– Но это правда.

Папа ел молча и встал из-за стола, не доужинав. Мистер Моррисон встал вслед за ним.

– Нельзя же все время обвинять его, Мэри, – укорила Ба, когда оба ушли. – Ты же знаешь, он и так винит себя за все. И это гложет его.

– Меня тоже, – отрезала мама и принялась убирать со стола.

Глаза Кристофера-Джона и Малыша встретились с моими, их взгляд подтвердил то, что чувствовали мы все: все у нас в семье разладилось. С уходом Стейси из дома исчез смех. И теплые отношения между мамой и папой. Мы всегда считали их чем-то само собой разумеющимся. Но и они исчезли с уходом Стейси. Завтрак и ужин проходили в молчании. И хотя оба – и мама, и папа – пытались умерить наш страх и вести жизнь без Стейси как будто по-старому, напряжение в отношениях между ними пугало нас почти так же, как отсутствие Стейси.

После ужина Малыш и Кристофер-Джон пошли искать папу, а я взялась за посуду.

– Мама, – начала я, – мама, ты что, не любишь его больше?

Мама резко бросила свое занятие и нахмурилась.

– Кого?

– Папу. Ты что, не любишь его больше?

– Конечно, люблю… Как тебе пришло в голову спрашивать об этом?

– Ну, ты так говоришь с ним… Мама, не папина вина в том, что случилось со Стейси. Он сам так решил и сделал.

Мама отвернулась и принялась вновь чистить тарелки.

– Не надо обвинять его, мама.

– Вот что, Кэсси, я не собираюсь обсуждать с тобой наши с папой отношения. Это наше дело.

– Но, мама…

– Лучше мой посуду, Кэсси, – сказала она и вышла.

Через несколько минут вернулись Малыш и Кристофер-Джон.

– Папа отослал нас назад, – объяснил Малыш. – Он и мистер Моррисон, они в сарае.

Весь вечер мы ждали папу и мистера Моррисона. Подошло время ложиться спать, а их все не было. Мама велела нам разойтись. Мы было заартачились, но мама пробила твердость, не позволила нам даже пройти через сад к сараю, чтобы пожелать папе спокойной ночи. Я легла, но старалась не спать, все прислушивалась, не вернулся ли папа. Но сон сморил меня. И я так и не узнала, когда он, наконец, вошел в дом.

– Эй, Сынок! Уордела не видел? – окликнула я, выскочив с передней веранды тетушки Ли Энни.

Было утро, я только что кончила ставшее обычным субботнее чтение конституции. Сынок оседлал перила собственной веранды, прислонившись головой к столбу. Не оборачиваясь ко мне, он пожал плечами. Пришлось повторить вопрос:

– Да что с тобой? Отчего ты молчишь?

На этот раз Сынок оторвался от столба и удосужился взглянуть на меня.

– Живот болит.

– Извини, а своей маме ты сказал?

– Еще чего! Чтоб она сунула мне в рот эту гадость касторку, да? И отправила в постель? Нет уж, спасибо. – И он насупился.

Тут уж я пожала плечами:

– Ладно, твое дело. Так скажи, где Уордел?

– Не видел я его, Кэсси. Наверно, в лесу где-нибудь, – ответил он и опять прислонился к столбу.

Я сочувственно похлопала его по плечу:

– Надеюсь, скоро перестанет болеть… А ты уверен, что не стоит говорить маме?

Сынок кивнул.

– Ладно, увидимся потом, – сказала я и помчалась по дорожке, что вела к ручью.

С тех пор как уехал Стейси, мы много времени проводили с Уорделом. Частенько, когда мы шли в школу или обратно, он внезапно появлялся из леса и манил нас следовать за ним. Тут же сойдя с дороги, мы давали ему увести себя потайными лесными тропами. Для Уордела лес был домом родным, тут он знал все. Не тратя лишних слов, он показывал нам следы лесных зверей. Иногда приведет прямо к чьей-нибудь норе, сядет перед ней на корточки и наблюдает за зверюшками, не сводя с них глаз, пока те не спрячутся. Или пока мы не напомним, что нам пора домой или в школу.

Несколько дней назад он привел нас к старой ели. На ее нижней ветке сидела птица с перебитым крылом. Но к крылу была заботливо привязана щепочка. Уордел нежно снял птицу с ветки и показал нам. Птичка радостным чириканьем признала нас за своих, и Уордел посадил ее на место.

