2

– Кэсси, будь осторожней, девочка. – Чтобы уберечь меня от падения, бабушка подставила свою большую шершавую руку.

Я глянула на Ба сверху вниз с середины высокого деревянного столба. Папа расставил эти столбы вдоль всего хлопкового поля, чтобы отметить его границы. Ба была папиной мамой и, как он, отличалась высоким ростом и могучей силой. Ее чистая, гладкая кожа была цвета черного антрацита.

– Не бойся, Ба, не упаду! – Мне даже смешно стало.

Я засмеялась и полезла на другой крепкий столб, с него я попыталась достать распустившуюся чашечку пушистого хлопка на самой макушке высокого хлопкового куста.

– Да, лучше не падай, детка. – Бабушка не могла не поворчать, – Иногда я думаю, уж лучше бы наш хлопок рос пониже, как на плантации возле Виксберга. Не люблю я, когда вы, дети, взбираетесь на эти столбы.

Она оглянулась. Кристофер-Джон и Малыш на дальнем краю поля ловко балансировали на верхушках не таких высоких столбов, как мой, подбирая последние остатки хлопка. Только Стейси, который стал теперь уже слишком тяжелым, чтобы лазить на столбы, остался на земле. Ба еще раз окинула всех нас взглядом и с холщовым мешком через правое плечо, который свободно свисал вдоль спины, направилась мимо хлопковых кустов к маме.

– Мэри, детка, мне кажется, сегодня мы столько собрали, что могли бы увязать еще одну кипу хлопка.

Мама склонилась над самой низкой веткой хлопчатника. Она опорожнила последнюю чашечку себе в мешок и выпрямилась. Кожа у нее казалась светло-коричневой, мама была худая, но крепкая, с тонкими чертами лица и сильным подбородком. Хотя ростом она была с бабушку, рядом с ней она казалась почти маленькой.

– Надеюсь, вы правы, мама, – сказала она. – В ближайший понедельник нам лучше всего отвезти его на плантацию Грэйнджера, чтобы там очистить. А тогда мы сможем… Кэсси, что там такое?

Не ответив маме, я добралась до самой вершины столба, и теперь мне было видно все поле до самой дороги, по которой быстро передвигались две фигуры, одна значительно выше другой. Когда мужчины миновали поворот дороги, их стало лучше видно. В легкой, плавной походке того, кто казался ниже ростом, было что-то такое знакомое, что у меня перехватило дыхание. Я глянула из-под руки, загородившись от солнца, и тут же с быстротою молнии слетела со столба.

– Кэсси!

– Там папа!

– Дэвид? – переспросила мама, не веря ушам своим.

Кристофер-Джон и Малыш тоже живо спустились на землю и кинулись вслед за мной и Стейси к изгороди из колючей проволоки.

– Не кидайтесь все разом на колючую изгородь! – крикнула нам вдогонку Ба.

Но мы сделали вид, что не слышим. Раздвинув второй и третий ряды колючей проволоки пошире, чтобы проскользнуть – между ними, мы помчались по дороге навстречу папе.

Увидев нас, папа тоже побежал бегом, быстро, легко, как ветер.

Первым добежал до него Малыш. Папа подхватил его сильными руками и поднял, а Кристофер-Джон, Стейси и я окружили их.

– Папа, а зачем ты вернулся домой? – спросил Малыш.

Опустив Малыша на землю, папа ответил:

– Да просто пришел посмотреть на моих деток.

Он каждого из нас крепко обнял и поцеловал, потом отступил на несколько шагов.

– На вас любо-дорого посмотреть, – сказал он с гордостью. – Или вы думаете, вы того не стоите? Да, пожалуй, вас уже детками нельзя называть. – Он обернулся: – Мистер Моррисон, ну, что вы скажете о моем потомстве?

Мы были в таком раже, что не заметили второго человека, терпеливо стоявшего на обочине дороги. И теперь, подняв глаза на огромного великана, подобного которому сроду не видели, мы еще теснее сгрудились вокруг папы.

Этот человек был настоящим исполином, он словно дерево возвышался над папиными шестью футами двумя дюймами[6]. На стволе этого дерева – на высоком и могучем его теле – играли мускулы, а кожа, темнее эбонита, на лице и на шее была покрыта шрамами, как будто от ожогов. Лицо его было изрезано глубокими морщинами, в волосах пробивалась седина, но глаза сохранили ясность и проницательность. Я взглянула на мальчиков и поняла, что их мучает тот же вопрос: откуда возникло такое чудо?

