Я оглянулась. Со мной рядом стояла Элма Скотт: когда поблизости не было Мэри Лу Уэллевер, она вела себя вполне вежливо.

– Да… Наверное, иду. – И я машинально пошла за ней по направлению к церкви.

– Что случилось? – спросила она.

– Ты в последние дни видела Джейси Питерс?

– Да, дня два назад.

– С ней что-нибудь не так?

Элма с удивлением уставилась на меня:

– С Джейси Питерс? Ты что, смеешься?

Теперь я уставилась на нее, недоумевая.

– Разве ты не знаешь, Кэсси? У Джейси будет ребенок. Болтают про белых парней, да и сама Джейси говорит, что это Стюарт. У нее уже во какой живот. – И Элма выкинула вперед руки, чтобы показать, какая у Джейси теперь фигура.

По дороге к церкви Элма продолжала болтать, только я не слушала. Мне было ужасно жалко Джейси. То, что она ждет ребенка, было само по себе плохо, а то, что отец ребенка Стюарт Уокер – белый, – это была вообще катастрофа. Если бы отцом оказался черный, мистер Питерс позаботился бы, чтобы он женился на Джейси, и ее будущее могло быть спасено, а раз белый – выхода не было. Белого насильно не женишь, тут мистер Питерс ничего не мог поделать.

Стейси оставался в лесу, пока звонок не распустил воскресную школу. Всю дорогу домой он мрачно молчал, потому и я не стала ему ничего говорить про Джейси. После ужина я нашла его на задней веранде, он стоял там один, и я выложила ему все, что узнала. Он ничего не сказал. Просто стоял, уставившись в далекую точку на горизонте, и молчал. Лицо его пылало гневом.

– Я слышала, Стюарт – отец.

Он продолжал молчать.

Я легко дотронулась до него, чтобы успокоить:

– Я очень, очень огорчена. Я знаю, тебе она сильно нравилась.

– Так бы и убил его!

– Что…

– С удовольствием свернул бы ему шею собственными руками. И ему, и любому белому негодяю.

– Ты что, сам знаешь, что никогда не…

Он сбежал с веранды и через двор быстро направился к садовой калитке и дальше на выгон. Я спустилась следом за ним, но тут распахнулась дверь кухни, и мама сказала:

– Кэсси, пусть лучше он идет один.

– Ты все знаешь? – спросила я.

Она кивнула.

– Он с тобой это обсуждал?

Мама ответила не сразу:

– Нет. Обсуждать это он стал бы только с отцом… если бы тот был дома.

– Тогда как же ты узнала?

– Такие новости быстро летят. Когда ты подрастешь, сама узнаешь, что люди любят передавать плохие новости.

– Мама, а что будет с Джейси?

Мама вышла на веранду и прислонилась к столбу.

– Точно не знаю. Может быть, она встретит хорошего человека, который полюбит ее, несмотря на то что у нее ребенок от белого. А может, ей придется всю жизнь биться одной. Но одно точно: для ребенка очень тяжело находиться между двух миров, особенно если он захочет принадлежать миру белых, а должен быть с нами.

– Вроде как Сузелла, да?

– Да, для нее это нелегко. Для кого угодно не просто быть одновременно и черным, и белым. У нас с тобой один мир, и мы знаем, каков он. Мир вообще жесток для всех, но для цветных тем более. Для людей, которые где-то между, вроде Сузеллы, иногда есть выход, и они цепляются за него. Честно говоря, я не могу их за это осуждать.

– Мама, а если бы ты была похожа на белую, ты бы воспользовалась этим выходом?

Мама сжала губы, подумала, потом покачала головой:

– Нет, моя хорошая, я бы не перекинулась к белым, я слишком люблю людей нашего черного мира. – Она замолкла, потом спросила: – А ты?

Я тоже задумалась.

– Нет, мэм, не думаю. Но вот что мне кажется: если бы белые позволяли нам пользоваться тем же, чем пользуются они, никто бы и не раздумывал, переходить из одного мира в другой или нет.

Мама с вниманием посмотрела на меня и улыбнулась:

– Я тебе когда-нибудь говорила, в какую милую молодую особу ты превращаешься?

В ответ я маме тоже улыбнулась. Я была очень довольна. Потом мы вместе стали глядеть на выгон. Я не переставала думать о Джейси и ее будущем ребенке. И о Сузелле тоже. Я все равно не любила ее и не собиралась полюбить, но эта история с Джейси и ребенком заставила меня немножко смягчиться. Не очень, но все-таки.