Теперь, следуя за течением Литта Роз Ли, мы опять пришли к этой самой ели и, как и ожидали, увидели там Уордела.

– Привет, Уордел! – крикнули мы. Но он не ответил.

И тогда у его ног мы увидели мертвую кошку, а в руках у него – убитую птичку.

– Что случилось?

– Эта кошка убила птичку, – просто ответил Уордел, не сводя глаз с птички. – И я убил кошку.

Он положил птичку у подножия ели и начал руками рыхлить твердую землю – рыть могилку. Потом опустил в нее птичку, покрыл ее листьями и землей и пошел прочь, не прибавив больше ни слова.

– Как он мог это сделать? – спросил Кристофер-Джон.

Я не ответила, но кое-что вспомнила. Я вспомнила, как однажды тетушка Ли Энни сказала: уж если Уордел что полюбит, никому не даст в обиду.

Кристофер-Джон настоял, чтоб мы и кошку похоронили, что мы и сделали. А после подождали у елки Уордела – все надеялись, он вернется. Когда же до нас дошло, что он не вернется, по той же тропинке мы побрели к дому.

Еще не дойдя до дома, мы увидели машину мистера Джемисона и припустили бегом. Вдруг мистер Джемисон привез вести от Стейси? С тех пор как он ушел, мистер Джемисон уже дважды побывал у нас дома. Именно он с помощью мамы, папы, Ба и мистера Моррисона составил примерный список земель, куда для работы на плантациях сахарного тростника рекрутировали мужчин и подростков. Список был длинный. И теперь мама почти все свое время тратила на письма – она писала шерифу в каждый город, что находится в обозначенных землях. Просила прислать хоть какую-нибудь информацию о Стейси и Мо. Мистер Джемисон снабжал ее чернилами и конвертами, своими фирменными бланками, а также письмами с запросом от его имени. Основание для этого было веское: деловому письму адвоката любой шериф уделит больше внимания, нежели письму черного семейства, которое молит о новостях про своего детеныша. Но пока эти письма никаких вестей о Стейси не принесли.

Когда мы вошли, папа сказал:

– Мистер Джемисон рассказывал нам, куда отвезли на грузовиках тех, кого набрали в наших местах для уборки сахарного тростника. Это в дельте реки, стало быть, к югу отсюда. – Папа секунду помолчал. – Я съезжу туда, поищу, так я решил.

– И привезешь Стейси домой? – с надеждой спросил Малыш.

– Слишком не надейся, сынок. Но если Стейси там, конечно, я его привезу.

– А тебя долго не будет, пап, а, пап? – хотел узнать точно Кристофер-Джон.

– Ну, неделю. Может, две, зависит от… Мне ж надо проследить путь этих грузовиков. Какой где ссадил людей. Для этого требуется время.

– Не могу понять, почему ребенок до сих пор не написал, – печально покачала головой Ба.

– А что, если он просто не мог, миз Каролайн? – заметил мистер Джемисон. – На сахарных плантациях жизнь тяжелая, это всем известно. Скорей всего, у него не было возможности отправить письмо.

– Молю бога, чтоб только в этом была причина.

– Когда собираетесь в путь? – обратился к папе мистер Моррисон.

Папа попытался поймать мамин взгляд. Но она отвела глаза.

– Как можно скорей. Только соберусь и поеду.

– Остается пожелать вам удачи, Дэвид, – сказал мистер Джемисон. – От всей души.

– Спасибо. За себя говорю и за всю семью.

Пока Кристофер-Джон и Малыш помогали папе собираться, мы с Ба и Сузеллой готовили ему в дорогу еду. А мама ушла из дома и направилась к пастбищу. Она вернулась, уже когда он на задней веранде снимал с гвоздя зеркальце для бритья. Он смотрел, как она пересекает двор. Я наблюдала за ними через кухонное окно.

На ступеньках мама остановилась.

– Ты плохо себя чувствуешь? – спросил папа.

Мама покачала головой.

Он ждал, что мама заговорит, но она молчала. И он стал спускаться с веранды.

– Дэвид.

Папа остановился и поглядел на нее.

– Знаешь, о чем меня на днях спросила Кэсси? – И, не дожидаясь, что он ответит, сказала: – Она спросила, я все еще люблю тебя или нет?

Воцарилось молчание. Наконец папа произнес:

– И что ты ей ответила?

– А ты сам не знаешь?

– Затрудняюсь сказать… в последнее время. – И он коротко улыбнулся.