– Дети, – сказал папа, – познакомьтесь, это мистер Л. Т. Моррисон.

Каждый чуть слышно произнес свое приветствие великану, и вместе мы двинулись по дороге к дому. На полпути нас встретили мама и бабушка. Когда папа увидел маму, его квадратное с высокими скулами лицо осветилось широкой улыбкой, взрыв чувств заставил его подхватить маму на руки и покачать, прежде чем поставить обратно на землю и поцеловать.

– Что-нибудь случилось, Дэвид?

Папа рассмеялся.

– Ох уж эти женщины! Разве только неприятности могут заставить меня вернуться домой, чтобы повидать вас?

– Ты получил мое письмо?

Папа кивнул. Потом обнял и поцеловал бабушку и только тогда представил им обеим мистера Моррисона.

Мы двинулись к дому и по длинному склону зеленой лужайки дошли до крыльца, которое вело в комнату мамы и папы, служившую также ареной жизни для всей семьи. Мама пригласила мистера Моррисона в кресло дедушки Логана – дубовую качалку, мастерски сделанную его собственными руками и устланную подушками. Но мистер Моррисон сел не сразу. Сначала он, стоя, внимательно осмотрел всю комнату.

Это была теплая уютная комната с изобилием дверей, дерева и семейных портретов. Из нее был выход на переднее крыльцо, на кухню и в две другие спальни. Стены ее покрывал полированный дуб, на стенах висели огромные фотопортреты дедушки, бабушки, а также папы и дяди Хэммера, когда они были детьми, папиных двух старших братьев, которые уже умерли, и фотографии маминой семьи. Мебель, сделанная самим дедушкой Логаном, сочетала орех и дуб: ореховая кровать с резным изголовьем, устремленным вверх до середины высокой стены, громоздкий платяной шкаф с зеркалом до полу, большое бюро, раньше служившее дедушке, а теперь маме, и, наконец, четыре дубовых стула, два из них – качалки, которые дедушка сделал в подарок бабушке к их свадьбе.

Окинув все это взглядом, мистер Моррисон одобрительно кивнул и сел напротив папы перед потухшим очагом. Я и братья придвинули стулья с прямыми спинками поближе к папе, а бабушка спросила:

– Сколько ты пробудешь дома, сын?

Папа внимательно поглядел на нее через всю комнату и ответил как ни в чем не бывало:

– До вечера в воскресенье.

– Воскресенья? – воскликнула мама. – Но сегодня уже суббота!

– Я знаю, детка, – сказал папа, беря ее за руку, – но я могу сесть на ночной поезд из Виксберга и тогда как раз успею на работу утром в понедельник.

Кристофер-Джон, Малыш и я громко заскулили, заставив папу посмотреть на нас.

– Ну, папа, – попросила я, – а подольше ты не можешь остаться? В прошлый раз, когда ты приезжал, ты оставался дома целую неделю.

Папа ласково подергал меня за одну из множества тонких косичек.

– Мне самому жалко, Кэсси, голубка, но если я останусь подольше, я могу потерять работу.

– Но, папа…

– Послушайте, все послушайте меня! – Папа перевел взгляд с меня на мальчиков, потом на маму и на Ба. – Я вернулся домой, чтобы проводить мистера Моррисона. Он поживет у нас какое-то время, понимаете?

Если ма с бабушкой и удивились тому, что сказал папа, они ничем не выказали этого, но мы с мальчиками обменялись выразительными взглядами, потом перевели глаза на великана.

– Мистер Моррисон недавно потерял работу на железной дороге, – продолжал папа, – и не сумел пока найти новую. Я спросил его, не хочет ли он поработать у нас помощником, и он согласился. Я объяснил ему, что много мы ему предложить не сможем – еду, крышу над головой да несколько долларов жалованья, когда я вернусь к зиме домой.

Мама обернулась к мистеру Моррисону, какое-то мгновение изучала его и сказала:

– Добро пожаловать, мистер Моррисон, в наш скромный дом.