Было уже поздно, когда залаяли собаки, а вслед за ними застучали в дверь. Разбудили нас Дюбе и Рассел. Они сели перед огнем. Дюбе молчал. А Рассел рассказал нам, что они только что видели, как подожгли дом, в котором остановились члены союза.

– Вы сами знаете, я пошел туда вместе с Дюбе. Так вот, когда мы с Дюбе пришли – это было поздно вечером, – мистер Уилер, мистер Мозес, еще один цветной и двое белых из союза были уже там. Дюбе сказал им, что вот я тоже заинтересовался союзом, и они с охотой стали рассказывать о нем. Предложили нам кофе, и мы все сидели и беседовали, а на дворе уже настала ночь. Около девяти мы с Дюбе решили, что пора возвращаться, и ушли. Но не успели выйти на дорогу, как увидели зажженные фары. Они быстро приближались. Нам это вовсе не понравилось, и мы прыгнули в кусты.

– Это… это были ночные гости, да? – спросила я.

Мама повернулась ко мне, но ничего не сказала. Рассел покачал головой:

– Точно не знаю. Они были в простой одежде, без масок. Выскочили из машин, подожгли дом… и спалили дотла.

– О господи, нет, нет, – со стоном произнесла Ба.

– А что с людьми из союза? – спросил мистер Моррисон: он подошел к нам, когда залаяли собаки. – Уилер, Мозес и остальные, они хоть успели выскочить?

– Надеюсь, успели, потому как я слышал, один из поджигателей заорал: «Держите, они улизнули через заднюю дверь!» И все кинулись их ловить и кричали: «Мы им покажем союз социалистов!» Тут мы с Дюбе решили – пора убираться. Только на дорогу не рискнули выйти: там их машина разъезжала тихим ходом, высматривала – вдруг кто попадется? Мы засели у ручья и сидели, пока их уже слышно не стало. Но и после еще долго ждали, не выходили, все боялись ловушки. В конце концов мы выбрались оттуда и дальше шли опушкой леса. Мы хотели скорей попасть домой, но снова увидали свет фар и подумали, лучше где-то спрятаться. Ваш дом оказался ближе всех. Если вы не против, мы бы у вас переждали, прежде чем двигать дальше.

Но мама решила, что слишком поздно и даже думать не надо, чтобы идти дальше, и они со Стейси стали готовить соломенные подстилки на полу в комнате у мальчиков. А Ба занялась рукой Рассела, которую он ободрал, когда пробирался через кусты. Рассел уверял, что все пустяки, но Ба настояла, чтобы промыть и продезинфицировать ее.

– Перво-наперво сними разорванную рубаху. Утром я ее зашью.

– Что вы, миссис Кэролайн, разве вы должны еще и…

– Не должна, не должна! Но хочу. Так что сними ее и отдай Сузелле, а я займусь твоей рукой.

Рассел посмотрел через плечо.

– Сузелла… А я тебя и не заметил. Ты уж извини, что мы разбудили тебя.

Она ничего не сказала, и он, добродушно улыбнувшись, стянул с себя рубашку. Все так же молча она посмотрела на него, взяла рубашку и ушла в спальню.

Пожелав доброй ночи Дюбе и Расселу, я последовала за ней и, как только дверь закрылась, напустилась на нее:

– Хоть бы сказала Расселу спокойной ночи, не надорвалась бы.

Она вздрогнула от неожиданности и даже подскочила. Когда я вошла, она стояла с рубашкой в руках и внимательно ее рассматривала. Потом аккуратно повесила на спинку стула и скользнула в постель, а я опустилась на соломенный тюфяк, лежавший на полу, на котором мне приходилось спать с тех пор, как у нас появилась Сузелла. Вдобавок ко всему остальному меня ужасно возмущало, что она спит на моей половине кровати. Но когда я было заикнулась об этом Ба, она сказала, что, если мне хочется, я могу и теперь спать на кровати, но только посередине. Но почему это я должна была ложиться в середину? Она же была незваной гостьей, Сузелла, а не я. И потому я предпочла спать на соломе.

– Рассел мой друг, – продолжала я ворчать, – и все его здесь любят.

– Кэсси!

– Что?

– Давай не говорить об этом.

Но я не могла уняться:

– Нет уж, давай говорить.