Мама поднялась на веранду, лишь на миг замешкалась и упала в его протянутые руки.

– Дэвид, – сказала она, а папа крепче прижал ее к себе, – привези Стейси домой. Пожалуйста, дорогой… верни его домой.

На кухне было жарко до обалдения. Всю нескончаемую субботу на плите стояли огромные котлы – два с мелко нарезанными яблоками из нашего сада, два других с кожурой от них и сердцевинками. Это для джема. Варка тянулась весь день, так как Ба приступила к ежегодной заготовке фруктов на зиму, консервированию – так это называлось. Сидя за кухонным столом вместе с мамой, Ба и Сузеллой, я чистила яблоки, но от сильного жара, что шел от плиты, у меня закрутило в животе, стало подташнивать и заболела голова. Я глянула вниз на бушели яблок, груш и персиков, также ожидавших чистки. И внезапно почувствовала усталость. Я встала, выскочила на веранду. Гляжу – ведро с водой пусто. И то, что к балке подвешено, – тоже. Я было подумала сходить к колодцу за водой, но сил не было. Поскуливая, я вернулась и снова уселась за стол.

– Что с тобой? – спросила Ба.

– Не понимаю, как это можно! Сидим, чистим яблоки, груши, персики, закручиваем банки с консервами и джемом – как ни в чем не бывало, будто все у нас прекрасно и Стейси никуда не ушел.

– Не понимаешь? – Мама продолжала чистить фрукты, не глядя на меня. – Несмотря ни на что жизнь идет, Кэсси. Если мы перестанем заниматься повседневными делами, значит, мы сдались. Так чего ты хочешь? Сдаться и больше не верить, что Стейси вернется?

У мамы была привычка подбрасывать такие вопросы, которые заставляли меня задуматься и одновременно почувствовать себя виноватой. Не отвечая, я вновь взялась за свою кастрюлю.

– Здесь ужасно жарко.

На сей раз мама посмотрела на меня.

– Здесь вовсе не жарко.

– Значит, это мне жарко.

Мама перегнулась через стол, обхватила руками мою голову и пригнула к себе мое лицо. Ее руки несли прохладу и облегчение. Она нахмурилась.

– Тебе давно жарко, Кэсси?

– Все утро.

– Что-нибудь болит?

– Да от этого жара живот болит и горло саднит.

– Потрогай ребенку лоб, – позвала она Ба, стоявшую у плиты. При этом лицо мое мама не выпускала из рук.

Шершавые руки Ба сменили мамины. И они тоже несли прохладу.

– Говорит, чувствует себя так все утро, тошнит и горло саднит.

Ба разогнулась и тоже нахмурилась.

– Лучше отправить ее в постель.

При других обстоятельствах я б решительно восстала против постели. Но на сей раз постель просто манила меня.

Мама и Ба суетились вокруг меня все утро, которое тянулось бесконечно. А когда поздно вечером на шее у меня выступила красная сыпь, они вроде как даже испугались. Я слышала, как они толковали между собой, что это у меня скарлатина. Я не знала, что это такое, но слишком ослабела, чтобы спрашивать. А по их шепоту и взволнованному тону поняла: есть чего бояться.

Перед рассветом мистер Моррисон завернул меня в одеяло и унес к себе в лачугу. Он сказал, ухаживать за мной будут Ба да он, чтоб ни Малыш, ни Кристофер-Джон, ни Сузелла, ни мама не заразились. Я кивнула, пытаясь понять. А потом все окуталось туманом…

Однажды, когда я открыла глаза, я увидела Малыша и Кристофера-Джона. Они глядели на меня через стекло, и Малыш кричал:

– Кэсси, не умирай, слышишь! Не умирай!

– Она не умрет, – успокоил его Кристофер-Джон странно хриплым голосом.

Потом надо мной нависла Ба. Я на секунду закрыла глаза, а когда открыла, было темно, и Малыша с Кристофером-Джоном уже не было.

День сменялся ночью, с темнотой подступали сновидения, но отличить одно от другого я не могла. Я засыпала и просыпалась, кочуя из одного сна в другой, но все они были реальными и жуткими. В них Стейси то живой, то в следующий миг холодный и мертвый лежал среди сахарного тростника. Всякий раз, как я видела его таким, я гнала прочь его образ.