– Миссис Логан, – сказал мистер Моррисон низким, мягким голосом, подобным глухому раскату грома, – я думаю, мне следует признаться вам, что меня уволили с работы. Уволили за схватку кое с кем…

Кое-кому от меня здорово досталось.

Мама заглянула в серьезные глаза мистера Моррисона:

– А кто был виноват?

Мистер Моррисон не отвел глаз:

– На мой взгляд, они.

– Вы их застрелили?

– Нет, мэм, – ответил мистер Моррисон. – Это были белые.

Мама кивнула и встала.

– Спасибо, мистер Моррисон, что сказали мне правду. Вам повезло, могло быть и хуже. Мы очень рады вам… особенно теперь.

С этими словами она повернулась и пошла с бабушкой на кухню готовить ужин, предоставив мне и моим братьям ломать голову над ее последними словами.

– Стейси, что ты обо всем этом думаешь? – спросила я вечером, когда мы доили коров. – Почему папа вернулся и привез с собой мистера Моррисона?

Стейси пожал плечами.

– Папа сказал почему. Я думаю, так оно и есть.

Я на мгновение задумалась.

– Но он никогда еще никого не привозил сюда.

Стейси ничего не ответил.

– А ты не думаешь, Стейси… не думаешь, что это из-за того поджога у Бэррисов, о котором говорил Ти-Джей?

– Поджога? – подхватил Малыш, который бросил кормить цыплят, чтобы поздороваться с Леди, нашей гнедой кобылой. – При чем тут поджог?

– Но это же случилось возле Смеллингс Крика, – не обращая внимания на Малыша, медленно проговорил Стейси. – Откуда папе было знать…

Вдруг голос его оборвался, он перестал доить.

– Что знать? – спросила я.

– Ничего, – пробормотал он, повернувшись спиной к корове. – Не мучайся догадками.

Я воззрилась на него.

– И вовсе я не мучаюсь. Просто хотелось бы знать. Спорим на что хочешь, мистер Моррисон приехал сюда не только работать. И я хочу знать зачем.

Стейси мне не ответил, а Кристофер-Джон, с полными горстями сушеной кукурузы для цыплят, дрожащими губами произнес:

– А я… я знаю, чего я хочу. Я хочу, чтобы п-п-папа никогда больше не уезжал из дома. Я хочу, чтобы он мог остаться… и остался бы…

На другое утро в церкви миссис Сайлас Лэньер, перегнувшись через меня, прошептала бабушке:

– Джон Генри Бэррис прошлой ночью-то скончался.

Как только об этом во всеуслышанье было сообщено прихожанам, дьяконы прочли молитву за упокой души Джона Генри Бэрриса, за здоровье его брата Бикона и его дяди, мистера Сэмюеля Бэрриса. Но после службы, когда кое-кто из прихожан остановился у нашего дома, чтобы поговорить о том о сем, зазвучали горькие, тревожные слова.

– Как я слышал, – сказал мистер Лэньер, – они преследовали Джона Генри с тех самых пор, как он вернулся с войны и поселился на земле своего отца возле Смеллингс Крика. И участок у него был небольшой, но славный, да и дела шли славно. Да-а, оставил жену и шестерых детишек.

Наша Ба покачала головой.

– Не-ет, место нам неподходящее, и времена тоже.

Мальчики и я сидели за нашим столом для занятий и делали вид, что ничего не слышим, однако навострили уши.

– Генриетта Тоггинс, – сказала миссис Лэньер, – да вы знаете ее, это сестра Клары Дэвис, что живет там же, в Стробери. Так вот, она родня Бэррисам и была вместе с Джоном Генри и Биконом, когда заварилась эта каша. Они собирались подбросить ее домой. Вы же знаете, у Джона Генри был пикап старой модели «Т». Но им надо было подзаправиться, вот они и остановились у заправочной станции в Стробери. Они ждали, когда зальют бензин, а в это время появились белые, подвыпившие мужчины, и стали к ним цепляться. Генриетта услышала, как они говорят: «Это тот самый черномазый, который заигрывал с Сэлли Энн, она сама говорила». После таких слов Генриетта сказала Джону Генри: «Давай скорей уедем отсюда!» Он хотел было дождаться, когда зальют бензин, но она заставила его и Бикона сесть в машину. Белые только смотрели, как они уезжают, и там задираться с ними не стали.