Но не успела я это сказать, как сама поняла, что ничего обсуждать мне вовсе не хочется. Мне просто необходимо было прогнать из мыслей этих поджигателей, разъезжающих по дорогам с зажженными фарами, светящимися, словно кошачьи глаза в темноте, чтобы они мне потом не приснились. Они уже разъезжали вот так же и будут разъезжать. Я вздохнула: ничего не поделаешь. И повернулась спиной к Сузелле. Нет, из головы их все равно не прогонишь.

…Весть о пожаре облетела нашу общину с быстротой самого пожара. Стало известно, что без Морриса Уилера Джона Мозеса и других членов союза у всех пропала смелость, и намеченный объединенный митинг не состоялся К тому же никто толком не знал, какова их судьба. Все слышали, что им удалось выбежать из горящего дома, но где они теперь, никто так и не выяснил.

А потом из ручья возле Смеллингс Крик выловили тело Джона Мозеса.

– Они д-думают, что раз уб-били мистера Мозеса, с-союза не будет, – говорил Дюбе; он очень близко к сердцу принял это убийство. – Н-нет, разогнать с-союз им не удастся. Они еще ув-видят…

А жизнь продолжалась. Проходили день за днем, жаркие, сухие – прекрасная погода для хлопка, особенно после ливневых весенних дождей. Папа писал нам часто. Письма приходили веселые, но мы-то прочитывали между строк, как ему одиноко. Он обещал вернуться домой к ежегодному празднику урожая в августе. Еще писал, что с работой на железной дороге не так-то просто. Вместо шести дней в неделю теперь удавалось работать только два или три, – словом, когда была работа. И все-таки выручка за три дня была лучше, чем ничего, поэтому он и не уезжал оттуда.

Про хлопок папа спрашивал в каждом письме. Мама отвечала, что он радует глаз. Так оно и было. Но как бы он ни выглядел, мама, Ба и мистер Моррисон казались обеспокоенными. Стейси тоже. Одним знойным днем, когда любой здравомыслящий человек постарался бы найти себе местечко в тени под деревом, я увидела, как он проходит борозду за бороздой, низко наклонившись над самым хлопком. Я пошла за ним.

– Что ты там рассматриваешь? – спросила я.

Стейси не спешил отвечать. Я ждала. Он внимательно оглядел один куст, потом, сев на корточки, отломал чашечку и раскрыл ее. В ней уже начало образовываться волокно. Он протянул мне чашечку.

– Видишь, Кэсси?

– Что?

– Посмотри на хлопок. Когда созреет, он будет длинноволокнистый и белый.

– Да, очень хороший.

– Я такого даже не видел. Мы могли бы собрать лучший урожай за все годы.

– Тогда что тебя беспокоит?

– Хлопок будет первоклассный, но мы вряд ли получим за него настоящую цену. Да что бы ни получили, все будет мало. – Стейси поглядел через поле на участки, засаженные люцерной, хотя рассчитаны были на хлопок. – Если б мы могли засадить хлопком всю эту землю, дела обстояли бы не так плохо… Или если б у нас был договор с правительством и нам бы заплатили за незасаженную землю.

Я проследила за его взглядом.

– В прошлом году мы же засадили ее, – напомнила я ему, – но все равно потеряли часть из-за пожара. И тогда у нас не было папиных денег с железной дороги и маминого жалованья почти что за год.

– Зато у дяди Хэммера была возможность помочь нам. А теперь ему приходится выплачивать то, что он занял, чтобы мы могли внести взнос по закладной в банк, так что в этом году он не сумеет нам много дать. Но дело не только в этом. В прошлом году нам еще пришлось многое приобрести в кредит в Виксберге. Обычно папа, мама и Ба избегают так делать, но тогда были особые обстоятельства, помнишь? Другого выхода не было. Так что часть урожая уйдет на выплату долга этому магазину. А еще налоги на землю, так что видишь, Кэсси…

Он меня напугал. Мы оба замолчали, и в наступившей тишине все звуки казались особенно громкими. Прожужжала пчела, возвещая о своем прибытии, в бешеном восторге прострекотала над головой стрекоза и полетела дальше, ликуя от счастья. Прикрыв глаза ладонью, я оглядела всю нашу землю. Лес, густую зелень и бурые тени, поле, похожее на лоскутное одеяло, дом, фруктовый сад, пастбище – все было частью меня самой, как мои руки, ноги, голова. Жизни без всего этого не существовало. Я взглянула на Стейси и поняла, что он чувствует то же самое.