Как-то между этими сновидениями мне послышалось, кто-то сказал, что умер Дон Ли. Так мне показалось, уверена я не была. Я ни в чем теперь не была уверена. Может, и Стейси вовсе был дома и только во сне мне приснилось, что он ушел. А когда я, наконец, проснусь, он будет рядом, будет сидеть у моей постели и широко улыбаться. Так оно, может, и будет.

Когда температура упала, Ба сказала, что я больна уже почти неделю и что папа уже вернулся. Я спросила про Стейси. О нем новостей не было.

– О-о-ой, Кэсси, как же ты нас напугала!

Это сказал Малыш. Он сидел на краешке моей постели. Кристофер-Джон расположился на другой стороне, а Сузелла стояла в ногах кровати, опираясь на кроватный столбик. Наконец-то я лежала опять в моей собственной кровати! Это был первый день, когда я почувствовала себя достаточно хорошо, чтобы сесть.

– Еще бы не испугала! – согласился Кристофер-Джон. – Особенно после того, как умер бедняга Дон Ли.

В его глазах встали слезы, а голос предательски задрожал. Он отвернулся к окну и быстренько вытер их.

– Вы ходили на похороны?

– Только мама и мистер Моррисон, – ответил Малыш. – Много народу заболело, и мама не хотела, чтоб мы болтались среди людей. Его хоронили как раз в тот день, когда вернулся папа. – Он подождал, затем добавил совсем тихо: – Кто заболел, те тоже все померли.

Я уже достаточно наслушалась и знала теперь, что скарлатина охватила весь округ, и черных, и белых. Приподнявшись, я спросила:

– Кто именно?

Но Малыш и Кристофер-Джон оба отвернулись.

Сузелла взяла меня за руку:

– Маленький у Уэллеверов. И девчушка где-то возле Смеллингс Крика… Так все горько, Кэсси.

Я кивнула, а про себя удивилась, почему нет у меня чувства утраты ни по Дону Ли, ни по кому другому.

– Интересно, на что это похоже? – заговорил Малыш.

– Что – это? – спросила я.

– Умереть.

– О!

– Просто лежать и не двигаться?

Он растянулся на оленьем коврике – руки по швам, зажмурился, замер.

– Ну и что ты чувствуешь? – Кристофер-Джон не сводил глаз с брата.

Сперва Малыш не отвечал. Но в конце концов решил восстать из мертвых, открыл глаза и вскочил на ноги.

– Умереть – это ужасно, – заключил он. – Нельзя даже пошевелиться. Замри, и все.

– Дурачок, когда ты умер, это уже не имеет значения, – заметила я. – Ты все равно ничего не чувствуешь.

Малыш задумался.

– А если черви в тебя заползут… – Он посмотрел на нас, словно ждал, что мы станем возражать. Но мы молчали, и он продолжал: – Думаете, мне бы понравилось? Черви, черви, всюду черви.

– Чего ты беспокоишься? – сказал Кристофер-Джон. – Какая тебе разница, если ты умер?

– Нет, в землю не хочу. Лучше в гробу.

Кристофер-Джон помотал головой:

– Я спрашивал маму. Она сказала, когда умираешь, твоя душа воспаряет вверх, а тело остается. Ну, все равно как из гусеницы ты превращаешься в бабочку. Сбрасываешь оболочку и улетаешь. На свободу. – Он подумал немного и решил: – Не так уж плохо.

Малыш тоже задумался, но мнения своего не изменил:

– Может, и так. Но я не хочу сбрасывать тело, я его люблю. Не хочу, чтобы червяки его ели, даже если я из него улетел. – Тут взгляд его устремился вдаль, а голос помягчал: – Тебе уже сказали, что папа не нашел Стейси?

– Да… сказали.

– А знаешь, Кэсси, – Кристофер-Джон взялся поменять предмет разговора, – на последней неделе и на предпоследней тоже занятий в школе не было.

– Почему?

– Говорят, чтобы болезнь не распространялась.

– Тьфу, не везет: отменили занятия, а я заболела. – Я очень расстроилась, что пропустила нежданные каникулы.

– Кэсси, а тебе нравятся эти цветы?

Вслед за Кристофером-Джоном я посмотрела на вазу с поздними астрами.

– Я сам срезал их. Хотел принести тебе что-нибудь с воли.

– Сам? – И я подумала, до чего хорошо, что и Кристофер-Джон, и остальные снова со мной, рядом. – Они мне очень нравятся.

