор должен Сеппу эти 600 шиллингов.

В Катманду нас ожидали журналисты. Я боюсь, что мы были для них постоянным источником разочарования.

— Вы применяли какое-либо новое снаряжение для восхождения? — спросили они.

— Нет, — ответили мы.

— Новую, еще неизвестную одежду?

— Нет, — вынуждены были признаться мы.

— Но вы имели с собой кислород?

На этот раз мы их не совсем разочаровали.

— Да, у нас с собой было два баллона кислорода по 150 литров, предназначенных для медицинских целей: если бы кто-либо из нас заболел на большой высоте воспалением легких, он смог бы подышать несколько минут кислородом. Врачи утверждают, что вдыхание кислорода даже в течение такого короткого времени может вызвать изменение хода болезни к лучшему.

— Значит — 300 килограммов кислорода? — спросили они и начали писать.

— Нет, — опять вынуждены были сказать мы. — Это были два баллона и вместе они весили меньше 5 килограммов. Кислород был сжат, он почти ничего не весил, но имел объем трехсот литров воды.

— А-а, — сказали они. У них опустились руки.

— Но вы хотя бы применили этот кислород для лечебных целей? — спросил один особенно упорный журналист.

Мы сказали, что никто из нас не заболел и поэтому мы привезли баллоны закрытыми обратно.

Молчание и грусть охватили нас и наших журналистов. Но в упорном журналисте проснулась последняя надежда.

— Сколько тонн груза имела ваша экспедиция?

— Девятьсот килограммов, — ответил я.

Они даже не записали эту цифру. После длинной паузы, в течение которой мы, сознавая свою вину, подавленно смотрели себе под ноги, последовал последний вопрос:

— Вы применяли новые искусственные продукты питания?

— Виноградный сахар, — ответили мы, — гороховый концентрат и кофе.

Журналисты со скучающим видом что-то записали в свои блокноты и дружно распрощались с нами. Они вежливо объяснили свою поспешность тем, что должны сейчас же передать эту сенсацию телеграфному агентству.

Мы их страшно разочаровали. Они пришли, чтобы передать миру подробности нашего триумфа: столько-то тонн снаряжения, палатки отапливались посредством распада атома, кошки путем самонагревания втаивали в лед, силовые таблетки размером в горошину… — с ними можно жить неделями без другого питания.

Мы не могли дать такого сенсационного материала даже об общепринятых кислородных аппаратах. Мы могли предложить только побежденную вершину и большую истинную дружбу в нашей экспедиции.

Журналисты честно старались не показать в своих телеграммах, что мы представляем собой такую «жалкую» экспедицию. Они старались показать нас в более благородном виде.

В Европе скупость нашей информации получила скорее признание, чем отрицание. Но теперь я начинаю понимать почему журналисты из Катманду искали новейшие достижения техники, перед которыми пали бы непобедимые восьмитысячники. Это не их вина, а наша.

Что может ожидать от нас Азия, кроме технических достижений? Пятьсот лет назад мы начали насильственное деление между собой стран Азии лишь на том основании, что наши корабли были более устойчивыми, наши винтовки стреляли точнее, чем винтовки азиатов, а для торговли нам нужны были их товары. Потом мы, Запад, установили в этих странах свое господство, но отнюдь не потому, что были умнее этих народов, а лишь потому, что раньше изобрели паровую машину. На наших примерах они веками убеждались, что овладение техникой приносит власть и господство.

Имели ли мы право улыбаться сейчас, когда они спрашивали нас о «силовых таблетках»? Как мы могли им объяснить, что не только внедрение техники составляет нашу сущность и что и у нас есть еще много противоречий.

Мы вслед за миллионерами и торговцами экспортировали часы, материалы, радио, кинофильмы, автомашины, самолеты и тысячи других изделий нашей промышленности, но очень редко — веру и философию. Очень жаль. Даже в странах Азии, с их древнейшей высокой культурой, нам не должно быть стыдно за нашу веру и философию.

Таким образом, у жителей стран Азии сложилось о нас такое же впечатление, как у нас иногда бывает об американцах: у них самые высокие дома, самые быстрые самолеты, лучшие медикаменты. Мы восхищаемся ими и завидуем им, но мы не хотим быть на их месте, так как чувствуем древность своей культуры, как важнейшее богатство.

Как мог я надеяться, что смогу объяснить любопытному журналисту, что мы пришли сюда с целью добиться победы, затратив минимальные средства. Ведь мы пришли с Запада, а особенностью Запада являются машины.

В Катманду мы не могли долго задерживаться, так как хотели успеть на пароход «Виктория», который должен был выйти из Бомбея в начале декабря. Живущие в Катманду европейцы и американцы, и особенно непальцы, избаловали нас незабываемой сердечностью. Английский посол Кристофор Соммерхаус пригласил нас в свой красивый дом. Там нам дали чудесный пример британского гостеприимства, когда чувствуешь себя так, будто находишься дома.

Но у нас, к сожалению, не было времени, чтобы воспользоваться любезностью этих людей и осмотреть достопримечательности города: нужно было ехать дальше, в Индию; путешествие было окончено.

Из Катманду мы вылетели на самолете. Все носильщики и шерпы, пришедшие с нами из Лукла, сопровождали нас к самолету.

И там произошла своеобразная и трогательная сцена. Когда машина была готова к отлету, одна пожилая шерпани из Лукла вдруг расплакалась. Это была одна из наших носильщиц. Мы относились к ней ни хорошо ни плохо. Она просто в течение двух недель носила наши грузы и шла с экспедицией. Теперь она безудержно плакала. И другие шерпы, эти твердые люди, которых на их опасных дорогах всегда сопровождает смерть, не могли скрыть волнения, по их черным от загара лицам скатывались слезы. Индийские летчики с удивлением смотрели на эту сцену. Они были свидетелями прихода и возвращения многих экспедиций, но такого трогательного прощания им еще не приходилось видеть.

Когда я теперь вспоминаю Чо-Ойю, вершину, которая заполнила много недель нашей жизни и которую нельзя вычеркнуть из нашей дальнейшей жизни, вершину, которую мы иногда любили, а иногда проклинали, которую мы боялись и с которой были связаны в тесной гармонии — я вижу ее сквозь занавес падающих слез.

Мне кажется, что эти слезы и есть истинный успех нашего мероприятия, более ценный, чем победа над вершиной.

Note 1

На момент написания предисловия.

Note 2

Тихи имеет в виду свое путешествие по Западному Непалу в 1953 г.

Note 3

Английской в 1952 году и австрийской в 1954 году. (прим. перев.)

Note 4

Столица Непала.

Note 5

Бара сагиб — большой господин.

Note 6

Сирдар — руководитель, предводитель.

Note 7

Шерпани — женщины из племени шерпов.

Note 8

Вид красного перца.

Note 9

Степи венгерской равнины.

Note 10

Во время своего путешествия по Западному Непалу Г. Тихи с Пазангом совершили восхождение на два пятитысячника и три шеститысячника (прим. ред.).

Note 11

Женщина (прим. ред.).

Note 12

Своего рода дом для приезжающих (прим. ред.).

Note 13

Сокращенное название вершины Канченджанги.

Note 14

Пазаиг оказался неправ. В 1958 году непальская экспедиция, состоящая только из шерпов, совершила восхождение на Чо-Ойю (прим. перев.).

Note 15

Оковки — съемные триконы, закрепляемые на высокогорных ботинках с резиновой подошвой типа «вибрам» широкой текстильной лентой, похожей на ламповый фитиль (прим. ред.).