– Я вот что думал, – начал он. – Я думал… может, мне удастся найти какую-нибудь работу.

– Как в прошлый раз? – сухо напомнила я. – По-моему, вы с мамой уже обсуждали это.

– Больше я не собираюсь спрашивать маму. Она все еще считает меня ребенком. Скорей всего, папа приедет на праздник урожая, ждать не так уж долго. Тогда я с ним и поговорю. Он поймет.

Подумав, я согласилась с ним.

– А если он разрешит тебе искать работу, где ты думаешь ее найти?

– Где-нибудь поблизости. Помнишь, мистер Гаррисон предлагал мне?

– Чудак, та работа уже уплыла.

– Скорее всего. Но что-нибудь я надеюсь найти. Просто должен.

– Стейси! Кэсси! Мама зовет! – прокричал с задней веранды Малыш.

Стейси встал и потер рука об руку, чтобы стряхнуть грязь.

– Кэсси, сделай мне одолжение, а?

– Какое?

– Не говори ни маме, ни еще кому, что я хочу найти работу, ладно? Она только расстроится. Лучше я сначала поговорю с папой. Договорились?

Мне так захотелось понять по его лицу: догадывается он, до чего мне приятно, что он снова мне доверяет? Но я лишь ответила:

– Договорились.

В палисаднике мы увидели Кристофера-Джона, он сидел под китайской яблоней, подтянув колени к груди и зарывшись в них лицом.

– Что с тобой? – спросила я.

Он поднял голову с заплаканными глазами.

– Что случилось? – переспросил Стейси.

– Мистер Моррисон привез письмо от папы.

– Когда? – обрадовался Стейси. – Только что?

Кристофер-Джон кивнул.

– Чего же ты тогда плачешь? – спросила я.

– Папа… папа пишет, что не приедет на праздник.

Меня охватило отчаяние, внутри словно все сжало. Не глядя на меня, Стейси направился к дому. Я за ним. Когда мы вошли, мама спокойно прочитала нам папино письмо, потом спрятала его, и больше разговоров о нем не было. Мы, конечно, понимали, почему папа решил лучше не двигаться с места: чтобы заработать как можно больше денег, когда есть работа. Но от того, что мы это понимали, легче нам не стало: мы без него очень скучали. Прослушав письмо, Стейси один ушел из дома. Глядя ему вслед, я гадала: что он теперь решит с работой?

Настал август. Мы все, включая Сузеллу, вышли в поле с мешками для хлопка на боку. Все дни напролет с восхода до заката мы кланялись кустам хлопчатника, срывая чашечки и набивая хлопком наши мешки, которые волочили за собой. Очень быстро за августом пришел сентябрь, и мистер Моррисон с вечера уехал в Виксберг, чтобы продать первую партию нашего хлопка. Он взял с собой Стейси. Они вернулись на другой день довольно поздно и сообщили, что цены на хлопок в Виксберге такие же, как в Стробери.

Сначала мама сидела молча; подумав, она спросила:

– Нисколько не поднялись по сравнению с августом?

Мистер Моррисон покачал головой:

– Пока цены твердые, но вы сами знаете, это ненадежно. Могут подняться… а могут и упасть…

Мама закусила губу и посмотрела на Ба.

– Я думаю, до конца месяца продавать хлопок больше не надо, лучше подождать, какие будут цены.

Ба и мистер Моррисон кивком согласились с ней. Тогда мама обратилась к Стейси:

– Стейси, а что ты думаешь?

Может, Стейси и удивился, что мама спросила его мнение, но виду не подал.

– Я тоже думаю, так будет лучше всего, – сказал он.

Мама, задержав на нем взгляд, заключила:

– Значит, так и поступим. А ближе к концу месяца повезем хлопок в Стробери.

В последнюю пятницу сентября мы до отказа набили фургон кипами хлопка и накрыли его брезентом, который крепко-накрепко привязали. На другое утро мистер Моррисон запряг Леди и Джека, обоих. Они с мамой уселись на передок, а я и Стейси взобрались на хлопковую перину до небес. Ура, мне тоже разрешили ехать!

Очень рано, еще не было шести, мы добрались до хлопкоочистительной фабрики Грэйнджера и Уокера. Но и другие фургоны уже съехались туда, впереди нас оказалось более пятнадцати. Их владельцы ждали начала рабочего дня – семь тридцать – и пока досыпали, устроившись на груде хлопка, выставив ноги утреннему солнцу. Очередь не делилась на черных и белых. Перед фабрикой были широкие ворота, к которым вела единственная дорога. Кто первым приехал, того первым и обслуживали.