– А когда они увянут, я еще принесу и… – Он прервался на полуслове, вскинул голову, соскочил с кровати и бросился к окну. – Снова он здесь!

– Кто?

– Уордел. Приходит каждый день. Садится у дороги и играет на своей губной гармошке.

– Да ну? – изумилась я. Даже одеяло сбросила. – Я хочу его видеть.

– Ты б лучше не вставала, – посоветовал Малыш. – Ба сказала, тебе еще лежать надо.

Сузелла поправила одеяло.

– Это так, Кэсси. Умерь свою прыть пока что.

Я уступила – еще была ослабевшая.

– Говорил он что-нибудь?

– Только играл, – ответил Кристофер-Джон.

Малыш спрыгнул с моей кровати.

– Я пошел. Приглашу его зайти к нам.

– Не пойдет он, – сказала я.

– А мы все равно пригласим его, – твердо сказал Кристофер-Джон. – Мы каждый день его приглашаем. Ба велела. Сказала, воспитанные люди всегда так делают.

Дав объяснение, оба – Кристофер-Джон и Малыш – выскочили за дверь.

– Не понимаю я этого… – покачала головой Сузелла. – Не понимаю, зачем он приходит и играет.

Я-то понимала и улыбнулась:

– Не переживай. Многие не понимают его.

Когда Малыш и Кристофер-Джон вернулись, я спросила:

– Ну, как?

– Он не войдет, – ответил Малыш.

Я кивнула разочарованно, хоть знала, что так и будет. Не войдет он.

Вместо него вошла Ба и поманила моих братьев к себе:

– Хватит, молодые люди. Я пришла, чтобы выставить вас отсюда. Кэсси нужен покой. Она небось притомилась тут от вас.

– Нет, нет, Ба, я вовсе не…

– Не нет, а да. Так что теперь все уходите. Придете после обеда. Сегодня, но попозже.

Как только Сузелла и мальчики ушли, я провалилась в сон. Когда я проснулась, у самой постели в кресле-качалке сидел папа и читал Библию. Я повернулась к нему, тогда он поднял голову и улыбнулся мне.

– Что ж, с каждым днем ты выглядишь все лучше, голубка. А как самочувствие?

– Прекрасно, папа. – Я улыбнулась в ответ. – Просто не понимаю, как это я столько провалялась в постели.

– Рано тебе вставать. Ты для этого еще не окрепла. Слушайся Ба – и скоро будешь совсем здорова.

– Да, сэр… Папа?

– Что, детка?

– Папа, что же мы будем делать? Надо платить по счетам, а их столько набралось… И налоги… и ты бросил железную дорогу, чтоб искать Стейси… и… Папа, что же нам делать? Однажды ты сказал: никому не отдадим нашу землю.

– И не отдадим.

– Да, сэр, – согласилась я, но волноваться не перестала.

– В чем дело, голубка?

– Сузелла сказала, мама кучу телеграмм в разные места послала, чтоб разыскать тебя, когда я заболела… Это же сколько денег стоит! Разве нет?

– Сумма приличная.

– Мне очень жаль, папа. Очень. На эти деньги столько всего можно было купить… поважней телеграмм.

Папа откинулся на спинку качалки и улыбнулся:

– Знаешь, Кэсси, о чем я думал, глядя, как ты мирно спишь? Я вспоминал тот день, когда ты появилась на свет.

– Да?

Он кивнул.

– Мне было тогда двадцать четыре года. Я работал на старой лесопильне под Смеллингс Крик. Хозяйничал на ней сквалыга Джо Морган. Большинству цветных, что вкалывали на него, здорово доставалось. Но меня он почему-то не задевал. Я думаю, вот почему. Я никогда не вступал с ним ни в какие лишние разговоры. Только по делу. А другие и выпивали с ним, и всякое такое. Я вообще считал, что с такими сквалыгами лучше не заводить близких отношений.

В тот самый день, когда ты родилась, Джо Морган надрался больше, чем обычно, еще днем. Оторвал меня от работы и зовет еще выпить. Я ему: спасибо, мол, не надо, – и обратно за работу. Ну и разозлил я его, отказавшись распить с ним бутылочку! И это после того, как он пригласил меня! Он ушел в свою контору и торчал там всю оставшуюся часть дня. А когда вышел, стало ясно, чем он там занимался: опять пил.