Джон Генри, стало быть, отвез ее домой и повернул назад к себе, но, видимо, на обратном пути те белые его с Биконом снова нагнали и надумали протаранить их пикап. Во всяком случае, так рассказали Бикон и Джон Генри своим дяде и тете, когда увиделись с ними. Джон Генри знал, что бензин у него кончается, и побоялся, что не дотянет до своего дома, потому и остановился у дяди. Но белые хотели выволочить обоих из дома и, когда старый Бэррис попробовал остановить их, вот тут-то они и подожгли его вместе с мальчиками.

– Стыда не знают, что творят, – вступил в разговор отец Т. Дж., тщедушный, болезненного вида человек, лаявший сухим кашлем. – Слышали небось, несколько дней назад в Крестоне они линчевали одного парня?

– Да, и ничего им за это не будет, – заметил мистер Лэньер. – Вот в этом-то и беда! Когда Генриетта поехала к шерифу и рассказала ему, что видела, он обозвал ее лгуньей и отправил домой. А теперь говорят, будто один из тех белых, что натворили это, ходит и хвастается. Грозится, что они опять такое сделают, если какой наглый ниггер выйдет за рамки.

– Господи, помилуй нас! – воскликнула миссис Эйвери.

Пока супруги Лэньер и Эйвери говорили, папа сидел молча и только наблюдал за ними очень серьезно. Под конец он вынул трубку изо рта и сказал такое, что показалось мне и моим братьям ни к селу ни к городу.

– Лично мы, вся наша семья, не собираемся больше покупать ничего в лавке Уоллесов.

В комнате вдруг воцарилось молчание. Мальчики и я уставились на взрослых, не понимая ничего. Лэньер и Эйвери выглядели какими-то растерянными, и, когда снова все заговорили, тема разговора перешла на сегодняшнюю проповедь.

Как только Лэньер и Эйвери ушли, папа позвал нас к себе.

– Мама мне рассказывала, что старшие дети, во всяком случае многие из них, после школы ходят к Уоллесам в магазин потанцевать, выпить контрабандного спиртного, выкурить сигарету. Она сказала, что уже предупреждала вас, но я хочу еще раз напомнить вам. Слушайте и зарубите себе на носу: мы против того, чтобы вы туда ходили. Все ребята, которые туда ходят, рано или поздно схлопочут большие неприятности. Там пьют, а это запрещено, и вообще мне все там не по душе, особенно сами Уоллесы. Если я узнаю, что вы там хоть раз были, неважно, зачем и почему, я вас выпорю, вы слышите?

– Да, папа, – выпалил с готовностью Кристофер-Джон. – Я никогда туда не пойду.

Мы все его поддержали: папа всегда выполнял то, что говорил, плетка была не пустой угрозой.

3

В конце октября полили дожди, прибивая всей своей тяжестью шестидюймовый слой пыли, которую последние два месяца ничто не тревожило. Сначала дождь лишь испятнал эту пыль, и она, казалось, веселится и радуется, принимая и отражая удары тяжелых капель, но в конце концов пыли пришлось сдаться на милость победителя, и она превратилась в роскошную красную пенистую грязь, которую мы месили ногами, забрызгивая себе лодыжки, когда, чувствуя себя совершенно несчастными, тащились в школу и обратно.

Чтобы защитить нас от дождя, мама раздавала нам высушенные телячьи кожи, которые мы набрасывали себе на голову и на плечи, словно непромокаемые плащи. В восторге от этих шкур мы не были, потому что, намокая, они распространяли прокисший запах, проникавший в нашу одежду и в нас самих, словно прилипая к нашей коже. Мы предпочли бы обходиться без них, но, к сожалению, мама не очень-то пеклась о том, что бы мы предпочли.

Впрочем, так как в школу мы выходили позднее мамы, эту проблему мы легко разрешили. Из дома мы выходили, послушно накинув телячью кожу, а как только орлиный глаз Ба терял нас из виду, мы сбрасывали эти накидки, так что нам оставалось лишь надеяться на низко свисающие ветви деревьев густого леса, чтобы они укрыли нас и не дали промокнуть до нитки. А у школы мы опять облачались в свои накидки и входили каждый в свой класс в полной форме.