Ровно в полвосьмого ворота распахнулись, и появились Стюарт Уокер, его отец Хэмден и Пирсон Уэллс. При виде Стюарта глаза Стейси вспыхнули гневом. Я сразу это заметила, мама тоже.

– Ни слова, слышишь? – спокойно сказала она ему. – Ни слова.

Стейси чуть не задохнулся, но заставил себя отвернуться.

Очистка хлопка дело длинное, и наша очередь подошла лишь после двенадцати.

– Как дела, Мэри? – спросил Стюарт, когда мы подъехали.

Я заметила, как, прежде чем ответить, мама сжала губы. Я сделала то же самое, помня, что мне велели держать рот на замке. Но легко ли! Мама была старше Стюарта на добрых четырнадцать лет, и для нее было унизительно выказывать Стюарту уважение, когда он этого не делал.

Наконец мама ответила, и на лице Стюарта появилась самодовольная улыбка. Я испугалась, что сейчас он что-нибудь скажет про Сузеллу, но он не стал. А махнул рукой, чтоб мы подъезжали к хлопкоочистительной машине. К фургону со снятым верхом подвели трубы, через которые машина всасывала хлопок, очищая его от семян, листьев и мусора. Потом хлопок очищался вторично и через воронку шел под пресс, который спрессовывал его в пятисотфунтовые кипы. Весь наш хлопок уместился в одной кипе – аккуратной, с прямыми углами, охваченной с двух сторон джутом и стянутой металлическим ободом.

Мама расплатилась за очистку хлопка, и тогда кипу и семена снова погрузили в фургон и мы направились к складу, где собрались местные скупщики хлопка. Подъехав к концу длинной очереди, мы заметили Мо Тёрнера. Он стоял в стороне и наблюдал за скупщиками, расположившимися под открытым небом вокруг склада.

– Эй, Мо! – позвал его Стейси. – Мо, что ты тут делаешь?

Мо оглянулся, застигнутый врасплох. Мы-то знали, что он в городе не для того, чтобы продавать хлопок. Испольщикам вроде Тёрнеров не разрешалось продавать хлопок. В конце каждого дня они относили свой хлопок в контору плантации и сдавали его мистеру Монтьеру, который сам занимался его очисткой и продажей. А если Монтьер считал, что кое-какие деньги все-таки причитаются испольщикам, то давал их только после того, как бывали учтены все удержки.

Мо подошел к фургону, чтобы поздороваться с нами.

– У папы дела в городе, а мы с Элроем приехали с ним. А вы уже успели все сделать и можете продавать свой хлопок?

– Да, – ответила мама.

– Самая высокая цена одиннадцать центов за фунт.

Мама кивнула:

– Да, мы слышали.

– Не очень-то много, – заметил Мо.

– И все-таки больше, чем два года назад, сынок, – вставил свое слово мистер Моррисон.

– Да, сэр… Стейси, можно тебя на минутку? Хочу тебе что-то показать.

Стейси соскочил с фургона. Я, конечно, за ним. Мама попросила нас далеко не уходить. Мо остановился в дальнем конце лужайки, окружавшей склад.

– Стейси, я уже все решил… – Он оглянулся на меня и отвел Стейси в сторону: – Пойдем скорей!

Мне Мо дал понять, чтоб я за ними не шла, и я вернулась к фургону. У фургона уже стоял мистер Грэйнджер. Он выхватил из нашей кипы горсть хлопка и внимательно рассматривал его. Мама была рядом.

– Похоже, хлопок удался, Мэри. Длинноволокнистый. Чистый. Упругий. Высший класс.

Благодарю вас, мистер Грэйнджер.

– Можете получить за него самую высокую цену.

– Очень надеемся.

– Конечно, одиннадцать за фунт не то, что тридцать пять в тысяча девятьсот девятнадцатом году. Никакого сравнения. И все же лучше, чем было.

– Это верно, мистер Грэйнджер.

Мистер Грэйнджер бросил на землю образец хлопка… Меня зло взяло, но я лишь вздохнула – разве я или мама могли хоть словом возразить?

– Но пусть цены нынче получше, а ты, Мэри, и я знаем, что выручка не такая, чтобы свести концы с концами. Я ж помню про вашу закладную, счета и прочее. Так что мое предложение откупить ваш участок остается в силе, как в прошлый год.