Прошел он, стало быть, на лесопильню – и ну языком молоть, что я-де полработы не делаю, что с лесопильни потихоньку раньше времени сматываюсь и все такое. Ну, я вижу, он совершенно пьян, и ни слова ему не говорю, знай, вкалываю. Это его еще пуще разозлило. Он на меня: как я смею ему не отвечать, когда он со мной разговаривает! А я ему: «Я и не знал, что должен что-то отвечать». И бог ты мой, если до того он был зол, то тут уж просто рассвирепел. Заявил, что я не в меру занесся и что он сейчас мне врежет ниже пояса. И схватился за топор.

У меня дыхание перехватило.

– Он хотел тебя топором?…

Папа лукаво улыбнулся:

– Думаю, именно это хотел.

– А ты что, папа?

– Ничего… просто стоял. Постоял, постоял и говорю: «Собираешься врезать ниже пояса, так лучше сразу убей».

– И все?

– И все.

– И что он сделал?

– Постоял немного, весь красный как рак. Потом повернулся и пошел обратно в контору.

– А ты что?

– Закончил работу и пошел домой, не получив за этот день ни гроша. И потом знаешь что было?

– Что?

– Пришел домой и думать забыл про Джо Моргана.

– Сразу забыл?

Папа кивнул.

– Почему?

– Потому что родилась ты. В тот самый вечер.

Я заулыбалась.

– Ты была самым прелестным ребенком, какого мне приходилось видеть. И без единого волосочка на круглой головке.

Я рассмеялась.

– И я сказал себе: «Да неужто волноваться из-за этих белых? Аль из-за работы? Или из-за денег, что недополучил? Нет, вот эта маленькая девочка – только это и важно. Ничего нет на свете важнее этой маленькой девочки».

Я почувствовала, как ком подступил у меня к горлу.

– Папа, – сказала я, – я тебя люблю.

Он улыбнулся, взял мою руку в свои и сказал:

– Я тоже люблю тебя, Кэсси, детка. Я тоже люблю тебя.

Наконец настал день – в тот день папа вновь отправился на поиски Стейси, – когда мне разрешили не только встать на несколько часов с постели, но и нормально одеться в брюки и рубашку. Сперва меня слегка пошатывало, но, едва я оделась, меня тут же как ветром выдуло через переднюю дверь вон из дома, по мягкому зеленому газону к подъездной дороге, туда, где ежедневно дежурил Уордел. Увидев, как я подхожу, он отнял от губ гармошку и улыбнулся. Я ответила тем же и уселась с ним рядом. На его лице я прочла вопрос, так что сразу ответила:

– Я в порядке.

К моему изумлению, он заговорил:

– Я рад.

– Мне… мне очень правится твоя музыка. Спасибо, что ты каждый день приходил и играл для меня. Было так приятно.

Уордел опустил глаза на свою губную гармошку.

– Знаешь, как мне помогла твоя музыка. Такая скука лежать все время в постели, да еще день за днем. А когда жар, и горло болит, и кашель душит, совсем захандришь. Раньше-то я никогда не болела и, скажу тебе честно, больше не хочу. Хотя, наверно, я удачливая, потому как у меня была до того высокая температура, что я ничего не помню, кроме…

Я остановилась. Передо мной, как призрачные вестники горя, пронеслись сны, какие я боялась вспоминать. Уордел не спускал с меня глаз, я чувствовала, но не в силах была посмотреть ему в лицо.

– Ничего не помню, кроме снов. Сны я помню… В них все было, как взаправду, и… и даже Стейси. Я видела его во сне, как живого, а иногда… Будто он умер. – Испугавшись собственных слов, я кинула быстрый, пронзительный взгляд на Уордела: – Что значит, Уордел? Когда снятся такие сны? Значит, я что-то предчувствую? Нет, нет, ничего я не предчувствую! Я не переживу, если Стейси умрет! Или Мо…

– Кэсси! – позвала Ба из дома.

– Если с ними что случится, я сама умру. Не хочу жить, если их здесь не будет.

– Кэсси, да где ты там, детка?

Уордел встал. Я искала его взгляд, чтоб успокоиться. Он поглядел на меня. Нежность в его глазах напомнила мне папу. И положил руку мне на плечо:

– Мы все умрем, Кэсси, когда-нибудь.

– Но Стейси…

– И он умрет, а ты будешь еще жить… Потому что это как солнце – всходит и заходит.

Он мягко сжал мне плечо, затем отвернулся, поднес гармошку к губам и пошел по дороге. А музыка потекла за ним. Больше он не приходил играть для меня.