– Благодарим вас за заботу, мистер Грэйнджер, но пока мы не собираемся его продавать.

Мистер Грэйнджер пожал плечами.

– Ну, как хотите, – сказал он, поглядел на мистера Моррисона, который все это время глаз от него не отводил, и пошел к складу.

– Залезай в фургон, Кэсси, – сказала мама, еле сдерживая гнев.

Поняв, что сейчас не время отпускать замечания в адрес мистера Грэйнджера, я без лишних слов взобралась в фургон.

Когда хлопок был продан, мы в пустом фургоне поехали по главной улице Стробери и встретили возвращавшихся Тёрнеров. Радуясь, что на обратном пути у нас хорошая компания, мы подбросили Тёрнеров до магазина Уоллеса. Дальше Тёрнерам надо было идти на запад, к Смеллингс Крик, и на прощанье Мо сказал Стейси:

– До завтра!

– Ты придешь завтра в церковь? – спросила мама.

– Да, я раненько пойду туда, как рассветет, – ответил Мо, чуть замявшись.

– Тогда до завтра, Мо! – крикнула я, и наш фургон повернул на юг, направляясь к дому.

Пока Сузелла в другой комнате болтала с мамой и с Ба, я взбила свой соломенный тюфяк и вернулась в мамину комнату, где Ба уже устроилась со своей вечерней штопкой, а мама с Сузеллой сели писать письма. Как раз когда я вошла, из боковой двери появился Стейси и замер на пороге. Потом повел себя очень необычно: приблизился к маме, сидящей за бюро, и поцеловал ее, а потом и Ба.

– Доброй ночи, – сказал он.

Мама оторвалась от письма:

– Доброй ночи, милый. До завтра.

Стейси направился в свою комнату, но по дороге еще раз оглянулся, потом осторожно закрыл за собой дверь.

– Бог ты мой, я уж и не помню, когда в последний раз этот юноша целовал нас на ночь, – улыбаясь, заметила Ба, она была явно довольна.

– Да, очень трогательно. А вам, мисс Кэсси, не пора ли и вам пожелать всем спокойной ночи?

– А Сузелле не пора?

– Доброй ночи, Кэсси, – поспешила весело попрощаться со мной мама.

И мне ничего не оставалось, как произнести «спокойной ночи» и отправиться в свою комнату. Переодевшись в ночную рубашку, я прикрутила лампу и легла. Но только скользнула под одеяло, как с веранды меня позвал Стейси. Я встала, подошла к двери и открыла задвижку. Стейси стоял в дверях с перочинным ножиком в руках.

– А я думала, ты уже спишь!

– Сейчас иду. Только хотел дать тебе вот это, – сказал он, протягивая мне ножик.

Я с подозрением взглянула на него.

– С чего это ты вдруг решил отдать его мне?

– Просто так. Ты ж сказала, тебе его хочется. Хочется?

– Да, очень.

– Вот и держи.

Я взяла ножик, все еще робея и не веря глазам своим – неужели он теперь мой?

– Стейси…

– Только лучше, чтоб мама его у тебя не увидела. Ты же знаешь, как она не любит в руках у нас нож.

Я кивнула. В ответ на это Стейси наклонился и чмокнул меня в лоб.

– Парень, ты здоров? Может, у тебя жар?

Стейси повернулся, чтобы идти в свою комнату, но на пороге оглянулся еще раз:

– Я в полном порядке, Кэсси. Помни, с ножом поосторожней, слышишь?

Я еще раз кивнула.

– А теперь возвращайся и закройся на задвижку.

– А ты вправду здоров?

– Вправду, вправду. Ну иди же, – сказал Стейси и не спускал с меня глаз, пока я не закрыла дверь.

Когда моя задвижка щелкнула, я услышала и как захлопнулась дверь Стейси. Зажав в руке перочинный ножик, я снова легла на свой соломенный тюфяк и успела полюбоваться подарком Стейси, прежде чем услышала, как идет Ба. Тогда я спрятала его под подушку. Я все еще не могла поверить, что Стейси на самом деле подарил его мне. Я еще долго ломала себе голову, все стараясь понять, почему он это сделал, и наконец решила: может, это очередной период в развитии Стейси? Ох, тогда пусть бы он тянулся подольше.

А утром мы обнаружили записку, написанную небрежным Стейсиным почерком: